Текст книги "Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2"

Необходимо остановиться подробнее на именах еще двух зиновьевцев: Горшенина и Гессена – к оценкам последнего мы уже обращались. Сергей Михайлович Гессен был ответственным редактором журнала «Крокодил», заведующим агитационно-пропагандистским отделом Уральского областного комитета РКП(б), а после восстановления в ВКП(б) в июне 1928 года стал заведующим экономической кафедрой Смоленского коммунистического университета. В качестве уполномоченного Наркомата тяжелой промышленности по Западной области Гессен имел уникальную возможность добывать информацию об экономической ситуации в стране. О выпускнике Института красной профессуры Иване Степановиче Горшенине (1894 г. р.) – до ареста 12 декабря 1934 года начальнике сводно-планового отдела Госплана СССР – Гессен рассказывал на своем допросе: «Первоначально [он] был сравнительно мало известен руководящей верхушке зиновьевской организации. В 1926 г. он уехал с Лашевичем на КВЖД. Благодаря установившейся у него личной связи с Лашевичем и тем отзывам, которые последний давал о нем в конце 1927 г., Горшенин по возвращении из Маньчжурии (кажется, в 1928 г.) был встречен как один из наиболее надежных сторонников взглядов Зиновьева – Каменева, и в последующие годы тесно сблизился в политическом и личном отношении со всей московской группой зиновьевцев». Помимо частых встреч с Зиновьевым и Каменевым, за весь период после XV партсъезда «он поддерживал постоянную связь с Евдокимовым, Гертиком, Харитоновым, Бакаевым и др[угими], был в курсе всех политических вопросов, обсуждавшихся в кругу зиновьевцев»666666
  Там же. Д. 126. Л. 112–113.


[Закрыть].

Итак, наблюдается та же картина, что и с Тарасовым, только в более широком масштабе: перед нами галерея партийных лидеров, которым позволили вернуться в партию, но которым была разрешена лишь хозяйственная работа. От политического руководства они, как и их вождь Зиновьев, были отстранены. 1933–1934 годы характеризовались Гессеном как время «безнадежности и бесперспективности. Такое настроение вызывалось, во-первых, окончательно выявившейся полной безнадежностью каких-либо попыток сменить или подорвать существующее партийное руководство». Стало окончательно ясным, что всякие расчеты на внутренние трения на верху являются ложными; «что партия никакого иного руководства не примет, что влияние и популярность партийного руководства в среде партийного актива и в широких массах членов партии достигли небывалой высоты. Во-вторых, особенно наглядно выявилась наша неспособность противопоставить генеральной линии партии какую-нибудь свою, сколько-нибудь оформленную политическую позицию»667667
  Там же. Л. 25–26.


[Закрыть].

О настроениях Зиновьева и Каменева в этот период Гессен ничего сказать не мог. На допросе 18 декабря 1934 года Дмитрий Никитич Ширяев заполнил этот пробел: в 1934 году Евдокимов сообщил ему подробные сведения о Зиновьеве: «Зиновьев работает в „Большевике“, по-видимому, из этого толку не будет, так как работать ему там не дадут. Сообщил мне такую подробность, что у Зиновьева сняли телефон под видом ремонта и не ставят». В тот же мой приезд в Москву «Евдокимов рекомендовал мне прочесть предисловие, написанное Зиновьевым в одной книжке по вопросу о войне <…>, при этом он говорил, что предисловие написано замечательно, что такие вещи надо было издавать в большом тираже и не только на русском языке, но у нас, конечно, этого не сделают, так как Зиновьев в загоне и т. п.»668668
  Там же. Л. 151.


[Закрыть]

Бывшие оппозиционеры жили с камнем за пазухой. На суде 15 января 1935 года Евдокимов признался:

Мы вернулись в партию после постановления XV съезда, но не как пролетарские революционеры, действительно отказавшиеся от своих политических установок, XV съездом объявленных контрреволюционными, не совместимы[ми] с нахождением нас в рядах партии. Нет. Мы вернулись в ряды партии, обманув партию в этом важнейшем вопросе, ибо наше условие, принятие обратно нас в партию, было единственным условием полного до конца признания контрреволюционности той борьбы, которую мы вели против партии в 1925–27 гг. На словах это мы признали. На деле – мы все эти годы оставались на этих контрреволюционных позициях. Мало того, наши контрреволюционные настроения в силу того, что мы по собственной своей вине были оторваны от всего, что происходило в советской стране, варились, собственно, в своем контрреволюционном соку и что, больше того, эти контрреволюционные настроения становились все острее.

Занятия хозяйственными вопросами не воспринимались Евдокимовым как причастность к главному – он жаждал политического участия:

Я много за это время передумал, а также и все мои единомышленники, но, к глубочайшему сожалению, все до конца стало мне ясным только тогда, когда я очутился в заключении. За все эти годы, повторяю, мы варились в собственном соку, ставили перед собой целью изменение руководства партии в целях проведения в жизнь наших контрреволюционных положений, которые мы выдвигали как положения, в корне отличные от той генеральной линии, которую проводила партия и ЦК. Ослепленные своими контрреволюционными установками, ослепленные злобным отношением к руководству партии, мы не видели и не ощущали, не чувствовали того, что происходит в стране, что происходит в недрах трудящихся масс.

Трудности, которые стояли на пути движения к победе социализма,

…мы расценивали <…> не как трудности, которые проистекают из самого характера грандиозных задач, поставленных перед рабочим классом и трудящимися массами нашей страны. Нет. Мы расценивали их как трудности, которые происходят из‑за того, что партия идет при данном руководстве по неправильным путям. Во время следствия я и, насколько мне известно, ряд моих единомышленников в этой нашей контрреволюционной борьбе пробовали наметить разные этапы, причем один этап расценивали как этап, во время которого наши антипартийные контрреволюционные настроения сменялись настроениями вполне лояльными. Другие этапы – это те, во время которых антипартийные настроения крепли, росли, углублялись. Это ошибка и с моей стороны, и со стороны тех моих единомышленников, которые пробовали становиться на эту позицию. За все время, за все годы существования нашей подпольной контрреволюционной организации мы оставались на тех же контрреволюционных позициях, и это характеризует сущность этой подпольной контрреволюционной организации669669
  Заседание 15 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 208. Л. 13.


[Закрыть].

Последнее утверждение Евдокимова заслуживает особого внимания в силу того, что, с одной стороны, оно характеризует новый поворот в диагностике врага внутри партии, а с другой – обнаруживает противоречия во взгляде на оппозицию. В признании Евдокимова утверждается, что контрреволюционные директивы зиновьевцев остались неизменными с момента первого столкновения ленинградской оппозиции с партией, что отныне оппозиционер рискует превратиться во внеисторическую сущность, враждебную партии по своей природе, несмотря на все заверения в лояльности или попытки отказаться от своих взглядов. Одновременно подобное положение вещей вступало в конфликт с герменевтикой, выстраиваемой самой партией. О каких «контрреволюционных положениях», «политических установках» могла идти речь, когда оппозиция должна была признать собственное политическое банкротство? Или оппозиционерам было действительно нечего противопоставить в программном отношении партии, или речь могла идти лишь о культивации бессильного «злобного отношения» к партийному руководству. Первое все еще предполагало изменчивость человеческой и социальной природы (политические программы меняются в зависимости от ситуации), второе же значило превращение оппозиционера в воплощение чистого зла, плохого по своей природе человека, который поступает неверно не исходя из определенных, пусть и ложных убеждений, а просто из затаенной зависти и злобы. У человеческих эмоций, в отличие от программ, не могло быть истории, но признание подобного означало ликвидацию марксизма как политической доктрины и доминирование этического начала в оценке поведения индивида. Критерий же для определения «хорошего человека» в рамках сталинизма был пока неясен. Именно поэтому в признании Евдокимова соседствуют знакомый нам подход к определению разногласий через отстаивание права на собственный политический курс и новый способ определения субъекта через его злую природу. Первому в своей речи Евдокимов уделил едва ли не больше места, чем второму.

Евдокимов перечислил критические взгляды оппозиции в отношении чуть ли не всех сфер партийной политики. Зиновьевцы, утверждал он, сохранили авторитет вождей, общность подхода, круговую поруку. Совещание на квартире у Зиновьева на следующий день после закрытия XV съезда «формально созывалось с тем, чтобы ликвидировать организацию, которая была в период XIV–XV съездов», поддержал Евдокимова еще один подсудимый, начальник в Наркомместпроме РСФСР Я. В. Шаров. «По существу же это была не ликвидация, а организация новой формы, вернее, было дано новое направление, новые методы борьбы с партией». Основной план действий, предложенный на этом собрании, заключался в том, что «…нам надо строить новую форму организации, форму, которая дала бы возможность сохранить наши основные кадры. Этой формой были личные информации о положении. Вы знаете и помните, что решением XV съезда мы должны были разъехаться по разным сторонам нашего Союза. По полученным нами установкам все мы должны были собирать сведения и информировать Зиновьева и Каменева и, наоборот, Зиновьев и Каменев собирали сведения в центре и информировали нас». «Конечно, подхватывали всякую так называемую новость, на простом человеческом языке – контрреволюционные слушки, сплетни и т. д., пускали это дальше», – говорил и Зиновьев670670
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 208. Л. 101.


[Закрыть].

Признание Шарова позволяет увидеть еще один важный аспект работы партийного руководства по обнаружению новой внутренней угрозы. Как было ранее сказано (и подтверждено затем в показаниях Шарова), после XV съезда борьба с оппозицией рассматривалась в первую очередь как нацеленная на разрушение организационной структуры объединенной оппозиции. Члены оппозиционных группировок должны были быть направлены в лояльные партии ячейки в отдаленных уголках страны для того, чтобы работой в среде здоровых частей партии делом доказать свою верность социализму. Здесь важно, что подобный способ рассуждения, где оппозиционность не является следствием субъективной или программной установки партийца, позволял делать первый шаг к утверждению политического инакомыслия как не связанного непосредственно с личными убеждениями. Враждебной партии являлась сама система организационных связей, которая должна была быть разрушена и переварена партийным организмом. В рассуждениях Шарова, как и ранее у Евдокимова, старые критерии выявления оппозиционной активности артикулируются в новой ситуации. Новым у Шарова является то, что объективность структуры связей смыкается с субъективностью оппозиционера и становится уже невозможно рассматривать структуру вне личных убеждений конкретного участника оппозиции. Точно так же политическая критика перестает связываться с политикой в строгом смысле, а становится неотделима от озлобленной личности коварного врага, когда старые связи вытекают из злой воли оппозиционера, их мотивирует голая враждебность, когда подхватывается любая новость, наносящая вред партии, и молниеносно передается по отлаженным каналам. Неизменная структура информационных связей, распространяющих зло, в свою очередь, превращается в неизменную озлобленность самого оппозиционера.

Также следует упомянуть еще одну черту, отличающую текущий виток борьбы с внутрипартийным террористическим центром от метода диагностики, применявшегося во время чисток конца 1920‑х годов. Руководство партии было озабочено организационной структурой оппозиции: ее слом мыслился как последний этап на пути к полному исцелению оппозиционера. С утверждением полного политического банкротства оппозиции предполагалось, что она лишилась своего подлинного содержания, стала пустой формой. Соответственно, расколов эту форму, партия могла рассчитывать на полную реабилитацию оппозиционера: его душа уже была очищена в горниле внутрипартийной дискуссии, и последующее публичное разоружение утверждало полное выздоравливание. Чтобы новый этап в развитии «я» оппозиционера стал возможным, оставалось лишь ликвидировать саму структуру. Как только выяснилось, однако, что старая организационная форма сохранялась не вопреки, как это подозревалось ранее, а благодаря субъективным намерениям индивида, критерии оппозиционности были перенесены на личный, повседневный уровень социальных взаимодействий. Парадоксальным образом следователи считали постоянный ропот «бывших» как следствием банкротства оппозиционной организации, так и признаком ее живучести где-то в партийных недрах.

«Не проходило ни одного явления в жизни нашей страны, которое мы не расценивали бы с наших контрреволюционных позиций, – утверждал Евдокимов. – Я постараюсь в этой части быть кратким, но считаю необходимым, чтобы охарактеризовать основное в этих оценках и в наших настроениях», – однако говорил Евдокимов долго. Материалы следствия предоставляют уникальную возможность получить политический обзор 1928–1934 годов глазами зиновьевцев. Если позиция троцкистов четко артикулировалась в их листовках и переписке, не говоря уже о публикациях за рубежом, то подобного материала по зиновьевцам у нас нет. Зиновьевцы отказались от типографий и даже политической переписки, и то, что ими говорилось, говорилось устно в частных квартирах и на дачах. Не разобравшись в настроениях зиновьевцев, сложно понять позицию Петра Тарасова, слова которого доступны нам только в пересказах. Важно, опираясь на программу большевиков-ленинцев, рассмотренную нами в предыдущих главах, проследить развитие оценок оппозиции в последние годы ее физического существования. Впечатляет уровень информированности оппозиционеров, их желание вдаваться в детали, не теряя общей перспективы.

Евдокимов начал эту часть своей речи так:

Взять такое громаднейшей исторической важности решение, как вопрос о коллективизации. В этом вопросе мы стояли на антипартийных контрреволюционных позициях и в этом вопросе, как и в других вопросах, мы в первую очередь обращали внимание на те громадные препятствия, которые естественно стояли на путях партии, рабочего класса, масс деревни, на проведение такого исторического вопроса. Основной нашей оценкой было следующее: мы считали безумным, как мы выражались – авантюрой, считать возможным за несколько лет, в 2–3 года, мелкого хозяйчика превратить в социалистического земледельца. Сделать за несколько лет из этих мелких, веками пропитанных индивидуальными настроениями хозяйчиков сознательных социалистов. Вы видите, что в постановке такого вопроса мы ничем не отличались от меньшевиков, ничем не отличались от тех врагов рабочего класса, которые по этому поводу строили большие надежды.

Евдокимов критиковал эпистемологию оппозиции: «И мы присматривались, что делается в коллективизирующейся деревне не как пролетарские революционеры, которые готовы все, что они имеют, все свои силы, знания, энергию отдать на победное разрешение этого громадного исторического процесса. Нет! Мы присматривались к этому как враги партии, как враги рабочего класса». Пролетарий не мог не понимать главного: сельское хозяйство должно быть обобществлено, и если оппозиция этому противилась, то она доказывала тем самым свою мелкобуржуазную сущность.

Партия тоже не скрывала ни от рабочих нашей страны, ни от всего мира тех трудностей, которые были связаны с коллективизацией, она тоже не скрывала таких фактов, каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь. Но одно дело, когда партия, признавая эти материальные потери, связанные с недочетами, имевшимися в то время в колхозном движении, звала и мобилизовала рабочих и колхозников и организовывала их на преодоление этих недочетов, на укрепление трудовой дисциплины, на переделку психологии вчерашнего мелкого хозяйчика. Мы же это самое явление расценивали совсем по-другому, как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали, мы считали безумием коллективизировать деревни такими темпами, как это делала партия.

Зиновьевцы уделяли много внимания критике аграрной политики партии. ЦК принял элементы платформы «большевиков-ленинцев», но делал все плохо и с опозданием, утверждали они. «Теперь поздно проводить коллективизацию, т. к. кулак окреп и вырос основательно, – говорил Евдокимов в 1929 году. – Коллективизацию надо было начать проводить после XIV съезда, теперешняя международная обстановка не позволит провести коллективизацию»671671
  Допрос Муштакова 19 декабря 1934 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 192.


[Закрыть]. Затруднения в деревне имеют место исключительно потому, что «мужик не хочет идти в колхоз», разъяснял Зиновьев672672
  Допрос Н. Дмитриева 1 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 126. Л. 143–144.


[Закрыть]. Евдокимов характеризовал политику ЦК ВКП(б) как «половинчатую, как политику – по его словам – „то вперед, то назад“, заявляя, что эта политика приведет к катастрофическому положению в стране»673673
  Допрос Ширяева 18 декабря 1934 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 149–150.


[Закрыть]. «„Не может не быть, чтобы в ближайшее время не произошли очень крупные восстания в деревне, которые перекинутся в город“, – услышал он от Зиновьева примерно в то же время»674674
  Допрос Залуцкого 17 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 136. Л. 9–10.


[Закрыть].

Зиновьев говорил, что «план коллективизации не был продуман; в результате происходит „размычка“ между городом и деревней»675675
  Допрос Шарова 8 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 127. Л. 102.


[Закрыть]. Летом 1931 года он заявил, что «в перегибах виновны не только места, но и руководство партии, что перегибы не могли пройти мимо центра, что руководство партии не ориентирует партию о положении»676676
  Допрос Костиной 22 декабря 1934 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 121. Л. 150–151.


[Закрыть].

До своего ареста 22 декабря 1934 года научный сотрудник отделения ВАСХНИЛ в Ленинграде Анатолий Исаевич Анишев хорошо помнил предупреждения Каменева, что в результате «бешеных темпов» коллективизации «должно произойти разорение крестьянского хозяйства, а разорение крестьянского хозяйства должно привести к сокращению посевных площадей и к сокращению результатов посевов. „Таким образом, – говорил он, – страна идет к голоду“»677677
  Заседание суда 15 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 208. Л. 193.


[Закрыть]. В 1929–1930 годах Куклин неустанно повторял, «что выселение кулачества обрекает значительные массы крестьянства на нищету и голодное существование, что правительство обязано было озаботиться своевременно хозяйственно-экономическим устройством выселяемого кулачества, и что вообще, <…> выселение кулачества из районов коллективизации себя не оправдывает». «Оторванное от земли кулачество ложится бременем на плечи государства, не дающее ему [кулачеству] возможности применить свой труд в хозяйстве страны», – отмечал он двумя годами позже678678
  Куклина цитировал Русанов на допросе от 11 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 95–98.


[Закрыть].

Евдокимов помнил характеристику, которую он дал трудностям первой колхозной весны: находясь в командировке на Северном Кавказе, разъезжая по колхозам, «…я говорил, что вывезло до известной степени на этот раз нас только то обстоятельство, что климатические условия были таковы, что они расширили возможные сроки сева на целый месяц и даже больше (тогда была очень ранняя весна)». По мнению Евдокимова, «если бы не это обстоятельство, то та громадная борьба, которая шла между кулаками и между теми, кто шел за нашей партией, с нашей партией с тем, чтобы закончить эту первую колхозную весну выполнением поставленных перед посевной кампанией задач, – что если бы не это обстоятельство – удлинение сроков колхозного сева, то в этом первом севе партия потерпела бы крах». Зиновьев и Каменев считали, «…что коллективизацию нельзя проводить в таком большом масштабе, что надо было вначале строить колхозы только из бедноты, что постепенно, по мере усиления колхозов, надо было в них по отбору вовлекать наименее зажиточных середняков. При этом Зиновьев и Каменев совершенно обходили вопрос о ликвидации кулачества как класса»679679
  Допрос Зорина 21 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 210. Л. 75.


[Закрыть]. У Зиновьева вызывал ужас кризис животноводства. Весной 1930 года он сказал М. Кащееву из Ленинградской военно-технической академии: «Кулаков душат, режут, это хорошо, а вот коров крестьяне режут – это плохо»680680
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 212. Л. 180.


[Закрыть]. В 1931 году оппозиционеры активно распространяли информацию, что в Казахстане огромный падеж скота, «что статистические данные о состоянии скотоводства в стране решили не опубликовывать из‑за большого процента убыли скота»681681
  Допрос Насонова 20 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 142. Л. 24.


[Закрыть].

Конец 1931 и первая половина 1932 года были периодом, когда Каменев боялся, что хозяйственно-политическая обстановка в сельском хозяйстве чревата глубочайшим кризисом. «Я лично считал, что правительство ведет страну прямым путем к экономической катастрофе, что гибель скота, сокращение запашки, засорение полей» – не временные явления, преходящие и неизбежные спутники грандиозной революции в деревне, которые быстро будут излечены дальнейшими шагами коллективизации, «а, напротив, прямые симптомы неизбежной экономической катастрофы. Зиновьев придумал тогда и повторял всем, кому не лень было слушать, что то, что делается в стране, это „готтентотский социализм“, „социализм для готтентотов“, что подлинный социализм гибнет под бременем „накладных расходов“, которые несет страна, благодаря немарксистской, неленинской политике руководства». Оппозиционеры единодушно утверждали, что без быстрой и решительной смены руководства страну ожидает стихийное восстание разоряемой и голодающей деревни, которая сметет все завоевания Октябрьской революции682682
  Допрос Каменева 23–24 июля 1936 г.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 229. Л. 163–165.


[Закрыть].

Б. Л. Браво свидетельствовал, что в конце августа 1932 года Евдокимов предложил ему съездить на выходной день на дачу к Зиновьеву в Ильинское. Когда все собрались за общим столом, «Зиновьев, зная о моей работе в комитете по заготовкам при Совете труда и обороны, спросил меня, как обстоит дело с хлебозаготовками. Я указал на намечавшиеся затруднения с заготовками по Северному Кавказу, в частности, по Кубани. На основе моей информации Зиновьев указал, что следует ожидать общего ухудшения продовольственного положения в стране». Горшенин отмечал: «Там, где даже пятилетний план выполнялся (посевные площади, валовые сборы зерновых), то брались под сомнение методы подсчета и качества показателей. Мы были того мнения, что посевные площади нельзя считать все, т. к. пахали не для урожая, а для счета гектаров; что валовые сборы хлебов стали считать по-новому – вместо фактического амбарного сбора зерновых начали считать урожай на корню». Кроме того, оппозиционеры считали, что при современной политике правительство дошло до того, что растранжирило все запасы (весь фонд) сортовых семян и что теперь потребуется десятилетие на восстановление этого фонда683683
  Допрос Горшенина 25 декабря 1934 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 121. Л. 179–180.


[Закрыть]. Горшенин констатировал, что «в Сибири имеет место всеобщее недовольство крестьянства политикой Соввласти и что положение настолько серьезно, что в ближайшее время следует ожидать ряд крестьянских восстаний в Сибири». Экономист Николай Александрович Дмитриев вспоминал, «что в этом плане мы с ним беседовали о том, что партия неправильно разрешает мясную проблему, что не принимает мер к ликвидации существующего промтоварного голода, что в деревне крестьян слишком обременяют налогами и заготовками и т. д.»684684
  Допрос Н. Дмитриева 10 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 77–79.


[Закрыть]

Во время приездов в Москву в 1930–1932 годах заместитель заведующего агитпропотделом Ленинградского губкома РКП(б), а ныне секретарь Алтайского губкома РКП(б) Яков Рафаилович Елькович получал от Евдокимова информацию о продолжающемся непрерывном упадке сельского хозяйства, об отсутствии у колхозников заинтересованности в успехах коллективизации, о катастрофе в животноводстве. «Размеры недородов на Украине и Северном Кавказе преувеличивались нами в десятки раз и подавались как крах колхозного строя». Такой же настрой был у Бакаева в 1932 году: «Я не помню отдельных выступлений на этом собрании, но смысл всех положений, которые здесь формулировались нами, сводился к чудовищному преувеличению размеров недорода в отдельных областях, к к[онтр]-р[еволюционным] утверждениям, что дело коллективизации отброшено далеко назад, что с коллективизацией страна зашла в тупик, что к этому привел грубый эмпиризм партийного руководства»685685
  Допрос Ельковича 14 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 209–210.


[Закрыть].

Оппозиционеры определяли «эмпиризм» как «тенденцию подменять регулирование сложных экономических отношений самыми грубыми административными наскоками, вытекающими из привычки каждый вопрос решать эмпирически: „попробуем, что из этого выйдет, а если жизнь ударит по лбу, то убедимся, что надо было сделать иначе“»686686
  Большевик. 1930. № 5. С. 44–45.


[Закрыть]. В декабре 1932 года Куклин выдвинул аргумент о «накладных расходах», привел в качестве примера имевшиеся у него сведения о Кубани: «что пол-Кубани вымерло от голода», что «партия и правительство не сумели организовать хлебозаготовки». Председатель Азово-Черноморского крайкома РОКК Николай Исаакович Гордон указал при визите в Москву в 1933 году, что «имеет сведения о голоде на Кубани», и рассказал о «голодном походе» иваново-вознесенских ткачей на Москву687687
  Допрос Роцкана 18 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 136. Л. 29.


[Закрыть]. Об Украине умалчивали. Зиновьев сказал полслова о «неудовлетворительных урожаях, особенно на Украине» и о «недовольстве деревни», но все это его интересовало только как причина нехватки хлеба в городах688688
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 426. Л. 206.


[Закрыть].

О голоде 1932–1933 годов знали и следователи, и подследственные, но эта тема редко упоминалась на допросах. Если судить по активному участию допрашиваемых в составлении протокола, то отсутствие упоминаний о катастрофе можно объяснить, с одной стороны, жанровыми особенностями документа, а с другой – политической мотивацией самих допрашиваемых. Как было сказано выше, критика партии Евдокимовым, несмотря на одновременные утверждения о ее банкротстве, подавалась как критика политическая, как приверженность прежним программным пунктам оппозиции. С этой точки зрения речь должна была идти в первую очередь о методах руководства, а не о результатах проведения этих методов в жизнь. Сами оппозиционеры видели главный грех ЦК в голом «эмпиризме», пренебрежении программными положениями и долгосрочными последствиями принимаемых мер, поэтому критиковались только отдельные шаги: «посевные площади нельзя считать все», «правительство <…> растранжирило все запасы».

С точки зрения политической мотивации допрашиваемых можно предположить, что предметное обсуждение того положения, к которому экономическая политика 1932–1933 годов привела сельское хозяйство, могло не без оснований восприниматься ими самими как удар ниже пояса, наносимый партии, членами которой они были и в верности которой заверяли следователей. Более того, такое обсуждение могло только усугубить положение бывших оппозиционеров, если трактовать его как очередную враждебную вылазку. С точки зрения же самого следствия включение подобной темы в список оппозиционных разговоров, очевидно, было невозможно, поскольку только подтвердило бы, что «размеры недородов на Украине и Северном Кавказе преувеличивались» зиновьевцами не из голой злобы и зависти, а подтверждались действительной катастрофой сельского хозяйства.

7 августа 1932 года постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», принятое по инициативе Сталина, ввело в правовой оборот понятие «хищение социалистической собственности». Были установлены жестокие меры пресечения: лишение свободы на 10 лет с конфискацией имущества, а при отягчающих обстоятельствах – расстрел виновного с конфискацией его имущества. Стоило заведующему сектором литературы НИИ национальных культур при СНК ДАССР Лабори Гилелевичу Лелевичу коснуться этого закона, как Каменев улыбнулся и заметил: «Что ж, это очень гуманное решение, когда мужика расстреливают за украденный колос!»689689
  Там же. Д. 210. Л. 82.


[Закрыть]

Когда в 1933 году партия и правительство опубликовали решение о зернопоставках, «члены нашей организации начали это решение дискредитировать, – сообщал Елькович. – Сначала этот обстрел велся нами под флагом „колхозник все равно не поверит“, а потом <…> под флагом того, что в колхозах будут возрождаться собственнические и частнокапиталистические тенденции»690690
  Допрос Ельковича 14 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 211.


[Закрыть]. Любопытно, к каким формулировкам прибегал Елькович, рассказывая о тактике своей «организации». С его слов, она вела обстрел постановления ЦК под флагом определенных лозунгов. Интересно, что формулировка «вести обстрел» применялась до этого главным образом к массовым кампаниям в печати, дискуссиям и критическим высказываниям, ориентированным на публику. В случае же с бывшими оппозиционерами речь в реальности шла о встречах, насчитывавших не более 5–10 человек, а то и о беседах один на один. Конечно, и публичная, и частная речь коммуниста никогда не шла ни о чем ином, кроме политики и, собственно, коммунизма. Коммунист оставался таковым всегда, однако регистры и жанры высказываний различались. Дружеский разговор о совместных политических баталиях отличался от публичной речи о текущей политике партии, направленной на завоевание симпатии массовой аудитории. Кампания против подпольного зиновьевского центра стерла это отличие. Отныне разговор на кухне был равнозначен выступлению перед всем населением Советской России. Следствие поступало с категориями пространства так же, как и с категориями времени. Если партиец, вставший в оппозицию к ЦК однажды в прошлом, мог остаться таковым навсегда, то и критика партии в частной беседе могла рассматриваться как публичная кампания. Враг мог заразить своей клеветой умы доверчивых граждан в любой точке Советского Союза.

Бакаев вспоминал настроения осени 1933 года: «Встреча на квартире Горшенина; были Евдокимов, Горшенин, я, Костина, Кожуро и еще кто-то, сейчас не помню. Присутствующие стали высказываться о хлебофуражном балансе: Горшенин и Евдокимов резко критиковали состояние баланса, указывали на исключительно тяжелое положение с хлебными ресурсами в стране, что положение непоправимо»691691
  Допрос Бакаева 12 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 19–20.


[Закрыть]. Помнила встречу 1933 года и жена Бакаева, Костина: «Горшенин и Евдокимов нам рассказали, что положение с хлебными ресурсами страны тяжелое, что трудно будет выправить положение, что на Украине имели место большие перегибы при проведении хлебозаготовок». Здесь же был затронут вопрос о решении ЦК и СНК о хлебопоставках, «и мы пришли к заключению, что решение было вынесено с запозданием, что, если бы решение было принято весной, оно бы стимулировало более устойчивые настроения в деревне»692692
  Допрос Костиной 22 декабря 1934 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 121. Л. 152.


[Закрыть].

На основании этой информации оппозиционеры сформулировали вывод о том, «что в связи с голодом в ряде областей и отсутствием личной заинтересованности колхозников последние в случае войны „не будут воевать“». Источником этого мнения «являлся старый троцкистский тезис о Клемансо»693693
  Допрос Ельковича 14 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 209–210.


[Закрыть]. Редактор газеты «За кадры связи» Михаил Петрович Стремяков вспоминал, как летом 1934 года коллега-литератор Илларион Виссарионович Вардин спросил его: «„Доволен ли мужик советской властью?“ Я восторженно привел несколько фактов из зажиточной жизни колхозников, и после этого Вардин задал еще вопрос, несколько удививший меня, а именно: „Что будут делать мужики, если нам объявят империалисты войну?“»694694
  Допрос Стремякова 7 января 1935 г.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 127. Л. 145.


[Закрыть]