Текст книги "Я, Чудо-юдо"

– И что, Платон согласился? – спросил Баюн.

– Скрепя сердце. Ладно, я за кольцом, а ты пока высмотри укромное место, чтоб не очень далеко от терема, но и не вплотную…

– Постой-ка, Чудо, я же еще ни с чем не согласилась! – воскликнула Настя.

– Платон согласился, уж тебе грех отказываться. Должна понимать, что обузой нам будешь.

– Чайки, – сказал Баюн, глядя вверх.

– Откуда знаешь? Ты меня в деле видел? – не слыша, возмущалась Настасья. – Да я, может…

– Чайки, – повторил кот.

Тут и я поднял голову. Над нами кружились три белые птицы, оглашая воздух протяжными криками.

– Вот и гости пожаловали. Баюн, проследи, чтобы Настя домой отправилась, а я к зеркалу, осмотрюсь.

К немалому изумлению, в зеркале отразился один-единственный корабль. Правда, большой и мощный, при взгляде на него вспоминалось звучное слово «галеон». В морской терминологии я, как и в цивилизованной жизни своей, разбирался по-прежнему слабо, но глаз успел наметать, и я, допустим, уже не только теоретически знал, что драккар – самое быстрое судно, а шнека – самое надежное, но и видел, почему это так. На уровне интуиции, можно сказать. При взгляде на галеон я сразу определил, что его первейшими достоинствами являются грузоподъемность и боевая мощь. Галеон нес около дюжины компактных пушек – правда, только на верхней палубе. Борта были глухими, всего с одним рядом весел, на совсем уж крайний случай; основным движителем судна был ветер, трюмы же наверняка ломились от товара – об этом можно было судить по низкой осадке.

Ни змеистого, ни какого другого стяга я на мачтах не приметил, но по палубе между зачехленных пушек и бухт канатов, не обращая внимания на суетящихся полуголых матросов, ходили пять или шесть человек в европейской одежде, в коротких плащах. Один, в берете с пером, указывал в сторону острова и что-то говорил, остальные, в чьих манерах безошибочно угадывалась привычка к лизоблюдству, привычно поддакивали.

И больше никого и ничего во всем «поле зрения» волшебного зеркала.

Озадаченный, я спустился вниз. Баюн встретил меня, стоя на задних лапах, а левой передней указывая на Настасью, которая с самым невинным выражением лица сидела на лавке:

– Она уходить не желает, а у меня воспитание не то, чтобы девиц силком в лес волочить.

– Ладно, может быть, это еще не к спеху, – сказал я, выглядывая в окно. Приспущенные паруса галеона уже были видны на горизонте. – Один корабль, сильный, но не боевой. Без флагов. То есть в обычных условиях мне бы положено гнать его в три шеи. Но по законам военного времени, думаю, стоит потолковать с людьми.

– Как это он, интересно, через викингов прошел? – проворчал кот.

– Боюсь, за де Фужером многие погнались. Если и не все, то для оставшихся галеон слишком велик.

– М-да, громадина, – признал кот, запрыгнув на подоконник и разглядев пришельца. – И не припомню, чтобы слышал про такие.

– А мне он кажется знакомым, – негромко заметила Настя, выглядывая из-под моего локтя. – Точно, был такой на Сареме. Это «Левиафан», голландский корабль. Он как раз у причала стоял, когда мы на Сарему приехали. Все еще глазеть ходили на диво такое.

Галеон замер в двух километрах от острова, не рискуя соваться на отмели. Было видно, как моряки расчехлили пушку на носу, сноровисто зарядили и пальнули сигналя: вот они мы, встречайте гостей!

– Воспитанные люди, – отметил я.

– Они там, – сказал Баюн. – Котятки мои.

– С чего ты взял? – уставился я на него.

– Сердце отцовское чует. Там они, на «Левиафане». – Опустив голову, он спрыгнул с подоконника. – Не знаю, что там Черномор придумал, но сей голландец по мою душу приплыл.

Мы вышли на лодке в полном составе вскоре после второго выстрела. Девушка принарядилась, и теперь красовалась на носу как Царевна-Лебедь. В пламенеющем зареве редкостно красивого заката она действительно чем-то напоминала героиню картины Врубеля. Я, невидимый, сидел на корме, и направлял лодку с помощью простенького погодного браслета из предназначенных к продаже – чтобы аккуратно гнать волну, его мощи хватало. Кот сидел рядом, прикрытый невзрачной ветошкой, со строжайшим наказом не выдавать себя ни при каких обстоятельствах. Настя вообще настаивала на том, чтобы оставить его в тереме, но потом мы решили, что бросать бедолагу страдать неизвестностью слишком жестоко.

Галеон, на борту которого действительно золотилась надпись «Левиафан» на латинице, встретил нас оскалом венчающей носовой отсек клыкастой морды и сверканием матросских улыбок. Командный состав, тоже облачившийся в парадные одежды и обсыпавшийся бижутерией до ряби в глазах, выражал чувства более благородно, то есть улыбками сдержанными, но при восхищенно вытаращенных глазах.

– Святые небеса! – вскинул руки обладатель пера. – Созерцания разных чудес удостоил меня Всевышний в этой жизни, но никогда прежде не чувствовал я себя так близко к райским вратам, ибо прежде нигде в огромной Вселенной не случалось мне видеть красоты столь чистой и неземной! Ответь мне, дева, не это ли остров, Чудо-юдиным именуемый, иначе же Радужным?

По-русски он говорил очень чисто.

– То правда, сей остров Радугой зовется, – певуче в тон заговорила Настасья. – Но кто вы, дерзнувшие приблизиться к тверди его?

– Ван Хельсинги мы, – не удержался-таки, расплылся в улыбке главный из голландцев, услышав мелодичный голосок Настасьи.

– Все? – сохраняя самое серьезное выражение лица, спросила девушка.

Я заткнул пасть кулаком, чтоб не засмеяться. Только шерсти нажрался и кашлять захотелось…

– Э… я – Адальберт ван Хельсинг ван Бреген-ан-Зе, подданный Фрисландской короны, мореход и открыватель земель, собиратель диковин и редкостей, негоциант. А это мои люди.

Люди поклонились, вежливо, но, как мне показалось, без особой охоты. Зато предок, а может, просто однофамилец маститого вампиролова просто фонтанировал нескрываемой симпатией.

– Не соизволит ли прекраснейшая дева, чей лик заставляет само солнце устыдиться своего несовершенства, взойти на борт «Левиафана», дабы смогли мы предаться непринужденному общению в обстановке несравненно более приятной и бесконечно более справедливой, когда посрамительница Афродиты заслуженно сможет смотреть на окружающих сверху вниз?

– Ты неучтив, Адальберт, – Настя подождала, когда лицо негоцианта отразит нужную меру ужаса, и продолжила: – Не догадался ты, что я желаю знать, как дерзнули вы приблизиться к острову Радуги?

– Во славу Фрисландской короны мой «Левиафан» бороздит моря, я же разыскиваю чудеса и диковины, дабы восславить между народами имя родины. Дошел до меня слух, что на сем острове проживает ужасное чудовище, Чудом-юдом именуемое. И вот, поскольку страх мне неведом, решил я посмотреть на него. Быть может, если прекрасная дева взойдет на корабль, она расскажет мне, возможно ли исполнение моего желания?

– Это как Чудо-юдо пожелает, Адальберт, – ответила Настя, избегая называть полное имя гостя. Ничего удивительного: я вот тоже, что там после ван Хельсинга идет, уже не помнил. – А ты уверен, что перед тобой сейчас не оно?

– Конечно! Ты – красавица, а оно – чудовище.

– Одно другому не мешает, – пожала плечами Настя.

Это она уже слишком разошлась, по-моему. То есть зубы заговаривает славно, как мы на берегу и порешили, но я-то имел в виду, что капитан «Левиафана» должен расслабиться, очароваться, а там, глядишь, и сболтнет что-нибудь лишнее. Но Настасья повела беседу так, что ван Хельсинг вот-вот сообразит: над ним попросту издеваются. И как он поступит?

Но пока очарование было сильнее.

– Еще прослышал я, будто на Чудо-юдином острове обитает русский зверь волшебный, кот Баюн, что красными речами да сказками дивными услаждает слух достойных людей, ибо речью владеет человеческой.

– Кто же сказал тебе такую глупость, Адальберт? – все тем же эпическим голосом пропела Настасья.

– Зачем ты обманываешь меня, прекрасная дева? – без особого возмущения спросил он. – Про кота, Баюном рекомого, мне рассказал человек, всякого уважения и доверия достойный, негоциант почтенный Садденли.

Врет и не краснеет! Садденли не видел Баюна. А если бы и видел – не станет же о своих тайных делах на каждом углу кричать. И тут я понял: ван Хельсинг просто испытывает девушку. Ненавязчиво дает понять, что ему все про нас известно.

Но для чего? Знать бы, что у него на уме…

– Настя, – как мог тихо прошептал я. Плеск волн о доски бортов не дал пассажирам «Левиафана» меня услышать. – Сворачивай разговор. Он хитрит.

Настасья величаво отвернулась, будто что-то рассматривая вдали, и чуть заметно наклонила голову: мол, понимаю.

– Что ж, прав ты, Адальберт-путешественник, признаю; есть у нас и Чудо-юдо страшное, и кот Баюн забавный. Но что тебе в том? Ради них ли ты пересек воды запретные?

– Как и всю свою жизнь, красавица, направляю я нос корабля туда, где есть чему удивиться. Чудовищ я видел немало, а вот баюнов еще никогда. Хотя баюнами земли славянские славятся, мало кто может похвастать, что встретил их. Не о подарке прошу, только за погляд сего удивительного создания готов честно заплатить я монетой звонкой.

«А что потом? – мысленно спросил я. – Поднимешь паруса и деру? Неужели не слышал, что погода над Радугой зависит от меня? Хотя, если тебя б путь снаряжал Черномор, убежденный, что ему пора ступить на тропу войны, он и тебя, наверное, магией не обделил… Паршиво».

– Настя, не соглашайся… – слегка нагнувшись вперед, прошептал я ей в затылок.

Правой рукой, заведенной за спину, девушка сделала знак: не беспокойся.

– Без нужды на Радуге твое золото, Адальберт, и серебро здесь ни к чему. Другая плата в чести.

– Какая же плата нужна тебе, прекрасная дева?

– Правда. Кто тебе про остров рассказал? Уж точно не Садденли.

Умница, Настя, догадалась по английскому имени, какого роду-племени этот Садденли и каковы должны быть его интересы! Однако и ван Хельсинг не растерялся:

– Отчего же? Он ведь зятем мне приходится, так вот, по-родственному, бывает, и секреты доверяет. Тем более что не соперник я ему: не торгую, а исследователем своей короне служу. Потому, как видишь, и знака тайного купеческого на мачте не имею.

Складно звонит, этого не отнять. На вранье ловить, похоже, бесполезно. А вот что, если… Мелькнувшая у меня в голове мысль, каюсь, была рискованной – не иначе, сгущающаяся ночь повлияла, заставив ощутить бесшабашную храбрость.

– Настя, соглашайся. Скажи, утром Баюна покажешь, – прошептал я и, пока она обращалась к Адальберту, спросил у Баюна: – Что чуешь, котище?

– Тут котятки, – на грани слышимости донеслось из-под ветошки.

– Это ясно. Ты магию какую-нибудь чуешь?

– Да, есть что-то… От чутья скрытное. Не разберу.

Еще раз окинув взором толпившихся у борта моряков, державших факелы, я задумался: что же такое придумал Черномор? В том, что котятки действительно на корабле, я не сомневался: Баюн кот волшебный, свое дело знает. Но вот в то, что «Левиафан» прибыл только ради котят, верилось с трудом.

Настя шевельнула веслом, я неприметно подогнал волну, и мы направились обратно к острову. Ночь выдалась темная, бледный месяц то и дело скрывался за облаками, и скопление огней на корабле было видно отчетливо. Но вот я приметил, что лишние факелы на палубе стали гаснуть, осталось их всего три или четыре, они двигались туда-сюда, очевидно, освещая путь дозорным.

– Зачем ты согласился? – спросил Баюн. – Теперь этому фрисландцу только и осталось дождаться меня да котят за борт покидать. А чтобы мы ничего лишнего не сделали, на то и ворожба тайная в трюме упрятана.

– Черномор наверняка всучил ван Хельсингу какой-нибудь козырь. Начни Настя запираться, купец бы все равно своего добился. Мы бы ему, допустим, прямо сказали, мол, знаем, кто ты есть и за каким лешим приперся, а он нам: у меня ваш Рудя в плену, меняю на кота. Что тогда делать?

– Ты думаешь, Отто…

– Пока мы не знаем, что там спрятано в трюме, предполагать надо самое худшее. Больше магии ты не заметил?

– Перстень на руке ван Брегена-ан-Зе. В нем есть какая-то сила, и еще ощущалась связь перстня с тем, что укрыто в трюме.

– Есть догадки, что это может быть?

– Ни малейших… Ох, псы меня задери, если когда-нибудь сумею вернуться к Бабе-яге, буду учиться, учиться и еще раз учиться!

– Похвальное желание, – заверил я. – Далеко пойдешь. А сейчас, бригада, слушай мою команду. Настя, ты, как только доплывешь до берега, не медля ни секунды, бери кольцо, найди место, как я говорил, и лети домой. И, пожалуйста, без споров. Возможно, тут сейчас такая кутерьма начнется, что лишний раз вздохнуть некогда будет. А мы с тобой, мой друг хвостатый, пойдем на дело. Медлить не станем. – Я снова оглянулся на корабль. К этому моменту мы как раз преодолели половину расстояния от «Левиафана» до Радуги. – Они от нас тоже всякого ждут, догадываются, что неспроста мы время до утра выторговали. Но не прямо сейчас. Понимаешь? В одном я уверен: голландцы еще не готовы действовать, иначе бы уже взялись за нас. Не знаю, чего они ждут и сколько у нас времени, но мы можем им воспользоваться. Садись ко мне на загривок – и поплыли.

Баюн не стал спорить. Едва он умостился на мне, вцепившись когтями, я, быстро затянув завязки малахая-невидимки под подбородком, без плеска перекинулся за борт. Лодка качнулась.

– Чудо! – окликнула Настя. – Я должна тебе что-то сказать.

– Извини, не время. Потом, после победы, милости просим на Радугу, а сейчас, очень прошу, не подведи. Лети домой.

– Но ты не знаешь главного!

– Потом, потом…

Я махнул лапой, отталкивая от себя лодку, и поплыл вперед. Для меня сейчас главным было не растерять боевой азарт.

Корабль быстро приближался. Я успел изложить Баюну свой план-скороспелку. Кот не возражал, молча кивал головой, мужественно снося соленые брызги. Метров за сто от «Левиафана» я начал осторожничать, сбавил ход, по временам замирал, пристально рассматривая громаду судна, отслеживая передвижения часовых. Кот и это терпел, хотя я даже через шерсть чувствовал, как нервно ходят туда-сюда его когти.

Похоже, я оказался прав. Спать на корабле никто не собирался, но на ближайший час был объявлен отдых. Часть матросов была занята поздним ужином, кое-кто тайком хлебал ром, но большая часть, не спускаясь в кубрик, дремала на палубе. Что-то рациональное наконец шевельнулось в моей голове, и я начал осознавать, насколько безумна вся затея. Но с другой стороны, раз уж я прав, утром у нас не останется даже призрачных шансов.

Метров за сорок я шепотом спросил у Баюна:

– Хвостатый, ты нырять умеешь?

– В смысле? – опешил кот.

– Ну дыхание под водой задерживать?

– С ума сошел? – ужаснулся хвостатый. – Захлебнусь же. У меня носоглотка иначе устроена…

– А если нос лапами зажмешь? Минуту протянешь? Давай, а я тебя сам подержу. Прыгай. – Я поднял над водой левую лапу.

Баюн перепрыгнул на нее, старательно упрятал нос между передних лап. Я осторожно прижал его к груди и нырнул.

Ночью мы обычно не купались, и ощущение соленой мглы, окутавшей мир, оказалось новым, незнакомым. Ничто не нарушало ее, кроме факельных отблесков, а по ним ориентироваться было трудновато. И все же я управился всего за полминуты, вынырнув под самым бортом галеона. Дал отдышаться яростно встряхивающемуся коту и, водрузив его на прежнее место, отгреб поближе к корме. Там стал осторожно подниматься наверх.

Это было не так-то просто, ведь я старался действовать бесшумно. Я прикладывал лапу к просмоленным стыкам досок, нажимал, медленно вонзая когти, подтягивался, снова вонзал и снова подтягивался. Понадобилось две минуты, чтобы мы с котом оказались у крайнего гребного люка.

Не дожидаясь подсказки, Баюн перебрался ко мне на плечо, чтобы не мелькнуть перед чьим-то взором, а я заглянул внутрь. Вдоль борта тянулась скупо освещенная парой фонарей галерея гребцов, неожиданно тесная. Даже весла здесь лежали наискосок – втянуть их под прямым углом было бы невозможно.

Сперва я сильно засомневался в умственных способностях того, кто решил посадить на «Левиафан» гребцов. Чтобы такая махина обогнала хотя бы черепаху, ей требовалось сотни две весел – и по два-три работника на каждое. Но потом сообразил, что весла предназначены, конечно, только для маневров на небольшом пространстве, при заходе в порт, к примеру. Или в случае медленного приближения к незнакомому берегу, с постоянными замерами глубины…

От остального трюма галерею отгораживала переборка из свежих досок – видимо, корабль недавно перестраивали, и, хоть я не знаток, мне пришло в голову, что целью перестройки было увеличение грузовых отсеков. Если, конечно, применительно к такому галеону допустим термин «отсеки».

По краям галереи имелись двери – чтобы не сказать лазы, такими они были узкими. Десятка два полуголых матросов, очевидно, почти вся гребная команда правого борта, собрались на средних скамьях и что-то возбужденно обсуждали приглушенными голосами.

– Глянь, – шепнул я коту. – Проскочишь?

Баюн не успел ответить. Один из дозорных, бродивших по палубе, перегнулся через борт, высоко подняв факел, чтобы свет не бил в глаза. Что-то померещилось ему среди волн. Однако мокрого дымчатого кота зависшего в воздухе у самого борта, он не разглядел. Буркнул себе что-то под нос и двинулся своей дорогой.

Баюн запрыгнул на край люка и осмотрелся. По-охотничьи нервно дернул хвостом.

– Проскочу… А вот как обратно?

– Как с магией? – уточнил я.

– Без изменений.

– Сначала идем на разведку. Попробуй подняться на палубу у кормы, – шепнул я. – Если тебя долго не будет, я сюда вернусь.

Баюн скользнул внутрь, а я поднялся до верха и перелез через украшенные резьбой перила.

Ох, ребята, как же все-таки хорошо быть невидимкой, вы бы знали! Неземное чувство. И похулиганить тянет – спасу нет. Вот честное слово, сроду не бывало у меня тяги исподтишка пинки раздавать, а тут…

Все же я взял себя в лапы. Не видя резона в том, чтобы на меня натыкались, я, держась у самого борта, продвинулся к середине юта[21]21
  Ют – задняя часть верхней палубы корабля.


[Закрыть]. Осторожно приподнял крышку люка – вниз уходил широкий трап. Выступ палубной надстройки закрывал меня от большей части голландцев, которые еще шатались по палубе, заметить мои манипуляции с люком мог бы только рулевой, однако он стоял спиной ко мне. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что в ближайшую минуту столкновение с кем-либо мне не грозит, я спустился по трапу.

Воздух тут был спертым, пахло потом и солью, ромом и какой-то острой снедью. Вправо и влево уходили короткие переходы с распахнутыми дверями – похоже, к галереям гребцов. Вдоль средней палубы тянулся узкий коридор с дверями, расположенными через неравные промежутки. На ближайшей слева красовался огромный амбарный замок. Наверное, это была оружейная или крюйт-камера[22]22
  Крюйт-камера – помещение для хранения пороха на корабле.


[Закрыть]. Хотя я и недоумевал, как в коридоре вообще оставалось место для помещений.

А может быть, именно здесь и таилось нечто, укрытое от баюнского чутья на магию? Я скользнул к одной двери, к другой – все тихо. Одно из ближних помещений было пустым, в другом похрапывал человек. Я вернулся и присмотрелся к замку. Дужка в палец толщиной, не сломаешь, а вот штыри, которыми кольца крепились к дубовой обшивке, вытянуть можно. Я уже покрепче ухватился за них, но тут по трапу загрохотали шаги.

Я отпрянул в сторону. Если люди пойдут по коридору дальше, придется отступать на бак[23]23
  Бак – носовая часть верхней палубы корабля.


[Закрыть]. Впрочем, должны же быть где-то сходы к нижней палубе, к трюмам? Однако далеко идти не пришлось. Пятеро спустившихся (среди них был и Адальберт ван Хельсинг ван чего-то еще) остановились перед закрытой дверью, и предок вампиролова достал ключ.

Я не дыша замер в трех шагах от них. Спутники Адальберта заметно нервничали. В таком состоянии они из-за любого случайного шороха способны навыдумывать себе невесть каких глупостей. Например, что за ними наблюдает мохнатенький клыкастый невидимка…

Ван Хельсинг открыл дверь, махнул рукой спутникам и тотчас направился к следующей. Я едва успел вжаться в стену. По счастью, остальные за командиром сразу не пошли, иначе в тесном коридоре мы бы не разминулись. Один из ближников Адальберта что-то крикнул, по трапу скатились еще четверо матросов. Выслушав короткое приказание, они нырнули за дверь и стали выносить связки матерчатых «колбасок». Расфасованный порох, сообразил я. Интересно, если он расфасован, значит, предназначен для пушек, способных бить прицельно. То есть для каких угодно, но не для коротышек, которые стояли под чехлами на верхней палубе. У тех задача попроще: продырявить борта на близкой дистанции прямой наводкой или шарахнуть шрапнелью перед абордажем.

Можно ли вообще на море при качке стрелять прицельно? Я раньше сомневался, но Платон рассказывал: еще как можно. Если канониры обучены. Ну ван Хельсинг, думаю, других и держать не станет. А вот из чего они собрались прицельно стрелять? И в кого?

Ответ на второй вопрос был вполне очевиден – хотя бы ввиду отсутствия большого количества вариантов. Ответ на первый нашелся через несколько минут, на палубе. А пока Адальберт распахнул пинком следующую дверь. Храп тотчас прекратился, заспанный голос заверил вошедшего, что никто ни-ни, и ни в одном глазу, и вообще как штык. Чтобы понять эти фразы, знания языка не требовалось. Адальберт рыкнул на него, потом кликнул подмогу, и из помещения стали выносить ящики с ядрами. Ну да, какой смысл ставить их под замок? Это кортики и ружья есть резон запирать, а с ядрами, но без пороха, мятеж поднимать трудновато.

Между тем из-за спин приближенных к Адальберту подошел тип, которого я прежде как-то не заметил, хотя он резко выделялся из окружения. Это был несомненный викинг, причем, несмотря на облачение, – выглядел он, точно сошел с иллюстрации старинной летописи, – отнюдь не производил впечатление маскарада.

Они обменялись несколькими фразами. Викинг говорил, как приказывал, а властный Адальберт стерпел. Потом они быстро поднялись по трапу. Вслед за ними потянулись моряки, выносившие из крюйт-камеры бомбы – я опознал их по фитилям. Мне сразу вспомнился терем. Ну е мое, что за традиция такая: кто на Радугу ни приплывет, непременно хочет его разрушить!..

Я пристроился в хвост процессии и поднялся вместе с ней, сразу же нырнув в сторону. Досадно, что ничего стоящего узнать не удалось, но в коридоре стало слишком людно.

Подготовка к бою велась оживленно, но тихо. То и дело кто-то шипел на окружающих, чтобы не галдели и не шумели. У левого борта, за надстройками, где их нельзя было заметить с берега, дюжина человек суетилась, заряжая четыре пушки. Это были настоящие артиллерийские монстры: длина ствола превышала два метра, а калибр был ненамного меньше человеческой головы.

Вскоре и на баке открылся люк, из него стали выносить охапки ружей, пистолетов с расширяющимися дулами, абордажных сабель. И никакой при этом суеты. Более того, на палубе оставалось предостаточно людей, которые демонстративно вкушали отдых! От меня не ускользнуло, что все они расположились по правому борту, то есть с острова «Левиафан» смотрелся вполне мирно. Перестраховщики… Ночью-то, за два километра – много ли различишь? Однако помощник капитана, я заметил, всюду носил с собой подзорную трубу, значит, Адальберт полагал, что и на Радуге кто-то может иметь подобную вещь. А может, и более острое зрение.

К счастью, ему и в голову не приходило, что два обладателя более острого зрения как раз сейчас мельтешат у него под носом.

Баюн появился через пару минут. Я не видел, откуда он вышел на верхнюю палубу, но его дефиле в сторону кормы было запоминающимся зрелищем. Он двигался короткими переходами – не перебежками. Он вообще не торопился. Некоторое время сидел неподвижно, буравя взглядом ближайших людей, а когда они отворачивались, неспешно перемещался к следующему укрытию. Я вспомнил, что никогда особенно не верил его рассказам о гипнозе баюнов, и устыдился.

Мы встретились у правого борта, где было тихо и спокойно.

– Что нашел?

– Они на камбузе, в плетеной клетке, – отрапортовал кот. – Мои детишки…

На миг мне представились жестокие рецепты какой-то экзотической кухни, но, конечно, котят держали там, просто чтобы не возиться с кормежкой.

– Там сейчас никого нет, – продолжал Баюн. – Только один часовой у трапа. Я могу разгрызть клетку, но мимо него ходить никакого внушения не хватит.

– Это я беру на себя. Что еще высмотрел?

– Руди нигде не ощущаю. Магия без изменений. Команда готовится к ночному десанту на Радугу – моряки незаметно выносят оружие, готовят фонари и факелы. На судне шесть шлюпок, но под брезентом, думаю, еще несколько челноков скрыто.

– Ну ты прямо Соколиный Глаз, – похвалил я. – Хорошо, если больше ничего приметного, идем выручать твоих кровинушек.

На сей раз прошли правым бортом. Баюну только однажды пришлось прибегнуть к гипнотической силе взгляда. На мои шаги никто и головы не повернул.

На баке имелись два люка, оба были распахнуты настежь. Баюн показал глазами вниз, и я первым спустился в правый.

Кажется, нутро «Левиафана» было выкроено без всякой симметрии. Коридор, ведущий к крюйт-камере, здесь начинался чуть выше, а галереи гребцов – чуть ниже уровня средней палубы. Трап уходил дальше вниз, и там обнаружились ряд продовольственных кладовых, пустующий кубрик и, видимо, искомый камбуз.

Народу тут не было, только на ступенях трапа маялся скукой одинокий часовой, выставленный, должно быть, только для того, чтобы перед важным делом никто не добрался до запасов рома. Я без проблем оглушил его тыльной стороной ладони и уложил у стены, после чего, задрав голову, коротко свистнул.

Кот скатился вниз, грозно сверкнув на меня глазами:

– Я не собака, слова тоже понимаю.

– Ну извини. Показывай, где камбуз?

Баюн мотнул башкой:

– Я сам котят вынесу.

– Мне же проще!

– Да, но если кто-то заметит клетку, плывущую по воздуху, все пропало. От тебя я не могу отводить взгляды, только от себя. Не спорь, Чудо, я не собираюсь рисковать. Собой – еще куда ни шло, но…

– Понимаю, – кивнул я. – Давай быстрее.

Он метнулся вглубь коридора, за поворот, а я поднялся наверх. Точку отплытия мы не оговорили, но я уже прикинул, как действовать. Перелез через перила по правому борту тут же, на баке, и закрепился с помощью когтей. Нырять с котятами, естественно, невозможно, поэтому придется проплыть мимо форштевня, от левого борта удалиться в сторону открытого моря и только потом сворачивать к острову. Хлопотно и медленно, зато дозорные следят за морем только в направлении Радуги, а занятые подготовкой к штурму острова моряки слева, конечно, не заметят среди волн дымчатого кота с котятами.

Надеюсь, не заметят.

Как назло, облака стали редеть, и месяц все чаще проглядывал между ними. Поджидая Баюна, я уже готов был взяться за собирание туч посредством браслета. Удерживала меня только опаска, что Черномор снабдил Адальберта чем-нибудь вроде магического сканера. На шапку-невидимку, правда, ван Хельсинг не отреагировал, но, как верно заметил Баюн, мы не можем рисковать.

Пока я сомневался, с запада подкатила роскошная туча и закрыла месяц точнехонько в тот миг, когда Баюн подбежал к борту с первым «заложником».

– Держи. Теперь быстрее пойдет, – невнятно (из-за того, что держал котенка зубами за шкирку) проговорил он и, передав мне чадо, метнулся к люку за следующим. Так, по одному, он за несколько минут перетаскал всех семерых…

Боже мой, что это была за сцена! Кинематографисты жаркой Индии, брейтесь налысо и посыпайте главы пеплом…

Котята, вися в отцовской пасти, норовили обхватить шею Баюна лапками, что-то лепетали, через раз повторяя: «Папка, папка, я знал, что ты за нами придешь…» Хотя им было уже по полгода, выглядели они от силы двухмесячными (баюны растут медленнее и живут дольше обычных котов), однако говорили уже неплохо. Они щебетали, пищали, счастливо плакали и восхищенно плясали на моих плечах, и мне приходилось поминутно ловить их одной лапой, чтобы не попадали в море.

Один из них, кажется, третий по счету, соизволил спросить, кто я такой. Четвертый, самый спокойный, вежливо представился первым (его звали Рыжее пятнышко, это из-за нескольких рыжеватых шерстинок на спине, между лопатками, он сам их никогда не видел, потому что никак не получается вывернуть шею, но братья и сестры говорят, что они там есть, и хотя их мало, получается очень похоже на рыжее пятнышко, совсем как у тебя, правда-правда, а ты свое рыжее пятнышко видел, наверное, да, ведь ты уже взрослый, а тебя, случайно, не зовут ли тоже Рыжим пятнышком, вот было бы здорово…). Напоминаю – это был самый спокойный и вежливый.

Я терпел, пока шестой по счету котенок (Плакса, он же – Мягкая лапка), умудрившийся во время переноски ухватить-таки отца за шею и все время бормотавший: «Папка пришел, папка…», не спросил, очутившись на мне, недоверчивым тоном:

– Мамка?

Я глухо зарычал. Баюн тут же взвился:

– Не смей кричать на ребенка!

– Давай скорее, я уже не успеваю их ловить… Много еще?

Он только глазом сверкнул, куда более грозно, чем когда-либо, и скрылся в люке. Вскоре принес последнего (подпольная кличка – Рыжая спинка) и, прыгнув мне на загривок, сказал:

– Отчаливаем.

Котята вмиг облепили его, мне казалось, что на моих плечах устроился один сплошной горячий комок. Восстановилась тишина, по сравнению с недавней возней такая оглушительная, что я искренне изумился, как все судно не сбежалось поглазеть на наш побег.

Говорят, «ниндзюцу» переводится как «искусство терпеливых». Если так, то можете называть меня «лохматый ниндзя». А что – невидим, смертоносен, а уж терпелив – сам себе поражаюсь.

Так хотелось умчаться от «Левиафана» бодрым кролем… Но я заставил себя взять курс на открытое море, и лишь отдалившись от корабля метров на двести, по широкой дуге стал забирать к острову, потихоньку наращивая скорость.

Кошачье семейство, нарыдавшись, стало более-менее внятно рассказывать подробности разлуки. Внятно – для себя, но не для посторонних. Хотя я вроде бы и не совсем чужой – ощущал себя чужим. Все семеро котят и их счастливый отец говорили одновременно. Только один раз Баюн отвлекся, прикрикнув на меня, чтобы я плыл ровнее, «а то ведь дети не умеют на воде держаться, кто ж их научит-то, без папки». Типа сам настолько лучше топорища плавает, что может мастер-классы давать…

Ну вот, всего-то дела – на час. Теперь еще минут десять энергичной гребли, и мы в безопасности. В относительной, конечно. Ладно, что-нибудь придумаем.

Для Баюна война закончилась, это несомненно. Если вообще начиналась… И слава богу, это к лучшему. Нечего ему на войне делать. А на случай, если сам он думает иначе, нужно придумать две-три фразы о беззащитных котятах, забота о которых будет отвлекать меня от дела. Кто лучше справится с защитой детей, как не родной отец? Думаю, мне не придется уговаривать Баюна дольше четырех секунд.