Текст книги "За несколько стаканов крови"

Глава 6
В шаге от королевы

И вот наступила судьбоносная ночь: Королева неожиданно прервала переговоры с Викторином Победуном и вернулась во дворец. Персефоний получил извещение об аудиенции.

Несколько минут он стоял посреди комнаты, перечитывая письмо, начинавшееся словами: «Сим подтверждается удовлетворение просьбы верноподданного (имярек)…» Потом взял себя в руки. Все правильно, не думал же он, что ожидание будет длиться вечно? Персефоний привел себя в порядок, надел лучший костюм (тот самый, из Ссоры-Мировой), взял трость и вышел из так и оставшейся неоплаченной квартиры.

Один из красивейших домов Лионеберге, служивший последнее столетие резиденцией Королевы, располагался на Северной площади. Сто лет назад он был выкуплен у некоего разорившегося барона, родство с которым теперь за приличные взятки приобрел сутяга Пролезович.

Дворец был выстроен на грани стилей: барокко с примесью, как стали говорить в последнее время, этнического элемента. Многие ворчали, находя несерьезной красочную пестроту, но Персефонию нравилось рождаемое ей чувство легкости.

Подъезд был забит экипажами. Кроме чиновников, спешивших представить на высочайшее рассмотрение срочные дела, засвидетельствовать почтение отсутствовавшей много ночей Королеве собрались почти все упыри города. Настроение царило приподнятое, и даже неизбежная сутолока не раздражала, а как будто прибавляла веселья. Из обрывков бесед можно было понять, что все совершенно уверены в успешном завершении переговоров между Королевой и вице-королем.

Персефоний миновал парадный вход, украшенный статуями и драпировками. Повсюду теснились гости, между ними сновали с подносами дворцовые домовые в модных розовых ливреях. У дверей стояли упыри-гвардейцы в парадных мундирах.

Персефоний встал у стены и осмотрелся, отыскивая взглядом дворцовых служащих. Наконец он увидел фантома, известного под прозвищем Воевода. О нем говорили, что при жизни он был видным опричником, отличался свирепым нравом и ненавидел упырей, считая их закоренелыми западниками и, соответственно, врагами Отечества. Но, взявшись собирать доказательства неверности упырей, Воевода без памяти влюбился в Королеву и ради нее оставил служебное поприще. Однако от обращения почему-то отказался. Прожил отведенный человеку срок, а после смерти стал призраком и был с тех пор самым преданным слугой Королевы.

– Доброй ночи, Воевода, – сказал, подойдя к нему, Персефоний. – Мне назначена аудиенция…

– Бумагу, – коротко потребовал призрак. Изучив подпись, махнул рукой: – Следуй за мной.

Воевода провел Персефония через бальный зал, где уже горели тысячи свечей. Походка у него была строевая – быстрая и четкая, а вид настолько внушительный, что полупрозрачность его делалась незаметной, и перед ним невольно расступались, словно опасались столкновения.

Воеводу поминутно отвлекали.

– Эльфы требуют по сто рублей каждому! – сообщил другой призрак, указывая на балкон, где настраивал инструменты известный эльфийский ансамбль песни и пляски «Цыганерия».

– Не скупиться!

Тощий упырь с жезлом распорядителя празднеств упрекнул:

– А я говорил, что нужно купить иллюминирующую пыльцу! Еще не поздно отправить слуг…

– Средств не разбазаривать!

– Господин Воевода, не отомкнуть ли Западный зал? Поставим там ломберные столы…

– Отмыкай, ставь.

– Но там паркет не натерт…

– Это – к Антимахе.

– Сударь, сударь, чашки-то, чашек не хватает! – поделилась кикимора в кружевном переднике.

– К Антимахе!

– Нужно вызывать дневных слуг, но за чей счет…

– К казначею!

– А фрукты…

– К Антимахе!

– Красные ковровые дорожки немодны, а розовых не хватает!

– К черту!

Наконец бальный зал остался позади, Персефоний очутился в малой гостиной на втором этаже, где сидели в глубоких креслах, возбужденно переговариваясь, шесть или семь упырей. Персефоний никогда не был в этой части дворца, но догадался, что за дальней дверью расположены личные покои Королевы.

– Жди здесь, твоя очередь третья, – сказал Воевода.

– Прошу прощения, сударь, я не вполне понял…

– Чего тут не понять? Сейчас у Королевы совещание по социальным вопросам, потом она будет принимать просителей. Всех вас вызовут по очереди, твоя – третья. Третья – это сразу после второй, – ехидно добавил он и удалился.

Персефоний разместился в одном из кресел. Упыри, прервавшие оживленный разговор, поинтересовались, что за вопрос у него к Королеве.

– Я не хотел бы обсуждать это до аудиенции.

– А-а! – разулыбались упыри.

Почему-то ответ Персефония все понимали одинаково:

– Какая-нибудь очаровательная красотка изъявила желание остаться с тобой навеки?

– Надеюсь, не оперная певичка? У нас их уже переизбыток, даже неудобно: из оперного театра жалуются, что вынуждены перейти на ночной режим…

– Сколько ни учи молодежь, она все на те же грабли наступает! Неужели не понимаешь: она сейчас хочет молодость сохранить, готова тебе всего наобещать, лишь бы обратил, а потом начнется: там родные мрут, там любимый цветок засох, дом снесли, улицу булыжником выложили, глаза бы ее этого не видели, а во всем ты виноват, кровопийца проклятый…

– Нет, господа, у меня другое… – проговорил Персефоний, но тут раздался новый голос.

– Вы правы, господа, нет повести банальнее на свете! – промолвил сидевший в центре упырь с гладко прилизанными волосами и массивным кольцом на пальце. Кажется, до появления Персефония всеобщий интерес был сосредоточен на нем. – И все равно она повторяется и повторяется… В своей новой книге я собираюсь исследовать этот феномен.

– Ах, какая прекрасная идея! – заговорили все.

– Думаю, мне удастся раскрыть глаза ночному обществу на истоки этой проблемы.

– Расскажите нам, сударь!

Убедившись, что интерес окружающих вновь обратился к его персоне, прилизанный с кольцом приосанился и начал излагать:

– В центре сюжета – Он и Она. Они принадлежат к разным мирам, но однажды встречаются, и между ними вспыхивает священное чувство любви…

Среди упырей нечасто попадаются творческие личности, и в другое время Персефоний с удовольствием послушал бы писателя, но сейчас он был слишком взволнован предстоящей встречей с Королевой. Не зная, чем себя занять, он потянулся за газетами, разложенными на журнальном столике, и стал их просматривать, вполуха слушая литератора.

В Кохлунде выходило много газет, и давно уже нельзя было сыскать разумного, который ухитрился бы следить за всей прессой графства, несмотря на то что оппозиционная печать отсутствовала в принципе. Две трети газет были проправительственными – но не существовало в природе такого вопроса, по которому они сошлись бы во мнениях. Ибо в правительстве, как отмечали наиболее деликатные обозреватели, «отсутствовало единство».

Господи, ну конечно, о каком единстве может идти речь при трех основных противоборствующих лагерях и доброй дюжине промежуточных группировок, которые в общем поддерживают тот или иной лагерь, но не успевают следить за всеми телодвижениями лидера, и порой их так заносит, что заявленная поддержка оборачивается сущим вредительством!

Все передовицы были посвящены приближающемуся военному параду. Газеты, лояльные по отношению к Перебегайло, парад хвалили – как водится, по разным, иногда противоположным, причинам. Издания, выражающие точку зрения «пана гетмана, графа Кохлунда, его величества вице-короля Накручины и прочая и прочая», вроде хвалили, но так ехидно, что отдавало хулой. Газеты Дульсинеи парад ругали ругательски, но вразлад: одна критиковала за разбазаривание бюджетных средств, другая за то, что «поздно спохватились» и т. д.

Но если над первыми полосами газет можно было посмеяться, то от вторых просто оторопь брала. Давно не читавший периодики Персефоний, конечно, слышал о разоблачительных процессах в рядах герильясов, но только сейчас, читая списки арестованных и осужденных, начал понимать размах кампании. Тучко поступил мудро, уйдя за границу! С его-то отношением к установившимся порядкам он бы мигом попал в число внутренних врагов и прочих «саботеров победы».

Персефоний стал листать последние страницы, надеясь найти что-нибудь без политики. Взгляд его сразу остановился на заголовке «Томас Бильбо – друг или враг?» Текст сопровождался снимком, на котором группа разумных на знакомом кладбище стаскивала с пьедестала знакомый монумент. И лица в толпе попадались знакомые, но Персефоний не сразу поверил своим глазам, разглядев водяного Плюхана и полевика Шароха – они, похоже, руководили мероприятием.

Автором статьи был Каждырко Н. П. – тот самый лесин, Нос Просуваевич, который вместе с Дурманом взял на мушку Персефония и Хмурия Несмеяновича около часовни. Это его экземпляр «Томаса Бильбо» невольно присвоил молодой упырь. Он и на снимке виднелся – с карандашом и блокнотом, с растрепанными волосами и вдохновенным лицом. Из статьи Персефоний узнал, что происки пресечены и историческая справедливость наконец-то восстановлена: на место «зловещего идола» Томаса Бильбо водружен памятный камень в честь Тормаса Бальбы, арапа, от чресл коего империя, между прочим, получила небезызвестного волокиту и задиру, прославившегося своими поэтическими опытами.

Персефоний не поверил своим глазам, перечитал вступление, снова поглядел на имя автора, на снимок – нет, вне всяких сомнений, тот самый Каждырко…

«Чье извращенное воображение могло допустить, чтобы просвещенный заморец променял свою державу на неразвитую страну, стонущую под гнетом имперского варварства? Конечно, некоторые художественные достоинства у «Томаса Бильбо» не отнять, пером г. Задовский Малко Пупович владеет, но изданная им книженция должна быть оценена как ловкая беллетристика, не имеющая никакой исторической и культурной ценности.

Зато историчность Тормаса Бальбы не вызывает сомнений. Арапы пользовались большой популярностью у власть имущих, их целыми галеонами завозили в западные столицы для дворцов и увеселительных заведений. Ничего удивительного, что и восточные варвары, подхватив традицию цивилизованного мира, принялись завозить арапов, лишая их воли и обращая в рабство. По дороге же (а всем известно, какие в империи дороги!), ввиду генетически обусловленной интеллекутальной ущербности, многих арапов теряли – в том числе и на территории Накручины. Одним из таких потерянных арапов и был Тормас Бальба…»

Красочно описав нелегкую, но героическую жизнь «потерянного арапа, нашедшего в Накручине вторую и главную родину», Каждырко упомянул и его славных потомков вплоть до «бесчинно убиенного хоббитскими фанатами Тамаса Бильбиева» и напоследок посоветовал читателям познакомиться с истинным жизнеописанием славного козака по книге Грызуна-Ганнибалова «Ледостав», где Тормасу Бальбе посвящена отдельная глава.

С удивительным спокойствием, близким к апатии, Персефоний отложил «Костомылку» и несколько минут сидел, глядя в стену. Собственно, на что тут можно эмоционально реагировать? Одна глупость сменила другую – не жалеть же теперь прежнюю, в пику новой?

Между тем в уши ему влился мягкий говор упыря-писателя:

– И вот приходит роковой час смертного поцелуя… Два мира, потрясенные свершившейся на их глазах трагедией, заключат Великий Договор.

– Талантливо! – заговорили все, когда смолк голос писателя. – Более того – гениально!

Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:

– А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?

Злобные взгляды скрестились на нем, несколько секунд казалось, что его готовы разорвать на части, но напряжение снял писатель, благодушно заявивший:

– Ах, молодость! Знаете формулу молодости, господа? Молодость равна необразованности, помноженной на сумму самоуверенности и поклонения идолам.

Упыри заулыбались, и все обошлось благополучно: Персефония не разорвали, а только осмеяли.

– Куда там Шейкширу!

– Конечно, никто не отменял традицию центонно-парафразного строения текстов…

– Ну что вы, какой центон в паре фраз?

– Кстати, об акцентоне: вы заметили, как настойчиво наш дорогой друг акцентирует внимание на мотиве поцелуя?

– О! Поцелуй! Он несет и вечную жизнь, и вечную смерть! – загомонили все с видом знатоков. – Животворящая страсть под сводами склепа! А поцелуй Жевуды, господа, ведь когда герцог Оскал целует Мелькуцио – это же поцелуй Жевуды! Ну да, ведь он сам и «заказал» Мелькуцио…

Глава 7
Решение ее величества

Тут дверь, ведущая в покои Королевы, отворилась, и сухопарый, какой-то весь остроугольный секретарь произнес:

– Вторая очередь! Прошу!

Оказывается, за литературным спором все ухитрились пропустить первую. Писатель торопливо вскочил на ноги и скрылся за дверью, а за ним последовали почти все остальные, сообщив удивленному секретарю:

– Мы с Малко!

Остались в приемной только Персефоний и еще один упырь – грузный, с проседью на висках и с пышными бакенбардами.

– Малко? – переспросил Персефоний и обратился к соседу: – Прошу прощения, сударь, а вы случайно не знаете полного имени господина писателя?

– Слава богу, – проворчал тот, – нашелся еще упырь в Лионеберге, который не знает нашего гения. Я-то уж думал, один в дураках хожу… Малко Пупович это, Задовский Малко Пупович, недавно обращенная сверхновая звезда на литературном небосклоне. Не просто новая, заметьте себе, а сверхновая. И все о нем говорят, хотя никто не читал.

– Я читал одну вещь, – сказал Персефоний. – Но если этого Задовского сейчас не вышвырнут за дверь, то, наверное, то был другой Задовский…

– Не факт, – возразил его собеседник. – Во-первых, там есть другой выход, может, вышвырнут через него, а мы и не узнаем. Но во-вторых, совсем не факт, что вышвырнут даже в том случае, если вышвырнуть нужно обязательно. Мы что-то стали слишком либеральными, а либерализм, заметьте себе, придуман именно теми, кого слишком часто спускали с лестницы…

Седоватый упырь оказался ворчуном и не умолкал до следующего появления секретаря.

– Третья очередь!

Персефоний встал, коротко кивнул еще не умолкшему по инерции собеседнику, пересек гостиную и шагнул в короткий коридор. Секретарь подвел его к тяжелой резной двери, открыл ее и сообщил, не переступая порога:

– Третья очередь, Персефоний.

В уютно обставленном кабинете, небольшом, но оставлявшем ощущение свободного пространства, горели свечи, и в их теплом свете мягко золотились обои, корешки книг и воздушные занавеси.

Королева сидела за письменным столом. На ней было глухое жемчужно-серое платье, и нить речного жемчуга поблескивала в переброшенных на плечо каштановых волосах. Кроваво-алые губы улыбались, но не было улыбки в больших серых глазах.

– Входи, малыш.

– Ваше величество…

– Без церемоний, прошу. Времени мало, а у тебя, кажется, важное дело. Рассказывай, что случилось.

Стоя посреди комнаты, Персефоний собрался с духом и выложил:

– Я преступил закон.

Не дождавшись продолжения, Королева вздохнула и сказала:

– Почему-то мне так и казалось… Вот что, садись, не стой.

Сесть? Преступнику – в присутствии Королевы? Персефоний подумал, что ослышался.

– Думаешь, поза может заменить слова? Садись вот тут, рядом, и рассказывай. Ничего не упуская, только дельно и без эмоций. Эмоций, я думаю, тебе уже хватило с избытком, так что теперь сосредоточься на том, что, собственно, произошло.

Персефоний сел на указанное место – на низкий табурет. Теперь ему приходилось смотреть на Королеву снизу вверх, и так оказалось легче.

– Я продался за несколько стаканов крови… Но договор о коммерческом донорстве так и не был юридически оформлен. Так что вся кровь, которую я выпил с той ночи, досталась мне незаконно. И я… убивал. Упырей.

– Подробнее, – потребовала Королева.

Она оказалась права: время эмоций прошло, и рассказ давался легче, чем можно было предположить. События вставали перед ним, как сцены, разыгранные на театральных подмостках, и чувства без труда облекались в слова. Он рассказывал историю безудержного падения, и только одно его мучило с прежней силой: когда, в какой миг еще мог он вернуться, уйти, спастись от расправы над собратом, от безумного акта каннибализма на кладбище?

Секретарь уже дважды заглядывал в кабинет, но молча отступал, видя, что Королева внимательно слушает посетителя. На третий раз он не удержался от замечания:

– Ваше величество, уже десять минут…

– Не торопи меня, – был ответ. – Все наши неурядицы преходящи. Только у этого мальчика за сегодняшнюю ночь я увидела настоящую беду, все остальное подождет.

У Персефония на миг перехватило горло от благодарности, но он взял себя в руки и продолжил рассказ недрогнувшим голосом.

– И вот я здесь, – закончил он. – Вернулся без промедления и ждал аудиенции.

– Бедный мальчик, – вздохнула Королева и откинулась в задумчивости на спинку кресла.

Потрескивали свечи. Персефоний слушал тишину и любовался игрой света на волосах Королевы. Вот все и закончилось, думал он с облегчением, наконец-то все закончилось…

– Бедный мальчик, – повторила она, – должно быть, эти последние ночи дались тебе труднее всего! Прости, что заставила ждать.

– Напротив, ваше величество, – ответил он, – это время пошло мне на пользу. Иначе рассказ наверняка получился бы, простите, истеричным.

– Если ты ничего не забыл, то каждый твой проступок сопровождался смягчающими обстоятельствами…

– Разве это имеет значение? Так или иначе, закон был нарушен. И я полностью отдавал себе в этом отчет.

– Но ведь ты не мог предать разумного, который тебе доверился. Речь шла о жизни и смерти – его, твоей, других разумных. Ты никогда не ставил перед собой цели убить, только уберечь…

– С какого-то момента я перестал об этом думать. Перестал даже изыскивать возможности как-то повлиять на события, просто плыл по течению. Кажется, после того ночного происшествия…

– Ну, это как раз понятно. Искушение не могло не повлиять на тебя.

– Вы знаете, что это было?

– Конечно нет. Думаю, ни один упырь в мире не знает этого по-настоящему.

– Так я не один пережил нечто подобное? – облегченно выдохнул Персефоний.

– Далеко не один. Наверное, легче было бы перечислить тех, кто не подвергался искушению.

– Они… все возвращались к обычной жизни? – осторожно спросил Персефоний, почувствовав в словах Королевы некую недоговоренность.

– Почти все. Но о тех, кто не вернулся, ничего не известно. Они с нами никогда не разговаривали – ни с нами, ни с кем-то еще из разумных. Великое искушение Ночи потрясает, и нет ничего удивительно в том, что после него ты долго не мог сосредоточиться на происходящем…

– Вообще-то я мог, – позволил себе перебить Королеву Персефоний, которого загадка ночного происшествия, сколько бы он ни запрещал себе о нем думать, волновала не меньше, чем совершенные им преступления. – Но скажите, ваше величество, неужели нет никаких предположений о том, что такое это искушение?

– Предположения есть, – медленно ответила Королева. – Ты уверен, что хочешь услышать?

– Конечно!

– То, что мы делаем под действием искушения, заложено в нашей природе. Это то, к чему мы предназначены – Богом или сатаной, природой, судьбой. Мы ведь не знаем своего происхождения.

– Не понимаю… – ошеломленно сказал Персефоний, забыв на минуту о собственных горестях. – Почему же Закон… просто обходит это молчанием?

Королева чуть наклонилась к нему и тихо спросила:

– Ты хорошо помнишь, каким стал, когда позволил Ночи завладеть собой? Помнишь, как угасал разум и вместо разума возникло нечто такое, чему ты не подберешь название? Так скажи: готов ты ради этого неопределенного, неназываемого отказаться от рассудка? От всего, что нас окружает, от жизни в цивилизованном мире, от места в рядах разумных? От собственных мыслей и чувств? Ради того, чтобы, быть может, никогда так и не понять, кто ты и что тобой руководит… Готов?

Персефоний затруднился с ответом, и она добавила:

– Не старайся найти слова, это еще никому не удалось. Но мне кажется, что выбор уже сделан. Иначе ты остался бы там, в лесу. Тебя вернуло чувство долга, а ведь это чувство из нашего, цивилизованного мира. Ради чего-то другого пришлось бы отказаться и от него.

– Да, наверное… И все же, почему наш Закон никак не…

– Закон несовершенен.

– Но должен быть таким! – воскликнул Персефоний, вскочив на ноги. – Да, вы правы, искушение пугает. Но ведь этот страх – только самое начало пути. Там… чувствуется что-то еще… И если Закон обходится без всего этого, то наш ли это Закон?

– Все не так просто, мой мальчик. Неужели ты готов отказаться от Закона? Ведь ты все-таки вернулся.

– Да, это правда, – не мог не признать Персефоний. – Я – существо Закона. И жду от него приговора.

– Мне не в чем тебя обвинить, – спокойно сказала Королева. – Осознанного и преднамеренного греха ты не совершал. Сомнения ненаказуемы, они – спутники разума, глупо наказывать за естество. Что касается проступков, то обстоятельства были сильнее тебя.

– Я не понимаю вас, ваше величество…

– Договор был заключен. Пусть только на словах – и ты, и бригадир его выполняли, насколько возможно.

– Но я убивал!

– Один раз – в порядке самозащиты. А во второй раз казнил отщепенца, объявленного вне закона.

– Я не знал, что Эйс Нарн вне закона…

– Но это так. Ты казнил преступника, а кровь его пил в состоянии аффекта. На тебе нет вины.

Персефоний медленно опустился на табуретку и спросил:

– Тогда почему я чувствую себя виноватым? Это ошибка? Чувство вины – только комплекс, от которого нужно избавиться?

– Что тебе нужно? – устало воскликнула Королева. – Ты как будто бы хочешь быть наказанным!

– Я хочу, чтобы восторжествовал Закон.

– И он торжествует, оправдывая невиновного! – Она замолчала, заставила себя успокоиться и, поднявшись, положила руку ему на голову. Персефоний вздрогнул. – Послушай меня, мальчик, и не спорь. Я горжусь тобой. Мое сердце сжимается, когда я думаю, сколь жестокому испытанию подверглась душа молодого упыря. Я сочувствую тебе. И… – что-то изменилось вдруг в ее голосе, – пожалуй, признаю твою правоту. Я возложу на тебя наказание. Встань.

Персефоний выпрямился. Королева стояла совсем близко, от нее пахло чем-то нежным и теплым, а в глазах ее он заметил глубоко загнанную печаль.

– Я приговариваю тебя к изгнанию. Оно не будет сопровождаться позором, твое имя остается незапятнанным, и тебя не станут провожать проклятиями, но ты обязан покинуть землю, подконтрольную лионебергской общине, и не можешь вернуться раньше, чем по истечении пяти лет.

Он поклонился.

– Клянусь, ваше величество, сделать все, чтобы вернуться достойным членом общины…

– Довольно об этом. Спешить не обязываю, но советую и не задерживаться. Иди. Надеюсь когда-нибудь увидеть тебя.

– Я буду жить для этого, – сказал Персефоний и вышел.

Слуга указал ему путь по коридору и по лестнице вниз – в зал, где уже вовсю шумел скороспелый, хаотичный и веселый праздник. Рекой лилось шампанское, кружились пары, подхваченные вихрем эльфийского вальса, прокатывались взрывы смеха.

– Коктейль, сударь! Прошу отведать, – предложила ему аккуратная мелкая кикимора из дворцового персонала; она проворно лавировала между упырями с подносом на голове. – Новый вкус: кровь волколака-неврастеника, который выпил пятилетнего «киндзмараули».

– Благодарю, – сказал Персефоний, взял бокал и остановился у ближайшей колонны, потягивая напиток и глядя вокруг себя невидящими глазами.

Он не то чтобы размышлял – скорее позволял мыслям протекать сквозь себя, и вот, глядя, как отплясывает под сменившую вальс мазурку Задовский, как хохочет над чем-то, сверкая белоснежными, точно фарфоровыми, клыками рослый упырь в какой-то новой, еще не привычной глазу военной форме, как мелькает на чьем-то лацкане розовый значок с чьим-то – издалека не разобрать – профилем, Персефоний понял, что все его ощущения можно свести к одной фразе: что-то не так.

Что-то не так с Королевой. Что-то не так с его приговором – словно выпрошенным, как и с его фактически помилованием – словно ненастоящим. Со всеми этими неестественно веселыми упырями. И, как хотите, явно что-то не так с торжествующим Задовским.

Вдруг музыка смолкла, и музыканты скрылись в глубине балкона, а на другом балконе, напротив, появилась Королева. Скромный наряд ее теперь венчала тонкая серебряная корона. Лицо было бледным. Она подняла руку, утихомиривая приветственные возгласы.

– Друзья мои, собратья, подданные! От начала начал мы, упыри, составляли особый вид разумных, и наш, так до конца никем и не понятый, взгляд на мир давал бесценный опыт другим разумным. Мы – особая раса. Мы не отнимаем у обращенных памяти вида, нации или веры, мы только запрещаем вносить раскол в наши ряды. И потому мы можем принадлежать к любой национальности – но только в содружестве. Такими нас знает мир, такими нас уважают державы. Но все вы знаете, что в графстве Кохлунд разумные впервые столкнулись с трудностями, которые не может разрешить весь прежний опыт цивилизации.

Голос Королевы был ровным и сильным, он взывал не только к уму – он подчинял себе ритм сердцебиения и обволакивал душу.

– Нас медленно, но верно вытесняют из жизни. Намеренно или просто в силу сложившихся обстоятельств – не важно, важнее то, что права и свободы упырей попраны. Что делать? Уйти в другое государство? Многие считают, что это единственный выход. Но, поступив так, мы, упыри, впервые в истории предпочтем одно государство другому и уже не сможем говорить о нашем нейтралитете. Нужно остаться. Но как: продолжая терпеливо ожидать перемены судьбы или приняв изменившиеся правила игры? Не все, но многие из нашего племени уже испытали муки голода, – сказала Королева, медленно обводя собравшихся взглядом блестящих серых глаз. – И это лишь начало. Первый путь ведет к вымиранию. Остается только второй.

Послышались голоса, но они не сливались в единый гул, ясно слышалось:

– Но это значит прогнуться…

– Отступить от принципов!

– Иначе не выжить! – провозгласила Королева. – Вы правы – нам предложено прогнуться. Но, прогнувшись сейчас, мы сможем распрямиться потом. Послушай меня, мой народ, мое племя! Тебя выбросили на обочину жизни, все вокруг подталкивает тебя к тому, чтобы ради глотка крови нарушить закон. Ты хочешь и дальше искушать судьбу? Напрасно: яд преступления уже у тебя в крови, и нужно добывать противоядие, а не ждать, что все обойдется. Слушай меня, племя мое! Этому государству нужна армия, и нас зовут служить в ней. Служба – это возможность жить, соблюдая законы приютившего нас государства. Я зову тебя, племя, не стоять в стороне и не ждать милостей судьбы, а действовать, прогнуться – чтобы распрямиться, отступить – чтобы победить!

– Мы с тобой! – крикнул кто-то, и остальные подхватили крик.

Персефоний протолкался к выходу, спустился по парадному крыльцу. Шум все накатывал со спины и бил по нервам. Если бы Персефоний чувствовал себя одним из тех, кто сейчас ликовал во дворце, он тоже не смог бы ничего возразить против аргументов Королевы, но он был отщепенцем, преступником, изгнанником, он смотрел со стороны и не мог отделаться от ощущения, что праздник начался не так уж спонтанно, как могло показаться на первый взгляд, и вовсе не факт возвращения ее величества послужил к нему поводом. Нет, просто некоторые из упырей – тот, с розовым значком, и другой, в мундире, и Задовский, и еще кое-кто – они были готовы и, может быть, уже давно, к тому, чтобы община хоть чуть-чуть, да отступила от древнего Закона. И радовались, и праздновали заранее, возможно что-то прослышав о результате переговоров между Королевой и вице-королем.

Знали, какая речь прозвучит этой ночью.