Текст книги "За несколько стаканов крови"

Глава 2
Плохая книга и хорошая сказка

Видно, кровь, полученная преступным образом, лишает сна. Персефоний чувствовал страшную усталость, однако перед закрытыми глазами его проносились видения пережитого, в голове теснились мысли, и не было ему покоя. Он мучился полуденной жарой под навесом брики, тщетно ожидая освежающего забвения.

Вскоре после полудня показалась деревенька под названием Ревизовка. Здесь Персефоний расстался с берендеем и русалкой, хотя те и предлагали ему проделать часть пути вместе.

– Я хочу побыстрее попасть в Лионеберге, – ответил молодой упырь на их уговоры.

Расстались по-дружески. Яр на прощанье подарил ему свою пчеловодческую справу.

К вечеру жара стала совсем невыносима. Солнце, так радовавшее на восходе и на закате, жгло, упырь себя чувствовал сущим кочегаром, пропеченным и усталым. Он полуослеп, и вместо настоящей Ревизовки, в которой, если честно, смотреть было особенно не на что, видел какой-то зловещий потусторонний пейзаж, затопленный жидким огнем. К счастью, его приютили в первой же хате, постелили в погребе и дали отдохнуть. Наконец ему удалось заснуть, и он проспал до глубокой ночи. Поднявшись, позвал домового и щедро расплатился за постой. Домовой, малый хмурый, стал после этого разговорчивее и рассказал, как быстрее добраться до Лионеберге.

Оказалось, что Ревизовка расположена недалеко от Майночи. Доставить упыря в город подрядился сын овинника. Дорога была недлинная, но, поскольку выехали поздно, до Майночи добрались только к рассвету. Молодой овинник довез пассажира до гостиницы, в которой упырь передневал, заняв полуподвальный номер с плотно закрытым оконцем.

И опять сон не шел. Персефоний лениво подумал, не послать ли за свежими газетами, чтобы занять мысли, но вспомнил вдруг, что у него так и остался экземпляр «Томаса Бильбо» журналиста Носа – он держал книгу в руках, когда все закрутилось, и невольно положил в карман. Приподнявшись на локте, Персефоний дотянулся до наброшенного на спинку стула сюртука и достал книгу. Поначалу он читал с недоверчивой настороженностью, потом с настороженным недоверием и, наконец, с полным недоумением.

Это был не тот уже издававшийся в свое время посредственный перевод с механической заменой «империи» на «Накручину» и купюрами. На сей раз «переводчик» потрудился изрядно.

Начал он с того, что заставил Томаса Бильбо придирчиво интересоваться отметками сыновей, пересыпая поучительный монолог то цитатами из античных авторов, то поговорками, которые называл «народными остротами», вроде: «Ученье – свет, а неученых тьма». Простап и Ондатрий («кипела кровушка в жилах молодецких, играли мускулы литые под рубахами, жаждали хлопцы показать батьке силу богатырскую») дали отчет, перечислили постигнутые науки, после чего наконец-то произошла известная потасовка, за описание которой «переводчик» в сноске поблагодарил некоего моряка: тот якобы в дальних плаваниях овладел секретами борьбы джиу-джитсу и по возвращении, надо думать, как маленький, разболтал их первому встречному, то есть автору книги.

«А Гигель тут при чем?» – мысленно спросил Персефоний.

Последовавший затем рассказ об учебе Простапа и Ондатрия в старгородской бурсе был выполнен в духе закордонских романов и читался занятно, только коробил временами мимоходным, как бы само собой разумеющимся упоминанием восточного варварства в сравнении с западной цивилизованностью. Оказывается, Ондатрий, пробравшись к панночке, был поражен не ее красотой, а великосветским обращением, чистоплотностью, модным парфюмом (интересно, откуда «варвар» мог узнать, что парфюм именно модный?) и общей начитанностью.

Так и дальше: упоминал «переводчик» одежду – она была допотопной и грязной, описывал внешность – населял бороды вшами, изображал пейзаж – не забывал упомянуть, как все запущено и бестолково использовано. От его описаний трапез (вернее было бы сказать – попоек) запросто мог пропасть аппетит даже у упыря.

Зато на Западе царили чистота, культура, порядок и полное торжество разума над инстинктами. Про нищету, эпидемии, религиозные войны, буйство инквизиции, политическую подлость, бесчинства в колониях и проч. и проч. «переводчик» если и знал, то предпочел забыть.

Страна Зазнобия, в которой происходила значительная часть действия, при таком подходе оказывалась в очень двусмысленном положении: выигрывая перед козацкой ордой, она в той же мере проигрывала прочему Западу; так и сквозило во всяком упоминании о ней, что вот если бы зазнобцы были полноценными забугорцами, вот тогда бы совсем было хорошо.

Перед самым походом Томас Бильбо сознался сыновьям, отчего у него такое нетипичное для козака имя: оказывается, он заморец. В молодости он сопровождал посла в дикую восточную державу, в Накручине страстно влюбился и остался жить «в этой варварской стране» (Томас вообще часто употреблял словосочетание «эта страна»).

Персефоний перелистал страницы назад: вот описывается передовое, конкурентоспособное хозяйство Томаса, его полудикая челядь, его попытки учредить школу юриспруденции и составить свод прав личности – но про жену ни слова. Ее вообще не было в этой интерпретации.

Простап и Ондатрий, конечно, спросили, годится ли им участвовать в варварской войне против цивилизованного народа. На что Томас Бильбо, вздохнув, разразился расплывчатой речью, из которой следовало, что молодому, сильному мужчине «в этой стране» все равно заняться больше нечем, что первоначальное накопление капитала имеет свои исторически сложившиеся особенности и что зазнобцы все же не забугорцы…

Начался поход. Персефоний давно уже заметил, что книжица на глазок потолще исходной повести, теперь стало ясно почему: смачное описание козацких зверств давало лишних полсотни страниц. Истинный джентльмен, Томас Бильбо, конечно, в них не участвовал, но, судя по детальности описаний, наблюдал за ними внимательно, как зритель за действием интересной пьесы.

Более утонченный Ондатрий старался подражать отцу и обуздывал порывы «генетически свойственной ему агрессивности», Простап же с головой окунулся в «молодецкие забавы».

Встретив первый раз слово «генетика», Персефоний глазам не поверил, однако вскоре убедился, что не ошибся: в одной из своих лекций Бильбо научно обосновал неполноценность восточных народов. При этом он указывал пальцем на вечно пьяных соратников (в интерпретации «переводчика» козаки в походе пили без просыху, уверяя, что пьяных Бог бережет) и нагло ссылался на своего великого соотечественника Дурвина, хотя у того, если разобраться, еще даже дедушка не народился.

Пришел черед осады. Батальные сцены были написаны бойко, задорно и совершенно безграмотно. То ли «переводчик» не вник в логику боевых действий, описанную у Гигеля, то ли вообще смыслил в военном ремесле столь мало, что даже в глаза не видевший армии Персефоний не успевал отмечать ляпы.

Картина голода в осажденном городе была списана у Гигеля почти слово в слово, за исключением неизбежных шовинистических комментариев, которые «переводчик» исполнительно рассыпал по всему тексту.

Персефоний читал быстро и злобно и вот наконец дошел до трагической сцены встречи Томаса с Ондатрием. И к ужасу своему прочитал:

«Без страха смотрел Ондатрий в глаза отцу, тот же, выждав немного, опустил ружье, шагнул к сыну и крепко обнял его. И вымолвил, глотая слезы:

– Хвала Господу, я вижу перед собой истинного джентльмена: он всегда трезво смотрит на мир и хранит чувство собственного достоинства, он умеет любить и не отступает от данного слова, он смел, непреклонен, он весело смотрит в глаза смерти. Ты отринул варварство, мой дорогой Ондатрий. Ты стал больше, чем просто разумным – ты стал успешным…»

Вернувшись в расположение орды («переводчику» понравилось это слово, и сами козаки только так и говорили о себе: мы, мол, орда…), Томас Бильбо отыскал маркитанта-живудея, ловко его обманул и принудил разыграть спектакль со срочными известиями из Сичи: якобы, пока доблестные козаки тут воюют, другие козаки, подлые, там их кубышки разграбили.

Орда разделилась. Вконец озверевший к тому времени Простап возглавил один из куреней. Его неукротимая животная энергия какое-то время удерживала козаков от разгрома, но тут главный герой поднес ему в качестве поощрения ведерную чарку горилки – награда, на старые дрожжи, свалила героя с ног. Объявив Простапа раненым, отец вынес его из боя. «Так хитроумный Томас Бильбо спас обоих своих сыновей. И хотя недолгой была его радость, он знал, что сделал все, что было в его силах».

К сожалению, очнувшись, Простап окончательно потерял человеческий облик. Не слушая увещеваний отца, он грозным рыком собрал рассеянных по окрестностям уцелевших козаков и, заразив их своим животным магнетизмом, вновь повел на бой. Ондатрий, возглавлявший преследование, наголову разгромил последнюю ватагу, но брата пощадил и взял в плен.

Томас Бильбо благополучно вернулся на Сичь. Там он «раскрыл козни» живудеев, погубивших рать, повздыхал над буйством козаков, немедленно учинивших погром, немного поразмышлял об антисемитизме и прибрал к рукам оставшиеся после живудеев предприятия, возглавив, таким образом, экономическую жизнь Сичи.

Следующие страниц десять Персефоний пролистал наспех, испытывая легкое головокружение: они были заполнены описаниями успешных экономических операций Томаса Бильбо и его блестящих географических открытий. Он даже ухитрился снарядить экспедицию на дикий берег реки Вольхи, и дальше, за Бурал, «в Сумбурь, куда не ступала нога белого человека, в богатую страну, ждущую предприимчивых разумных, достойных овладеть ее сокровищами».

Дальше, подумал Персефоний, листая этот бред, некуда. Однако еще как было.

Обосновавшийся в Закордонии Ондатрий писал отцу об успехах в учебе и заодно информировал о трагическом положении Простапа, которого он пристроил в лучшую клинику. Светила медицины никак не желали признать состояние Простапа естественным для жителя Востока и пытались лечить его. С очередным письмом пришла печальная новость: Простап бежал. Растерзал главврача, медсестру, панночку Ондатрия, которая как раз принесла ему гостинцев, вырвался на улицу, там покусал двух жандармов и скрылся.

Дальше «переводчик» наскоро переврал известный рассказ «Убийства на Прозектерской улице» и заставил Простапа бежать из Закордонии. Ондатрий, снедаемый противоречивыми чувствами, отправился в погоню за безумцем. Кровавый след провел его в Зазнобию, где Простапа схватили.

Томас Бильбо перебирается в Зазнобию и встречается с Ондатрием. Несмотря на ходатайство Ондатрия, которого все помнят как героя войны, зазнобцы отказываются признать Простапа невменяемым, судят его и казнят. Ондатрий терзается, но хитромудрый Томас читает ему еще одну чудовищно гнусную лекцию, после которой Ондатрий избавляется от комплекса вины, перестает беспокоиться и начинает жить.

Томас Бильбо, возвращаясь в Сичь, натыкается на заблудившуюся орду козаков, преследуемых гусарами. Козаки заставляют Томаса возглавить их, и сей почтенный джентльмен заводит их в безвыходное положение. Козаки, поняв, что Томас их обманул, зверски расправляются с ним и гибнут под клинками гусар.

Дочитав, Персефоний несколько минут сидел, озадаченно глядя в стену. Потом внимательно изучил выходные данные книги. Как он и подозревал, у нее оказалось два автора: собственно «переводчик» и «научный консультант» с заморским именем.

Это кое-что объясняло.

«Переводчик» был просто бездарностью. Там, где он плагиаторствовал, можно было почувствовать плохо воспроизведенный стиль, там, где писал сам, у него то и дело проскакивали фразы вроде: «В ходе козацкого набега пострадали двадцать четыре деревни, из них двенадцать сел», – или: «Она была шатенкой с золотистыми волосами». Оживлялся «переводчик» только в эротических и батальных сценах. «Он покрыл страстными поцелуями ее роскошную грудь, задержавшись около пупка». Или, того пуще: «Отрубленная под самым плечом рука, разбрызгивая кровь, выполнила смертельное сальто-мортале, перекувыркнувшись в воздухе, и разрубила его череп от глаза до зуба мудрости».

Но бездарности было бы не под силу насытить повествование точно рассчитанными, прицельными гадостями шовинистического толка. За них явно следовало благодарить «научного консультанта».

Итак, вот плод труда двух авторов и еще кучи народу, прямо или косвенно связанного с заказом, изданием и распространением книги.

Персефоний разглядывал печатный продукт и гадал: зачем так нагло, мерзко и открыто изощряться в невежестве и нетерпимости, а если уж так хотелось – то почему было не попытаться придать конечному результату хотя бы видимость интеллектуальной ценности? Ведь не могли же разумные, разработавшие особый стиль, направленный на выработку подсознательной неприязни «ко всему, лежащему к востоку от Зазнобии», не понимать, что приглашенный ими на роль «переводчика» автор – бездарь!

Вскоре Персефонию показалось, что он видит ответ. Перекинулся как-то сам собой у него в голове мостик от легендарного хоббита, имени которого не пощадили создатели «Томаса», к одному сказочному персонажу…

МУДРОСТЬ ТЕМНОГО ПУТНИКА

Есть такая страна – Грызландия, и есть у грызландцев такой сказочный герой – Темный Путник.

Он был простым крестьянином, но, если верить сказкам, основным занятием его было выручать короля из всяких дурацких положений мудрым советом. Потому его, наверное, и прозвали Путником – только-только до дома доберется, опять королю помощь нужна; ну а Темным, не иначе, потому, что поспевал он (путь-то неблизкий) в самый последний момент, когда у всех от ужаса уже в глазах темнело.

Однажды знаменитый на весь мир ученый по имени Фраергал, победивший в философских спорах оппонентов со всех концов света, объявил, что посрамит даже самого премудрого грызландца, сокрушив его своей ученостью, причем готов это сделать без единого слова: пускай спор проходит на языке жестов. Королю не хотелось ронять престиж страны, но ученые, благоговевшие перед авторитетом Фраергала, заранее готовы были признать свое поражение, а придворные ничего присоветовать не могли.

Но вот ко двору явился Темный Путник. То ли послали за ним, то ли сам он, вернувшись домой и попив чаю, решил, что времени прошло достаточно и королю наверняка уже нужна помощь, и тут же снова отправился в путь.

Сколько бы раз ни выручал он прежде властителя, придворных это ничему не учило, и вначале они осмеяли грязного крестьянина. Впрочем, у сказки свои законы, ее рассказывают так, как принято, а не так, как хочется. Король, однако, повелел смешки прекратить: все равно никто ничего умного еще не предложил, так пусть Путник скажет.

И тот дал совет привести самого глупого разумного, какой только найдется во дворце или в окрестностях. Просто туповатый не годился, требовался законченный идиот. Посовещавшись, все решили, что самый подходящий кандидат – Сдохни Одноглазый. Он был кем-то вроде младшего помощника старшего подручного отставного подавальщика и отличался непроходимой тупостью, помноженной на врожденную энергичность.

Вот явился Фраергал – навстречу ему вывели приодетого и причесанного Сдохни, которому лично король строго-настрого запретил что-нибудь говорить вслух. Соперников посадили друг напротив друга, и спор начался.

В полной тишине Фраергал показал палец. Сдохни Одноглазый, не задумываясь, вытянул в его сторону два пальца. Фраергал, улыбнувшись, ответил на это тремя пальцами, на что Сдохни показал ему кулак. Фраергал замешкался, но, взяв себя в руки, вынул из кармана темно-красную вишню и медленно, с достоинством съел ее. Сдохни нахмурился, пошарил по карманам, достал крыжовник и кинул его в рот. Фраергал, на лице которого вновь заиграла улыбка, достал из другого кармана яблоко и поднял его над головой.

Король и придворные напряглись. Они не понимали ни единого жеста, но видели, что Сдохни злится – значит, он близок к поражению. Чего и ждать было от тупицы? Кое-кто уже подкрадывался к королю, чтобы по окончании спора первым шепнуть с загадочным видом, не было ли предложение Темного Путника выставить против великого Фраергала ничтожного Сдохни преступным умыслом.

Одноглазый между тем, ярясь, выудил откуда-то буханку черствого хлеба и покачнул ее в руке, с ненавистью глядя на Фраергала. А тот, спокойный, как форель, откусил кусок яблока и смачно его прожевал, чем окончательно вывел Сдохни из себя. Не успел великий мудрец дожевать и проглотить, как буханка пролетела через зал и врезалась ему в лоб, сбив ученого на пол.

Все ахнули. Только всеобщим оцепенением можно объяснить факт, что Сдохни и Темный Путник не были растерзаны на месте.

И вдруг, повергнув присутствующих в еще большее изумление, Фраергал воскликнул: «Увы мне, я побежден!»

Король недаром носил корону. Понимая ничуть не больше остальных, он взял себя в руки и кивнул:

– А как же! Никаких сомнений быть не может, никто не в силах оспорить очевидного. Однако, если вы не против, нам хотелось бы выслушать подробное толкование вашего спора – наверняка мы, не постигшие высших сфер ученой премудрости, упустили из виду какие-то интересные нюансы. Просим вас, досточтимый Фраергал!

– Просим! – присоединились придворные.

– Ах, все так просто и очевидно, но, если вы настаиваете… – Фраергалу было приятно, что его готовы слушать даже после того, как он пережил позор поражения. – Я начал спор, сказав оппоненту, что Бог един. Люблю первым сделать заявление, с которым невозможно не согласиться, это сразу ставит соперника в неудобное положение. И когда уважаемый Сдохни показал мне два пальца, напомнив, что, кроме Бога Отца, мы поминаем еще двоих: Сына и Духа, я уже готов был сразить его коварным вопросом: не получается ли у вас три бога, милейший? Однако Сдохни, не колеблясь, прервал мою софистику, напомнив об очевидном: они едины!

Фраергал поднял кулак, напоминая слушателям аргумент Одноглазого.

– Тогда, – продолжил он, – я зашел с другой стороны и начал говорить о земном. Жизнь сладка, заявил я, скушав вишню, на что получил мудрое уточнение: жизнь тем и хороша, что она с кислинкой. Я вынул яблоко, говоря, что первым даром природы разумному были плоды, но уважаемый Сдохни тут же ответил, показав буханку хлеба: однако разумный потому и разумен, что в поте лица добывает свой хлеб насущный, не удовлетворяясь одними плодами. И тут, – голос Фраергала на миг прервался, – я в великом ослеплении своем вообразил, что поймал соперника на крючок остромыслия… Я надкусил яблоко, желая указать, что плоды остаются символом мудрости… И мудрейший Сдохни справедливо осадил меня! Он сбил меня наземь, ясно сказав: не забывай, спесивец, что именно жажда запретного познания стала причиной грехопадения!

Радости слушающих не было предела. Наконец, утешив Фраергала и выпроводив его с глаз долой, король подступил к Темному Путнику с вопросом, не желает ли он занять какую-нибудь высокую должность при дворе, чтобы не бегать каждый раз туда-обратно, а всегда быть под рукой. Однако Путник не желал жиреть, сидя на месте, и в качестве награды попросил, чтобы король заставил Сдохни Одноглазого пересказать произошедший спор.

Сдохни, когда его спросили о Фраергале, затрясся от ярости.

– Отроду не встречал такого хама! – воскликнул он. – Это же надо, впервые в жизни встретил человека – и ну его оскорблять! Мол, одноглазый ты, гы-гы! Я ему: ты поосторожнее, слышь, а то я тебя без обоих глаз оставлю. А он как пьяный: на двоих, мол, три глаза, гы-гы-гы! Я ему: прибью, гад! – Сдохни потряс кулаком. Он весь побелел, заново переживая случившееся. – Нет, я, конечно, только пригрозил… я бы не стал… Но он ведь, сами видели, не унимался: вишню слопал, а косточку так – тьфу! – мол, да плевал я на тебя, калека. Ну, я тогда крыжовник сыскал в кармане и показываю ему: если уж я за тебя возьмусь, то с потрохами съем. А он, видели, яблоком дразнит: куда, мол, тебе, у тебя отец простой торговец яблоками. Ну а у меня буханка завалялась, тяжелая, как камень, я ему и намекаю этак вот: кончай, старый, голову размозжу. А он не унимается, яблочко свое кусь – и откуда узнал, гад такой, что я яблоки в детстве воровал? То когда было, чего теперь-то в нос мне тыкать? Ну, я и не стерпел. Зашиб хама. Уж извините…

Его величество покачал головой и сказал:

– Ты всем нам преподнес мудрый урок, Темный Путник!

Такая вот сказочка под завязочку… Персефоний усмехнулся и отложил книгу на прикроватный столик. Глупее самого глупца тот, кто с глупцом спорит, и любая попытка оспорить «Томаса Бильбо» бессмысленна: наимудрейший критик потонет в лавине аргументов, ибо привести их все – значит попытаться объять необъятное, а его оппоненты возьмут себе за труд самое большее пожать плечами.

Нет, глупость можно свалить только другой глупостью! Вот только легче ли от этого станет?

Персефоний еще раз заглянул в выходные данные. «Переводчиком» значился некто Задовский Малко Пупович, «консультантом» – Бред Даун. Обратить бы их… познакомить с миром ночи и лишить дневного света… Перед Королевой такие выкрутасы не прошли бы!

Все потому, что Королева есть абсолют, истина в последней инстанции. Ей нельзя ответить враньем и безразличием. Персефоний вздохнул. Насколько проще было бы жить в мире, если бы все признали над собой некую непогрешимую истину!

Размышляя над этим, он наконец-то заснул.