Текст книги "Иду на «ты»"

Отец Иван был священником, выдающимся во всех отношениях. Сыскать таковых сегодня трудно, разве что в провинциальной реальности поглуше. Три сотни лет назад он вполне успешно обращал в православие индейцев на Русской Аляске, пережив не одно нападение и вытащив из своих ран добрый десяток стрел. Потом поп внезапно заболел, был отозван в Москву и где-то под Тобольском, прямо в санях, с ямщиком и тройкой в придачу, провалился в Лукоморье.

Очухавшись на окраинах местной столицы, он обнаружил, что его крупозное воспаление легких куда-то испарилось, что ямщик валяется на коленях перед кучкой гогочущей нечисти и что рядом лежит сломанная оглобля.

Закаленный суровой аляскинской реальностью поп спокойно перекрестился сам, со словами «изыдите, поганые» осенил крестным знамением злыдней и поднял оглоблю. После минутной потасовки слово Божье возымело свое действие, и нечисть, оставив пару своих коллег на земле, позорно ретировалась, а когда вернулась с подкреплением, было уже поздно. Отец Иван привел в чувство перетрусившего ямщика и с его помощью успел поставить наскоро срубленный крест прямо на пустыре.

Пришедшему посмотреть на опасную диковинку тогдашнему мэру Переплуту отец Иван пригрозил флягой святой воды, и тот почел за лучшее в прямой конфликт с батюшкой не вступать. Он наскоро разъяснил ему ситуацию, втайне надеясь, что дерзкий поп покинет Лукоморье тем же путем, что прибыл, или, на худой конец, забьется в староверческую деревню. В те времена человеки в столице «держали» не квартал и даже не улицу, а маленький глухой тупичок.

Отец Иван выслушал Переплута внимательно, а на следующий день с утра уже возил с ямщиком и тремя отчаянными человеками из бывших ушкуйников лес на постройку церкви. Церковь трижды пытались сжечь. Но тертые ушкуйники в отместку спалили треть квартала злыдней, и стройку оставили в покое.

Мэр бросился в Аркаим и потребовал у руководства отряда эвакуировать батюшку куда подальше. Руководство резонно возразило, что поп прибыл по личному межреальностному каналу и обладает свободой воли как естественный мигрант, а посему под юрисдикцию Аркаима не подпадает. Вместе с тем руководство Аркаима поблагодарило Переплута за предоставленную информацию и намекнуло, что судьба священника представляет серьезный личный интерес как для православного контингента отряда, так и для отдельных соотечественников-атеистов.

По сути, это был ультиматум. Переплут проклял свою торопливость, сожалея, что заявил о проблеме официально, а не убрал несговорчивого священника раньше. Пришлось оставить его до поры в покое, надеясь на русский авось.

Братья-близнецы Авось да Небось, проживавшие на стыке Человечьего квартала и Богоидоловского тупика, оказались, однако, на стороне русского попа.

Батюшка внес колоссальный вклад в изменение видовой структуры города и смягчение местных нравов. Прознав о твердом в вере соотечественнике, многие забившиеся по хатам на окраинах острова местные человеки потянулись в Лукоморье-столичное. Приезжали даже староверы. Менять веру они, правда, отказались, но заслуги отца Ивана признали и от души помогали, чем могли.

С нелюдью дело обстояло иначе. Мелкая нечисть от Иоанна шарахалась, крупная скрежетала зубами, но на прямое нападение решилась лишь трижды. Последний раз отца Ивана спасла лишь чудом группа сдружившейся пьяной молодежи из человеков, банников и поддатых берегинь.

Избитого до полусмерти попа они приволокли к заставе и положили под шлагбаум. Едва придя в себя, отец Иван настоятельно потребовал немедленно отвести его под руки обратно. Проводить показательно-карательную экспедицию, которую вынужденно готов был разрешить мэр, он строго-настрого запретил.

Это был перелом. Отца Ивана нелюдь не только оставила в покое, но и в большинстве своем признала полноправным и авторитетным местным. Да, грязным людишкой, да, поганым человечком, но местным, своим.

И дело было даже не в том, что обозленные покушением на батюшку немногочисленные прихожане готовы были устроить внутреннюю религиозную войну,– войну эту человеки однозначно бы проиграли. И не в том было дело, что Алеша и Задов по своим каналам жестко предупредили Кощея о грядущем возмездии – межостровного конфликта Главк просто бы не допустил. Просто отец Иван был первой личностью, одинаково признаваемой людьми и нелюдью Лукоморья.

До посещения церкви нелюдью дело, конечно, не дошло, но побеседовать с попом на скамейку у его домика приходило теперь не только олюдье, но и вполне авторитетная нечисть. А когда залетная птица Сирин свила на стоявшей в церковном дворе березке свое гнездо и высидела прекрасное здоровое потомство, леший Онуч пообещал оторвать ноги всякому, кто тронет попа хотя бы пальцем. Учитывая, что Онуч приходился весьма дальней, но все-таки родней Соловью-барыге, его предостережение запомнили.

Впрочем, отец Иоанн и сам вполне мог постоять за себя. При этом верой он не поступался ни на йоту, освящать безмены [21]21
  Вид примитивных весов-противовесов, слегка напоминающих легкую булаву с крюком на конце. Использовались торговцами для взвешивания товаров, обвешивания покупателей и обороны. Разбойники использовали безмены исключительно для нападения.


[Закрыть] и лошадей торговцам и разбойникам отказывался наотрез, содержимое церковной кружки тратил исключительно на приход, жиром не заплыл, тайну исповеди хранил свято, а отрядного священника Латына Игарковича с его универсальным многоверием признавал за человека многомудрого, эрудированного, душевного, но несчастного – как экумениста.

Три неразрешимых дилеммы стояли перед отцом Иваном. Церковный календарь, крещение нелюди и происхождение земной власти.

Первую он худо-бедно разрешил с помощью того же Латына Игарковича.

На опытное решение второй задачи поп так и не решился, хотя кое-кто из добропорядочного олюдья был готов рискнуть не только своим здоровьем, но и жизнью. Кроме того, само наличие бессмертной души у нелюди было вопросом, мягко говоря, спорным. У Латына Игарковича, к слову, таких проблем не возникало – он в боевых условиях крестил нечисть налево и направо и, как правило, с летальным для оной исходом. Правда, и согласия нечисти он на то не спрашивал.

Что касается последней проблемы, то заявить, что всякая власть от Бога, при одном лишь взгляде на Кощея у него не поворачивался язык. К счастью, экуменист Латын Игаркович подсказал ему вполне иезуитский выход – полагать про себя истинной властью не мэра, а Имперскую корону, свободным доминионом которой формально до сих пор можно было полагать Лукоморье. Отец Иван на этот внутренний компромисс, скрепя сердце, согласился, но только лишь по приходу к власти Святогора.

В настоящее время отец Иван проживал в ладах и со своей совестью, и с соседями. Единственными, кто обходили его церковь стороной и ни разу за триста лет не попались ему на глаза, оказались представители редкой даже для Лукоморья нежити, которая кучковалась где-то в дебрях лукоморского бора и вела исключительно ночной образ жизни.

В церковь Илья с Добрыней зашли к окончанию службы, поэтому, получив благословение и испросив аудиенции, богатыри вышли в церковный дворик и присели на скамейку. Ждать отца Ивана им предстояло недолго.

Солнце давно перевалило зенит, но жара не спадала. Правда, под церковными липами и рябинами было прохладно, и уходить отсюда никуда не хотелось.

– А растет паства-то у батюшки, медленно, но верно растет,– заметил Добрыня, прикрывая глаза и нежась на пробивающемся сквозь листву солнце.

– Праздник души,– вздохнул Илья, откидываясь на спинку скамейки.– Именины сердца.

– Истинно так, чада мои, истинно так,– подытожил душеспасительный диалог неслышно подступивший к ним отец Иван.

Они с минуту помолчали, наслаждаясь тишиной и покоем, прежде чем Илья приступил к делу.

Выслушав Муромца, отец Иоанн первым делом поинтересовался, действуют ли ратники с ведома Святогора или прибыли инкогнито. Успокоенный на этот счет заверениями Добрыни, батюшка смущенно кашлянул и признался, что Баюна он и впрямь видел только вчера:

– Примчался ко мне домой взмыленный, шерсть дыбом. Говорит, совет нужен в деле личном, а поговорить по душам ему и не с кем…

– По душам? – скептически заметил Илья.

– Ну да, то есть нет, ну вы поняли,– окончательно смутился отец Иван.

Надо сказать, что батюшка особо стеснительным и смутительным никогда не был, и тут дело было совсем в другом. Поп прибыл в Лукоморье из реальности, в которой Илья давно и прочно имел статус святого. Сей факт и приводил батюшку во вполне объяснимый трепет.

– Ясно-ясно,– подбодрил отца Ивана улыбающийся Добрыня.– Так что за проблемы у Баюна?

– Увольте, судари. Это его личное.

– Да вообще-то мы его мартовские заморочки знаем,– успокоил попа усмехнувшийся Илья.– Нам бы проведать, во сколько он ушел и куда побег.

Батюшка задумался.

– Точно не скажу, чада мои, а только около одиннадцати вечера точно было. А побег он к Онучу – это я наверное знаю, потому как он сам сказал. Бегу, мол, к Онучу, поскольку влип, мол, я по самые уши.

Илья и Добрыня сердечно распрощались с попом и вышли за ограду.

– И что теперь? – поинтересовался у Ильи Добрыня.

– А я знаю? – вопросом на вопрос ответил Илья.– Думать надо.

Они остановились у какого-то кабака и присели в тени каштана на декоративный валун.

– Был я как-то в одной реальности,– решительно начал Добрыня.– Познакомился с одним пареньком. Неказистый мужичок, но умничка редкостный. По сыскному делу работал в Москве на Трубной площади. Так он, стервец, целую науку придумал следственную. Дудукция называется.

– Какая такая дудукция? – заинтересовался Муромец, переводя загоревшийся надеждой взгляд с вывески кабака на приятеля.

– Это он сам так ее назвал, потому как размышлял он над преступлениями, на трубе играючи.

– Трубы-то у нас и нет,– мрачно пожаловался Илья.

– Да труба тут ни при чем, тут дело в деталях.

– Ну так не томи, сказывай, ирод, за твою дудукцию.

– Значит, так. Надо, говаривал он, деталей тех понабрать до кучи, изучить их внимательно, а там и ответ сам придет.

Илья разочарованно почесал в затылке:

– Не понял ни рожна. По-русски давай.

Добрыня рассердился так, что даже вскочил на ноги:

– Что тут понимать! Тут главное дудуктивный талант иметь. У меня его, правда, нет, это проверено, а за тебя сейчас выясним. Вот смотри. Пустая кружка– это раз, бочка – это два, похмелье – это три. О чем думаешь?

– О медовухе,– автоматически ответствовал Илья, почесав переносицу.

– Молоток! Я именно ее, сердешную, в виду и имел.

– Давай еще.– Глаза Ильи вспыхнули. Свои многочисленные таланты он лелеял и холил.

– Пустая кружка – это раз, пивная бочка – это два, похмелье – это три. О чем думаешь?

– О медовухе,– решительно и моментально ответствовал Илья.

– Почему о медовухе? – грустно опустил руки Добрыня.– Бочка-то пивная, балда.

– А-а, ну да,– задумался Илья.– Ежели так, то оно, стало быть, эвон как. Занятно. Давай еще.

– Пустая кружка – это раз,– медленно чеканил Добрыня.– Квасная бочка – это два, нет похмелья – это три. О чем думаешь?

Илья напряженно задумался, потом тяжело вздохнул, встал на ноги и ласково обнял Добрыню за плечи:

– Ты, Добрынюшка, на меня, милый, не гневайся, но опять же она самая и выходит.

Добрыня проследил за взглядом Ильи и печально кивнул:

– Не переживай, Илюша, у меня те же выводы.

Друзья решительно перешли улицу и спустились в подвал.

В подвале было прохладно. За дубовыми столами сидели немногочисленные посетители.

В центре зала сидела группа злыдней, на богатырей пьяно и неприязненно покосившихся, но от комментариев разумно воздержавшихся. В дальнем углу в полумраке расположилась о чем-то шепчущаяся небольшая компания залетных леших и водяных разного возраста и масти. Тройка гномов-туристов, довольно покряхтывая у стойки бара, дегустировала экзотические лукоморские напитки. Судя по количеству пустых кружек, гномы были азартными экспертами.

Остальные посетители расположились поодиночке или парами. Друзья выбрали столик у стены почище. Стратегически они расположились удачно: ближайший клиент – молодой торговец с сабельным шрамом на щеке – сидел аж за два стола до них, и слышать их разговор было некому.

Хозяин подвала, хмурый, седой и горбатый див, небрежно швырнул им на стол две кружки и поставил две крынки с холодной медовухой. Потом посетителей узнал и сразу сходил за третьей крынкой.

– От заведения,– буркнул он, дополняя сервировку стола тарелкой с фисташками.

Друзья залпом опорожнили по первой кружке и уже без спешки налили по второй.

– Уйду я,– много позже изливал душу Илья соратнику.– Вот допью – и тут же рапорт на стол. Стар я стал, не та хватка. Да и что за жизнь собачья, служишь-служишь, а спасибо не скажут. Звание зажали, наградой обошли. Баранов вона всю грудь себе побрякушками увешал. Так вот помрешь ненароком, а что по себе оставишь? Ни семьи, ни дачи. Изба и то служебная. Так что ли, Добрынька?

Добрыня пожал могучими плечами:

– А кто мне всю жизнь про честь богатырскую пургу гнал? Про Русь вековечную, про службу за идею? Али лукавил?

Илья горько усмехнулся:

– Кабы люди честью чинились, нам бы разгулов не пришлось укорачивать. Не честь ноне в чести, а власть да золото. А главное удовольствие – в душу кому-нибудь плюнуть да сапогами коваными плевок тот в душе и растереть. Гедонизм, ети его глобализацию. Слышь, Добрынь, набью-ка я морду торговцу этому со шрамом на роже.

– Пошто? – вяло удивился Добрыня, оглядываясь.

– Да он, сволочь, от медовухи нос воротит, одной горилкой питается.

Свое намерение мизантропично настроенный Илья осуществил бы скоро и в точности, но тут в подвал резво спустился трезвый Хохел. Оглядев помещение маленькими поросячьими глазками, он приветственно кивнул юному торговцу со свежей царапиной на щеке, отыскал взглядом богатырей, облегченно хмыкнул, подошел и, цепко ухватив седьмую уже по счету на столе крынку, сделал несколько громких, жадных глотков.

Настроение Ильи резко изменилось.

– Пей, дурашка, пей, милый. Последний пьющий платит.

Хохел подавился и закашлялся, испуганно отставляя крынку в сторону.

– Шутит он,– мрачно заметил Добрыня.– Он сегодня весь день шутит. Пей, дружище.

– Какой день! – возмутился Хохел.– Вечер на дворе. В отряд пора.

– Пошли,– легко согласился Илья и, бросив на стол пару золотых червонцев с молотобойцем на фоне восходящего солнца, встал.– Воздуха хочу!

Они вышли на улицу. Вечер действительно наступил – ранний, свежий и приятный русскому сердцу.

У обочины мостовой стояла привязанная к едва ли не двухметровому чертополоху лошадь, запряженная в груженный снедью воз.

– Садись, побратимы,– царственным жестом пригласил богатырей Хохел.

– Квасок,– хмельно обрадовался Добрыня, вытягивая из повозки бочонок, вышибая затычку и оглядывая поклажу в поисках подходящего сосуда.

Хохел недовольно поморщился, но, придушив жабу, посоветовал:

– Так пей, чай, не барин.

– Не барин,– согласился Добрыня, примеряясь и ухватывая бочонок поудобнее.– Княжеского рода я.

– Стоять! – неожиданно взревел Илья. Добрыня покорно застыл. Подобные команды Ильи, да еще произнесенные столь вежливым тоном, слишком часто спасали ему жизнь, чтобы их игнорировать. Квас тоненькой струйкой бежал на мостовую.

– Ставь!

Добрыня подчинился и аккуратно поставил бочонок на мостовую. Илья медленно обошел повозку.

– Откель воз с товаром?

Хохел гордо поднял голову:

– Наторговал.

– Что отдал?

Хохел ничуть не смутился.

– По мелочи. Артефакты старые. Все списанное, Баранов лично акт подмахнул. Законно.

– Прибыль?

– Абсолютная. Тот торгашик-человечек, что в подвале сидит, задарма мне все оптом спустил, когда узнал, что не себе торгую, а коллективу.

Илья присел на бочонок, поднял глаза на Добрыню и начал загибать пальцы на правой руке.

– Кот пропал, это раз. Лева не объявился, это два. Хохел – рожа жадная, это три. Купец из кабака Хохела в чем-то нагрел, это четыре. Рожа эта торгашеская поцарапанная мне уже три часа как не нравится, это пять.

Добрыня завороженно следил за собиравшимися в увесистый кулак пальцами Ильи. Потом проникновенно протянул:

– Талантище вы, батенька, если, конечно, ошибочка не вышла. Но последний довод – просто блеск. Дудукция.

Илья подобрал пальцем каплю кваса со стенки бочки, понюхал и авторитетно прогудел:

– Цианид. Лизнуть – и конец котенку.

– Прибьем гада? – поинтересовался возмущенный до глубины души Хохел.

– Живьем,– оценил ситуацию Добрыня.– Только ты поаккуратнее, Илюша. Паренек-то непростой, видать.

– Хохел, на атас! Добрыня – за мной.

Богатыри вновь спустились в подвал.

– Мусор за собой не убрали,– пояснил Добрыня диву в ответ на вопросительно поднятые брови и протянул хозяину еще один червонец.

Илья между тем неспешно подошел к столу, за которым сидел торговец, оперся левым кулаком о столешницу, а дудуктивный правый кулак мягко опустил на затылок торговцу.

Подхватив обмякшее тело на плечо, Илья мимо стойки направился к выходу. Див ему хмуро улыбнулся, невнятно проворчав: «Бери-бери, дорогой. Худой клиент. Весь вечер одын бутылка пьет».

Однако далеко не все обитатели подвала были настроены столь же миролюбиво. С истошным воплем «Наших бьют!» на Илью и Добрыню набросились злыдни, к которым тотчас присоединились гномы и другая нечисть.

Илья, однако, даже не успел изготовиться к драке, как из дальнего угла перед злыднями выросла стена водяных и леших.

– Никак на след вышли? – поинтересовался у Добрыни Онуч, возглавлявший внезапных заступников.– Пошли отсель, знаю я, где торгаш этот остановился.

Илья нерешительно двинулся к двери, то и дело оглядываясь.

– Ступайте себе,– легонько подтолкнул Добрыню лесничий.– Тут все ясно.

Драка и в самом деле уже подходила к концу, не успев толком начаться. Городские злыдни из нечисти против провинциальных лешаков-олюдьев оказались слабы и теперь расползались по углам. Кое-какое сопротивление еще оказали гномы, но двоих из них, прижав к стене и сладострастно хакая, обрабатывали пудовыми кулаками родичи Онуча. Но тем еще повезло. А вот последний гном достался водяным, которые, ухватив несчастного за ноги, топили его под возмущенные крики дива в бочке с импортным пивом. Гном брыкался и торопливо пил – а куда деваться при таких обстоятельствах…

* * *

– Приехали! – объявил Онуч возле ничем не примечательного домика на окраине города и соскочил с воза.

Илья оставил Добрыню сторожить оглушенного пленника и поспешил с Хохелом за лешим. Тот уже выбил двери и ждал на пороге.

В чисто прибранных комнатах оказалось пусто, однако, прислушавшись, лешак объявил, что в подвале кто-то жалобно мяучит. Откинув половицу в кухне, они обнаружили деревянный люк с железным колечком, а за ним спуск в подпол. Запасливый Хохел зажег извлеченный из кармана фонарик и, вежливо пропустив Илью и Онуча, полез за ними следом.

Картина, представшая перед глазами освободителей, была печальной. За стальными прутьями в железной клетке посреди подвала сидели двое полосатых.

Первый – в надорванной тельняшке с безумными глазами и азартно высунутым языком – бешено пилил решетку пилочкой для ногтей и не обращал никакого внимания на вошедших. Один титановый прут был уже перепилен.

Второй – огромный полосатый кот с роскошной шкурой и при очках – испуганно жался в угол и жалобно мяукал. Заметив вошедших, он метнулся к ним и, прижавшись к решетке, начал судорожно умолять выпустить из клетки хотя бы одного из двоих. Судя по всему, коту было решительно наплевать, кто из клетки выйдет, а кто останется. Онуч отобрал у Хохела фонарик и, пошарив лучом света по стенам, легко обнаружил висящий на гвозде ключ.

Замок тихо щелкнул, и Баюн, а в этом уже не было никаких сомнений, проворно переступая лапами и посекундно оглядываясь, покинул клетку. Оставшийся в ней Задов продолжал пилить решетку.

– Он псих,– доверительно пожаловался Баюн, принимая из рук Онуча фляжку валерианы.– Он редкий псих. Он мог меня укусить?

– Мог,– подтвердил Добрыня, пользуясь редким случаем и почесывая ошеломленного Баюна за ушами.– Только что ж вы, батенька, не воспользовались своим уникальным талантом? Пара подходящих сказаний или анекдотов, и всех делов. Убаюкали бы коллегу по несчастью.

– Я пробовал,– апатично признался кот, прикладываясь к фляге.– Ему все было по барабану. Он только орал, царапался и кусал решетку. Я, вероятно, от стресса стал полностью недееспособен. Такую речь задвинул, а он пообещал мне хвост оторвать и на нем же повесить, чтобы я врагу не достался.

– У Левы иммунитет на речи,– успокоил пригорюнившегося котяру Илья.– Он у нас Троцкого живьем слушал.

– В самом деле? – оживился Баюн и резво повернулся к Добрыне.– Вы не могли бы, сударь, оставить мои уши в покое? Очки спадают.

– Лева,– тихо позвал Илья Задова.– Все кончено, Лева. Мы пришли, родной.

Задов замер. Илья продолжал:

– Домой пора, дружище. В отряд. Ты прекрасно справился с поставленной задачей.

Задов молча встал и повернулся к Илье. Баюн спрятался за Онуча.

– Я справился? – нерешительно переспросил Задов, продолжая судорожно сжимать в руке пилочку.

– Абсолютно! – подтвердил Илья.

– Безусловно! – заметил Добрыня.

– Конечно! – констатировал Онуч.

– Собственно говоря, ситуация возникла патовая,– признал Баюн.– Когда тот гад недальновидно поместил вашего коллегу в мою клетку, извлечь меня из нее он уже не мог. Ваш приятель вошел в экстаз, и никакие заклинания противника на него не действовали. Более того, ваш Лева ему своей пилочкой щеку распорол. Так что, сударь мой, примите мою искреннюю благодарность и, пожалуйста, ближе чем на десять шагов не приближайтесь ко мне никогда.

Задов кивнул и медленно двинулся к выходу из клетки. Когда он ее покинул, Баюн и Онуч уже выходили из дома.

* * *

– Итак, подведем итоги,– азартно потер руки Скуратов три часа спустя, когда в его кабинете собрались Владимиров, Муромец, Дзержинский, Баранов, Фурманов и пришедший в себя пленник.– Разрешите, Дмитрий Евгеньевич?

Владимиров благосклонно кивнул, продолжая внимательно изучать украшенное глубокой царапиной лицо захваченного диверсанта. Развязанный юноша сидел гордо и прямо, сохраняя полное спокойствие и выдержку. Скуратов с наслаждением сдвинул на долю миллиметра направленную прямо в глаза пленника эбонитовую лампу и самодовольно улыбнулся.

– Итак. В Лукоморье вы прибыли под видом торговца, зарегистрировались в мэрии и сняли дом. Подкупив Кощея, вы оценили политическую ситуацию и, обманув Василису, подложным письмом от иностранной любовницы Баюна поздним вечером заманили кота в Человечий квартал. Тут ваши планы едва не сорвались. Вы предполагали, что Баюн сразу поспешит к своему единственному приятелю Онучу в ближайший лес, однако кот зашел сначала к отцу Ивану. Тогда вы изменили план и перехватили бедное животное уже у церкви, и значительно позже. Наш агент товарищ Задов, слухи о побеге которого уже распространились по городу, был направлен к вам Кощеем как предатель Империи и потенциальный соратник. Вы предоставили Задову убежище, но заподозрили в неискренности и подсыпали ему снотворного, когда Лев неосторожно высказал недоумение по поводу вашего повышенного… гм… интереса к коту.

Пленник высокомерно усмехнулся:

– Возможности вашего кота давно уже не были секретом ни в Лукоморье, ни у нас. Я и предположить не мог, что своим коллегам вы не доверяете того, о чем давно открыто говорят все ваши оппоненты.

Скуратов слегка поморщился и продолжил:

– Вторая, и главная, ваша ошибка – это то, что вы поместили товарища Задова в ту же клетку, что и Баюна.

Пленник с достоинством кивнул:

– Господин Задов – достойный противник, и к тому же скрытый берсерк. Я не мог ни убить его, ни забрать кота. Мне оставалось только ждать, кто из них сдохнет первым. Я ставил на господина Задова, как на более худого в пересчете на кошачьи пропорции.

Скуратов еще раз с наслаждением поправил лампу и словно невзначай звякнул клещами, лежавшими на столе. Клещи были никелированные и с гравировкой– подарок от коллег-инквизиторов на день ангела.

– Вы честно проигрываете, сударь. Надеюсь, что вы будете столь же откровенны, когда я задам вам несколько вопросов. На кого работаете? Явки? Пароли? Адреса?

Пленник широко и вполне искренне улыбнулся:

– Ваши методы нам хорошо известны, господин Скуратов, однако на этот раз вы прогадали. Я не скажу ни слова, вернее, не больше пары слов.

Пленник широко распахнул ворот. Глазам присутствовавших предстала тонкая светлая стальная полоса, обвившая шею юноши.

– Последняя модель. Если я не выдержу насилия и буду близок к порогу откровенности, несовместимому с моими представлениями о чести, то обруч примет сигнал моей совести и поможет мне не нарушить присягу. Я умру незапятнанным. Самоудушусь.

– Эк тебя угораздило,– сочувственно хмыкнул Фурманов.– Как раба окольцевали.

Юноша впервые слегка потерял самообладание:

– Почему раба? Кольцо чести – признак высшей касты. Быдло,– пленник с усмешкой повел глазами вокруг и повторил отчетливее,– быдло может носить эти кольца безо всякой опасности. Они приводятся в действие честью и совестью офицера. Слеза стыда, господин Муромец? Однако… Это нонсенс какой-то – плачущий от стыда варвар! Поистине загадочен край Лукоморский. Говорящие коты, плачущие богатыри… Бред, бред…

Все без исключения посмотрели на Илью. Муромец действительно плакал, молча глотая огромные, как белая смородина, слезы. Он смотрел не на собачий ошейник, а на нательный крестик, болтавшийся на шее юноши.

Илья распахнул свою косоворотку и извлек на божий свет свой крест. Шпион впился в него глазами. Деревянные кресты были одинаковы, вырезаны одной рукой из одного куска твердого светлого дерева.

– Отец? Если это, конечно, ваш крест… Вот незадача,– пробормотал пленник чести.– Мне сообщили перед заброской, что семью мою извели до последнего человека мерзавец Задов и иезуит Дзержинский в подвалах люблянских…

– Лубянских,– поправил Дзержинский.

– Кто говорил? – глухо выдавил Илья, вставая на дрожащих от волнения ногах со стула.– Какая мразь?

– Молчать,– заревел Владимиров, обрушивая кулак на стол.

Клещи попрыгали и свалились на пол, лампа ярко вспыхнула и погасла. Под мертвенным светом дежурного неонового освещения бледность на лицах Ильи и опомнившегося пленника была не так заметна.

– Молчать,– выдохнул Владимиров уже свистящим сорванным голосом.– Жить надоело, господин диверсант?

Владимиров торопливо поднял трубку, дунул в нее по привычке и повышенным тоном потребовал:

– Дурова и Шаманова ко мне.

До прихода ветеринара и отрядного священника все молчали, то и дело переводя изумленные взгляды с Ильи на его сына.

Шаманов и Дуров вошли вместе.

– Ну-с, это больной? – приступил к делу Дуров, с ходу открывая рот юноше и заглядывая ему в зубы.– Патологии не вижу.

Вновь прибывших коротко посвятили в курс дела, и Дуров, виновато глянув на Илью, тут же развел руками:

– Медицина бессильна. Если бы нейролингвистическое программирование или психозомбирование, то без проблем, коллеги. Но тут чистая техномагия.

Место Дурова занял Латын Игаркович. Поставив табурет перед юношей, он присел поудобнее, расправив рясу, вышитую северными шаманскими узорами из бисера и пропитанную индийскими благовониями. С минуту Латын молчал, а потом вкрадчиво осведомился:

– Христианин, стало быть?

Юноша, не открывая рта, с достоинством кивнул. Латын передал бубен Дурову, с сомнением извлек из саквояжа, повертел в руках и отложил в сторону африканский тамтам, потом достал и тут же положил на место куколку вуду.

– Звать как? Имя свое настоящее знаешь?

Пленник вопросительно глянул на Илью.

– Сокольник,– зычно ответил Илья, обращаясь к сыну.

– А по батюшке? Ах да.– Латын оглянулся на Илью.– Католик, православный?

– Православный,– спокойно, без былого вызова в голосе ответил Сокольник Ильич Муромский.

– Значит, присягу принял, отвечать не можешь, удушишься?

Сокольник кивнул. Латын успокаивающе похлопал парня по плечу.

– Илья Тимофеевич, узелок на веревочке крестика вы завязывали?

Илья кивнул в свой черед.

– Уже хорошо. Ну-с, молодой человек, теперь скажите, Родину-мать помните?

– Смутно. Купола золотые помню, поле, колосья над головой. Меч игрушечный помню. Деревья тогда ба-а-альшими были.

– Маму-папу помните?

– С трудом. У мамы руки такие были, знаете… И голос такой – до сих пор эхо во сне. А отец такой, знаете, широкий, я от ветра за ним…

Муромец молча плакал, закрыв лицо огромными ладонями.

– Крестик все при себе носили, Сокольник Ильич? – продолжал пытать юношу Латын.

– Да. И в плену, и после бегства, и в кадетском корпусе в Укляндии.

– Целовал небось крестик-то в детстве, мамку-папку вспоминая?

– Было.

– И кто ж тебя к нам заслал?

– Правительство свободной Укляндии. Только премьер-министр может отдавать приказы командиру специального разведывательного…

Илья умоляюще всплеснул руками, общий крик ужаса заглушил слова юноши, но было уже поздно. Сокольник наговорил не на одну смерть. Однако Латын, еще раз похлопав парня по плечу, встал с табурета спокойно.

– Целование креста при любви к Родине и родителям есть присяга высшая, неотменяемая. Оная на служение и народу, и Отечеству, и царю небесному нашему. Аминь,– нравоучительно поднял Латын перст к небу.– А вообще-то повезло тебе просто, паря. Крепкий, видно, тебе батя узелок завязал. Я-то, грешным делом, думал: придушит тебя ошейник, как кутенка.

– Мы думаем об одном и том же? – обвел глазами присутствующих Владимиров, когда Дуров и Шаманов, вежливо оставив тайное заседание, покинули подвал. Все молча кивнули, старательно отводя глаза от Ильи. Однако тот тоже кивнул и бросил гордый взгляд на сына.

– Контроперация «Трест»,– предложил Скуратов.

– Контроперация «Трест, который лопнул»,– возразил Феликс.

– Принято,– подвел черту Владимиров.– Теперь псевдоним.

– Партийная кличка,– поправил Дзержинский.

– Агентурное имя,– уточнил Сокольник.

– Сокол! – гордо встрял Баранов.

Владимиров недовольно поморщился, сожалея, что такое подходящее предложение исходило не от него, но, к его радости, Скуратов тут же одернул заммордуха:

– Агентурное имя не должно содержать часть имени или имя агента.

– Беркут! – торопливо и решительно заявил Владимиров, победоносно глядя на Баранова.– Беркут! А? Бер-кут!

– Отличное имя! – сжалился Скуратов.

– Сойдет,– прогудел Илья.

– Главное, оригинальное,– вздохнул Феликс.

* * *

Месяц спустя в дверь деревянной хижины Онуча на опушке леса постучали. Растрепанная кикимора на тощих ногах в стоптанных английских ботинках и пыльных обмотках протянула лешаку фанерный ящик с печатями почтовых служб Аркаима и Лукоморья. Онуч приложил палец, подтвердив получение посылки, сорвал сургуч, топором вскрыл крышку и первым делом достал свернутую в трубочку и лежавшую сразу под крышкой берестяную грамотку.

«Бонжур!

Великая у меня радость: сынка сыскал.

Месяц погуляли по-семейному, да только нонче уехал он за тридевять земель по делам.

Дело молодое.

А по случаю посылаю тебе, нехристю старому, ночной горшок. Полагаю, тебе, по старческой твоей немощи, он полезнее будет.

Илья

P. S. А депешку пожги, про то, что мне грамотка писчая знакома, никому не ведомо. Так тому и впредь быть, а то отчетами до смерти умучают…»

Онуч дрожащими руками развернул упаковочную бумагу и достал из посылки взятый с боем у Калинового моста шлем разгула. Один из девяти сущих во всех известных реальностях.