Текст книги "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл"

Чему мы точно можем научиться со временем, пусть не без труда и не идеально, так это не застревать в аффекте. Это как с медитацией: ты сосредоточиваешься на дыхании, но рано или поздно обнаруживаешь, что мысли витают где-то далеко. Что тогда нужно сделать? Просто сконцентрироваться на дыхании. Без всех этих «блин, опять не получилось», «я никогда не научусь медитировать», «я неудачник» и т. д. Или с ними, но ненадолго – потом ты просто возвращаешься к дыханию.

Так и с психикой: когда тебя «занесло» куда-то потоком собственного бессознательного, ты обнаруживаешь себя там и потихоньку возвращаешься к себе, к своему дыханию. Без этого «я ничтожество», «все пропало», «мир рухнул». Или с ним, но ненадолго. Вот и вся разница.

Итак, переносимыми становятся переживания, которые осознаются нами как связанные с конкретным контекстом (внешней ситуацией и особенностями нашего характера), как ограниченные во времени и в пространстве (находящиеся в теле) и как обладающие смыслом.

Глава 4
Зачем нам осознание мира и его данностей?

Замечательный американский психолог и философ Уильям Джеймс в конце XIX века сформулировал концепцию потока сознания (сам термин он позаимствовал у Марселя Пруста). По мысли Джеймса, наше сознание – это поток переживаний, ассоциаций, мыслей, монологов, которые непрерывно текут в нашем мозге, как река, сталкиваясь, мешая друг другу или сплетаясь в причудливой связи. Бывает же, что вы начали говорить о чем-то одном, потом перескочили на второе, а через несколько минут говорите о том, что вообще никак не связано с первым.

Джеймс Джойс в своем причудливом романе «Улисс»[7]7
  Джойс Д. Улисс. – М.: Республика, 1993.


[Закрыть] попытался описать подобный поток сознания, который проносится в голове одного человека на протяжении всего лишь одного дня. Надо сказать, чтение такого романа – непростое занятие. Нам и за своим-то потоком сознания следить бывает очень и очень сложно. В чем тогда смысл того, чтобы пытаться включить нашу способность к осознаванию? Неужели только в том, чтобы переживать столкновение с довольно-таки неприятными вызовами жизни и справляться с проблемами? Не только. Жизнь не сводится к боли и страданию, в ней есть нечто, даже в самые трудные моменты дающее нам силы продолжать существование и жаждать жить дальше. Об этом мы и поговорим.

Удивляясь этому миру

Одна из моих любимых фотографий в домашнем архиве была сделана прошлым летом, когда мы отдыхали на Японском море. На ней мой пятилетний сынишка Ярик внимательно и с восторгом рассматривает большого зеленого богомола, невесть откуда выбравшегося на крыльцо дома, в котором мы жили, и усевшегося на цветок. До этого Ярик видел только игрушечного богомола (у него целый ящик пластиковых насекомых), а вот теперь – смотри, живой, настоящий! С полчаса сын как завороженный смотрел на этого степенного господина цвета свежей весенней листвы, бегал к нам рассказать о том, как «он это… своими лапищами так вот двигает!» Богомол (самка, но это непринципиально) смотрел на все это невозмутимо, сохраняя достоинство истинного интеллигента-профессора, собравшегося читать лекцию. Ярик припадал к земле, просил меня фотографировать, и я все снимал и снимал, запечатлевая восторг маленького мальчика перед красотой этого мира, – до сих пор в памяти радостные возгласы сына и этот прекрасный вечер, теплый, наполненный запахами травы и пыли.

Быть живым и при этом осознавать собственную жизнь означает переживать еще и красоту того, что нас окружает. Николас Хамфри, психолог и профессор Лондонской школы экономики, размышляя о том, зачем нам сознание, предлагает очень интересное объяснение:

А что, если роль сознания заключается не в том, чтобы дать вам способность делать что-то, что иначе вы делать бы не смогли, а в том, чтобы побудить вас делать что-то, что иначе вы бы не делали: заставить вас интересоваться вещами, которые иначе вас совсем не интересовали бы, задумываться о вещах, о которых вы иначе совсем не думали бы, или ставить себе цели, которые иначе вы никогда бы не поставили?.. Я думаю, что естественная история служит доказательством того, что сознание – на нескольких уровнях – делает жизнь такой, чтобы ее стоило прожить. Наделенные сознанием существа получают удовольствие от собственного феноменального сознания. Они получают удовольствие от мира, в котором существуют вместе со своим феноменальным сознанием. Они получают удовольствие от самих себя как от обладателей сознания…[8]8
  Хамфри Н. Сознание: Пыльца души. – М.: Карьера Пресс, 2014.


[Закрыть]

Способность удивляться этому миру появляется уже у высокоразвитых животных. Тот же Хамфри приводит такие замечательные примеры:

Ученые наблюдали, как в исследовательском центре в Танзании самка шимпанзе раз за разом опускала пальцы в струящуюся воду и сидела, завороженная, по-видимому, причудливой игрой света, звука и осязания… Там же ученые наблюдали и более яркую, поистине байроновскую погоню за ощущениями – к примеру, шимпанзе мог выпрыгнуть во время грозы на открытое место, прыгать, топать и визжать под омывающими его потоками воды при свете вспышек молнии… Существо, которое испытывает удовольствие от существования, обзаведется «волей к существованию», а следовательно – по крайней мере, как мы можем судить из наблюдений за людьми – «волей к жизни»[9]9
  Там же.


[Закрыть].

Ощущения

Дети обладают способностью всем своим существом впечатляться окружающим миром. Особенно если взрослые поддерживают их удивление и жадное любопытство. Помню, я в детстве мог битый час наблюдать за сложной жизнью муравьев в лесном муравейнике, бегать за лягушками, восклицать от восторга при виде бурундуков и белок. И в отличие от шимпанзе, мы можем не только восторгаться, но и интересоваться тем, как устроена жизнь этих животных. Мы их очеловечиваем, как я невольно наделил человеческими свойствами богомола. Именно эта способность всем впечатляться, интересоваться и даже очеловечивать окружающее делает этот мир для нас достаточно привлекательным местом, чтобы, несмотря ни на что, продолжать свою жизнь в нем. Это наполняет наше существование жизнью – простой, земной, полной ощущений, тем, что часто называют витальностью. Наполненность жизнью невозможна вне тела. Вне наших простых чувств. Ощущать собственное существование – одна из главных задач нашего сознания. А это возможно через очень простые вещи.

Запахи. Запах осенних листьев. Запах новой, только что купленной книги, который обещает новые впечатления. Летняя пыль, прибитая к земле начавшимся дождем. Воздух, пропахший озоном после грозы, или морозный запах, врывающийся в квартиру через открытую форточку. Аромат кофе на кухне в унылый промозглый осенний день, когда пробирает дрожь, от которой не спасает даже теплый плед. Запах кучи яблок, сваленных в помещении. Сырой запах подвала – он у меня ассоциируется с таинственным бабушкиным погребом, в котором было множество интересных вещей. Запах клея ПВА – сколько чудесных замков я с его помощью склеил! Легкий запах духов прошедшей мимо девушки. Соленый морской ветер с йодистым запахом водорослей. Запах дыма, костра и горящих смолистых дров. Да и самой смолы, выступившей на стволе пихты. Свежевыпеченного хлеба. Сырой земли, поднятой лопатой. Новеньких фломастеров в детстве, обещающих много-много радости. Свежескошенной травы.

Осязание. Лопающиеся под давлением пальцев целлофановые пузырьки. Твердые десны малютки-дочки, которая щекотно кусает ими мой нос или палец. Горячий песок на пляже, согревающий ноги. Маленькие, гладкие морские гальки на лице, теплые от солнца. Мягкое женское тело, которое можно сжать и ощутить его нежность и упругость. Гибкая кошка. Теплое одеяло в прохладной комнате после душа. Да и сам теплый душ осенью, когда нет отопления в доме. Прикосновение ладони к листве и траве. Ветер в волосах. Крохотная ладошка малютки, охватывающая указательный палец. Крутящиеся под ногами педали велосипеда. Пластилин в руках.

Звуки. Шелест очень тихого, ласкового прибоя на галечном берегу в почти полный штиль. Хруст снега под ногами. Голос дочери или жены, что-то напевающей в соседней комнате, когда ты занимаешься своими делами. Шум листьев под порывами ветра, умиротворяющий и напоминающий о вечности. Гул самолета, летящего где-то далеко в небе. Перестук колес в поезде. Чириканье воробьев в листве. Доносящееся ниоткуда «ку-ку» в тихом лесу. Любимая песня, звучащая там, где ты ее совсем не ожидал услышать. Потрескивание костра и бульканье воды в котелке. Рокот приближающейся грозы. Шуршание разворачиваемой упаковки, в которую завернут подарок. Шум машин, едущих по мокрой дороге. Голос диспетчера в аэропорту, объявляющий посадку на твой рейс.

Образы. Нежные желто-зеленые листья на мокром асфальте – и этот же асфальт в желтом свете ночных фонарей. Радуга после бурной грозы. Красивая девушка, улыбнувшаяся мне. Капли воды на лепестках и листьях розы или на тенте палатки. Сияние отдельных звезд и едва заметная дымка Млечного Пути в ночном небе. Блестящие льдинки-искорки в морозный солнечный день. Глубокое осеннее небо и рассеянный в дымке прозрачный свет. Яркое красное пальто среди серо-черных силуэтов. Сумрак в тени грозовых туч. Зеленые, только что распустившиеся листья, подсвеченные солнечными лучами. Оранжевые грибы на коричневом дереве. Новогодние игрушки в коробке. Огни ночного города.

Вкус. Сера с головки спички. Сладкий персик с нежной мякотью. Хвоя и смола, пахучая и липкая. Кедровые орешки. Дождевая вода, которую собрали в кружку, подставленную под струю, льющуюся с тента. Чай из шиповника, заваренный в походном котелке. Последняя конфета в долгом походе. Ледяная сосулька. Металлическая решетка на морозе. Вкус простого карандаша, кончик которого мусолишь над начатым рисунком.

Эти и многие другие простые ощущения – основа, базис моей жизни. Если я вдруг когда-то утрачу к ним вкус, лишусь возможности радоваться жизни (как ей могут радоваться и животные в примерах Николаса Хамфри), то лишится смысла все то, что «надстроено» над ними, – цели, ценности, стремления. Поэтому я стараюсь находить время на пару секунд приостановить свой жизненный бег и увидеть, услышать, попробовать, ощутить – вдохнуть жизнь. Без этого ею не наполнишься.

Отдельная и особенная часть жизни – сон и сновидения. О них часто забывают, так как нередко в повседневной суете для людей сон – какая-то лишняя, мешающая деталь. Конечно же, это не так. Да, это странная, относительно малоизученная и не совсем пока понятная область нашей физической и психической жизни. Но во сне мы проводим до трети жизни, а сам сон и сновидения подвержены влиянию того, что с нами происходит в жизни, и наоборот – влияют на качество бодрствования. В снах наш мозг не только перерабатывает ощущения – мы умудряемся почти как наяву обретать новый опыт, которого у нас в обычной жизни не было и быть не может (например, летать, погружаться на дно океана без каких-либо приспособлений, путешествовать к звездам).

В раннем подростковом возрасте я нередко убегал наряду с чтением от не самой приятной действительности именно в сны, причем научился даже заказывать себе сновидения («пусть мне приснится то-то и то-то»), и какое-то время у меня были даже осознанные сновидения – это такое состояние, когда ты осознаешь, что спишь, но не просыпаешься и можешь управлять собственными действиями. В общем, была богатая ночная жизнь, и именно после ярких снов я часто просыпался свежим и отдохнувшим.

По мере того, как я включался во взрослую жизнь со всеми ее заботами, сны постепенно отходили на задний план, а с момента, как родилась моя старшая дочь, они внезапно исчезли – точнее, я перестал их запоминать. От буйного мира фантазии, в который я каждый вечер с удовольствием погружался, осталась лишь бледная тень, изредка напоминающая о себе какой-то яркой вспышкой. И дело не только во взрослении.

Бывает, что так много работаешь, отдаешь, но так мало по-настоящему берешь от мира впечатлений и ощущений (короче, ведешь обычную рутинную жизнь), что психика буквально обедняется образами. И становится «не о чем спать». То есть ложишься, ворочаешься и даже вроде засыпаешь, но сон неглубокий, легко просыпаешься, потом тяжело засыпаешь вновь (если вообще удается). И главное, с трудом переключаешься со злободневных вопросов на мир грез и фантазий.

Можно сказать, что в тебе много тревоги. А можно зайти с другой стороны: психика обеднела. В последние годы я мало читал литературу, не связанную с работой, не соприкасался с другими видами искусства – музыкой, театром, выставками, красивой архитектурой, природой, «сложным» кино, которое порождает более разнообразные эмоции, чем просто «вау» от спецэффектов, и не занимался собственным творчеством. То есть мало делал того, что лично меня может наполнить впечатлениями, любопытством, трепетом, восторженным замиранием, фантазиями, мечтами, предвкушением, побуждая к жизни. Я все больше пассивно отлеживался или делал то, что позволяло скорее забыться, чем переключиться. В результате психике неоткуда стало брать «топливо» для мира грез.

С обеднением психической жизни сны сначала стали плоскими, а потом и вовсе редкими и бледными (если вообще запоминаются).

Ловили себя когда-нибудь на таком «обеднении» души? Вроде есть и силы, и эмоции, все на месте, а образов и фантазий очень мало, потому что повторяется «день сурка», сплошная рутина и быт. И никак не переключиться со всего этого на тот мир фантазий, теней и образов, который и составляет в большой степени наш внутренний мир и психическую деятельность…

С таким обеднением приходит и плохой сон. Я проверял, кстати. Как только начинаешь на ночь читать фантастику или любую другую художественную литературу, сон становится намного глубже. Топливо появилось… Оказывается, на старом багаже хорошо не поспишь.

Учиться жить означает не только учиться встречаться с болью. Это также обретение способности радоваться и наслаждаться жизнью и ее дарами, несмотря на то, что все в нашей жизни временно и несовершенно. А может, именно ограничения и придают остроту и свежесть тем мгновениям, когда мы замедляем бег и осознаём собственное существование. Тогда и умирать, когда жизнь подойдет к завершению, будет не так горько, потому что мы – жили, наполнялись без остатка впечатлениями нашей жизни во всем их спектре.

Резюме

Давайте подытожим основные мысли об экзистенциальных данностях и осознанности, чтобы можно было вновь пробежаться взглядом и что-то для себя отметить. Итак:

1. Экзистенциальные данности – это неотъемлемые особенности (правила, законы – как угодно) нашего существования в мире, с которыми мы имеем дело вне зависимости от того, хотим этого или нет.

2. Данностей (они же вызовы) выделяют пять:

● временность/конечность (иногда просто смерть);

● несовершенство;

● одиночество;

● свобода (плюс ответственность);

● смысл.

3. Есть два способа ответа на вызовы жизни:

● встреча (принятие всех переживаний, возникающих при осознании данностей);

● избегание.

4. Избегать встречи с экзистенциальными данностями побуждает эмоциональная боль: тяжелые переживания, возникающие при угрозе или при прямом разрыве значимых эмоциональных связей с кем-либо или чем-либо (с людьми, местами, привычками, вещами) или же как реакция на неудовлетворение базовых потребностей человека. Но в конечном итоге боль неизбежна.

5. Длительное избегание экзистенциальных вызовов приводит к возрастанию тревоги.

6. Экзистенциальное (наблюдающее) «я» – способность человека наблюдать за своими переживаниями, не прерывая их и не подменяя рациональными размышлениями.

7. «Самокопание» – подмена осознанного наблюдения (рефлексии) рационализацией. Особенности:

● концентрация на прошлом («почему»);

● перескакивание с темы на тему, расфокусировка внимания;

● чередование самообвинения и самооправдания;

● сравнение себя с другими людьми;

● основная задача – снизить эмоциональное напряжение через поиск эффективного способа избежать повторения ситуации.

8. Энергия жизни (витальность) находится между различными полюсами человеческой жизни: доминирование – подчинение, брать – давать, принятие – отвержение, идентификация – отчуждение, уверенность – сомнение, сила – слабость, безопасность – уязвимость и т. д. Отрицание или подавление одного из полюсов приводит к снижению витальности.

9. Эмоциональная боль становится непереносимой, если:

● теряется контекст происходящего;

● нет ресурсов для совладания с ситуацией;

● нет временно́й перспективы (кажется, что боль будет бесконечной);

● к эмоциональной боли добавляется страдание.

10. Страдание – негативная или избегающая реакция на собственную эмоциональную боль, отказ себе в сочувствии и сопереживании.

11. Эмоциональная боль становится терпимой при:

● обретении контекста происходящего (что само вызывает боль);

● распознавании и принятии собственных чувств, из которых состоит боль;

● осознании конечности любой эмоциональной боли.

Часть II. Временность и конечность всего

В конце 1980-х годов я со своими родителями оказался в Самарканде. Не помню, зачем именно мы туда приехали, но величественная площадь Регистан, красочные мечети, мавзолей Тимура Гур-Эмир произвели на меня впечатление, хотя я понятия не имел, кто этот Тимур. Но настоящее потрясение меня ждало чуть позже, когда мы выехали за пределы современной части города. Перед моим взором предстали руины древнего Самарканда – огромное пространство, заполненное остатками крепостных стен, домов, колодцев… Время сточило и почти стерло с лица земли глинобитные дома, однако структура города прослеживалась довольно четко.

Я как зачарованный ходил вдоль этих желто-пепельных руин (забираться внутрь мне не разрешали), рассматривал лежащие на краях раскопов кучки битой керамики (да, я стащил пару кусочков, и они до сих пор лежат где-то на антресолях). Воображение рисовало живой, полный движения и людей город с его запахами, голосами, красками… И тут мимо прошло стадо овец с пастухом, и это тоже врезалось в мою память: там, где когда-то ключом била жизнь, теперь – тишина, которая нарушается только блеяньем овец в пыльном и жарком воздухе.

По стечению обстоятельств я в тот же год с еще свежими воспоминаниями впервые прочитал стихотворение, которое стало одним из самых любимых, как нельзя лучше передающее мой трепет перед ощущением временности всего, что есть в нашем мире. Это «Озимандия» Шелли. Возможно, вы его тоже знаете.

 
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыни тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья: –
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мёртвая… И небеса над ней…[10]10
  Перевод К. Д. Бальмонта.


[Закрыть]
 

А я ведь только вернулся из пустыни мертвой с голубыми небесами над ней! С тех пор это ощущение, что все в нашем человеческом мире преходяще, что рано или поздно на места великой славы приходит пустыня и забвение, всегда со мной. Иногда оно уходит на задний план, иногда охватывает до трепета, но не покидает никогда.

Глава 1
Кораблик

Однажды в декабре 2013 года раздался телефонный звонок. Женский голос спросил, могу ли я как психолог встретиться с тяжело больным человеком. Четвертая стадия рака, врачи отказались лечить, но «мы продолжаем бороться». В голосе огромная тревога, напряжение, усталость, тоска. Я попросил, чтобы сам больной позвонил мне, если он в состоянии. Он позвонил. Олег Александрович (назову его так) подтвердил свое желание встретиться со мною, вот только сам он ко мне приехать не может. Я соглашаюсь приехать – познакомиться и узнать, чего хочет от психолога человек в такой сложной ситуации (сам я вообще не имел представления, чем могу помочь).

Приехал утром. Олег Александрович, мужчина 58 лет, лежал в своей постели. Кожа бледная, почти белесая, волос нет – последствия химиотерапии, глаза запавшие. Большую и страшную опухоль, видную невооруженным глазом, он неловко, но очень трогательно прикрывал воротом рубашки или рукой. Рядом на столе – баночки с лекарствами, в основном болеутоляющее.

Я присел на стул, осознавая какую-то свою неуместность. Что я могу сделать здесь, у кровати тающего человека? Даже не тающего, а сгорающего – жена показала его фотографию, сделанную менее чем за год до нашей встречи, и человека на ней было совершенно не узнать: подтянутый, крепкий, энергичный мужчина, уверенно глядящий куда-то выше камеры.

Олег Александрович хриплым голосом стал очень неспешно и обстоятельно рассказывать о том, что с ним происходит. О своей болезни, внезапно обнаружившейся в ходе банального обследования. О недоверии к «совковой медицине». О четырех сеансах химиотерапии, которые не помогли – опухоль продолжала упорно расти. О том, как врачи-онкологи в России отказались от него, прямо заявляя: вы умрете. О том, что какая-то «врачиха», сидя за своим большим столом и даже не глядя на него, заявила, что «есть положение, согласно которому больным на четвертой стадии рака лечение не полагается».

Иди и умирай – таков был вердикт врачей, с которым он не мог смириться. Он обратился к другим специалистам, связался с китайскими онкологами и снова лечился, несколько раз летал в Китай. Олег Александрович, прикасаясь к опухоли, произнес: «Однако китайские врачи уже не торопятся мне что-то конкретное говорить… В конце декабря я с ними свяжусь». В этом «уже не торопятся» было столько отчаяния и ужаса, что я на миг отвернулся – на глазах выступили слезы.

Но было ощущение, что этот ужас чувствовал только я. Олег Александрович рассказывал обо всем ровным спокойным голосом, как будто не его жизнь стояла на кону. Он ни разу не упомянул свои чувства и переживания – только излагал факты. Я удивлялся его спокойствию и думал: «Зачем я здесь, зачем он меня позвал, если его отчаяние так глубоко спрятано в душе?»

Я спросил его, боится ли он смерти. «Нет. Я не собираюсь сдаваться, я ищу новые пути лечения… – с неожиданной энергией сказал Олег Александрович (а мой взгляд был прикован к огромной, почти с кулак, опухоли). – Вот только боли много… Я в последнее время увлекся даосизмом… А вы не могли бы подсказать какие-то способы, психологические, как уменьшать боль? Слышал, что такие бывают».

В этот момент меня охватило бессилие, я даже пожалел, что вообще приехал. Я бы и рад что-то подсказать, да не знаю таких способов. То, что пишут в статьях про плацебо и его эффективность при обезболивании, в данном случае вряд ли поможет. Да и нет у меня ощущения, что «психическое обезболивание» – это то, чего Олег Александрович от меня хочет. Честно говорю, что не знаю подобных способов борьбы с болью, и уже внутренне готов к тому, что после этого ответа со мной распрощаются.

К моему удивлению, лежащий на кровати бледный, выглядевший очень старым человек как-то облегченно вздыхает – он расслабился. Оказалось, у него уже была «психологиня», которая насоветовала книжек, мантр, аутотренингов, прочитала целую лекцию про веру в себя и т. п. Лицо Олега Александровича, когда он об этом рассказывал, на миг исказилось, и в этой гримасе очень ясно угадывалась злость. Ему совершенно точно были нужны не лекции, тем более бо́льшую часть того, что ему рассказали, он и так уже знал или изучил, пока искал способ уменьшить физическую боль. А эмоциональную боль он спрятал очень глубоко.

Что я мог сделать? Снова накатило ощущение собственной неуместности. Тем более что Олег Александрович в ходе своего рассказа о болезни несколько раз говорил: «Вы не знаете меня, я не знаю вас…» Это было как присказка. А может, за этим скрывается «я хочу узнать вас и чтобы вы узнали меня»? Все, что мне остается в отведенное время, – просто быть рядом, говорить о его чувствах и переживаниях, которые явно клокочут у него в груди, но не находят выхода, и о своих тоже. В конце концов, жизнь – это не череда фактов, это то, что мы переживаем, и этот истощенный человек пока еще жив и хочет жить. И я предлагаю, чтобы он рассказал о своей жизни.

Первая же возникшая тема – одиночество. Друзья «интеллигентно свалили» – кому хочется смотреть на умирающего и вспоминать о собственной смертности? Правда, двое-трое остались – и лицо Олега Александровича, когда он говорит о них, озаряется чудесной теплой улыбкой. Но все же общение сейчас только через телефон. Дети тоже поддерживают, не бросают, но они уже давно не в Хабаровске, раскидало их по всему миру. А жена безмерно устала от страха и тревоги, чередования надежды и отчаяния. Она иногда обеспокоенно заглядывает в комнату или заходит как бы по делам, бросая быстрые взгляды на нас. Мне кажется, она боится, что от разговора мужу станет хуже. Я тоже этого боюсь.

«Врачи оставили один на один с болезнью», – все явственнее звучит обида и злость. «Ты хотя бы с уважением, вниманием отнесись к человеку!» – обращается Олег Александрович к воображаемому врачу и с раздражением машет высохшей рукой. «Вы злитесь на них?» – спрашиваю я, и он кивает головой. Энергии в нем становится все больше, Олег Александрович оживает на глазах по мере того, как в его речи звучит то отчаяние, то гнев и злость, то грусть одиночества. Вот только где-то на заднем плане маячит во тьме страх смерти – отгоняемый надеждой, он не прорывается в сознание.

В какой-то момент Олег Александрович, явно напитавшись эмоциональной энергией, поднимается с кровати, неуверенным шагом подходит к письменному столу и берет с него внушительного размера корпус деревянного парусника. «Вот, собираю… Есть много деталей… А когда склею из дерева корпус, надо будет его обшить вот этими плашечками», – глаза Олега Александровича загораются, он с любовью держит макет в руках. «Мечта детства – большой парусник», – на несколько секунд в глазах умирающего от рака человека промелькнул пацан, который гоняет по пруду деревяшки, воображая себя адмиралом пиратской эскадры… Я с уважением смотрю на этого высокого худого человека, а он, поглаживая корабль, добавляет: «Когда совсем хреново становится, сажусь собирать. Еще много нужно сделать: мачты, паруса, орудия установить, шпангоуты…» – все эти детали аккуратно сложены рядом. Парусник – символ надежды в погоне за ускользающим светом жизни.

Я просто был рядом. Прислушивался к своим и его чувствам, и в какой-то момент разговор стал другим… Я уже видел не больного преждевременно состарившегося человека, передо мной проходила вереница образов – от маленького мальчика до уверенного в себе отца и деда. Олег Александрович отказывался признавать реальность смерти: у него еще есть дела в этой жизни, и завершать ее он не намерен. А приставать к нему со словами «Но вы же умираете!» мне казалось крайне неуместным, да и не мое дело выносить такие вердикты. «Мне так хочется поговорить с кем-то о буддизме и о даосизме, а не с кем…» – и я ловлю себя на том, что мне интересно поговорить о них с этим человеком, в перерывах между приемом болеутоляющих строящим парусник. Тем более что я разбираюсь в теме.

Время заканчивается (на самом деле давно закончилось, но я сознательно задержался, благо мог это себе позволить), и на лице Олега Александровича появляется досада: «Я бы очень хотел поговорить с вами еще. Как вы понимаете, я никуда не денусь, я не занят, так что в любое время…» У меня есть время, я могу зайти в четверг на следующей неделе, но есть ли оно у Олега Александровича? «Нормально, я дождусь…»

Он даже снова встал с кровати и дошел до прихожей, чтобы проводить меня. Крепко пожал руку, глядя мне в глаза. Трудно сказать, что было в этих глазах, – надежда, отчаяние? А может, радость… Я уходил с ощущением большой печали и переполненный чувствами. Я не делал ничего особенного, но оказывается, в нашем мире провести час с другим человеком, полностью уделяя друг другу внимание и проявляя подлинный взаимный интерес, часто огромная роскошь. И кажется, большего и не надо: просто быть рядом с человеком, отзываться на его чувства, делиться своими, постепенно, шаг за шагом, переходя ко все более глубоким переживаниям. Жизнь – это процесс переживания, а не факты биографии. Почему бы не попробовать максимально полно прожить оставшееся время?

Меня постоянно преследовала мысль, все ли я сделал. Казалось, что я должен был сделать что-то большее (человек умирает, времени совсем мало, а ты говорил с ним о кораблике?!). В среду, накануне запланированного второго визита, позвонила его жена и, сдерживая слезы, сказала, что завтра, видимо, встретиться не получится. «Ему очень плохо, язык отказывает. Боюсь, он не контактен сейчас. А он очень ждал этой встречи… Если ему станет лучше (голос запнулся), то я позвоню».

Она не позвонила. Через несколько недель я не выдержал и сам набрал номер. Да, Олег Александрович умер вскоре после Нового года. А мне осталась память о нем и те полтора часа жизни, которыми он со мной поделился.

Коллеги, которым я потом рассказал эту историю, обеспокоенно заметили, что я как-то безучастно о ней говорю. Обычно эмоциональный, на этот раз я был скуп на чувства и переживания. И правда, я пережил множество чувств, в том числе и страх собственной смерти, и щемящую горечь оттого, что умер Олег Александрович, и сопереживание его жене, которая так трогательно беспокоилась о муже, и еще острое ощущение хрупкости человеческой жизни. Мне требовалось время, чтобы дать выход этим чувствам. Благо оно у меня было.

А вот с отцом у меня не получилось поговорить по душам, выяснить, что для него важно в жизни. Мне было тринадцать, когда ему поставили диагноз «лейкоз», и это был трудный период в наших с ним и без того непростых отношениях. Поэтому мы оба не нашли нужных слов, даже когда я навестил его в больнице в последний раз. Так, разговор ни о чем… Он выглядел неплохо и проводил меня до дверей больницы. Я обычно не оборачиваюсь, уходя, но тут обернулся и посмотрел на него, и таким, стоящим у входа в больницу, он навсегда остался моей памяти. Папа, смотрящий мне вслед…

Это был последний раз, когда я видел его живым. И уже после его смерти я в свои четырнадцать не очень-то понимал, что мне делать с застрявшим в груди горем, не находившим выхода. Много лет оно было спрятано глубоко-глубоко. Только спустя много лет я, придя на отцовскую могилу, обстоятельно и медленно рассказал ему о своих чувствах, о сожалении, что так и не узнал его по-настоящему. Он был закрытым человеком, и я практически ничего не знал о его детских мечтах и взрослых планах на жизнь. Сейчас, когда я пишу эту книгу, мне сорок три, я почти догнал тебя, папа, в твои вечные сорок пять. И что-то уже про тебя, как мне кажется, понимаю.