Текст книги "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл"

Само слово «зависть» этимологически восходит к слову «видеть» и связано как раз с «недоброжелательным взглядом». В мире социальных отношений людям постоянно приходится думать о том, какими глазами на них смотрят окружающие и как себя вести, чтобы не вызвать осуждение (или, что еще хуже, конкретные вредоносные действия). Со временем стали оформляться определенные кодексы поведения, которые предписывали даже цвет одежды (ремесленникам можно носить одежду одного цвета, феодалам – другого и т. п.).

По сути, эти кодексы были призваны удерживать человека в «среднем слое» (быть таким, как все, не выделяться – в том числе и личным счастьем), любые крайности осуждаются. Идея «дурного глаза» осталась, но стала дополняться более сложными конструкциями, маскирующими суть – страх перед тем, что людям не нравится чужое благополучие. Этот страх пронизывает и современные общества, зачастую определяя действия не только конкретных людей, но даже государств.

У подобного «страха счастья», как оказалось, есть даже греческое название, которое, правда, на русском языке звучит очень неблагозвучно: «херофобия». На экзистенциальном уровне она – следствие непереносимости переживания того, что нечто нами добытое может быть утеряно или отобрано. Раз за разом отказываясь от полноты проживания счастливых моментов из страха перед завистью окружающих или мира, человек меняет радость на безопасность, и это весьма безрадостная жизненная перспектива. Либо ты не претендуешь ни на что, либо, достигнув чего-то, стараешься не слишком радоваться, чтоб потом не плакать.

Но ведь когда достигаешь успеха, очень важно выделить время, чтобы им насладиться, отпраздновать его, разделить с близкими людьми. Это не потеря времени – это важная жизненная веха, напоминание о том, кто ты, что тебе нравится, в каком направлении движешься, и о том, что твой путь продуктивен. Иначе получается странная картина: альпинисты покорили труднодоступную вершину и тут же пошли вниз – некогда радоваться. А еще лучше вообще не оставлять следов на вершине, чтобы «враждебное Око» не решило, что пора нанести ответный удар в виде лавины или страшной непогоды.

Плохая это сделка – жертвовать яркостью жизни, самых пиковых ее моментов, в обмен на сомнительную «защиту» от чужой зависти и враждебности. Ведь все временно, и наши достижения и лучшие моменты торжества и триумфа померкнут с годами, перестав быть актуальными. То есть в любом случае они будут поглощены безжалостным временем. А если так, не лучше ли ярко гореть своей жизнью сейчас? Вопрос, разумеется, риторический.

Откладывать жизнь можно не только из страха перед завистью и местью «богов». К сожалению, я часто слышу от пожилых людей: «Мы уже пожили свое». Переживая, что многое в жизни они не успели или не смогли в полной мере вкусить и осуществить, люди словно торопятся закончить такую «неудачную» жизнь, впадают в отчаяние и практически хоронят себя заживо. Поздно что-то начинать – идеальный момент упущен, сил нет, остается только доживать свой век без надежд и претензий. Прошлые разочарования оказались настолько сильны, что снова встретиться с риском их пережить – слишком большое испытание. Вот сознание и подыскивает рациональные оправдания тому, что похоронил все мечты, и жизнь превращается во «время дожития».

Тени исторического прошлого

Но не только страх перед «завистью богов» и «сглазом» вызывает ощущение враждебности мира, жаждущего отобрать у нас все хорошее. Это может быть опыт наших предков, которые, выживая в суровых условиях, устанавливали свои правила жизни. Когда-то эти правила помогали им выжить и поэтому были переданы следующим поколениям.

Много лет назад, когда я еще писал дипломную работу по психологии, я использовал метод генограмм. Генограмма – это восстановление родового древа семьи (по документам или семейным преданиям), на котором отмечаются не только даты жизни и смерти, но и некоторые важные факты, касающиеся той или иной личности: заболевания, личностные особенности, важные события из жизни и др. Размышляя над этим родовым древом, пытаешься вместе с членами семей осмыслить то, как история нашей страны преломилась в «психическом поле» отцовского или материнского рода. И слова «война», «репрессии», «депортация народов» обретают новый смысл в контексте личных историй. Люди, привычный уклад жизни которых был разрушен какими-то непредсказуемыми хаотичными силами, начинали воспринимать окружающий мир как враждебный. «В любую минуту может произойти что-то плохое, и необходимо быть готовыми к этому». Естественно, что при таком отношении к жизни нет желания ее постоянно улучшать, заботиться о благоустройстве. Главное – иметь под рукой все самое необходимое и быть начеку.

Семейные истории, рассказанные мне людьми во время работы с генограммами, часто были полны трагедий и ужаса. Даже в истории моей семьи, как по линии отца, так и по линии матери, есть немало белых пятен. Но есть и интересные подробности: раскулаченный прадед, родственники, жившие на оккупированных территориях, странный факт из биографии деда – до начала «раскулачивания» он был крестьянином-середняком, проживавшим в Татарской АССР, а через два года вдруг оказался в Ленинградской области вместе с отцом, оба инженеры-электрики безо всякой связи с прежним родом занятий (в своей краткой автобиографии дед эту перемену никак не объясняет). А в 1941 году прадед с прабабкой погибли под бомбежкой.

Таких историй о погибших на войне, раскулаченных, репрессированных, сосланных огромное количество. К сожалению, о многих из них нельзя было говорить вслух («враги народа»), нельзя было требовать их реабилитации, справедливости по отношению к тем, кто попал под жернова XX века. В итоге о многих членах семьи не говорили или замалчивали факты их биографии, их трагедии не обсуждались. Семейное горе консервировалось и рождало убеждение, что всегда нужно быть готовым к новым испытаниям, что в жизни нет места счастью.

Многие молодые российские корейцы, с которыми я беседовал на Дальнем Востоке, испытывают иррациональный, на первый взгляд, страх, что все внезапно изменится к худшему. Их родители-корейцы жили с постоянным страхом внутри и поэтому заставляли своих детей осваивать рабочие профессии или другие, которые «помогут выжить везде». Корейцы в сталинскую эпоху были массово депортированы с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию. Беда обрушилась внезапно, как ураган. И даже те, кто вернулся годы спустя, помнили: не стоит слишком расслабляться на этой земле. Психология выживания вместо психологии развития и жизни. Можно ли их в этом винить?

Историческая память – это передаваемые из поколения в поколение истории семей, правила, по которым нужно жить в обществе, допускающем массовые трагедии. Если справедливость не восстановлена, не наказаны или хотя бы не осуждены те, кто осуществлял террор, то утверждается одна из базовый идей: не жди справедливости от этого мира, здесь нет закона и правды.

Кроме того, в некоторых семьях сознание, что их члены были «врагами народа», отравляло семейную атмосферу – медленно, но верно. Я знаю семьи репрессированных, которые долгие годы стыдились того, что кто-то был в ГУЛАГе, обходили молчанием неудобные вопросы детей. И тень этого стыда («с нашей семьей что-то не так») отравляла и до сих пор отравляет атмосферу в некоторых семьях. Вплоть до того, что некоторые дети испытывают иррациональную ненависть к своим вполне благозвучным фамилиям и меняют их.

В других семьях, в которых по доносу (скорее всего, соседей) когда-то арестовали деда, отца, дядю, чтобы ужас не повторился, следуют принципу «не верь, не бойся, не проси». В одной семье прадед был арестован и отправлен в лагеря на десяток лет почти сразу после того, как пошел на повышение, стал «каким-то директором». Вывод? Не высовывайся. Высоко взлетел – далеко падать. И внук, которому предлагают повышение в наше время, переживает настоящую паническую атаку.

Когда я думаю об этом (а такое периодически происходит), неизменно чувствую, как бегут мурашки по коже и подступают слезы. И в эти моменты очень жалко становится наших людей и страну. Изломанную вдоль и поперек, с огромными залежами неотреагированного горя, стыда и вины, с отсутствием честного и сложного разговора о нашем прошлом, с бесконечными качелями от «мы самые великие, добрые и святые» до «хуже нас нет людей на земле». Горе вытесняется гордостью, а гордость периодически проваливается в стыд, и достичь какого-то равновесия никак не удается.

Сколько еще десятилетий или веков нашу страну будут терзать катаклизмы, эмоционально травмирующие целые поколения и заставляющие их жить в режиме выживания, постоянного ожидания катастрофы? Как следствие, это приводит к отказу от многих жизненных благ (все равно отнимут) и притязаний на лучшую жизнь. Идеи о том, что «нам многого не нужно», «не жили хорошо, нечего и начинать», укоренились в нашей стране, даже если прямо эти идеи люди не высказывают или не осознают.

Речь идет не только о материальных благах, хотя много ли людей из поколения в поколение могли передавать наследство в нашей стране? Я говорю и про обеднение эмоциональной жизни, ведь сосредоточиваясь на выживании, человек утрачивает способность видеть красоту, радоваться, получать удовольствие от жизни. Его постоянно сопровождает тревога: «как бы чего не вышло, расслабляться нельзя».

Исторические травмы семьи и восприятие мира как враждебного и недружелюбного, «страх счастья» (за которым прячется страх утрат), тяжелый личный опыт, который не хочется повторять, – все это мы нередко прячем за рациональными объяснениями, почему поступаем очень осторожно и избегаем рисков. Мы крайне редко говорим «я отказываюсь от чего-то, потому что потом мне будет очень тяжело пережить утрату или неудачу». Значительно чаще звучит вполне логичное обоснование, почему за то или иное дело браться не стоит. Иногда это действительно разумное объективное объяснение, основанное на анализе возможных положительных и отрицательных последствий, но нередко это больше продиктовано стремлением отказаться от риска и оставить все как есть из страха навредить себе.

В подростковом возрасте у меня был знакомый, с которым мы вместе ходили в спортивную секцию. Он всегда был осторожным и благоразумным. Просчитывал все риски, и если за что-то брался, то можно было быть уверенным: шансы на успех огромны, вероятность неудачи минимальна. Сколько я знал его, он со школы всегда получал гарантированный выигрыш или вовсе не брался за дело. Чаще было второе. Одноклассники знали: если он на что-то согласился, значит, дело верное, проблем не будет. Однако, как правило, он предпочитал оставаться в стороне – молча наблюдал за происходящим с саркастической улыбкой, словно говоря: «Да знаю я, маленькие люди, что ни черта у вас не выйдет». Но собеседником он был интересным, много знал, мог увлекательно рассказать о том, что читал, да и анализировать ситуацию умел – особенно просчитывать риски, разумеется.

После школы он поступил в университет, где был маленький конкурс – шел наверняка, никаких покровителей у него не было, а попасть в армию он точно не хотел. Мы не виделись несколько лет, а потом как-то встретились на одной из улиц Хабаровска. Традиционные «привет», «как дела», «чем занимаешься»… Работает в бюджетной организации с неплохим гарантированным заработком (кто бы сомневался!). В какой-то момент он задумался и сказал:

– Мне тут предлагали бросить эту работу и перейти к одному предпринимателю из другого города, он начинает новое дело, и ему в нашем городе нужен партнер. Меня порекомендовали как надежного и разумного человека, – в его голосе прозвучала гордость.

– Здорово! – сказал я.

– Не думаю. Я плохо его знаю, хоть его и рекомендовали мои хорошие друзья. Но они могут ошибаться. Кроме того, риски слишком велики: допустим, я уйду со своей работы, ввяжусь в это дело, но он-то не может мне гарантировать, что дело раскрутится. И на первых порах я в любом случае буду получать меньше. Нет, оно того не стоит.

В дело ввязался другой человек, и оно действительно не заладилось: предприниматель прогорел, все, кто участвовали в деле, многого лишились. А мой знакомый, узнав об этом, лишь привычно махнул рукой: «Я же говорил».

В следующий раз я видел его гуляющим по набережной Амура с очень симпатичной девушкой. (Он вообще любил приходить на берег Амура с раскладным стулом, картинно садился и смотрел на реку – готовая фотография для гламурного журнала.) Она чуть ли не кружила вокруг него, задавала какие-то вопросы, заглядывала в глаза, прикасалась к его руке. А он шел с невозмутимым видом, гордый и мужественный, величаво глядя вперед и изредка удостаивая ее взглядом. Ему явно нравилось ее внимание, но никаких ответных реакций он не проявлял.

Тем летом я еще пару раз видел его на набережной, и всегда с новыми красавицами. Девушки что-то в нем находили. Я ему даже позавидовал. И опять он шел, как ледокол в северных морях: прямо, решительно, не обращая внимания на всяких там порхающих вокруг него «птиц».

Когда я спросил его о тех девушках, он неуверенно пожал плечами:

– Что-то в них не то… Как-то я не уверен в них был. И сомневаюсь, что у нас что-нибудь получилось бы…

– А у тебя с ними что-то было? – поинтересовался я.

– Как у меня с ними может что-то быть, если я в них не уверен? – он попытался снисходительно улыбнуться, но улыбка получилась грустной.

– А как ты можешь быть в них не уверен, если у тебя с ними ничего не было? – парировал я, но он лишь пожал плечами и снова попытался улыбнуться; он всегда так делал, если не хотел продолжать спор.

Как-то мы обсуждали, надо ли мне зарегистрироваться как индивидуальному предпринимателю. Он, как всегда, просчитал все за и против и выдал вердикт: не стоит этим сейчас заниматься: «Налоговую нагрузку будут только повышать, вот увидишь. Да и мороки со всем этим много: ты уверен, что к тебе пойдут люди?» А когда правительство подняло выплаты в пенсионный фонд в два раза, он позвонил мне и с еле скрываемым удовольствием сказал: «Я же говорил, что со всем этим связываться не стоит». Да, он почти всегда был прав, когда просчитывал риски. Правда, он всегда указывал лишь на риски.

Позвали его как-то в экспедицию, в тайгу. И снова размышления, и снова вердикт: «Риск великоват. Аппендикс не вырезан – а вдруг прижмет посреди безлюдной тайги? А клещи? По статистике, в наших краях очень большой процент энцефалитных. Да и боррелиоз, переносимый ими, тоже малоприятная болезнь. А я не привит. О комарах, мошке, мокрецах и оводах и речи не идет – это само собой разумеется. А еще „Яндекс“ обещает плохую погоду на пару недель, я смотрел, одни дожди. Какая уж тут экспедиция…» Аппендицита и энцефалита с боррелиозом в той экспедиции не было, но вот всего прочего – в избытке, да. Тут он снова оказался прав.

С того момента мы долго не виделись, до меня доходили только обрывки информации о нем. Переехал в другой город, устроился на какую-то работу с гарантированным заработком, несколько лет работал на одной должности. Не женился, детей нет… Затем его следы потерялись. Счастлив ли он, не знаю. У него сильный ум, он умеет быть очаровательным и всегда этим успешно пользовался, но меня не покидает ощущение, что он все-таки проскочил мимо многого, что наполняет наше существование жизнью. Устраивает ли его эта «сделка» – меньше тревоги в обмен на отказ от многих радостей жизни? Может быть, но мне кажется, что нет.

Глава 5
Поиск спасителя и беспечность: «Ты заслонишь меня от ужаса»

Не всем хочется впадать в подавленное псевдосмирение перед неизбежностью конца или бесконечно избегать риска утрат. Можно отчаянно игнорировать факт временности, жить так, будто у тебя в распоряжении вечность, или же искать нечто, способное заслонить нас от ужаса, позволить себе жить беспечно и забыть о том, что все мы конечны.

Поиск спасителя

Как родители утешали нас в детстве, когда случалась какая-либо потеря, так и во взрослой жизни человек может стремиться каким-то образом воспроизвести этот замечательный опыт: тебе плохо, ты чего-то лишился – приходит кто-то большой и умный и как будто отменяет потерю. Например, такой детский опыт: если ты, малыш, испугался, что родители тебя когда-нибудь покинут, то мама или папа могут торжественно пообещать, что никогда-никогда не умрут. На время это может утешить. Если же безвозвратно ломается любимая игрушка, то эти могущественные люди не дают расстроиться и погоревать, мгновенно пытаются что-то предложить взамен, вплоть до похода в магазин – лишь бы ребенок не плакал. То есть взрослые не утешают ребенка, помогая ему принять факт потери чего-либо, а стараются уничтожить этот факт, «выключить» переживание. Cтав взрослыми, мы иногда сталкиваемся с последствиями этого детского опыта, когда что-то проделываем над собой или над кем-то другим, чтобы поскорее избавиться от неприятных чувств.

Часто этим занимаются мужчины, так как слезы и ощущение бессилия и беспомощности в целом – «запретные» для них темы. Я отлично помню, как тяжело воспринимал слезы или жалобы жены и других близких людей – возникало сильное беспокойство, тревога и даже стыд, если я не мог сразу же что-то сделать, чтобы утешить. Ведь о чем-то переживать – это «неправильно», надо либо что-то сделать, чтобы исправить это, либо не переживать. В голове не укладывалось, что жене может быть важно просто поделиться и поплакать рядом со мной и ей не нужны мои спасительные действия, она и сама способна разобраться с проблемой, когда ей станет легче. И еще постоянно казалось, что если что-то не предпринять, то эти страдания никогда не закончатся, что боль вечна и сама не стихнет, даже если дать волю чувствам.

Но вернемся к поиску того, кто избавит нас от тревоги и будет защищать. Если мы найдем такого человека, то будем спокойны, даже беспечны, вне зависимости от ситуации, потому что волноваться и переживать должен кто-то другой. Например, наш проводник в лесу, о котором уже говорили выше. Он и за клещей будет отвечать, и за диких животных, и за погоду – в общем, следить, чтобы мы только получали удовольствие и ни о чем не беспокоились. А если происходит что-то неприятное, будем злиться на того, кто «должен был» этого не допустить и не сделал.

Для кого-то таким проводником-защитником является Бог. Кто-то на эту роль назначает абстрактных Вселенную, судьбу, карму. Главное тут – фатализм: «Чему быть, того не миновать». Жизнь вверяется неким высшим силам: «Если мне суждено умереть от рака, значит, так и будет, и нечего трепыхаться». От ужаса смерти это до конца не избавляет, но в более частных вопросах существенно снижает переживание утрат за счет того, что позволяет снять с себя ответственность и часто сопутствующее ей чувство вины за неправильный выбор и ошибки, которые привели к потерям. За фатализмом нередко прячется надежда на то, что некая высшая сила все организует для нашего блага, ведь «что ни делается, все к лучшему».

Некоторые люди ищут гуру или наставника. Это совсем не обязательно должен быть какой-нибудь религиозный авторитет или глава секты. Им может стать любой авторитетный человек, поведение которого внушает ощущение безопасности: «Он точно знает, что делать!» Папа и мама тоже могут отлично подойти на эту роль (причем наш возраст не имеет значения).

Особенностью таких наставников является, как правило, их категоричность в очень многих вопросах, негибкость, циничность и жесткость. Удивительным образом (видимо, заложенная в детстве) у многих людей есть установка, что «настоящий» взрослый – всегда человек жесткий и категоричный в суждениях о жизни и о людях. Ну, раз он так уверенно, жестко и безапелляционно о чем-либо говорит, значит, точно знает истину. А то сам ты про себя вроде бы все понимаешь, но тут сомневаешься, здесь испытываешь замешательство, там не совсем уверен.

Даже сейчас эти уверенные, решительные и часто очень циничные люди иногда производят на меня впечатление: они-то точно познали жизнь со всей ее жестокостью и научились выживать, а значит, разобрались в том, как правильно жить. Правда, потом этот морок быстро рассеивается, ведь я понимаю, что мягкость и доброта не синонимы бесхребетности и инфантильности, а жесткость и цинизм могут быть как раз следствием невозможности справиться с собственной болью, сидящей глубоко в душе, отчего люди прячутся за таким вот панцирем. Кстати, общий уровень тревоги у людей, которые нашли-таки себе авторитарного лидера, действительно снижается. Свободы, правда, тоже меньше, но это очень популярная сделка: свобода в обмен на безопасность.

На почетную должность спасителя часто назначаются и психотерапевты. Сама суть нашей работы провоцирует человека, обратившегося за психологической помощью, искать в специалистах тех, кто уж точно все разрулит и укажет истинный путь. Это вполне естественное желание, и у меня, когда я обращался за помощью к своему психотерапевту, оно в первое время было ярко выражено. Помню свою растерянность, злость, разочарование и недоумение (все вместе), когда обнаружил, что психотерапевт не знает, что мне делать в одной сложной жизненной ситуации. Он может помочь мне осознать ситуацию, увидеть мои «слепые зоны», но как мне жить и какие решения принимать, он не знает или (что меня злило больше всего) не хочет объяснять. Но именно после этого разочарования во всемогуществе того, кто должен был меня «спасти», я и начал самостоятельно разгребать свои психологические завалы, приглашая психотерапевта в помощники, а не в спасители.

Мои старшие коллеги, когда я учился на гештальт-терапевта, рассказывали, что после смерти нескольких авторитетных людей, состоящих в одном психотерапевтическом сообществе, некоторые учащиеся разочаровались в гештальт-терапии. Мне понятна внутренняя логика этого разочарования: не осознавая того, люди искали учение, способное избавить их от страха потерь, а оказалось, что эта ваша терапия не избавляет от страданий и смерти. Значит, что-то не так с этим учением. Найдем другое.

И есть люди, которые находят! Чем более нестабильна социальная ситуация, чем прямее, лоб в лоб, сталкивает нас жизнь с утратами и страхом смерти, тем больше появляется учений, которые я называю «инструкциями по управлению Вселенной не вставая с дивана». Это и популярное некогда учение, представленное в фильме и книге под названием «Секрет» (в другом переводе «Тайна») – помните такое? В «Секрете» роль заботливого доброго родителя и защитника отводится Вселенной, и единственное, что требуется от человека, – просто правильно сформулировать свое желание, а потом уже Вселенная сама всё сделает или в крайнем случае создаст все условия для того, чтобы мы получили желаемое. Особенной любовью у творцов подобных учений пользуется квантовая физика: она непонятна простому обывателю (да и непростому часто тоже), в ней есть немало описаний чуть ли не волшебных свойств материи с точки зрения обычного физического мира. «Трансерфинг реальности» – самый известный пример.

Общее для всех эзотерико-мистических и псевдонаучных учений, во-первых, то, что они обещают дать обычному человеку мощный инструмент управления Вселенной, а во-вторых, мир в них представлен как большая комната с кучей замечательных игрушек, которые можно и не терять, если соблюдать правила игры. Жизнь должна быть легкой, а если она таковой не является, значит, ты просто не знаешь правил, неудачник. И в итоге получается, что это игровое всемогущество, основанное на «правильном поведении», оборачивается всеобъемлющим чувством вины – ведь за все, что с тобой происходит, отвечаешь ты сам, и если оно с тобой или с кем-то другим случилось, значит, «недоработал», ленишься, глуп, некомпетентен. А «тетя Лера» Вселенной управляет правильно, и у нее есть все, чего она желает. Правда, почему-то это пять котов и пенсия. Ну, мало ли какие причуды у людей.

Помимо обращения к различным гуру и эзотерическим учениям, люди прибегают к различным психологическим уловкам, которые могут на какое-то время облегчить чувство утраты. Одна из таких уловок, «спасающих» от горя, описана в известном романе Элинор Портер «Поллианна»[14]14
  Портер Э. Поллианна. – М.: Махаон, 2021.


[Закрыть] – его какое-то время любила моя старшая дочь. В нем одиннадцатилетняя сирота Поллианна после смерти отца оказывается под опекой тети, женщины жесткой и авторитарной. В свое время Поллианну отец научил играть в «Радость». По правилам игры нужно было находить повод для радости в любом событии, даже самом плохом.

Например, когда Поллианну поселили на мрачном чердаке, где холодно зимой и душно летом, она сознательно заставляла себя радоваться красивому виду из окна. Умерла мама? «Я рада, что мама теперь в раю!» В общем, оптимизм в духе «Если жизнь выдала вам лимон, сделайте из него лимонад!» Улыбайтесь, находите повод для радости, даже когда все вокруг рушится. Сказка красивая, в ней девочка научила многих людей играть в «Радость». Правда, потом сломала позвоночник и впала в уныние. Но люди и в этом попытались совместными усилиями найти что-то хорошее…

Если отнестись к этой истории чуть серьезнее, то «сломанный позвоночник» – хорошая метафора той цены, которую девочка заплатила за игнорирование реальности, за постоянный самообман. Груз горя рано или поздно сокрушит любую иллюзорную игру: невозможно постоянно питаться гнилыми фруктами и убеждать себя, что это нормальная еда. «Синдромом Поллианны» называют фальшивый оптимизм и игнорирование чувств, связанных с утратами и неудачами. Если кто-то умирает или мы теряем то, что любим, плакать и грустить естественно. Отец Поллианны не умел горевать и попытался научить дочь игнорировать горе. Идеальный ребенок: любое обращение с собой будет принимать с благодарностью, он очень удобен и не мешает никому своими неприятными и сложными чувствами. Долго ли такой ребенок продержится, прежде чем получит какое-либо психологическое расстройство? В большинстве случаев – недолго. Об этом способе жить с трагическим надрывом поет Фредди Меркьюри в одной из последних своих песен «The Show Must Go On»: «Inside my heart is breaking // My make-up may be flaking // But my smile still stays on»[15]15
  Мое сердце разрывается, и пусть грим осыпается с лица, я улыбаюсь (англ.).


[Закрыть].

Еще один способ прятаться от печалей и огорчений в жизни называется «Зато у меня…». Он похож на игру Поллианны, но отличие состоит в том, что хорошее мы ищем не в событии, которое вызывает негативные переживания, а в чем-то другом. Украли у вас деньги с карты? Зато вы сегодня прошли десять тысяч шагов! Или сходили на концерт! В итоге мы и расстроиться по-настоящему не можем (и отпустить ситуацию, прожив ее), и порадоваться чему-то другому тоже не получится. Напряжение, вызванное негативным событием, останется, хоть и не настолько сильное, чтобы его нельзя было игнорировать. Оно будет проявляться, например, в увеличившейся раздражительности. Раздражительность часто говорит о том, что мы подавили какие-то более сложные переживания, скорее всего огорчение (еще это могут быть обида, зависть, вина).

Негласный принцип «Не упоминай о смерти» – из этого же ряда способов уходить от страха смерти и утрат. Какое средство от всех кошмаров лучшее? Накрыться одеялом с головой, чтобы беда не заметила и прошла мимо. Реальная смерть часто изгоняется из повседневной жизни: люди умирают в больницах, а не рядом с близкими, кладбища располагают на отшибе городов, а вопрос, надо ли бороться за жизнь до конца или можно выбрать смерть (эвтаназию), публично практически не обсуждается.

«Планирование смерти» – странная фраза, пугающая многих людей, хотя речь идет не о самоубийстве, а о подготовке, о том, что человек отдает распоряжения, что делать окружающим, когда он будет умирать. Доулы смерти? Явление и для Запада новое, а у нас и вовсе мало кому известное. Это люди, специально подготовленные сопровождать процесс умирания, как обычные доулы-акушерки сопровождают роды…

Радикальный гедонизм, когда человек ищет исключительно удовольствия и новые впечатления и с головой погружается в них, стремясь избежать душевной боли (которая бывает в жизни каждого), часто оказывается близким родственником трудоголизма. В обоих случаях важно не оставлять времени для скуки и мыслей о собственном существовании. Как для гедонистов непереносимой является ситуация, когда относительно долго «ничего интересного не происходит», так и для трудоголика плох тот выходной, который не удалось забить хлопотами. Жизнь проносится стремительно, без особого смысла и наполнения: на поверхности – вечная вечеринка или стахановский шахтерский забой, а в глубине – сокровища, покрытые тиной и забытые, но они в ледяной воде, нырять в которую очень не хочется.

Проблемы в отношениях с мужем Жанна решала просто: она работала. Очень много. Брала работу на дом. Муж злился и обвинял ее в том, что она не умеет говорить «нет» начальнице и коллегам, которые взвалили на нее часть своих обязанностей. Он был уверен, что отношения в семье портятся из-за этого. Увы, проблема была в другом. Жанна не хотела больше быть с ним. Но и уходить было страшно: это означало полный отказ от привычного образа жизни, ведь основные деньги в дом приносил муж.

Получилось, что трудоголизм Жанны стал косвенным способом сказать «я хочу с тобой расстаться». Впрочем, Жанна это осознала далеко не сразу, она долгое время старательно убеждала себя, что просто очень много работы и что она действительно не умеет отказывать коллегам, а те «и рады на шею сесть». К тому же работа давала какое-то удовлетворение и иллюзию, что жизнь движется, не то что домашняя «атмосфера склепа». Однако за пределами работы способность Жанны говорить «нет» чудесным образом восстанавливалась… Работа спасала от проявлений кризиса, но одновременно поглощала всю остальную жизнь.

Я – особенный

Помимо поиска спасителя и разных способов снизить значимость потерь, мы можем игнорировать экзистенциальный вызов временности и конечности, прибегнув к простому принципу «Со мной такого произойти не может». Беспечность, продиктованная не тем, что кто-то нас прикроет и защитит от потерь и утрат, а верой в то, что их просто не случится, ведь мы – особенные (мы редко осознаём, что считаем себя исключительными, но это все равно проявляется в нашем поведении). «Ну не могу я попасть в автомобильную аварию, поэтому и пристегиваться ремнем безопасности бессмысленно – разве что для полиции. Клещи в лесу? Да ладно, нет там энцефалитных или их очень мало, да и не любят меня клещи. Не курить тайком от врача, обеспокоенного состоянием моих легких? Еще чего – никакого рака у меня быть не может, и все. Как и прочих ужасов, о которых пишут на упаковках сигарет. Пандемия коронавируса? Да он вообще не опасен. Зачем мне ваши маски? Никаких мер защиты я предпринимать не буду. А если заболею, врачи вылечат».