Текст книги "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл"

Подобное отношение к жизни особенно характерно для детей и молодых людей, ощущающих себя вечными и неуязвимыми. Однако часто оно встречается и у взрослых – до первого жизненного потрясения, а иногда даже и после него, если оно расценивается как недоразумение, случайность. Мир такого человека уже не «игровая комната» из детства, а жилье, обустроенное по последнему слову техники безопасности: в нем нет острых углов и твердых поверхностей.

– Знаешь, как я всегда проводила летние каникулы? – говорит Лена, забравшись с ногами в кресло в моем кабинете и глядя в окно, за которым хлещет апрельский дождь. – Вот было три месяца. Три до-о-олгих летних месяца. И первые два с половиной я никуда не спешила: впереди же целое лето… Я все откладывала. А потом, недели за две-три до школы или универа, я спохватывалась: а-а-а, надо же жить! И бегом то туда, то сюда, одновременно отравляя себе эти недели сожалениями: где же я была все это время! Лето прошло, а я ничего не успела! А ведь это хорошо отражает и всю мою жизнь. Я постоянно ощущаю себя где-то в будущем, где развернется моя «настоящая» жизнь. А накануне дня рождения начинаю суетиться и переживать: еще один год прошел непонятно как. Мне больше тридцати, времени на то, чтобы выйти замуж и обзавестись детьми, все меньше, а я продолжаю метаться между фантазиями о будущем и сожалениями о прошлом. А о том, что у меня есть только «сейчас», вспоминаю лишь здесь, и каждый раз ругаю себя…

Наша беспечность проявляется в том, что мы забываем о конечности всего – от выходных и отпуска до самого времени нашей жизни. И только дедлайны в виде дней рождения или осознания того, что до конца отпуска или лета осталось всего ничего, пробуждают в нас дремавшую до того момента тревогу. И выход не в том, чтобы постоянно тревожиться и носиться в суете, желая все успеть (точно же не сделаем все, и мы это знаем). Это ничуть не лучше полной беспечности. Скорее, он заключается в том, чтобы, помня о конечности и временности всего, каждый раз определять для себя, что сейчас важнее. И, вполне возможно, это может быть и беззаботное лежание на пляже без каких-либо достижений. Важно же не само по себе действие, а то, что мы выбрали его осознанно, решив, что сейчас мы нуждаемся именно в нем.

Так что же делать, сталкиваясь с утратами? Тотально контролировать свою жизнь, пытаться все предусмотреть или же всецело довериться миру, который «добрый и позаботится о нас»? Конечно, и то и другое – крайности. Напрашивается фраза «Истина посередине», но, на мой взгляд, дело обстоит чуть сложнее. Помните знаменитый принцип Парето, гласящий, что 20 % усилий дает 80 % результата? В контексте нашей темы я бы сформулировал так (цифры здесь условные): 80 % нашей безопасности обеспечиваются 20 % нашей энергии. А чтобы увеличить безопасность до 95 %, вам придется потратить остальные 80 % энергии, и больше ни на что сил не останется (при этом полной, абсолютной безопасности все равно не достигнешь).

Получается, что, выполняя необходимый минимум действий (в зависимости от рода деятельности), мы обеспечим себе бо́льшую часть защиты. Тогда и на что-то другое, кроме тотального контроля, силы останутся. В конце концов, жизнь – это искусство баланса, а не контроля. Сообщества людей, помешанные на безопасности, обречены на резкое возрастание тревожности, ведь мир так велик, в нем происходит столько всего, а управлять ничем толком не получается. Другое дело, что стремление достичь максимальной безопасности возникает не само собой, а в результате сильной тревоги, которая не позволяет остановиться на этих самых 80 % и заставляет тратить все силы на отчаянные попытки учесть абсолютно все.

Отрицание временности и конечности существования может проявляться и в том, что к горю люди относятся как чувству, которое можно испытывать только в крайних ситуациях, когда кто-то умер или случилась какая-то катастрофа (например, был уничтожен дом со всем имуществом в результате пожара, урагана или взрыва бомбы во время войны). Понятно, что прямо они об этом не говорят, но если кто-то горюет по менее трагическому поводу, часто можно услышать: «Ты должен радоваться, что не случилось худшее», «Тут нет причины для слез», «Не переживай слишком сильно».

Иногда человеку не удается даже просто погрустить, сразу все вокруг начинают суетиться, пытаясь его развеселить. В результате он может испытать стыд за свои «неуместные» чувства. Людям неприятно видеть чужую боль, поскольку она напоминает им, что жизнь полна горя. И первая их реакция в этом случае – страх. Если испытывать горе разрешается только в случае чьей-то смерти, а все остальные несчастья предлагается принимать стойко или быстро забывать, то при виде чужих слез, тоски и печали появляется лишь страх и желание, чтобы это поскорее закончилось.

Но горевать абсолютно естественно, и не только из-за чьей-то смерти. Я только недавно научился плакать и не стыдиться своих слез (хотя заплакать по-прежнему бывает очень непросто), и как же легче стало переживать какие-то потери и не пугаться чужих проявлений горя. Мы плачем, когда рушатся наши планы и рассеиваются иллюзии (о самих себе или о других). Когда разрываем отношения с близкими и друзьями. Когда не успели сказать умершему человеку, как его любим. Когда отдаляемся от дорогих нам людей или расстаемся с ними.

Плача, мы прощаемся с прошлым, с тем хорошим, что было в нем и ушло навсегда, даже если впереди нас ждет лучшая жизнь, потому что горе – это еще и мера ценности того, что было. Грусть и тоска могут быть выражением любви, нежности, привязанности, в них смешаны горечь и тепло. Горе может быть тихим, почти незаметным для окружающих, но от этого не менее сильным. Мы обречены на смерть, все в нашей жизни временно. Мы постоянно что-то теряем, и даже если на смену приходит что-то новое, наши боль, горе, прошлое требуют уважения, и слезы – это еще и дань этому прошлому. Если потерь много, может потребоваться значительное время, чтобы их пережить. Увы, этот процесс нельзя ускорить, но легко можно прервать – если мы застыдимся своих переживаний из-за реакций окружающих или начнем их прятать, подавлять либо старательно отвлекать себя от них повседневными делами, не давая себе хоть сколько-то времени для того, чтобы оплакать потери. Горе – не аномалия, не болезнь, не следствие какого-то провала, оно сопровождает всю нашу жизнь.

И тут мы переходим к четвертому ответу на вызов временности/конечности.

Глава 6
Пережить горе и продолжить жить

Как бы мы ни ухищрялись в попытках уклониться от вызова временности, рано или поздно все равно приходится с ним сталкиваться – да так, что игнорировать его уже невозможно. И остается одно: научиться проходить сквозь горе утрат, проживать его и затем выходить в мир, в котором мы уже отпустили то, что потеряли.

Главный урок смерти

Мой отец похоронен на кладбище неподалеку от дома – можно дойти пешком. Я люблю туда ходить. В этом нет ничего необычного: многие люди признаются, что любят посещать кладбища, только не новые, которые часто устраивают в голой степи, а старые, заросшие деревьями, со множеством надгробий, покрытых патиной вечности. Вот и я, пока иду к отцовской могиле, рассматриваю эти памятники. На некоторых из них – скульптуры из мрамора, рассказывающие о человеке. Как скромные, 1960–1970-х, так и пышные усыпальницы авторитетов 1990-х. Есть и простые металлические стелы со звездочками и с выцветшими старыми фотографиями.

Лучшее время для посещения кладбища у нас – ветреный будний день в конце весны или в начале осени. Людей почти нет, и гнуса всякого немного, а ветер, гуляя в листве, порождает шелест, который у меня напрямую ассоциируется с вечностью. Этот умиротворяющий звук листвы я помню с раннего детства и, надеюсь, буду слышать его и в последние свои дни, и он свяжет всю мою жизнь. Листва, пронзительно-синее небо в облаках, просвечивающее сквозь ветви деревьев, и я, лежащий на спине и смотрящий вверх… Наверное, поэтому я так люблю известные строчки Франтишека Грубина, написанные в 1956 году:

 
Еще не осень! Если я
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия,
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра: ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он – дерево. Он нянчит гнезда[16]16
  Перевод В. А. Яворивского.


[Закрыть].
 

«Мой гроб еще шумит в лесу… он нянчит гнезда…» Безумно трогающая за душу метафора о том, что у меня все-таки еще есть время, чтобы ухватить жизнь и прочувствовать всю ее красоту – от счастья до печали. Только дела на завтра относить не буду.

Я прихожу на отцовскую могилу, на которой стоит памятник с простыми цифрами «1949–1994» и скупыми, но важными словами: «Забыть невозможно». Памятник из серого мрамора уже покрывается мхом. Я не хочу убирать мох, просто счищаю так, чтобы были видны портрет отца и надпись. А дальше пусть природа вписывает мрамор в вечный круговорот. Мои дочки уже приходили сюда, сын – еще нет, ему это предстоит.

Научиться терять и прощаться – главный урок встречи с первым экзистенциальным вызовом.

И это значит не заглушать чувства, возникающие при утрате (мол, чего уж переживать – всё временно, всё проходит, все умирают), а, наоборот, дать им волю, осознавая, почему они и зачем. Не зря еще Зигмунд Фрейд использовал такое точное и красивое выражение, как «работа горя». Поток жизни так и устроен: кто-то или что-то рождается (человек, животное, отношения, вещи) и по прошествии времени умирает или просто утрачивается нами, продолжая где-то существовать, но уже без нас.

Пытаться остановить этот поток все равно что пытаться только вдыхать. Вбирать, вбирать, вбирать – и ничего не отдавать. В конце концов дыхание просто остановится, а тело замрет в сумасшедшем напряжении, силясь удержать выдох. Остановишь горе – и жизнь тоже начнет терять свои звуки, вкусы, ощущения, запахи… Не научишься терять и отпускать – ничего не приобретешь (взамен того, что на самом деле никуда не ушло), и все остановится, как время в квартирах, превращенных в музеи-мемориалы. Есть такой парадокс: смерти мы можем противопоставить витальность, увлеченность жизнью, которая в то же время сама зависит от нашей способности принимать смерть.

Одно из самых щемящих моих воспоминаний о так называемых малых утратах (когда никто не умер и не произошло какой-то объективно страшной катастрофы, просто потеря чего-то переживается нами остро) – это слезы моей старшей дочки Марины. У нас никогда не было домашних животных, поэтому бо́льшую часть детства ее не сопровождали какие-либо смерти тех, к кому она привязалась. Она жила в достаточно добром и уютном мире и даже верила, что Фродо и другие герои «Властелина колец» когда-то реально существовали.

Лет до десяти она верила и в Деда Мороза. Однажды она пришла из школы расстроенная и возмущенно рассказала: одноклассники говорят, что Деда Мороза не существует. Она не сомневалась в реальности этого старого волшебника – ведь о нем ей рассказывали родители, и чудесные подарки он дарил! И письма она ему писала! Она страстно возмущалась, а мы с женой переглянулись: дальше ее обманывать было невозможно. Одно дело – игра в сказку, а другое – ее вера в реальность этой сказки и насмешки одноклассников. Пришлось сказать, что Деда Мороза действительно не существует и все это время мы сами дарили ей подарки. И милое, красивое, чудесное личико моей дочурки выразило сначала удивление, потом недоверие, а затем она горько заплакала. И плакала полдня. Она сказала маме, что чувствует, как будто кто-то очень близкий умер.

Кто-то может посмеяться над детскими слезами, но ее горе было подлинным. Переживания детей, их горе такие же настоящие, как у взрослых, и когда мальчик или девочка из детского сада расстроены из-за «пустяка» вроде того, что Саша или Оля с ними не хотят играть, это так же больно, как и в случае, когда кто-то отвергает взрослого человека… Мы с женой испытывали боль и вину оттого, что разрушили сказку, в нас самих как бы умер маленький кусочек нашего давно ушедшего детства. Хорошо, что дочка позже оценила, что все-все подарки, которым она радовалась, были от мамы и папы, и это помогло ей увидеть за обманом нашу любовь.

Николай долго не понимал, что избегает переживания горя. Измученный постоянными приступами гнева, доходящего до аффекта, он пришел к психологу в надежде, что сможет побороть в себе эти вспышки. Весь напряженный, сжатый, с прерывающимся от напряжения голосом, он выглядел как человек, вот-вот готовый взорваться. Психологическая атмосфера вокруг него была наэлектризована нервозностью, нетерпением, спешкой: «Быстрее скажите, что нужно сделать, как расслабиться!»

За этим напряжением пряталась бездна горя. Умершая в детстве сестра и подкошенные этой трагедией родители. Ушедший чуть позже из семьи отец. Погибший в автокатастрофе лучший друг – в четырнадцать лет. На все эти трагедии ответ был один: подавить свои чувства и идти дальше, потому что за твоей спиной мама и сестра, и если дашь слабину, то сам раскиснешь и никому ничем помочь не сможешь.

Нет, Коля иногда все же огорчался по мелочам, но очень быстро избавлялся от переживаний, так как они открывали врата в настоящий ад, полный невыплаканных слез и страха свалиться в депрессию, как произошло с его отцом. Он жил в буквальном смысле стиснув зубы – скрежетал ими от перенапряжения, из-за чего они стирались. Главное – не допустить, чтобы горе вырвалось наружу. Даже удивительно, что Николай не искал спасения в алкоголе, наркотиках или других способах «отвлечься». За постоянное напряжение приходилось расплачиваться здоровьем: то проблемы с желудком, то боли в теле, то голова раскалывается, ну и давление скачет, куда ж без этого.

Он старательно избегал любых упоминаний о трагедиях детства, а если касался их в разговоре, то быстро менял тему или старался не углубляться в воспоминания. При этом его глаза краснели, но он продолжал изображать героя. А мне было его ужасно жаль, хотелось плакать; я ловил себя на мысли, что так же сдерживаю свои чувства. Только не из страха окончательно расклеиться, а из стыда: ну не рыдать же на ровном месте! А «место»-то совсем не «ровное», в том числе у меня самого: отец умер, когда мне было тринадцать, и мне потребовалось много времени, чтобы внутренне с ним попрощаться, отгоревать и сказать, стоя у отцовской могилы: «Папа, у тебя уже есть внучки… Очень жаль, что ты их не увидишь…»

К сожалению, во время моей встречи с Николаем он не смог «выдохнуть», расслабиться и дать волю слезам. Он ушел раньше, да и я не нашел подходящих слов. Так бывает. Но надеюсь, что рано или поздно то, о чем мы говорили, поможет ему дать выход горю и облегчить душу – может, с другим психологом.

Работа горя

В моменты утрат человеческая душа замирает. Если утрата небольшая, то ненадолго, а потом течение жизни и энергии восстанавливается, унося в прошлое то, что было потеряно. Если утраченное – родной человек, друг, любимое домашнее животное или же очень значимые любовные и дружеские отношения, которые оказались разорваны, то душа может застыть надолго. И если не дать горю сделать свою работу, жизнь останавливается и выцветает. Российский психолог Федор Василюк писал:

Переживание горя, быть может, одно из самых таинственных проявлений душевной жизни. Каким чудесным образом человеку, опустошенному утратой, удастся возродиться и наполнить свой мир смыслом? Как он, уверенный, что навсегда лишился радости и желания жить, сможет восстановить душевное равновесие, ощутить краски и вкус жизни? Как страдание переплавляется в мудрость?[17]17
  Василюк Ф. Е. Пережить горе // О человеческом в человеке. – М.: Политиздат, 1991. С. 230–247.


[Закрыть]

Работа горя заключается в том, чтобы отделить психическую энергию от утраченного объекта. По завершении этого процесса наше «я» освобождается от привязанности и может направлять высвободившуюся энергию на другие объекты. Но хоронить не значит забывать; напротив, это означает помнить, испытывая печаль, которая не мешает нам двигаться дальше и при этом подчеркивает ценность того, что было, а значит, и ценность нашего опыта.

Когда речь заходит о переживании горя, часто вспоминают пять стадий, которые проходит человек. Их сформулировала американский психолог Элизабет Кюблер-Росс: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. Однако эти стадии давно стали скорее частью психологического фольклора, чем объяснением того, как происходит горевание в нашей жизни. Как оказалось, люди могут проживать горе без гнева, без торга или постоянно двигаясь по кругу от отрицания к депрессии, но так и не доходя до принятия. Или переходя от депрессии к гневу и обратно без всякого торга. Не говоря уже о том, что эти стадии не объясняют, как происходит горевание, они лишь описывают, как люди реагируют на смерть.

В уже цитировавшейся статье Федор Василюк замечательно и, на мой взгляд, точнее, чем Кюблер-Росс, описал ключевые процессы переживания горя. Позволю себе кратко их пересказать. Это описание не претендует на абсолютную точность, но позволяет обозначить важные моменты в сложном процессе работы горя. Василюк говорит о смерти близкого человека, но это верно и для других серьезных утрат с поправкой на остроту переживания.

Начальная фаза горя – шок и оцепенение. Она может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, но в среднем 7–9 дней. Cмерть близкого человека настолько ошеломляет, что не вмещается в сознание. Тело цепенеет, оно напряжено, дыхание затруднено и часто поверхностно, а восприятие притупляется – вплоть до того, что бывает трудно вспомнить, что же происходило на самих похоронах. Но это не отрицание смерти, это, скорее, «выпадание» человека из процесса жизни. Не «смерти нет», а «меня здесь нет» – человек находится в том состоянии, которое было до утраты близкого, а текущие события им иногда не осознаются. Я – там, с ним, с умершим, а не с живыми, которые сейчас рядом со мной.

Вторая фаза горя – фаза поиска. Ее пик обычно приходится на 5–12-й день с момента известия о смерти. В этой фазе человек бессознательно отрицает окончательность утраты, он ждет, что вот-вот все окажется неправдой, умерший постоянно мерещится ему среди окружающих людей, среди лиц в толпе. В этой фазе горюющие часто говорят об умершем как о живом: «Я ему позвоню», дома окликают его, забыв на мгновение, что его нет и он никогда больше не отзовется. Жизнь проходит словно в двух измерениях: в прошлом, в котором умерший еще жив, и в настоящем.

Третья фаза – острое горе, которое длится до 6–7-й недели с момента смерти. Притупившееся, казалось бы, во второй фазе переживание с особой силой воздействует на психику. Для третьей фазы характерны астения, затрудненное дыхание, чувство опустошенности, давление в груди, бессонница, постоянный ком в горле. Все ощущения притуплены. Человека непрерывно преследуют воспоминания об умершем, идеализация его в сочетании с чувством отчаяния, беспомощности и брошенности. В этом состоянии очень сложно на чем-либо концентрироваться.

Острое горе знаменует собой начало соединения прошлого и настоящего, поток жизненной энергии начинает отделять горюющего от любимого человека: «Тебя здесь нет, ты – там». Это осознание происходит на пике острой душевной боли, когда не умерший уходит от нас, а «мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя»[18]18
  Василюк Ф. Е. Пережить горе.


[Закрыть]. Это изгнание умершего в прошлое – ужасное, почти непереносимое переживание! И мы наблюдаем, как медленно, словно погружаясь в глубокие воды, образ любимого человека постепенно отдаляется и теряет свои очертания. Но острое горе – это не только разрыв старой связи, но и рождение новой, которую можно назвать «мы в прошлом». На смену «ты – там» приходит «наша с тобой совместная жизнь – там», и целительная печаль начинает залечивать раны в душе. Мы смотрим в прошлое и видим там себя вместе с умершим. Мы можем разговаривать с ним, но осознавая, что его здесь нет, это лишь его образ в нашем сознании.

Наши отношения с умершими пронизаны множеством связей и дел, некоторые из них не завершены: невыполненные обещания, незаконченные совместные дела, неосуществленные мечты. Чувство вины за то, что, может быть, мы сделали не все для спасения близкого человека (или не сделали чего-то очень важного для него), тесно привязывает нас к горю, не давая совершить главный шаг и сказать: «Уходи!» Но вина требует искупления, а оно невозможно, и горе может застыть. Выход из тупика – простить себе свое несовершенство. Никто из нас не всеведущ, многое мы понимаем задним умом, еще вчера мы и помыслить не могли о чем-то, случившемся с нашими близкими.

Четвертая фаза – фаза остаточных толчков и реорганизации. Как после сильного землетрясения наблюдаются афтершоки (меньшие по силе сотрясения земной коры), так и после пережитого острого горя бывают периодические его всплески, с каждым разом все менее длительные, хотя нередко очень сильные. Жизнь постепенно возвращается в свою колею, умерший перестает быть центром нашей жизни. Прощание продолжается. «Первый Новый год без нее», «это был его любимый праздник», «сегодня годовщина нашей свадьбы», «завтра ее день рождения».

Эти ситуации нередко провоцируют возвращение острого горя, и иногда кажется, что оно никогда не закончится. Но жизнь потихоньку берет свое, четвертая фаза длится примерно год. Воспоминания все реже вызывают ощущение брошенности, обиды или вины. И есть одно очень хорошее чувство, которое помогает заживать душевным ранам после утраты. Это благодарность. Благодарность, как и горе, возникает там, где происходило что-то очень важное и ценное для нас. Только в отличие от горя, оплакивающего утрату, благодарность обращает внимание на то, что было и осталось в нашей жизни от отношений с человеком, которого мы утратили. Ощущение этой ценности смягчает горе на его последних стадиях, и нам становится чуть теплее. «Спасибо за то, что ты был в моей жизни, – ты остался в моей душе».

Жаль, что нередко этой благодарности может быть мало, так как мало было хороших моментов в совместной жизни тех, кто умер, и тех, кто их оплакивает. Далеко не со всеми людьми, о которых мы горюем, у нас были хорошие отношения. И тогда слезы горя льются по поводу того, чего так и не случилось и уже не случится никогда: прощения, слов любви, несостоявшихся моментов счастья. Так бывает, и это тоже надо похоронить и оплакать.

Последняя, пятая фаза – завершение. В этой фазе горе заканчивается и окончательно сменяется тихой печалью, существующей отдельно от текущей жизни. Люди могут искусственно замедлить приход этой фазы, если отказываются от радостей жизни, боясь тем самым предать умершего или любовь к нему, как будто длительность страдания является мерой чувств. Но все же для начала фазы завершения требуется достаточно много времени – как минимум год, прожитый без близкого человека. Прожить каждый из сезонов – без него.

Итак, пять фаз: шок и оцепенение, поиск, острое горе, остаточные толчки и реорганизация и завершение. На протяжении этих фаз мы принимаем утрату, проживаем боль, связанную с нею, привыкаем жить новой жизнью.

Расставание с утраченным

В завершающей стадии прощания с любимым человеком или чем-то важным (а это может быть и какой-то жизненный этап, например расставание с родительским домом или просто длительная разлука) в одно сложное переживание могут слиться четыре эмоциональных процесса. Помимо самого горя, о котором мы уже поговорили выше, это благодарность, прощение и надежда. Какой-то может ощущаться сильнее, какой-то – слабее, а какой-то – и вовсе отсутствовать, если нет подходящих условий для него. Но если все они проходят вместе, это может сделать расставание мягче и даже светлее.

Благодарность играет немалую роль в примирении с любыми утратами, не только со столь острыми, как смерть близких. Мы уже говорили о ней, но я считаю важным подробнее рассмотреть эту тему. Переживание благодарности означает признание ценности того, что́ мы получили от другого человека, места или объекта. Что-то хорошее у нас все равно остается, несмотря на потерю. Этим частично объясняется тот парадокс, что часто плохих родителей отвергать сложнее, чем хороших, – потому что останешься с пустотой.

У благодарности есть одна любопытная особенность: ее мы чаще испытываем тогда, когда другой человек делает для нас что-то сверх должного или привычно ожидаемого. Причем это должное у каждого из нас имеет свои масштабы и не определяется разумом, а именно ощущается и тесно связано с размером нашего «я». Чем больше мое «я», тем больше мне должны люди или мир в целом и тем меньше остается места для благодарности. Например, лично я воспринимаю как должное обслуживание в кафе, но, испытывая благодарность к официанту за его доброжелательность и ненавязчивость, по своей реакции понимаю, что они в мое ощущение «должного» не входят.

Есть и другая крайность, когда «я» человека схлопнулось в «черную дыру», когда он не ощущает права жить в этом мире, занимать в нем какое-то пространство. В этом случае он будет проявлять так много благодарности, что она может вызывать раздражение у окружающих (как и в случае ее полного отсутствия). Такой человек испытывает стыд оттого, что своими просьбами или даже присутствием досаждает уважаемым людям. «Спасибо за то, что не выгнали меня» заставляет тех, кто любит и ценит этого человека, испытывать неловкость из-за его самоунижения.

Еще одно свойство благодарности: ее не испытывают в ситуации, когда благодеяние непрошеное или совершено против воли человека, – так оно не имеет для него ценности (или даже ограничивает его свободу и нарушает личное пространство). Люди, совершающие подобные «насильственные» благодеяния, любят упрекать других, а иногда целые страны, в неблагодарности: «Вы не цените того, я для вас сделал!» Содеянное таким человеком при этом может действительно иметь объективную ценность, но подлинное, а не ритуальное переживание благодарности рождается только из субъективных ощущений.

Часто мы принимаем как должное то, что имеем. «Если я молод, здоров, имею хорошую работу, значит, так и должно быть» – будто мир обязан нам все это предоставить. И когда человек начинает утрачивать имеющееся, это его возмущает и воспринимается как несправедливость.

Помню, однажды в последний день особенно удачной археологической экспедиции, когда надо было покидать прекрасное место в тайге на берегу большого озера, я сильно грустил. Эти чудесные недели прошли в теплой компании единомышленников, с которыми было интересно и работать в раскопе, и общаться вне работы. И кто-то сказал: «В другой, не столь удачной, реальности этой экспедиции вообще могло не быть». Эта точка зрения сильно изменила мое восприятие. Грусть осталась, но появилась и благодарность: «Жаль, что все прошло, но хорошо, что это было».

Кто-то благодарит Бога, но благодарность можно испытывать ко всему, что, по нашему ощущению, причастно к чему-то хорошему в нашей жизни. Ведь ничто хорошее из случившегося не было нам гарантировано. «Человек рожден для счастья» – красивая иллюзия. Нам никто ничего не обещал: ни богатства, ни здоровья, ни прекрасной любви. Все, что дается, – сочетание везения и наших усилий, но даже этого может не хватить, чтобы взобраться на вершину успеха и добиться всего, чего хочется. Нам остается, как советовал Теодор Рузвельт, «делать, что можем, с тем, что имеем, там, где мы есть». Иногда получается неплохо.

Наконец, последний, но очень важный аспект благодарности: она дарит нам ощущение, что мир, в котором мы живем, полон не только утрат, но и приобретений. Да, чаще всего это впечатления и жизненный опыт, то есть нечто нематериальное, но именно они и остаются с нами до самой смерти. В конце концов, из всего, что мы можем выбирать, важнейший выбор – на чем сосредоточиться: на том, что потеряли (и тогда мы непрерывно оглядываемся на прошлое) или на том, что у нас есть.

Анна долгое время жила с ощущением, что в ее жизни ничего хорошего не происходит. Разочарованная, уставшая, опустошенная. На то было много причин, в том числе одна специфическая установка, мешающая испытывать благодарность: «Раз это не навсегда, это не по-настоящему». Если отношения с мужчиной завершились, значит, в них не было ничего хорошего, и тогда абсолютно все, что было в них, обесценивалось. Настоящим, заслуживающим благодарности она считала только то, что вечно, что нельзя утратить. То есть… ничего.

Наравне с благодарностью прощение – еще один эмоциональный процесс, «вплетенный» в расставание с утраченным. Когда умирает близкий человек, остается ворох оборванных, незавершенных дел и слов: что-то мы ему недосказали, в чем-то чувствуем себя виноватыми, на что-то обижаемся. Все это уже никогда не исправить. Обида или вина: ты мне (или я тебе) что-то недодал или сделал плохо. Вполне нормальные переживания в отношениях с живыми, но когда они обращены к тому, кто умер, то только сильнее связывают нас с ним, не позволяя совершить «отталкивание», о котором говорил Федор Василюк.

Чувство вины занимает особое положение среди переживаний, сопровождающих встречу со смертью. Оно возникает практически всегда, когда мы сталкиваемся с вызовом, который бросает конечность существования. Мы чувствуем вину за то, что кого-то не уберегли, – могли же раньше заметить злосчастные признаки болезни. Или отговорить близкого человека от той поездки, из которой он не вернулся…

Если мы чувствуем вину за чью-то смерть, значит, думаем, что ее можно было предотвратить, что временность можно контролировать, если быть постоянно начеку. Но это ведь нереально. Однако можно испытывать вину перед ушедшими за то, что со временем мы меньше их вспоминаем и больше радуемся жизни, как будто это предательство или оскорбление памяти. Часто хозяева испытывают вину после усыпления любимых животных: «Может, был шанс, что питомец выздоровеет, не поторопились ли мы?» Окончательного ответа на этот вопрос не существует. Человек не способен заглядывать в будущее, тем более выбирать какие-то его варианты.

Сможем ли мы простить себе это несовершенство, невозможность все предугадать и найти идеальные решения? Ведь бывают ситуации, в которых, предчувствуя расставание навсегда, мы так и не успеваем сказать важные слова близким, а то и вовсе ссоримся перед расставанием, а случая помириться уже не представится никогда. Никто из нас не знает будущего, и это так естественно – думать, что у нас еще будет шанс поговорить. Простить себя, примириться с тем, что мы – живые, непростые и ошибающиеся люди, которые не в состоянии предвидеть и изменить судьбу, – важная задача.

Отгоревать утрату означает проститься. Я иногда спрашиваю себя, правда по менее тяжелым поводам: «Ты уже похоронил ту возможность или еще грустишь о том, что она не реализовалась?» Депрессия после смерти близкого может быть и потому, что человек пытается удержать умершего в своей жизни, отказывая себе в праве жить без него, радоваться без него, получать удовольствие без него. Иногда мы переживаем это как свое предательство и чувствуем вину. Но его или ее уже нет, а твоя жизнь продолжается. И когда горе завершает свою работу, и мы наконец хороним усопших в своей душе, это не значит, что мы их забываем. Они остаются с нами, в памяти, не определяя нашу дальнейшую жизнь. Если же мы оплакиваем утраченные возможности, то надо простить себя за то, что где-то не хватило сил, умения или храбрости эту возможность реализовать.