Текст книги "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл"

– Я много лет думал, что не страдаю никакими навязчивыми идеями, – заметил Антон, задумчиво рассматривая смартфон в руке, – а недавно одну обнаружил. Мне кровь из носу необходимо, чтобы телефон был заряжен на 100 %. Когда я вижу эту заветную цифру в углу экрана, я расслабляюсь и успокаиваюсь. А как только вижу 99 %, начинаю испытывать тревогу. 70 % заряда вызывают уже сильную тревогу, кажется, что устройство вот-вот разрядится.

– Ну, подобные страхи обычно появляются не сами собой.

– Да. Два года назад я был за границей, и мой смартфон полностью разрядился. Я оказался в незнакомой местности, не зная ни слова на чужом языке, и меня охватил ужас, который чуть не перешел в паническую атаку. Этот ужас, «Я потерялся!», явно был связан с переживанием детства, когда меня родители потеряли в толпе и я метался среди чужих ног, отчаянно пытаясь найти знакомые, а потом остановился и заревел. Вокруг меня собралась толпа, все спрашивали, кто я, где мои родители, а я просто ревел и думал, что никогда-никогда их не найду. Подошел милиционер, но я еще больше перепугался – милиционеры ведь забирали непослушных детей и уводили в детдом, самое чудовищное место в мире (спасибо тебе, бабушка). – Антон отвесил ироничный поклон в сторону воображаемой бабушки. – В конце концов родители меня нашли, а ужас где-то очень глубоко остался.

– Получается, заряженный смартфон превратился в гарантию того, что ты сможешь выпутаться из сложных ситуаций или даже в них не попадешь. Но гарантия нужна на 100 %.

Захламленная жизнь

Захламление собственного жизненного пространства суетой или вещами – одно из характерных проявлений ужаса перед тем, что наш срок ограничен. Есть среди путешественников люди, которые одержимы идеей посетить все достопримечательности, даже если времени в обрез. Бегом-бегом, утром рано встали – и вперед, за день нужно увидеть пять-шесть объектов, которые рекомендуются на сайтах как обязательные для посещения. Туристическая поездка превращается в гонку, в памяти остается лишь хаотичный калейдоскоп картинок, эмоционально окрашенных неотступной тревогой. Как сказал один клиент, во время одной поездки он пережил паническую атаку из-за подобной гонки.

Я помню один из походов в Хабаровском крае, когда гиды преследовали задачу посетить как можно больше красивых мест – на скалах, под скалами, перед скалами, за скалами… Обошлось без панических атак, но вместо неспешного диалога с природой, пусть всего в двух красивых местах, мы получили осмотр ее красот на бегу. Нужно было успеть посмотреть все. Не ощутить, не впечатлиться, не наполниться, а просто увидеть, поставить галочку: «Ничего не упустил, успел посмотреть все!» Ведь неизвестно, окажешься ли ты в этих местах снова, чтобы увидеть то, что не успел в первый раз. Охваченные подобной тревогой люди не готовы сожалеть о том, что всего не успеешь, на все в этой жизни времени не хватит, что-то не состоится в этот раз, а возможно, и никогда.

Подобная «избегающая» суета имеет признаки навязчивого поведения, когда человек и хотел бы остановиться, но при попытке сделать это испытывает такую тревогу, что лучше продолжать, чем притормозить. В крайних случаях это превращается в ОКР – обсессивно-компульсивное расстройство, или синдром навязчивых состояний. Например, это бесконечное мытье рук (потому что все время кажется, что они грязные), постоянные проверки, выключен ли утюг или газовая плита, закрыта ли дверь на ключ, навязчивые мысли о чем-то, что нам угрожает или уже привело к плохим последствиям, – даже, подумав об отмене спортивной тренировки, возникает тревога. Все это объединяется страхом смерти или любых других потерь, которые произойдут, если утратить контроль (а ощущение контроля при помощи навязчивых действий временно восстанавливается). Страшный и опасный мир постоянно рвется в дверь, и нельзя отвлекаться ни на секунду!

Наташа – женщина тридцати лет, которую преследуют навязчивые мысли о покупке одежды. Не может пройти мимо некоторых магазинов, чтобы не зайти и не примерить вещи. Покупает она их не сразу, так как пытается «бороться со своим шопоголизмом». Но в итоге не может забыть об одном-двух платьях, и, чтобы заглушить чувство вины за то, что опять поддалась искушению и тратит деньги зря, начинает тщательно обосновывать необходимость их покупки. Она говорит мне:

– Я недавно осознала, чем отличается импульсивная покупка от той, которую я делаю для удовольствия.

– Чем же?

– Я за собой достаточно долго наблюдала и обнаружила, что «на заднем плане» всегда испытываю тревогу. Я не даю себе остановиться и подумать, что, собственно говоря, меня тревожит, а если и пытаюсь, то слишком кратковременно для того, чтобы успеть прислушаться к себе, обнаружить неудовлетворенность чем-то в жизни. Нет, я чувствую беспокойство, мне дискомфортно, и тут же я испытываю прилив радостного предвкушения при виде магазина. Я буду осматривать новую коллекцию, примерять, представлять свою хорошую жизнь… И да, вот эта и эта вещи мне прямо-таки необходимы, я буду смотреться в них сногсшибательно! В какой-то момент я понимаю, что все это уже было много раз. Точь-в-точь. И десяток практически ненадеванных платьев, в которых я должна была покорить мир, висит у меня в гардеробе. Очень неприятно признаваться в том, что врешь себе.

– А есть платья, купленные для удовольствия?

– Да, и я в них хожу. Я их покупаю тогда, когда этой тянущей тревоги нет, дышится легко. Другое дело, что до недавнего времени я вообще не замечала, как бегу в магазин, чтобы унять тревогу. Я обманывала себя, убеждая, что хочу себя порадовать или что мне очень нужно новое платье. А сейчас, когда возникает желание заняться шопингом, я говорю себе: «А что это тебя так сильно тревожит, что срочно надо потратить деньги?» И в конце концов поняла, что причиной всему острая тоска из-за разладившихся отношений с мужем. Мы давно охладели друг к другу, держимся отчужденно, но старательно делаем вид, что все в порядке, – страшно признаться, что у нас все уже закончилось. И что я хочу развестись – именно развестись, а не идти к психотерапевту и долго разбирать, что у нас не так в жизни и как это можно поправить. Ничего не хочу поправлять, хочу уйти. И каждый раз, когда я собираюсь с духом, чтобы поговорить с ним об этом, мне на глаза попадается магазин.

История Наташи о навязчивом шопинге применима и к мужчинам тоже, как бы они ни изображали, что вещи их не интересуют. Только предметом навязчивого интереса может быть не одежда, а гаджеты, например. Суть та же: постоянное давящее «хочу», поиск обоснований для покупки, кратковременная радость, возвращение чувства вины за то, что все-таки поддался искушению.

Некоторые люди пытаются остановить бег времени и избежать сопровождающих его утрат, никогда ничего не выбрасывая или не меняя в окружающей обстановке. Часто это происходит на фоне страшных потерь – смерти близких людей. Их квартиры могут превратиться в вечный мемориал: все должно оставаться на своих местах, так, как было в день смерти. Навсегда. Любые изменения воспринимаются как предательство памяти ушедших близких, как разрыв контакта с ними. Все должно быть как при их жизни и через год, десять или двадцать лет. Горе, которое никак не стихает, невозможность смириться со смертью близких и оставить в прошлом их физическое существование. Я был в таких комнатах, они производят пронзительно-тоскливое впечатление остановившегося бега жизни – все эти вещи, покрытые пылью, выгорающие, стареющие, но остающиеся на своих местах. Комнаты-музеи.

Как-то ко мне обратились одна мама и ее недавно достигшая совершеннолетия дочь, которые не могли договориться, как быть с вещами мужа и отца, умершего два года назад. Матери казалось кощунством трогать хоть что-то, принадлежавшее ее мужу. Дело доходило до скандалов, если, например, дочь пыталась убрать брюки, висевшие на спинке кресла с того дня, когда отец вышел из дома, чтобы больше никогда в него не вернуться живым.

На рациональном уровне старшая женщина признавала смерть мужа, но на уровне эмоций ее горе оставалось застывшим, заблокированным, и когда дочь пыталась делать перестановку в квартире, это раз за разом напоминало матери о том, что муж не вернется больше никогда, и она не могла с этим примириться. Боль от гибели близкого человека была столь острой, что мать пыталась всячески отстраниться, отвлечься от этого переживания. Как будто пытаясь обмануть себя. И при этом сильно злилась на рыдающую днем и ночью дочку – «слезами горю не поможешь» (ох как я не люблю эту поговорку). А горе все равно давало о себе знать: любая попытка изменить положение вещей в квартире вызывала в груди у матери ощущение, напоминающее ожог… К чему пришли мать и дочь? К тому, к чему мы придем в конце этой части: к необходимости открыться своему горю.

Доведенное до крайности, это состояние может превратиться в так называемый синдром Плюшкина, когда невозможно избавляться от старых вещей в принципе. Нередко этот синдром провоцируется потрясением от утраты (смерть, развод, тяжелая болезнь, приводящая к отказу каких-либо важных функций организма). Оказавшись лицом к лицу с невозможностью предотвратить утрату, человек испытывает тревогу такого уровня, что все силы бросает на то, чтобы обеспечить себе безопасность через сохранение статус-кво и постоянную подготовку к отражению возможных угроз. Больше никаких утрат, никакого состояния растерянности и бессилия. Поэтому – не выбрасываем ничего и никогда: «А вдруг пригодится?» Квартира все больше захламляется вещами, которые давно утратили актуальность, но в голове звучит: «А вдруг что-то произойдет, а я буду не готов?»

За этой «рационализацией» прячется ужас от перспективы столкновения с той самой беспомощностью, которую человек когда-то испытал. Вещи превращаются в своего рода защищающую жировую прослойку. Иногда по количеству разного ненужного хлама в доме можно судить о степени ужаса, испытываемого человеком перед жизнью.

О, похожая история была в моей семье, – сказал Леша, мужчина тридцати лет, когда речь зашла об этой «жировой прослойке». – Только у моих родителей было такое распределение функций: мама копила вещи и все сохраняла «на черный день», а папа учил меня, что ни с кем никогда нельзя ссориться. Со всеми людьми нужно либо находить общий язык, либо расставаться в хороших отношениях. А вдруг они еще пригодятся? «Люди – вот настоящий капитал!» Но в результате это папа оказывался настоящим капиталом для других, так как боялся сказать «нет» и всегда был очень удобным славным парнем. Всех поздравлял с днями рождения (они были выписаны в отдельную тетрадку) и праздниками, не отказывался от приглашений, даже если не очень хотел идти в гости. Это была для него своего рода работа и сверхцель – не терять никого! Ну и понятно, что подавляющее большинство тех отношений, в которые он так много вкладывался и которые старался поддерживать, ему не пригодились. А энергии он на них потратил изрядно. При этом я уверен: отец боялся именно потерять контакты, которые «могут оказаться очень кстати в случае чего», а не отвержения или недовольства людей как такового.

Другой гранью гиперконтроля является стремление обрести и удержать власть над другими людьми. Здесь контроль выступает как противоположность способности доверять и доверяться другим людям и миру. Если люди свободны и у нас нет никаких рычагов, чтобы ими управлять, то кто знает – может, они захотят нас бросить? Поэтому лучшая гарантия от утрат – наличие различных инструментов, затрудняющих уход человека. Чаще всего это финансовый и эмоциональный контроль (манипуляции чувством вины). И в итоге человек, одержимый властью и контролем как способом удерживать людей, теряет возможность доверять другим и расслабляться в их присутствии: «А вдруг расслаблюсь – и все меня покинут?» Мысль о том, что подлинная привязанность людей друг к другу может быть проверена именно отпусканием контроля и предоставлением человека самому себе, может слишком пугать возможностью того, что выберут не нас.

Сон как маленькая смерть

О последствиях гиперконтроля можно говорить долго, но я остановлюсь на одном моменте, который хорошо иллюстрирует контраст между тотальным контролем (стремлением все себе подчинить) и способностью доверяться и отдаваться. Это сон. Сон часто называют «маленькой смертью», поскольку во время сна мы выпадаем из обычной реальности, а если не запоминаем сновидения, то и вообще из жизни, так как на короткое время исчезает наша личность как таковая.

Так вот, две самые распространенные проблемы, связанные со сном, напрямую вызваны страхом потерь и утраты контроля (хотя и не ограничиваются этой причиной). Первая – это привычка поздно ложиться спать. Практически всем знакома такая проблема: пора бы лечь, но ты все оттягиваешь этот момент, сидя за компьютером, планшетом или телефоном, либо занимаясь чем-то еще. Даже когда наваливается сонливость, многие сопротивляются, хотя, казалось бы, что может быть поздно вечером естественней желания заснуть? Иди и ложись. Но если мы ляжем вовремя, то навсегда потеряем для себя эти два–четыре часа, когда можем быть предоставлены самим себе: дети спят, никаких срочных дел по работе, как правило, никто уже не может побеспокоить.

Время перед сном – наше, мы им безраздельно владеем, внешний мир уходит в ночную тьму (если только вы по ночам не работаете). Тишина, жизнь не останавливается, а замедляется и обретает особую магию, которой нет днем. И ценность этих часов такова, что важность сна как способа восстановить свои силы уходит на второй план. Это очень похоже на попытку пожить всласть перед «маленькой смертью», но, как гласит народная мудрость, «перед смертью не надышишься». Если ляжешь спать, упустишь эти бесценные моменты тишины и одиночества, когда можно без суеты подумать о своей жизни.

Если вы ложитесь поздно, но в итоге все же высыпаетесь, то это не проблема. А если утром болит голова, вы разбиты, тяжело вставать, то необходимо решать, чем и в какой мере нам придется пожертвовать – часом «свободы» перед сном или хорошим самочувствием утром. Цена какой жертвы для нас выше? К сожалению, успеть все не получается: мы либо увеличиваем время сна, либо выигрываем лишний час бодрствования. Можно задаться более сложными вопросами: почему у меня совсем нет времени подумать о себе, побыть в одиночестве и покое? И как найти для этого время (это, увы, возможно не всегда)?

Вторая проблема, связанная со сном, это, разумеется, бессонница. Чтобы уснуть, нам нужно прекратить контролировать себя, отдаться фантазии и желанию спать. Тщательное контролирование окружающей среды, попытки «додумать» то, что не успели за день, размышления о завтрашнем дне – все это порождает напряжение. Бессонница часто бывает вызвана тревогой, и при хроническом нарушении сна имеет смысл разобраться с причинами этой тревоги.

Но сталкиваясь даже с периодической бессонницей, человек пытается… заставить себя заснуть. Не поддаться сну, а ускорить засыпание, закрыв глаза и приняв удобную позу. Чтобы уснуть, нужно постараться! Однако правда заключается в том, что не мы засыпаем, а сон овладевает нами. Можем ли мы тогда довериться своему организму, отпустить контроль, поверить, что, пока мы спим, мир не рухнет и не произойдет какой-то фатальной утраты?

Беседую со своим психотерапевтом. Жалуюсь, что плохо сплю в последнее время: засыпаю быстро, но стоит проснуться ночью – все, больше заснуть не могу. Хоть в два ночи, хоть в три. И снов не вижу уже много лет…

Понимаю, что отчасти плохое качество сна связано с младшим сыном Яриком. Ему на момент моего разговора с психотерапевтом два с половиной года, он спит в отдельной кровати, но достаточно беспокойно, и я все время словно на страже. Укладываю его спать тоже я: с мамой он засыпает ну очень сложно, а со мной, немного попротестовав, вздыхает, поворачивается на бок – и послушно закрывает глаза. Правда, через минутку, чуть улыбнувшись, приоткрывает один глаз – подсмотреть, как там папа. А папа напевает его любимую песню из «Хоббита», ставшую колыбельной: «Убегает дорога вперед и вперед, по камням, под деревьями в горы…» Так постепенно и засыпает, иногда быстро, иногда долго, внимательно изучая в полумраке (в свете ночной лампы в виде луны) собственные пальцы. Постепенно его дыхание успокаивается, а я все прислушиваюсь и прислушиваюсь, даже когда засыпаю. Стоит малышу проснуться, просыпаюсь и я, мгновенно подскакиваю, протягиваю ему руку. Ярик тут же погружается в сон. И я боюсь крепко уснуть: вдруг малыш проснется в темноте (ведь ночь полна ужасов), а рядом никого, только мрак и шорохи…

Даже если сплю в Москве, за тысячи километров от дома, все равно часть сознания на страже, бдит и не дает расслабиться и уснуть… На ум вдруг пришел образ: костер во мраке первобытной ночи, маленький мальчик лежит под шкурами, а рядом большой и сильный взрослый с копьем и каменным топором. Кто-то воет, ходит, а охотник, положив руку на плечо мальчику, говорит: «Ты поспи, а я посторожу». И тело ребенка моментально расслабляется: да, этот большой и сильный человек будет на страже, а значит, можно ему довериться, отпустить тревогу и уснуть… Я – тот самый охотник на страже в ночи. Во сне мы все – дети, даже позы принимаем детские. «Спит как младенец» – значит, во сне находится в безопасном уютном мире, где взрослые – на страже. Иной раз нам не хватает доброго внутреннего голоса, который обратится со словами: «Поспи, я посторожу». И ощущения большой теплой руки, поглаживающей плечо…

В очередной раз просыпаюсь среди ночи – заворочался Ярик. Погладил сына, снова улегся и вспомнил эту фразу. Словно кто-то появился в круге света, в котором пляшут затухающие язычки костра. Только маленький мальчик – уже я. Свернулся калачиком – и расслабился, уснул. Есть кто-то, кто оберегает и мой покой…

Вопрос засыпания – это в первую очередь вопрос доверия. Мы можем расслабиться и отдаться сну, когда делегируем контроль за тем, что происходит в мире и вокруг нас, кому-то другому (как может это сделать мама малыша, если доверяет отцу, дежурящему ночью) или когда доверяемся миру. Отпускаем контроль и верим, что ничего страшного не произойдет.

Этот механизм работает не только в ситуации сна. Гиперконтроль, вызванный страхом утрат, может ослабнуть, когда мы примиряемся с тем, что всего нам не успеть (как в случае с откладыванием сна) или когда на какое-то время этот контроль берет на себя кто-то другой. Невозможно, не остановив поток жизни, быть все время на страже.

Итак, отрицание и гиперконтроль можно на физиологическом уровне сравнить с ситуацией, когда человек вдыхает как можно больше воздуха и не выдыхает его, потому что расслабление, необходимое для выдоха, – непозволительная роскошь. И страшно терять этот воздух: вдруг во второй раз вдохнуть не получится? Тело напряжено, организму не хватает кислорода…

И еще одна любимая мною метафора: жизни как похода; к ней мы еще не раз вернемся. Представьте, что вы собираетесь в лес, в котором много клещей. То есть существует опасность быть ими укушенным и заразиться энцефалитом или болезнью Лайма. Это тоже вызов с реальными рисками, пусть и в меньшем масштабе, чем прямая угроза жизни. В случае с гиперконтролем вы все-таки пойдете в поход, но будете непрерывно контролировать как самого себя, так и лес, порой проявляя мнительность, когда на ровном месте кажется, что по тебе кто-то ползет. Лесом толком не полюбуетесь, со спутниками не пообщаетесь, удовольствия от похода не получите. Только бдительность, тревога и контроль – никакой расслабленности и доверия миру, так как этот мир, по вашему мнению, не убережет от опасности.

Глава 4
Отвержение жизни и депрессия: «Я ничего не буду иметь»

Второй частый ответ на осознание как собственной смертности, так и того, что все вокруг временно, – реакция отвержения. Один из моих знакомых, человек закрытый и отчужденный, однажды сформулировал свое жизненное кредо, которого он придерживался еще с подросткового возраста (а может, и раньше): зачем мне с кем-то сближаться, если все равно рано или поздно мы поссоримся или расстанемся? Догадываетесь, какая у него была любимая песенка? «Если у вас нету дома, пожары ему не страшны…» Правда, я ни разу не слышал, как он допевал до «и если вы не живете, то вам и не, то вам и не, то вам и не умирать». Может, потому что чувствовал подвох.

Если у вас нету тети…

Какой лучший способ не сломать руки-ноги, падая с дерева, при использовании подхода «чтобы не терять, нужно не иметь»? Конечно, не лазать по деревьям. Как свести к нулю возможность разбиться в самолете? Не летать никогда. Как не быть отвергнутым красивой девушкой и не потерять ее навсегда? Никогда к ней не подходить, выбирать только тех, кто точно не отвергнет. Хотя еще безопаснее вообще не знакомиться с девушками, убегать от них. В отличие от варианта с тотальным удержанием всего и вся, когда человек пытается, образно говоря, только «вдыхать», этот, наоборот, похож на попытку ничего не «вдыхать», чтобы потом не расстраиваться из-за того, что воздух все равно придется выдохнуть. И в поход в лесную чащу вы в этом случае просто не пойдете – слишком опасно.

Я иногда называю такой подход «самоубийством из-за страха смерти». Зачем вкладывать все силы в работу, если есть риск ее потерять? Никто же не дает гарантий, что вас когда-нибудь не уволят! Зачем заводить отношения, если они когда-нибудь завершатся – все равно, расставанием или смертью? Если доводить рассуждения до абсурда космических масштабов, то вообще незачем строить и воплощать какие-то планы и пытаться увековечить свое имя, ведь все это не имеет смысла: Солнце когда-нибудь станет сверхновой и испепелит Землю. Подобный подход – прямой путь к так называемой эссенциальной депрессии.

Эссенциальная депрессия – это состояние, когда человек все-таки достиг успеха в стратегии устранения рисков из своей жизни. Безопасность достигнута, утрат нет из-за того, что нечего утрачивать. Все как писал Иосиф Бродский:

 
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно – возглас счастья.
Только в уборную – и сразу же возвращайся…
 

И дальше:

 
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
 

Психотерапевт Максим Пестов очень красиво и точно описал состояние, в котором человек как бы одержал верх над ужасом смерти:

Но за это заплачено очень высокой ценой – возможностью радоваться жизни. Место, в котором чрезмерно много безопасности, благодаря чему новизне не позволено проявляться. Все, что существует вокруг, – уже состоялось. Элемент творения отсутствует как феномен. Главная задача – максимально точно повторять одно и то же однажды найденное решение и контролировать реальность, чтобы она не вторглась в привычный ритуал. Главные атрибуты подобного времяпрепровождения – усталость, скука, апатия. Вместо переживаний – выверенные безупречные рационализации[13]13
  Пестов М. Г. Я – не-Я: Исследование неполноты идентичности. – М.: ИОИ, 2016.


[Закрыть].

В таком состоянии человек тратит огромные силы на то, чтобы поддерживать стабильность своего мира. А если и возникает желание впустить в свою жизнь что-то новое, на страже порядка стоят панические атаки и разного рода телесные недомогания. Там, за пределами «комнаты», слишком, слишком опасно! Краски мира становятся серыми, интерес к жизни угасает, обмен энергией между человеком и окружающим миром практически прекращается, и в итоге утрачивается хоть какое-то понимание того, зачем, собственно говоря, жить. И вот в таком состоянии отчаяния и недоумения человек приходит к психотерапевту, вооружившись рациональными объяснениями, почему нельзя и нет смысла делать вот это, это и это – в общем, ничего. Можно ли как-то вернуть яркость краскам жизни, не встречаясь с этой самой жизнью, с ее риском, болью, утратами, страстями? Нет?!

Лена слыла среди друзей консервативным человеком. Она была очень постоянной в своих привязанностях как к людям, так и к вещам и местам. Раз облюбовав, например, какое-нибудь кафе, в которое как-то зашла с подругами, она регулярно ходила только туда и по собственной инициативе больше ни в какое другое не заходила. А если ее настойчиво звали в новое место, она внимательно изучала все отзывы.

Однажды она встречала подругу из другого города, которая решила ее навестить. Они шли по одной из главных улиц, было лето, много открытых кафе, ресторанов. Обе были голодны, и подруга неоднократно предлагала зайти то в одно заведение, то в другое. Раньше Лена упорно вела бы подругу в то самое кафе, но она уже начала посещать психотерапевта, и та дала ей задание – спрашивать себя: «А что я чувствую сейчас?» Вот тут-то Лена и обнаружила, что дело не в том, что облюбованное ею кафе какое-то исключительное, лучше всех, а в том, что она ужасно боится зайти в новое заведение. Почему? А вдруг не понравится! А вдруг они зайдут и разочаруются! Тогда время будет безвозвратно потеряно? В каком-то смысле да. Консервативность Лены в выборе кафе была продиктована скорее страхом новизны и возможных утрат, чем любовью к привычному. Да, лучше синица в руках, чем журавль, пусть сидящий на соседней кочке, но незнакомый. Кто его знает, этого журавля…

«Дурной глаз»

Одна из самых распространенных вариаций ответа в стиле «чем меньше приобретешь, тем меньше потеряешь» построена на убеждении, что за все хорошее в жизни рано или поздно последует расплата. Мне кажется, это вообще одна из фундаментальных установок в нашей российской культуре. Лично я хорошо помню реакцию некоторых взрослых в моем детстве на заливистый, яркий, веселый детский смех: «Что ты так смеешься? Плакать будешь!» Чем ярче проживаемый момент, тем хуже будет потом. Мир, в котором мы живем, воспринимается такими людьми как враждебное любому счастью место. Этот мир смотрит злым дурным глазом на то, как кому-то хорошо. Иными словами, это мир, в котором ключевое человеческое переживание – зависть. И что в таком мире логично делать? Все скрывать.

Однажды во время какого-то праздника, когда мы с семьей гостили у моей тети, я столкнулся с древнейшей (если верить историкам) формой защиты от «дурного глаза». Одна из родственниц, любуясь моей дочкой (которой было лет пять), постоянно приговаривала: «Ах, какая она страшненькая, какая страшная!» Доча недоуменно смотрела на умиляющуюся женщину, и мне пришлось объяснять ей, что на самом деле «эта тетя» ничего плохого не имела в виду, она говорила это, чтобы «защитить от сглаза».

Не помню, как я объяснил пятилетке, что таким образом женщина XXI века пыталась отвести от ребенка беду, что мир в ее представлении был безумно враждебен и крайне завистлив к чужому счастью и требовалось обманывать некую недружелюбную силу, разлитую повсюду, – прикидываться глупее, уродливее, беднее, чем ты есть. Иначе эта сила отреагирует и заберет твое счастье.

Страхом «дурного глаза» были пропитаны все архаические общества от самых примитивных племен охотников и собирателей до развитых цивилизаций (о чем красноречиво свидетельствует «глаз Гора», он же уаджет – древнеегипетский амулет, который продается и сейчас в разных вариациях). В основе этого страха – ощущение того, что счастье в этом суровом мире – очень ограниченный ресурс, и если ты оказался его обладателем (в виде каких-то материальных благ, здоровья, успешности в делах или просто хорошего настроения), то тут одно из двух (в зависимости от культуры): либо это все ты получил за чей-то счет (у тебя прибыло – значит, у кого-то в твоем племени убыло), либо ты обязан всем этим добром делиться с окружающими, чтобы счастье «перераспределилось». (Например, смог на охоте добыть кабана – откажись от заслуги его добычи или же всеми силами демонстрируй скромность и избегай любых форм возвеличивания себя.) Если же ты беззастенчиво счастлив, гордишься и хвалишься тем, что у тебя есть, то обязательно кто-то нашлет на тебя порчу, обратится к колдуну со своим праведным возмущением (помним: что-то хорошее в жизни человека может быть только за счет других).

В некоторых культурах, в которых не сформировались социально приемлемые формы противостояния зависти, в колдовстве подозревались как самые богатые или удачливые члены общины, так и самые бедные и несчастные. Первые – потому что не может обычный человек, «такой же, как и все», иметь столько благ, тут не обошлось без сверхъестественных сил, а вторые – потому что бедные и несчастные по определению завистливы и насылают на всех, чье положение лучше, болезни и разные неприятности (либо сами, либо через колдунов).

В мире магического мышления человек не может заболеть «просто так», за этим обязательно стоит чья-то злая воля. Град, побивший урожай, не случается сам по себе – его наслали, и т. д. У индейцев навахо, например, было принято все происшествия объяснять чьей-то магией. Соответственно, люди, завидуя и страдая от чужой зависти, пытались выработать различные формы защиты, которые и по сей день переполняют нашу культуру (изменившись по форме, а не по сути). Например, тем, кому «везло», предписывалась скромность (доходящая до самоуничижения), вменялось в обязанность делиться всем нажитым с кровными родственниками или просто членами племени, чтобы у тех не было повода сглазить чужое счастье. Либо требовалось любой ценой скрывать свое благополучие. Таким образом, с одной стороны, снижалось социальное напряжение, а с другой – тормозилось развитие общества (так как наиболее амбициозные, умные и агрессивные его члены лишались стимулов к развитию или расширению своего дела). За социальный комфорт приходилось платить стагнацией.

Однако есть нечто страшнее зависти соплеменников – «зависть богов». За этим красивым словосочетанием скрывается мысль, что за любой успех придется заплатить уже самому мирозданию, а не отдельным людям: если что-то приобретешь, то обязательно что-то потеряешь, поэтому свои приобретения надо скрывать. А еще лучше вообще не достигать никакого успеха, тихо жить «в серой зоне», и тогда «боги» тебя просто не заметят. Выйти на свет означает испытывать страх, что ты можешь возбудить зависть не только человеческую, но и «высших сил» (богов, духов, кармы, судьбы), а когда настанет момент, с тебя потребуют плату, и чем больше твое счастье, тем сильнее и глубже будет страдание.

В общем, нельзя быть слишком счастливым даже в одиночестве, вдали от человеческих глаз, – за тобой подглядывают не только люди. В какой-то степени этот ужас компенсируется надеждой на то, что если ты много страдаешь, то за это обязательно причитается вознаграждение. Эта надежда может питать зависть: «Мне постоянно не везет, а у соседа все прекрасно – это несправедливо, где моя обещанная награда?!»