Текст книги "Собака мордой вниз"

12

Салон мобильной связи закрыли на несколько дней, чтобы восстановить разгромленное оборудование, и сердобольная Соня решила навестить Козью Морду. Звала с собой и Нинку, но та категорически отказалась:

– У тебя что, приступ жгучего человеколюбия? Охота была якшаться с этой грымзой! Я пока не соскучилась…

И Соня поехала одна.

Козья Морда жила в Черемушках, на улице Миклухо-Маклая, в обшарпанной девятиэтажной башне, казавшейся крохотной и убогой на фоне строившихся рядом небоскребов. Адрес и телефон она узнала у кадровички и перед выездом на всякий случай позвонила. Трубку снял явно ребенок, с которым у них состоялся примечательный диалог.

– Здравствуйте, – сказала вежливая Соня. – Позовите, пожалуйста, Ингу Вольдемаровну.

– Не позову, – нагло ответил ребенок.

– Почему? – удивилась Соня.

– Потому что мама какает, – пояснил цветок жизни таким тоном, будто у него спросили, можно ли совать пальцы в электрические розетки, и повесил трубку.

«Значит, у нее есть ребенок, – подумала Соня. – А я и не знала. Впрочем, что я вообще о ней знаю?»

Вход в обшарпанную девятиэтажку преграждала массивная железная дверь, за которой сидела благостная старушка консьержка.

– Вы к кому, милая? – ласково спросила старушка, сверля Соню острым взглядом бывшей вохровки. Впрочем, вохровцы, как и гэбэшники, бывшими не бывают – они всегда на посту.

– Я в сорок пятую квартиру.

– А кем вы жиличке приходитесь? – копнула поглубже бдительная консьержка.

– Мы вместе работаем с Ингой Вольдемаровной.

– Ну ступайте, – милостиво разрешила старушка, и Соня направилась к лифту под прицелом буравивших ее спину глаз.

За дверью сорок пятой квартиры звонкий детский голосок с чувством выводил известную песню, вернее, некую ее модификацию:

 
Пердят перелетные птицы
В осенней дали голубой…
 

Соня хмыкнула и нажала кнопку звонка. Дверь тут же распахнулась, и на пороге нарисовалась тоненькая девочка ангельской красоты – ушки у нее были оттопырены, нечесаные волосы рассыпались по плечам, в носу жила коза, а к груди она прижимала большого дымчатого кота-британца, и оба смотрели на Соню огромными изумленными глазами – девочка серыми в обрамлении длиннющих ресниц, а кот желтыми и совершенно круглыми, как пуговицы.

– Здравствуйте, – сказала Соня. – А мама дома?

– Мам! – трубно заорала девочка. – К тебе пришла какая-то тетка!

На кухне что-то с грохотом повалилось, и в коридоре показалась Козья Морда в домашнем халатике. Под глазом у нее расплылся радужный синяк, свежевыбритая тонзура была обильно смазана йодом, а загипсованная рука висела на перевязи. В общем, «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве».

– Ой! – обрадовалась она. – Как хорошо, что вы пришли! А мы как раз обедать собираемся. Дуся, ты мне поможешь накрыть на стол?

– Нет, конечно! – удивилась Дуся, продолжая пристально разглядывать гостью. – А вы кто?

– Я? – растерялась Соня. – Я… журналист.

– Это который листает журналы? – догадалась девочка.

– Пойдемте на кухню, – поторопила хозяйка. – Картошка остынет. Что я еще могу приготовить? Только картошку в мундире. Другую мне ни очистить, ни нарезать.

– А как же вы эту очистили? – кивнула Соня на миску с дымящимися картофелинами.

– Зубами… – зарделась Козья Морда. – Но вам еще осталась неочищенная…

Инга Вольдемаровна была женщина одинокая и, увы, некрасивая. Однако определения эти можно было бы поменять местами, открыв иные причинно-следственные связи: некрасивая и посему одинокая. Правильные, в общем, черты, перетасованные небрежной рукой, легли не в масть. Впрочем, можно ли так о Создателе? Вероятно, был у Него свой тайный замысел, недоступный простому смертному. Хотя вряд ли Инга Вольдемаровна мечтала постичь Божий промысел и без раздумий предпочла бы завидную судьбу привлекательной женщины. Но кто ж ее спрашивал?

Жизнь рано научила маленькую Ингу защищаться от нападок жестоких сверстников. А поскольку лучшая защита – нападение, то нападала она всегда первой, справедливо полагая, что вовремя атакованный потенциальный противник обескураживается и быстро теряет охоту насмешничать. А насмешек она боялась больше всего. Возможно, в качестве некоего утешения ей была дарована очаровательная дочка – так колючий невзрачный кактус порождает дивный благоуханный цветок. Но можно ли компенсировать собственное несовершенство красотой даже самого близкого человечка? Конечно же, нет.

А вообще-то по своей сути она была жертвенной и чуткой. «Ты как морской ежик, – говорила мама. – Закрываешь свое нежное тельце колючим панцирем». И единственный мужчина исчез из ее жизни, устав колоться об эти иголки. А у Инги Вольдемаровны остались его гантели – бережно хранимая реликвия, тяжеловесно напоминающая о мимолетном счастье, – и дочка Цецилия (она же Дуся), та самая, ангельской красоты. И Инга Вольдемаровна, с завидным упорством обрывая вокруг себя все родственные и дружественные нити, восторженно склонялась перед сотворенным себе кумиром. Маленькое божество росло, не зная запретов, сторицей возвращая матери отмеренную на ее долю любовь, не отягощенную, впрочем, практическим подтверждением.

– Что же ты маме не помогаешь? – укорила Соня, впечатленная очищенной зубами картошкой.

– А как? – заинтересовалась Цецилия.

– Ну, хотя бы картошку почистила.

– Чем же я ее почищу, если у меня все зубы выпали? – удивилась девочка и для вящей убедительности продемонстрировала понесший сокрушительные потери рот.

– Вообще-то картошку чистят ножиком.

– Вообще-то детям ножики не дают, – резонно возразила Цецилия. – Потому что они могут отрезать себе палец или нос.

– А посуду, например, ты могла бы помыть, – кивнула Соня на переполненную раковину.

– Нет, конечно.

– Почему же? Боишься, что тебя засосет в сливное отверстие?

Цецилия осмыслила услышанное и жизнерадостно расхохоталась, так звонко и безудержно, что Соня с Ингой невольно к ней присоединились. Они смотрели друг на друга и заливались все громче. Веселье нарастало, как снежный ком, грозя перейти в истерику. Инга Вольдемаровна уже выла, прижимая к груди загипсованную руку, словно туго спеленатого младенца, из глаз ее текли слезы, из носа сопли, а изо рта соответственно слюни. Она содрогалась в пароксизмах смеха так бурно, что казалось, вот-вот размозжит себе лоб о край столешницы.

Соня даже смеяться перестала, захваченная этим зрелищем. Она порой наблюдала на лице своей начальницы искусственную улыбку, но чтобы та предалась столь бурному веселью, не могла и представить.

Вообще все было очень странно, почти ирреально. И неожиданный порыв прийти сюда с визитом. И этот взрыв безудержного хохота. И Козья Морда, всегда такая надменная, застегнутая на все пуговицы, и вдруг беспомощная, с разбитым лицом, чистит зубами картошку для своей маленькой дочери. И сама эта девочка с диковинным именем, похожим на название прекрасного цветка, и сама прекрасная и нежная, как цветок, с распущенными волосами, которые некому заплести в косичку, и козой в носу. И немытая посуда, и нестиранное, наверное, белье, и пустой холодильник…

– Инга Вольдемаровна, – сказала Соня, – хотите, я поживу у вас, пока вы в гипсе? Вам же трудно с одной рукой…

– Хочу! – выдохнула начальница, мгновенно прекратив извиваться в конвульсиях, как будто кто-то невидимый переключил программу.

Она, правда, тут же спохватилась и поведала, как ей неловко обременять своими проблемами других людей. Соня же, в свою очередь, немедленно пожалела о дурацком милосердном порыве. Однако слово, как говорится, не воробей, и отыгрывать назад было поздно. Оставалось только засучить рукава и приступить к очистке авгиевых конюшен.

Не откладывая дела в долгий ящик, ей выделили зубную щетку, полотенца, халат и ночную рубашку. А также спальное место на диване в гостиной, что вызвало изумленное недоумение большого серого кота, считавшего диван своей законной постелью.

Кота звали неслыханным именем Филитопий. Он был очарователен и совершенен, с джентльменской снисходительностью принимая назойливое обожание своих хозяек. Цецилия, надо отдать ей должное, ухаживала за своим питомцем образцово-показательно. Но уж и терзала его по полной программе. Кот стоически переносил разнообразные проявления любви, оставаясь при этом абсолютно индифферентным. Но так сказать, без мимики и жестов, умудрялся разгромить всю квартиру: валялся на кухонном столе, обрывал шторы, скидывал на пол цветочные горшки и, элегантно вспархивая на шкафы и полки, обрушивался оттуда со слоновьим грохотом.

Прелестная Цецилия находилась в том загадочном возрасте, когда естественные отправления человеческого тела становятся неодолимо притягательными и хочется бесконечно говорить и петь о какашках и иже с ними. Цецилия пела. Репертуар у нее был чрезвычайно разнообразен, практически неисчерпаем. Она задушевно выводила известные мелодии или же с гомерическим хохотом подхватывала рекламные ролики, изумляя буйством фантазии и верностью теме.

– Ты сама все это придумываешь? – потрясалась Соня.

– Вместе с мамой, – доверчиво делилась славой девочка.

– Не может быть!

– Еще как может! Хотите, мы вас тоже научим?

И, не дожидаясь приглашения, Цецилия с выражением прочитала:

 
Я шел зимою вдоль болота
В галошах, шляпе и трусах.
Вдруг по реке пронесся кто-то
На металлических усах.
Я побежал скорее к тетке,
А он бегом пустился в лес,
К ногам приделал две селедки,
Присел, подпрыгнул и исчез.
И долго я стоял у тетки,
И долго думал, сняв трусы:
«Какие странные селедки
И непонятные усы!»
 

– Это Хармс, – с гордостью пояснила Козья Морда.

– Это мама придумала, – подхватила Цецилия. – Правда, здорово? – И дочка с матерью радостно захохотали, явно довольные своими литературными успехами.

«Чудны дела твои, Господи», – подумала Соня, вежливо посмеявшись вместе с ними.

Изгнать из носа козу Цецилия не позволила, но волосы расчесать и заплести в толстенькую короткую косичку милостиво разрешила, поинтересовавшись между делом:

– А кто такая Косая Сажень?..

Наконец все улеглись – Цецилия под боком у матери, Филитопий на голове у Сони.

– Какую кассету поставить? – сладко зевнула Инга Вольдемаровна.

– Про сестрицу Аленушку, – выбрала девочка.

Зазвучала сказочная мелодия, хозяйки мирно заснули, прижавшись друг к другу и сладко посапывая. Кот тяжелой грелкой придавил макушку, изредка щекотно поводя хвостом по лицу, и Соня долго маялась на чужом неудобном диване под напевный голос Татьяны Пельтцер:

– Привязали на шею козленочку тяжелый камень и бросили в озеро…

А зачем привязали? А чтоб не всплыл.

…Утром за завтраком Инга Вольдемаровна сказала Соне:

– А знаете, вами интересовался сам Арнольд Вячеславович. Спрашивал, не целесообразнее ли будет перевести вас в пресс-службу компании? Но я заверила, что вы отличный работник и прекрасно справляетесь со своими обязанностями.

13

Через полтора месяца Соня вернулась в свою каморку со сложным чувством вновь обретенной свободы и легкой грусти от разлуки со ставшими неожиданно близкими людьми. Но самой главной ее печалью явился кот-чаровник, незабвенный Филитопий, «тепленький животик», «толоконный лобик», «столбик жира», «пыльное тельце» – и как там еще она его называла, уткнувшись носом в теплую мягкую шерстку?

– Тебе с мужиками надо спать, а не с кошками, – сердилась Марта. – Успеешь еще…

Но пока не получалось ни с теми, ни с другими. Тоже, между прочим, не самый плохой вариант – хочешь, вдоль ложись, хочешь, поперек, а то наискось, если вдруг придет такое желание. Одеяло – твое, читай хоть до самого утра, никто не скажет: «Давай вырубай свет или чеши мне спину свободной рукой». И как это охарактеризовал семейную жизнь один безымянный мудрец (или дурак?): «обмен дурным настроением днем и дурными запахами ночью»?

Так что еще неизвестно, кто кому должен завидовать.

Слова, слова… А время идет. Да что там идет! Бежит, летит, несется вскачь. Помнится, жива еще была бабушка Констанция, Марта как-то посетовала, что отпуск промелькнул, как один день. «Да что там отпуск! – воскликнула мать. – Лето промелькнуло!» «Да что там лето, – сказала бабушка. – Промелькнула жизнь…»

Между тем коммунальные страсти утихли, прогорели, оставив под кучкой пепла тлеющие угольки, готовые вспыхнуть в любой момент, дай только повод. Однако новых причин для волнения не было, а старые плавно сошли на нет. Усилия потомков инженера Копнова вернуть назад родовое гнездо, забуксовав в самом начале, окончательно увязли в хитросплетениях бюрократической паутины и даже вызвали сочувствие недавних яростных оппонентов.

– Это тебе не Прибалтика, бляха-муха, – авторитетно витийствовал на кухне Васятка, отрастивший себе бородку клинышком и теперь похожий на охваченного безумием Ильича в 1923 году. – Это Рассея, понял – нет? И здеся закон один для всех: не подмажешь – не поедешь, вот так. Сунул взятку – спи спокойно, бляха-муха. Считай, квартира в кармане. А нет денег – сиди и не вякай, пока тебя какой-нибудь жировик не выкупит, как, бляха-муха, в четвертой квартире.

Четвертая квартира располагалась напротив. Иногда Соня сталкивалась с ее обитателями на лестничной площадке, но знакомство ограничивалось взаимными приветствиями, и про историю с «жировиком» ей было ничего не известно. Ситуацию, как обычно, прояснила всезнающая Фросечка:

– Купил какой-то олигарх со всеми потрохами.

– Так уж и олигарх, – усомнилась Соня.

– А кто же он, по-твоему, если три семьи сумел расселить?! Одним подарил трехкомнатную в Крылатском, ну, их, правда, пятеро. Другим двухкомнатную на Кутузовском в старом доме, на меньшее они не соглашались – молодые, наглые. А стариков в Митино отправил, в однокомнатную. Стариков-то кто защитит? И так он это быстро провернул – оглянуться не успели. И сразу ремонт затеял, чтоб, значит, не отобрали. А знаешь, кого пригласил? Турок! У своих, видать, руки не из того места растут. А уж сколько туда добра перетаскали – не передать. Одного цемента, почитай, целую машину, будто не квартиру себе отделывает, а крепость строит. Правда, чистоту соблюдали, ничего не скажу. Лестницу мыли и даже асфальт перед входом, если, значит, чего нападало. Вот гляди, вроде басурмане считаются, а порядок держат. Наши-то все бы засрали, прости Господи.

– А я смотрю, дверь у них стоит металлическая. Ничего себе, думаю, забронировались.

– Так это же сейф, Соня! – блеснула Фросечка подхваченным, видимо, в обсуждении соседских перемен словом. – Представь только, какие там богатства сокрыты, если он одного только цемента машину привез!..

Но, как известно, для вора нет запора, а стремление проникнуть в чужую квартиру возрастает пропорционально крепости замка. Проверить этот постулат на практике удалось весьма скоро, поскольку уже на следующее утро Фросечка ворвалась к Соне с вытаращенными глазами и взволнованно зашептала:

– Звони скорее своему татарину!

– Какому татарину? – нахмурилась Соня, тоже невольно понижая голос.

– Этому своему, из милиции!

– Это не мой татарин, – холодно отреклась Соня.

– А то я не видала, как вы друг на друга поглядывали, – не поверила Фросечка, но тут же спохватилась: – Звони скорее в милицию! Соседскую квартиру грабят! Двое мужиков с чемоданчиком – я в глазок увидала. Двери пытаются открыть и звенят чем-то, лиходеи проклятые, наверное, отмычками.

– Я пойду посмотрю!

– Да пока ты расхаживаешь, они полдома вынесут!

– Нет, я сначала посмотрю! – заупрямилась Соня, на цыпочках побежала к входной двери и прильнула к глазку. Фросечка взволнованно дышала в спину.

На лестничной площадке действительно тихо переговаривались двое мужчин, колдуя над соседской бронированной дверью. Рядом стоял какой-то агрегат неизвестного предназначения, и Соня с ужасом подумала, что незваные гости могут ведь и бомбу взорвать. Вот так и подумала – «взорвать бомбу» – и метнулась к телефону. Фросечка немедленно заняла оставленный ею наблюдательный пункт.

Естественно, никакому майору Шарафутдинову Соня звонить не стала – при чем здесь вообще майор Шарафутдинов? – а набрала «02» и, как ей показалось, разумно объяснила ситуацию, не забыв упомянуть про бомбу.

Омоновцы появились так быстро, словно гуляли на соседней улице, ожидая условного сигнала. Услышав их богатырский топот, дикие крики «Лежать!», «Не двигаться!» – далее непечатно, а также лебединые стоны застигнутых на месте преступления грабителей, Соня попыталась было оттолкнуть Фросечку от дверного глазка, но та прикипела намертво, и тогда она решительно распахнула входную дверь, чтобы воочию убедиться в торжестве добра над злом.

Поверженные в прах грабители лежали ничком, прикрывая головы руками, омоновцы, продолжая орать благим матом, несильно тыкали их в бока тупыми носами громадных армейских ботинок, поскольку на плотно забитой лестничной клетке для размаха просто не было места, а по ступенькам неспешно поднимался майор Шарафутдинов собственной персоной.

Увидев Соню, майор весьма развеселился.

– О! – сказал он. – Гражданка Образцова! Кто бы сомневался! Чем порадуете на сей раз?

Омоновцы, словно нашкодивших котят, подняли преступников за шкирки, явив их суровому взору начальства. Было совершенно очевидно, что это отец и сын, так они походили друг на друга – одно лицо, явленное в двух временных плоскостях.

– Ваши документы, – холодно бросил майор Шарафутдинов, сверля их пронзительным взглядом, и, получив два паспорта, театрально вскинул брови. – Стало быть, господа гастролеры, из Смоленска к нам пожаловали? А что ж так плохо подготовились? Дверь открыть не сумели. Это, что же, первая гастроль? Или отмычки дома забыли?

– Вы бы сначала эти вопросы задали, прежде чем кидать мордой вниз! – разнервничался старший гастролер, протягивая руку за паспортом, но майор оставил его жест без внимания. – Мы родственники хозяина этой квартиры и приехали сюда по его просьбе реставрировать паркет. Он по ошибке передал нам не те ключи.

– Занятная история, а главное, легко проверяемая.

– Вот именно, – ядовито подтвердил смоленский родственник.

– Проедем в отделение, пригласим владельца квартиры и расставим, как говорится, все точки над i.

– Не надо никуда ехать и никого приглашать – он будет здесь с минуты на минуту.

– Ну, это уж позвольте мне решать… – начал было майор Шарафутдинов, но тут внизу хлопнула входная дверь, послышались быстрые шаги по ступеням, и Соня с изумлением увидела, что на лестничную площадку стремительно поднимается (Господи, чур меня, чур, чур, чур!) Арнольд Вячеславович Гусев.

Впечатленный ее реакцией (глаза выпучились, рот распахнулся, щеки вспыхнули горячечным румянцем – хороша как маков цвет), майор обернулся и переключил свое внимание на вновь прибывшего.

Фросечка сунула было на площадку любопытный нос, но на нее шикнули, как на курицу, и она испуганно прихлопнула дверь.

Далее все было, как в плохом водевиле – все деланно смеялись, хлопали друг друга по плечам (при этом особенно досталось без вины виноватым), сердечно извинялись и обменивались жизненно важными пожеланиями. Кроме, конечно же, невозмутимого Гусева и, естественно, обескураженной Сони, которая стояла ни жива ни мертва, на высокое начальство не смотрела и не знала, что делать дальше – то ли пристыженно удалиться за спасительную дверь с прильнувшей к глазку Фросечкой, то ли остаться и понести заслуженную ответственность.

Наконец омоновцы шумно скатились по лестнице, Арнольд Вячеславович скрылся со смоленскими родственниками за своей бронированной дверью, и майор Шарафутдинов изящным жестом предложил Соне проследовать вместе с ним сначала в квартиру, а затем в ее комнату. Здесь он вальяжно расположился в кресле, приготовившись выслушать ее объяснения.

– Я, собственно, не знаю, что и сказать, – честно призналась Соня и даже руки к груди прижала, подкрепляя искренность своего раскаяния. – Но что я должна была подумать, увидев, как эти двое…

– Вы совершенно правильно поступили, – великодушно успокоил ее майор Шарафутдинов. – И если бы все проявляли такую гражданскую ответственность, число квартирных краж сократилось бы в разы. Так что впредь реагируйте точно так же, Софья Образцова, это я вам официально заявляю.

– А мне ничего не будет за то, что я заварила такую кашу?

– А какую кашу вы заварили?

– Ну как же? ОМОН и… прочее.

– Если вы рассчитываете на почетную грамоту правительства Российской Федерации или, допустим, руководства МВД, то это вряд ли. А вот чаем вам придется меня напоить, поскольку благодаря вашей бдительности я остался без обеда.

– Чаем? – удивилась Соня.

– А что здесь такого странного? – обиделся майор Шарафутдинов. – Или вы тоже считаете, что в милиции с утра до вечера глушат одну только водку?

– Да я совсем не в том смысле, – смутилась она.

– А в каком вы смысле? Вас удивило, что человек, оставшийся вашей милостью без куска хлеба, попросил у вас глоток воды?

– Вы шутите! – догадалась Соня. – Дайте попить, а то так есть хочется, что даже переночевать негде?

– Мне нравится ход ваших мыслей! – оживился майор Шарафутдинов. – Вы вообще мне нравитесь, Софья Образцова. Ставьте чайник, и поговорим серьезно.

– О чем? – всполошилась Соня.

– Я не шутил, предлагая вам работать в нашем пресс-центре, и мое предложение остается в силе. С руководством вопрос я улажу. Единственная проблема – медицинская комиссия.

– А почему это проблема? Я что, произвожу впечатление больного человека?

– Да нет… – окинул он ее неспешным взглядом. – Визуально вы совершенно здоровы. Просто нужно пройти всех врачей, и каждый постарается найти у вас какую-нибудь болячку. Напишут, например, что у вас сдвинуты кости черепа или размыты границы глазного дна, – и прощай, милиция.

– У меня ничего не сдвинуто и не размыто, – вспыхнула Соня.

– Это еще надо проверить, – задумчиво произнес майор Шарафутдинов. – Кроме того, наш тест на ай-кью содержит семьсот вопросов…

– А что это такое – ай-кью?

– Вот видите? – укорил майор. – Образованному человеку в наше время стыдно не знать подобных вещей. Это показатель уровня вашего интеллекта.

– Ах, да-да-да! – ядовито пропела она. – А я-то совсем упустила из виду, что именно в милиции собран интеллектуальный цвет нашего народа. Как увидишь в толпе одухотворенное, вдумчивое лицо – ну, точно, милиционер! Это ж надо – семьсот вопросов! И что там спрашивается? Известно ли будущему постовому, кто такие лаконики и что есть палимпсест*?

– А что он ест? – заинтересовался Шарафутдинов.

– Вот! – торжествующе уличила Соня. – Разве не достаточно простого собеседования, чтобы понять, способна ли я описать ваши героические деяния? Но нет! Нужно задать мне семьсот вопросов, чтобы выявить мой скрытый дебилизм! Такое впечатление…

И тогда он поцеловал ее – подошел, крепко прижал к груди и поцеловал со всей милицейской решительностью.