Текст книги "Собака мордой вниз"

14

Как причудлив иногда ход мысли! Соня любила раскручивать назад цепочку ассоциаций и порой дивилась, сколь далеко отстоят друг от друга ее конец и начало.

В детстве они с Мартой обожали выстраивать анаграммы и от души хохотали над неожиданно забавным сочетанием букв. Даже сказку сочинили под названием «Шокак, ципта и обасак», что в переводе означало «Кошка, птица и собака».

И так Соня поднаторела в составлении и разгадывании этих самых анаграмм, что почти мгновенно извлекала из бессмысленной мешанины знаков искомое слово. И наоборот.

Вот взять, например, имя Арнольд, странное, между прочим, само по себе. Перетряхнуть его как следует и в результате… Что же мы получим в результате? Ну, допустим, аль-Норд. Этакая гремучая смесь из восточной необузданности и сладострастия вкупе с северным хладнокровием и суровой невозмутимостью. Интересно бы посмотреть… А впрочем, нет. Абсолютно неинтересно! Особенно теперь, когда в ее жизнь ворвался горячий татарский парень.

Да вот, собственно, и разгадка непрошеных мыслей. Логическая цепочка замкнулась, сделав круг. Просто она думала о майоре Шарафутдинове, о Рафике – вот как, оказывается, его зовут. О том, как он вдруг поцеловал ее – сгреб в медвежьи объятия и поцеловал. Она и пискнуть не успела. И вообще повела себя очень странно – мгновенно вспыхнула холодным бенгальским огнем и впилась в него, как кобра, припала пересохшим внезапно ртом, словно помилованный Тантал, достигший наконец благословенной, ускользавшей доныне воды. И Рафик смочил его, в смысле пересохший рот, своей слюной.

Вот тоже, если разобраться, гадость какая. Однажды, еще в студенчестве, на литературном вечере Соня услышала стихотворение (хорошее, между прочим) о двух слившихся в экстазе любовниках, которые самозабвенно «пили слюну друг друга», так, кажется, там было написано. Противно, правда? Но ведь в действительности так оно и есть.

Вообще, если разобраться, все физиологические отправления, не облагороженные лирическим флером, мягко говоря, неэстетичны. А как приятно!

С майором Шарафутдиновым приятно было до такой степени, что, опрокинь он ее на кушетку, и она бы пальцем не шевельнула, дабы воспротивиться непотребному. Ибо едва он к ней прикоснулся, как все ее тело пронзили мириады раскаленных иголок, и она, словно подтаяв в его руках, потеряла опору и ощущение реальности («сомлела», – сказала бы бабушка Констанция).

Поцелуй был сладкий, но, увы, механический – не освященный чувством. И благородный майор на кушетку ее не опрокинул. Возможно, именно по этой причине.

Или наивно предполагать в майоре милиции столь глубокую, тонко чувствующую натуру? «Подследственный Пидоренко поскользнулся на лестнице, упал и шестнадцать раз ударился головой о мой сапог»?

Вообще разгадывать чужие поступки – занятие неблагодарное. Тут со своими бы разобраться. Что это, например, за новая напасть в ее жизни? Загорается от первого прикосновения, как спичка, да так ярко, что бери ее голыми руками. Физиология физиологией, но всему же есть предел. Конечно, ей требуется мужчина в ее-то цветущем возрасте и полной, так сказать, распущенности, но не первый же встречный!

Марта смеется, говорит: «Так и надо». Мол, мужчины чувствуют, когда женщина настроена на нужную волну, и влекутся к ней послушными стадами. Но ей-то нужен один-единственный. И за его отсутствием стоит ли прибегать к такой… полигамии? Теоретически, естественно, нет. А на практике получается совсем другое. Не говоря уж о том, что подобная всеядность влечет за собой прямо противоположный желаемому результат – полностью удовлетворенный объект немедленно исчезает с твоей орбиты.

Бедный майор Шарафутдинов, наверное, обалдел. Может быть, он вообще хотел вознаградить ее отеческим поцелуем за добровольное служение милиции? А она присосалась к нему как пиявка. И теперь он, чего доброго, подумает, будто она сама искала с ним встречи.

Но с другой стороны, как можно спровоцировать подобную ситуацию? Любой нормальный человек позвонил бы в милицию, увидев в глазок, что у соседской двери копошатся два мужика!

А эти бедные смоляне офонарели, наверное, до умопомрачения. Приехали из благостной провинции в первопрестольную, а их мордой в бетонный пол, руки на голову, да еще и ноги распинали как можно шире. Зачем, интересно, они это делают, омоновцы? Заставляют раздвигать ноги в стороны? Чтобы потенциальный преступник мог думать только об одном – как бы уберечь самое дорогое от удара тяжелым армейским ботинком?

Надо бы перед ними извиниться. Неудобно, конечно, и не хочется ужасно, но надо. В крайнем случае узнает, что они о ней думают, зато совесть будет чиста и душа спокойна. А то встретишь вот так на лестнице…

Кстати, о лестницах. Надо же было такому случиться, чтобы именно Гусев, великий и ужасный, купил квартиру на их лестничной площадке! Можно себе представить, какие струны запели в его душе, когда он увидел это ледовое побоище у своего порога! Но надо отдать ему должное, ни один мускул на лице не дрогнул. Остался невозмутимым, как танк.

Ее-то он, конечно, не узнал, хотя они и встретились глазами, когда он поднимался по ступеням. Но может ли он помнить в лицо всех своих сотрудников? Естественно, нет. К тому же она была не накрашена, а макияж, хотя и не меняет до неузнаваемости, но, согласитесь, делает черты более выразительными. А она, стало быть, косила под серую мышку, да еще собрала волосы в два дурацких хвоста, играя на образ, и нацепила драные джинсы и такую же старую, вытянутую майку. Это, конечно, не байковый синий халат с алыми розами, как у Фросечки, но все же, все же, все же…

А Фросечка между тем шаркает по паркету своими стоптанными шлепанцами, боится зайти. Заварила кашу. Никакая она после этого не Фрося, а самая настоящая Сряфа.

Вот так родились ненужные мысли, и по этому кругу можно ходить бесконечно – «у попа была собака, он ее любил…». А бедную Соню никто не любит. Ну и пожалуйста. Не очень-то и хотелось. А извиняться перед смолянами все равно придется, иначе это просто ни в какие ворота не лезет.

И Соня отправилась в соседнюю квартиру. Звала с собой и Фросечку, но та умоляюще жала к груди руки – идти с повинной не хотела. Зато в качестве отступного напекла целую гору румяных ватрушек с творогом, исходивших призывным ванильным духом. Васятка потянулся на запах, как муха на мед, но получил хрен да маленько. А ты не воруй!

…Трель звонка разнеслась за шикарной дверью и, угаснув в недрах чужой квартиры, вернулась тишиной. Немного подождав, Соня еще раз нажала на кнопку, втайне ликуя, что проблема решилась сама собой. Смоляне завершили работу и вернулись в свой древний город – и рада бы извиниться, да Бог не дает.

Но тут дверь бесшумно отворилась, и на Сонино вытянувшееся лицо заинтересованно воззрился давешний «грабитель».

– Извиняться пришли? – догадался он. – Ну, заходите. Будем чай пить с вашими ватрушками.

И до того он был хорош, до того хорош, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Этакий Микула Селянинович преклонных лет с седыми волнистыми волосами, перехваченными по лбу тонким кожаным ремешком, с ясными голубыми глазами в тонкой сеточке морщин, с закатанными по локоть рукавами темно-синей клетчатой рубашки на загорелых мускулистых руках с длинными изящными пальцами и белоснежной приветливой улыбкой, что Соня загляделась, невольно заулыбавшись ему в ответ.

– Ну вот и славно. Давайте знакомиться. Я буду Владимир Семенович. А вас как звать-величать?

– Меня Соня.

– Софья, стало быть, то есть мудрая. Отличное у вас имя. Просто замечательное. Жену мою покойницу так звали. Чудесная была женщина, земля ей пухом, вечная память. Мы с ней без малого сорок лет душа в душу прожили, в любви и согласии. И осталось у меня три сына. Двое уже взрослые, вполне самостоятельные, а третий еще недопесок, хотя и вымахал под потолок. На будущий год школу оканчивает, а в каникулы трудится у меня подмастерьем. Может, пойдет по моим стопам, если понравится. Я по профессии реставратор, а сюда приехал племяннику своему Нодьке помочь. Он хотел полы поменять, мол, старье, а я отговорил – паркет богатый, заиграет – никаких ковров не надо. Хотите посмотреть?

– Хочу! – обрадовалась Соня.

Они прошли по уже отремонтированной квартире, и Соня заглядывала в каждый уголок, дивясь, как можно было превратить это роскошное, наполненное воздухом и светом пространство в захламленную мрачную коммуналку! И наоборот. И если бытие определяет сознание, значит, и люди, обитающие в таких квартирах, становятся другими? Раскованными, гордыми и свободными?

Она на мгновение представила себя хозяйкой подобных хором и даже руки к груди прижала, захваченная несбыточным видением.

– Вот то-то и оно! – по-своему истолковал ее жест Владимир Семенович. – Разве можно рушить такую красоту? Глядите, какой узор.

Соня вспомнила загаженные полы в своей квартире и только молча вздохнула – вряд ли в обозримом будущем им светит подобное сказочное преображение.

– А вот познакомьтесь с моим Николашей.

Парень явно не забыл пережитого оскорбления и смотрел волком. На голове его красовалась бандана, спущенные до последнего предела джинсы чудом удерживались на чреслах, провисая бесформенной мотней, как будто он наложил в штаны. Странная нынче мода. Веками люди старались приукрасить себя, подчеркивая достоинства фигуры и скрывая ее недостатки, а сегодня чем чуднее, тем моднее.

Квартира была еще пуста, кроме сверкающей ванной с огромной душевой кабиной, оснащенной, будто космический корабль, и полностью оборудованной кухни. Там и пили чай.

Отсутствием аппетита Николаша явно не страдал – молотил как мельница, в два укуса расправляясь с ватрушкой и шумно прихлебывая из стакана с чаем.

– Ты первый раз приехал в Москву? Или уже бывал здесь раньше? – спросила Соня.

Парень с набитым ртом что-то невнятно пробормотал.

– В первый раз, – перевел на членораздельный Владимир Семенович. – Планы были наполеоновские – и то посмотреть, и это. Деньжат подкопил. А ничего не получается – и я спины не разгибаю, и Нодька вкалывает с утра до вечера. Так, похоже, и уедет Николаша не солоно хлебавши.

– Я могу показать тебе Москву, – предложила Соня, мысленно дивясь своей душевной щедрости, собственному великодушию и самоотверженному идиотизму. – У меня и машина есть…

– Клево! – оживился Николаша и даже жевать перестал, сменив гнев на милость. – А в ночник сходим?

– Куда?!

– Ты, чё, тормоз?

– Я не тормоз, я просто не знаю…

– В ночной клуб!

– В ночной клуб?.. Естественно, – промямлила Соня, хотя вполне могла бы замахать крылами, мол, нет, нет и нет, ни в коем случае. – Я, правда, там никогда не бывала…

– Вот заодно и приобщитесь к культурной жизни, – сказал довольный Владимир Семенович.

Оставалось только выяснить, куда придется доставить предприимчивого гостя столицы после ночных увеселений. Хорошо, если сюда, а вдруг к черту на кулички и потом пилить одной через всю Москву?

– А как же вы спите? – бросила Соня пробный камень. – Здесь же ничего нет.

– А мы у племянника моего живем, у Нодьки. Он пока квартиру снимает, а нас сюда на машине привозит.

– А где он снимает квартиру?

– В Давыдково. На Минском шоссе.

Значит, придется пилить через всю Москву. Черт, черт, черт, черт, черт!!!

– А почему, – злобно поинтересовалась Соня, – у вас такие нормальные, простые имена, а вашего… родственника назвали Арнольдом. Откуда такая вычурность?

– О, – усмехнулся Владимир Семенович, – это уж моя сестрица постаралась, мать его. В смысле его мать. Она у нас особа утонченная, преподает в университете зарубежную литературу. Она вообще много в его жизни намудрила. Не расхлебать…

15

Кто бы мог подумать, что, родив ребенка, Екатерина Семеновна Гусева, женщина жесткая и решительная, превратится в пресловутую сумасшедшую мать, возлюбив своего сына Нодика до полного самоотречения?

Впервые прижав к груди туго спеленатое крохотное тельце, она ощутила павшую на плечи непомерную тяжесть ответственности и поняла, что отныне ее удел – беречь и защищать этого мальчика.

Задача оказалась не из легких и потребовала полной отдачи сил, времени и средств. И первого, и второго, и третьего не хватало катастрофически.

Начать с того, что Екатерина Семеновна волею судеб рано осталась без родителей, а затем, своею собственной волею, и без мужа. Она и вышла-то за него без особой любви, а жила и вовсе без радости, на одном раздражении. Тем более что и мать-покойница невзлюбила зятя с первого взгляда и точила его без устали: и спит-то он много, а работает мало, и ест чрезмерно – гораздо больше, чем зарабатывает, и в туалет после него два часа не войдешь – такая вонь и из дома не выйдешь – ведь курит, зараза, одну за другой, спалит квартиру к чертовой бабушке, сволочь очкастая.

А с рождением Нодика вроде как и необходимость в муже у Екатерины Семеновны отпала – исполнил свое биологическое предназначение и свободен. Гуляй, солдатик. Муж долго не мог поверить в такой крутой поворот, просил одуматься, даже плакал, к брезгливому недоумению тещи, взывал к дальней родне, но ситуацию не переломил и ушел с чемоданчиком и вязанкой книг куда глаза глядят. Алименты, правда, платил исправно. Но велики ли доходы у провинциального доцента? Слезы.

Жизнь, однако, хороший учитель, хотя и плохой прорицатель, и с годами Екатерина Семеновна пришла к выводу, что разводиться все же не стоило. Человек он спокойный, не пьет, хоть и курит, жил бы себе параллельно, к тому же ничего другого судьба ей все равно не уготовила. Да и кошмара бы этого не случилось. Но, как говорится, прошлого не вернешь, не перепишешь набело, да и мать правильно твердила: «Никто никому, как сам себе». Хотя тоже ручку свою приложила, не тем будь помянута.

Так что крутилась Екатерина Семеновна одна – и швец, и жнец, и на дуде игрец.

Со временем тоже были проблемы. А если принять за аксиому известное отождествление сего атрибута с деньгами, становится понятным, почему его так остро не хватает. Нет, есть, конечно, бездельники, не знающие, куда себя девать, но это не про Екатерину Семеновну, которая буквально разрывалась между любимой работой, ненавистным домашним хозяйством и непосредственным процессом воспитания сына.

Работа дарила ощущение собственной значимости, заставляла всегда быть в форме, в курсе и на гребне, в кругу и в гуще. «Женщина отдыхает на работе», – поджимала губы мать, намекая на невидимые миру, неблагодарные домашние хлопоты. «Ты-то откуда знаешь?! – кипятилась Екатерина Семеновна, отстаивая заслуженное право на усталость. – Ни дня не работала!» Но со временем, приняв в неумелые руки бытовые заботы, вынужденно согласилась – мать была права тысячу раз.

Кулинарным талантом Екатерина Семеновна не отличалась, и все ее гастрономические изыски сводились к бутербродам, яйцам, картошке в мундире и пакетированным супам, кои вечно голодный подрастающий Нодик поглощал в невероятных количествах, изумляя ее своей прожорливостью.

Непосредственный процесс воспитания не прерывался ни на минуту. Даже ночью Екатерина Семеновна вставала, чтобы проверить, не скинул ли сын одеяло и правильно ли спит. Спать следовало на левом боку, ни в коем случае не на спине и уж точно – не на животе. Иногда, томимая одной ей ведомыми предчувствиями, она будила его и тихо спрашивала:

– Не хочешь пописать? Нет? Ну, спи, спи, голубчик.

Утро начиналось с зарядки, телевизор практически исключался, уроки по возможности они делали вместе, далеко выходя за рамки школьной программы, а главной жизненной ценностью почитались книги, тщательно отбираемые Екатериной Семеновной.

Бывший муж женился, взял женщину с ребенком – девочкой Светланой, на пять лет младше Нодика. Это была единственная сфера, полностью для нее закрытая – сын категорически отказывался обсуждать и отца, и все, так или иначе с ним связанное. Естественно, Екатерина Семеновна и в мыслях не держала прекратить их общение (то есть в мыслях-то, конечно, держала – кто ж из нас застрахован от крысиных мыслей? – но никогда бы этого не сделала), прекрасно понимая, как важно для мальчика присутствие отца, даже такое эпизодическое. Угнетала сама мысль о своей непричастности, о некоей тайне, об утечке чувств, отданных другому, а значит, отнятых у нее. И ведь как в воду глядела…

И все-таки, как потом оказалось, это были счастливые годы. И уже появились первые результаты затраченных ею огромных усилий – Нодик окончил школу с серебряной медалью и институт с красным дипломом, и, хотя тогда уже все горело голубым огнем в горниле перестройки и логичнее было бы зарабатывать деньги, Екатерина Семеновна сумела отстоять ценность образования, и сын поступил в аспирантуру.

Счастье кончилось одним днем, лопнуло как мыльный пузырь. Конечно, она понимала, что когда-то в их доме появится чужая женщина, и даже готовила себя к этим печальным переменам, но такого пассажа не могла себе представить и в страшном сне, в липком ночном кошмаре, в горячечном бреду.

Когда бывший муж позвонил ей и попросил о встрече, Екатерина Семеновна, напуганная чудовищным беспределом нового сумасшедшего времени, решила, что он намерен отнять у нее квартиру, уповая на мифические, давно утраченные права, и, зациклившись на бредовой этой идее, долго не могла понять, о чем это он талдычит и какое отношение к наглому захвату имеет его падчерица Светлана? А когда поняла…

Поначалу ей казалось, что все еще можно исправить – мольбами, угрозами, имитацией тяжкой болезни. Но сын был непреклонен, остался глух и к доводам рассудка, и к воплям ее уязвленного сердца. И это было непостижимо, невероятно! Ее мальчик, такой справедливый и чуткий, такой разумный, попался в расставленные сети, как наивный простачок. Трудно ожидать подвоха со стороны родного отца и разглядеть в его действиях мелочное желание досадить бывшей супруге, а может, и совсем другие, далеко идущие планы. Но дело не только в этом!

Если даже умудренные жизнью мужчины покорно влекутся в тенета предприимчивых юных кокоток (да какое там покорно влекутся – летят как бабочки на огонь!), то что говорить о порядочном молодом человеке, воспитанном на классической литературе, для которого слово чести не пустой звук?! Обвести его вокруг пальца все равно что… два пальца об асфальт, как говорят ее студенты. Что сие означает, Екатерина Семеновна не знала, но выражение казалось ей емким и по смыслу весьма подходящим, поскольку и то, и другое сделать было элементарно – обмануть ее доверчивого сына и ударить об асфальт два пальца. Вообще современный молодежный жаргон… Впрочем, время ли сейчас размышлять о молодежном жаргоне?! Впору бить в колокола, рвать волосы и посыпать голову пеплом. Потому что самое страшное заключалось не в том, что сын вырос и уходит в свою взрослую жизнь, и даже не в том, что уходит он в нее «по-английски», полностью игнорируя мнение матери и даже не поставив ее в известность, хотя это оскорбительно и невероятно при их-то отношениях! Самое страшное – сделанный им выбор.

Но если он сам не пришел к ней (к ней! матери и другу!), а прислал своего отца, значит, понимал свою неправоту? И все-таки предал? Почему?

Бывший муж нес полную ахинею, мол, дети полюбили друг друга; Арнольд не знает о моем визите, и я прошу сохранить его в тайне; он страшится твоей реакции, и я очень надеюсь, что к тому моменту, когда он сообщит тебе о своем решении жениться на Светлане, ты сумеешь подавить свою неприязнь ко мне и моей новой семье или, во всяком случае, не испортишь из-за этого жизнь сыну.

Вот такой благородный герой – дал ей время подготовиться, одолеть свою звериную сущность. Спасибо ему и низкий поклон. Нет, не зря, не зря она отторгла его в свое время, казалось бы, без видимой причины, а на самом деле интуитивно угадав в этом человеке душевную гнильцу. И вот теперь он отомстил, ударив в самое больное место – отобрал сына – единственное, что у нее есть. Или только пытается отобрать?

В любом случае вариантов было всего два. Либо Нодик не понимает, как унизительно для матери его решение, и тогда она попробует открыть ему глаза. Либо понимает, но не берет в расчет, а значит, является достойным сыном своего ничтожного отца, и она терпит полное фиаско.

Как оказалось, Нодик не понимал, но глаза открыть категорически отказался, назвав все ее доводы несусветной чушью, ерундой на постном масле и как еще он там выразился? Впрочем, стоит ли растравлять рану? Екатерина Семеновна вспылила – ну, нервы не выдержали, что ж тут странного! И сын сказал, что в таком случае переедет к отцу, где и будет жить с молодой женой.

А вот это был бы уже настоящий конец, крах всей жизни, полный абзац, как говорят ее студенты. Только на своей территории она могла держать ситуацию под контролем и еще на что-то надеяться. И Екатерина Семеновна мгновенно сменила тактику.

– Прости меня, – сказала она. – Ты абсолютно прав. Сама не знаю, что я несу. Просто твое сообщение застало меня врасплох. Конечно, вы будете жить здесь. И все вместе мы не позволим прошлому вторгаться в нашу сегодняшнюю жизнь и ломать ее. Ты ведь знаешь, я боюсь перемен и мучусь былыми обидами, страшусь пренебрежения, и одиночество пугает меня…

Она познакомилась с будущей невесткой, и роль гостеприимной хозяйки далась ей совсем нелегко. Потом был мучительный визит вежливости в дом бывшего мужа и, наконец, многолюдная свадьба с друзьями и родственниками: сияющий жених, сияющая невеста и сладкая парочка – отец, он же свекор, он же отчим с новоиспеченной тещей, неразлучные, как сиамские близнецы.

Когда гости дружно грянули «горько!» и Нодик обнял молодую жену, Екатерина Семеновна заплакала, комкая у рта кружевной платочек. Казалось, она плачет от счастья, но это были слезы бессильной ярости.

Она напрасно подозревала сына в душевной черствости. Тот понимал ее чувства, не постигая, однако, их пугающей глубины, видел, как мать пытается наладить новую жизнь, страдает, ломая себя и привычный удобный уклад. Ну что поделаешь, если действительность она воспринимает так, а не иначе? Постарела, подурнела, но ведь старается, держится изо всех сил. И Нодик, движимый состраданием, желая защитить мать от неизбежных сложностей и переживаний, сказал молодой жене:

– Света, я очень тебя люблю. Но если мне придется выбирать между тобой и матерью, я выберу мать.

– Даже если она станет меня обижать? – обомлела Светлана.

– Она никогда этого не сделает. Просто будь умной, прошу тебя.

Это была точка отсчета – время пошло.

Ненависть казалась такой жгучей, что удержать ее порой не хватало сил, и Екатерина Семеновна, сроду никогда не ругавшаяся и считавшая это низостью и плебейством, теперь, настигнутая горячей волной, сжимала кулаки и шептала:

– Сука, блядь! Чтоб ты сдохла!

Ненависть точила, словно смертельный недуг, лишая сна и покоя, выхолащивая из души всякую радость, застя свет. Ничем не мотивированная, она не становилась от этого менее сильной. А вот тут давайте поспорим! Как это ничем не мотивированная? Еще какая мотивированная! Даже если абстрагироваться от того факта, что это дочь разлучницы, сманившей ее мужа, когда их собственный сын был еще совсем маленьким мальчиком!

Да, она сама предложила молодым свою квартиру, но противная сторона и не думала возражать, хотя тоже не в подъезде ютятся. Следовательно, вопрос с жилплощадью был заблаговременно обдуман и решен. Ну что ж, пускай. Ради сына она готова мириться с неудобствами, вызванными присутствием в квартире чужого человека. Да, чужого! По духу, по сути – по всему! Ведь вы посмотрите – она же на кухню заходит только пожрать! Кто готовит завтрак? Нодик. А кто потом моет посуду? Нодик! Вечерами они шатаются неизвестно где, а в выходные гостят у мамаши с папашей. Неплохо устроилась девочка. А квартиру она хоть раз убрала? Мусор вынесла? Холодильник помыла? Места общего пользования? Что она в дом принесла, кроме своих вульгарных тряпок? Которыми, между прочим, захламила все, что только можно. В прихожей уже ногу некуда поставить – такие сапоги, сякие, туфли, ботинки, кроссовки, тапок одних три пары. Храни у матери свое барахло, здесь тебе не склад! Какое там! А вы бы видели ее трусы! Ленточка на резинке! Стриптизерши и то прикрываются больше. А как она разговаривает? Вульгарный язык, примитивный лексикон. И откуда взяться другому, если книг вообще не читает? Да что там книг! Газеты не откроет. С ней же говорить не о чем! Да и говорить-то не хочется. В глаза не смотрит, буркнет «здрасти» и след простыл. Господи! Вокруг так много хороших девушек! Чем она привлекла ее сына?! Впрочем, понятно чем. Однажды Екатерина Семеновна заглянула к ним в комнату. Да, без стука. А почему она должна стучать в собственном доме? Ей и в голову не могло прийти, чем они там занимаются. Просто хотела что-то сказать сыну. А увидела такое, что забыла, зачем и пришла. А они даже не заметили ее присутствия, вот как увлеклись. И это ее Нодик? Его же узнать невозможно! Как будто подменили человека. Настоящий зомби. Иногда ей кажется, что эта Светка истинная ведьма. А если учесть множество странных вещей, происходящих в последнее время, и неуклонно ухудшающееся самочувствие… Можно, конечно, скептически усмехаться, но факты – упрямая вещь. И только дурак станет отрицать очевидное. Такой, как ее братец. Он-то никогда особым умом не отличался. («Тебе, Катя, впору доктору показаться, совсем скоро крыша поедет с такими фобиями».) Ах-ах-ах! А с кем ей еще поделиться, если не с родным братом? Сын-то даже слушать ничего не желает. Конечно, ночная кукушка дневную перекукует. Она еще рот не успела открыть, а он уже руками замахал.

Впрочем, особо широко Екатерина Семеновна рот не открывала – боялась последствий. Хотя и с закрытым ртом можно добиться неплохих результатов, было бы желание.

Конечно, она страдала в сложившейся ситуации, что и говорить, и хотела бы совсем другой, нормальной жизни. Она и сама замучилась от собственной ненависти, но одолеть ее не могла. Вот если бы кто-то чудесным образом выдернул ее из трясины, видит Бог, она бы не противилась. Но чуда не случалось, и Екатерина Семеновна с каждым днем увязала все глубже.

Если Светку при желании и можно было заподозрить в легкомыслии, то уж дурой она точно никогда не считалась. Так что наказ мужа быть умной выполняла без особых усилий. Ну, не любит ее свекровь! Да и хрен бы с ней! А чем она ей не угодила, хотелось бы знать. Если они толком даже не поговорили ни разу? Парой фраз не перекинулись. Так глянет, что язык прикусишь и бежать. И чего она, спрашивается, говном исходит? Их и дома-то почти не бывает. Шмыгнешь в свою комнату и сидишь, как мышь, лишний раз в туалет выйти боишься. Ну и пусть исходит, ее проблемы. Она, Светка, перед ней ни в чем не виновата. И ничем, между прочим, не обязана. Если, конечно, не считать колготок поносного цвета, подаренных на день рождения. Поздравляет, а морда, как у горгульи, будто собирается на них же и удавить. Да и колготки-то оказались на два размера больше. Свои небось отдала за ненадобностью. Такой вот подарочек с барского бедра. А Нолик даже слушать ничего не желает. Не успеешь раскрыть рта – «Света, я все знаю, но это моя мама!» – и пиндык, разговор окончен. А ей, собственно, и пожаловаться-то особо не на что. Свекровь ее не бьет, не ругает, хотя, конечно, и бьет, и ругает, но словно бы про себя. А как это объяснишь? Легко призывать: «Будь умной!» Это в волнах любви купаются и резвятся, а в ненависти задыхаются и гибнут. Это любовь окрыляет. А ненависть уродует. И сколько ей еще так уродоваться? Дом, где они покупают квартиру, только начали строить. У матери с отчимом одна комната. Угол снимать нельзя – нечем будет расплачиваться за будущую хату. Хотя Нолик и раскрутился со своей компьютерной фирмой, но все равно это пока не те деньги. Остается сука-свекровь, и если раньше плевать на нее хотелось с высокой колокольни, то теперь она заразила ее таки своими ядовитыми бациллами. Раньше только смотрела змеей, а теперь еще и пришепетывает. Вроде про себя изнемогает, но ведь и ежу понятно, в чей адрес беснуется. Если так и дальше пойдет, чем дело кончится? И сейчас-то при ее появлении кровь в голову бросается и руки дрожат…

Дело кончилось плохо. Видимо, запасы Светкиного ума были обратно пропорциональны объемам ненависти Екатерины Семеновны.

Свекровь, не ограничиваясь больше косыми взглядами, тихим голосом говорила гадости, и взрывная Светка начинала орать как резаная.

– Извини, мама, – говорил Арнольд, уволакивая в комнату красную, разъяренную жену. Отношения между ними стремительно ухудшались.

Гром грянул лучезарным субботним утром. Екатерина Семеновна долго мыла в коридоре пол, демонстративно гремя ведром, но из комнаты сына никто не вышел и усилий ее не заметил – естественно, нарочно, назло. А минуту спустя она увидела, как невестка, причесавшись у зеркала, почистила щетку, небрежно стряхнув волосы на влажный еще линолеум.

– Ах ты, мразь! – зашипела Екатерина Семеновна и ткнула в ненавистную спину остреньким кулачком, видимо, достаточно сильно. Потому что Светка взвилась, как отпущенная пружина и ударила ее по лицу, да так неудачно, что из носа хлынула кровь.

Светлана пыталась объясниться, Арнольд ее не слышал или не захотел услышать, поскольку женщина, ударившая мать, по определению не могла оставаться его женой.

На следующий день он подал заявление на развод.

В суде Светлана пригрозила:

– Разведешься, покончу с собой.

– Не говори ерунду, – поморщился он.

Брак расторгли, и Светка сдержала угрозу – напилась какой-то дряни. Конечно, она и не думала умирать, но судьба распорядилась иначе.

Через полгода после похорон, уладив все свои дела, Арнольд Гусев уехал в Москву, чтобы начать там новую жизнь.