Текст книги "Основные вопросы международной торговой политики"

Глава 4
Аграрный протекционизм

Далеко не все сторонники промышленного протекционизма признают и аграрный протекционизм. В особенности это относится ко всему тому направлению, которое придерживается воспитательных пошлин, – оно отрицает их применимость к сельскому хозяйству. «Системы аграрных пошлин нет и не может быть», «Между аграрным и промышленным протекционизмом имеется только то общее, что и те и другие пошлины содержатся в одном и том же тарифе». Чем же объясняется такое отношение к аграрным пошлинам?

Прежде всего разница между теми и другими состоит в том, что промышленник приобретает привилегию облагать население особым сбором при покупке платья, белья, обуви, домашней утвари, мебели и т. д., косвенно же облагать и все остальное, в том числе и его пищу и жилище, ибо из железа сделан и плуг, и топор, и части мельницы, и крыша дома, и инструменты плотника и каменотеса, и т. д. Но все-таки зерно обложено лишь косвенно, лишь в какой-то доле оплачивается в нем промышленная пошлина. А здесь оно облагается непосредственно, здесь облагается продовольствие вообще, которое поглощает от половины до двух третей всего дохода рабочего, и чем меньше доход, тем большую часть его; облагается, в частности, зерно, в то время как на хлеб у рабочего уходит от 16 до 18 % заработка. По вычислениям Момбера, для семейства рабочего при среднем годовом доходе в 1137 мар. обложение составляло 3,6 %, когда пошлина в Германии равнялась 3½ мар. со 100 кг, и 5,2–5,7 % с тех пор, как она достигла 5 мар. для ржи и 5½ мар. для пшеницы (с 1906 г.). Те же 50 мар. годового расхода в среднем на семью рабочего принимают и другие авторы, причем оказывается, что прежде это было для немецкого рабочего равносильно работе в 8½ дня в год, а затем превращалось для него в барщину в 12–13 дней в год.

Принимая (номинальную) заработную плату в 1900 г. за 100, увидим, что в Англии она составляла в 1880 г. 81, в 1890 г. – 90, в 1910 г. – 100, т. е. улучшение обнаруживалось за последнее двадцатилетие минувшего века, тогда как XX в. характеризуется застоем. Напротив, немецким рабочим удалось не только увеличить с 1880 по 1900 г. в некоторых случаях плату чуть ли не вдвое, в других с середины 80-х гг. на 25 и более процентов, но, что еще важнее, в самый период высоких цен на зерно и высоких пошлин они снова подняли свою плату на 13–25 % и даже на 35–40 %. И какой же результат получился?

В Англии реальная плата сильнейшим образом поднялась: с 68 в 1885 г. до 100 в 1900 г. (1900 г. = 100) – и хотя затем несколько понизилась – в 1910 г. до 92, но все же и теперь была значительно выше, чем в 1895 г. (84), и только ниже по сравнению с рекордным 1900 г. Это благоприятное положение английских рабочих объясняется фактом сильного сокращения стоимости жизни: с 117 в 1885 г. расходы упали до 100 в 1900 г. (1900 г. = 100) и затем лишь несколько повысились до 108 в 1910 г. В частности, английскому рабочему хлеб обходился в 1870 г. в 154 (1900 = 100), в 1880 г. в 135 %; напротив, в 1890 г. в 115 и после дальнейшего падения в 1900 г. снова опустился в 1910 г. на 113,5, т. е. стоил даже ниже, чем в 1890 г. Таким образом, английский рабочий, не добившись в 1900 г. никакого повышения денежной платы, все же улучшал по-прежнему свое положение единственно вследствие удешевления расходов на жизнь, в частности понижения цен на хлеб.

Напротив, немецкий рабочий никогда не мог порадоваться уменьшению расходов: принимая 1900 г. за 100, он тратил столько же и в 80-х, и в 90-х гг., так что конец XIX в. и первые годы XX в., которые так много дали англичанину, его ничем не снабдили, а дальнейшее десятилетие вместо легкого толчка обратно повергло его в самое тяжелое положение – расходы повысились до 120 на юге и до 127 на севере (вместо 108 в Англии). Вследствие этого реальная плата, т. е. положение немецкого рабочего в Пруссии с 1890 г. по 1910 г. почти совсем не изменялось: там 78, тут 81, и только в течение небольшого промежутка около 1900 г. оно повысилось до 100, тогда как еще в 1895 г. равнялось всего 69, а в 1905 г. снова упало до 88. Еще меньшие колебания находим на юге: некоторый подъем с 91 до 100 и временно даже до 112, но затем опять возвращение к уровню 90-х гг. (100). Так что рост цен на продукты питания лишил немецкого рабочего возможности воспользоваться выгодной конъюнктурой. Блестящее развитие германской промышленности дало ему возможность повысить свою заработную плату, но этот увеличенный заработок он не мог использовать для себя, а вынужден был передать землевладельцу, являясь лишь резервуаром между промышленником и помещиком, ведя ожесточенную борьбу с первым как бы для облагодетельствования второго.

Английскому рабочему в 1905 г. продукты питания обходились в неделю в 185 пенсов; если бы он жил в Германии, он вынужден был бы истратить на них 2183/4 пенс., или на 18 % больше. Немецкий рабочий в то же время расходовал при его гораздо более бедном существовании 152 пенса, тогда как в Англии ему достаточно было бы 141¼ пенс., т. е. жизнь его была дома на 8 % дороже, чем он мог бы существовать в Англии. В частности, англичанин расходовал на пшеничный хлеб – за 22 фунта в неделю 27¼ пенс. и за 10 ф. пшеничной муки 123/4 пенс., в Германии это обошлось бы ему в 393/4 и 18 пенс., т. е. почти в полтора раза дороже. Немцу пшеница не по карману, приходится довольствоваться ржаным хлебом, и все же за 25 ф. в неделю он тратит целых 35¼ пенс., прикупая к ним всего 2 ф. пшеничной муки на 3½ пенс., в Англии он сберег бы 5 пенсов.

В несколько меньшей степени, но все же давали себя чувствовать аграрные пошлины, и в частности обложение зерна, во Франции. Французский рабочий, покупая по английским ценам, уплатил бы за потребляемый им пшеничный хлеб (29 ф. в неделю) вместо 413/4 пенс. всего 36¼ пенс., и расходы его были бы на 6 % ниже, тогда как англичанину во Франции 22 ф. хлеба обошлись бы вместо 27⅓ пенс. в 313/4 пенс., т. е. за хлеб и муку с него причиталось бы на 25–30 % больше (а вообще на 18 % больше) – это результат пошлин.

Французский рабочий в течение всего последнего 30-летия непрерывно повышал свою плату, хотя в гораздо меньшей степени, чем немецкий: с 82 в 1880 г. до 92 в 1890 г., до 100 в 1900 г. (1900 г. = 100) и до 110 в 1910 г., и ему удавалось все время и улучшать свое положение, хотя выигрыш его был в различные периоды неодинаковый; сначала он извлекал много из роста денежной платы, затем меньше, а в первое десятилетие XX в. еще меньше: увеличение расходов на 4 % свело его выгоду всего к 6 %. Все же ему удалось с избытком покрыть потерю на продуктах питания. Но этот подъем его жизненного уровня куплен слишком дорогой ценой – сильнейшим падением рождаемости и прекращением роста населения.

Еще и в другом отношении Франция за свои пошлины на зерно поплатилась. В то время как она еще недавно могла гордиться тем, что ее население потребляло наибольшее в мире количество пшеницы на душу населения, теперь она была оттеснена на третье место: со своими 207 кг на душу она стоит позади Бельгии и Канады, где потребление равно 219–220 кг. В отличие от других стран, где потребление пшеницы сразу подскочило на 40–45 и даже более процентов, Франция и в этом отношении осталась неподвижна – те же 207 кг и в 1881–1890 гг., и двадцать лет спустя в 1901–1910 гг.[77]77
  Федоровский В. К. Торговля России с Францией и Бельгией. 1915. С. 109.


[Закрыть]

Еще хуже дело обстояло с Италией. Здесь, по официальным вычислениям, в 1884–1887 гг. в среднем на душу населения потребление пшеницы составляло 128 кг, но затем, с введением пошлин, оно сразу сильно падает, доходя в 1898 г., несмотря на благоприятный урожай, до 109 кг. То же случилось и с потреблением других продуктов – кофе, сахара, пива, табака. К пошлинам присоединилась таможенная война с Францией, которая пронеслась как ураган по всей стране, надолго обессилив и изнурив хозяйственный организм Италии. С начала нового века с общим экономическим возрождением пошло вверх и потребление пшеницы – до 160 кг в 1901–1905 гг., но затем оно остановилось, хотя и теперь еще было далеко недостаточно и в потребление шла в значительном количестве кукуруза, которая (не вполне созревшая) вызывает жестокую болезнь – пеллагру[78]78
  Костров К. В. Торговля России с Италией и наш вывоз сельскохозяйственных продуктов в эту страну. 1915. С. 83.


[Закрыть].

Пошлина на зерно отнимала у итальянского населения 250 млн лир ежегодно, которые с успехом могли бы пойти на улучшение питания. Жизненный уровень столь низок, что невозможно сокращать на чем-либо ином, ибо и так уже все доведено до минимума. При таких условиях результатом пошлин на зерно является «ограничение потребления предмета первой необходимости – хлеба не только путем потребления более низких сортов, но даже простым недоеданием».

Правда, населению, которое платит этот оброк в пользу землевладельцев, возражают, что оно ежегодно втрое больше несет в кабак и ни одной слезы при этом не проливает. Но забывают, что алкоголь, как тень, следует именно за недоеданием. Еще Либих говорил, что алкоголь, влияя на нервную систему, дает возможность рабочему дополнять недостающее количество силы за счет своего организма, «применить сегодня то количество, которое по естественным условиям могло бы быть употреблено только завтра; это вексель, выданный на здоровье человека, который каждый раз приходится вновь переписывать, ибо за отсутствием средств нет возможности уплатить его; рабочий поглощает капитал вместо процентов, и в результате неминуемое банкротство его организма».

Из этих данных, нам думается, яснее, чем из всяких абстрактных рассуждений, видны результаты пошлин на зерно для потребляющего населения. Сторонники их не отрицают, что убытки идут на счет массы населения, но, с легким сердцем прибавляют они, без жертв еще ни одно дело не устраивалось. Еще характернее возражение, что миллионы, которые пошли в карманы землевладельцев, там не остались, а «потекли обратно к части уплативших их потребителей в качестве производителей и продавцов промышленных изделий» – аргумент, который в свое время пускали в ход при дворе Людовика XIV, чтобы оправдать расточительность короля-солнца, и который вызвал первые научные сочинения по поводу этой блестящей системы «пускания денег в оборот», сопровождавшейся такими тяжелыми страданиями народа. «Если небольшая группа в 19 % населения Германии не относит всю полученную от остальных 81 % контрибуцию в 900 млн в сберегательную кассу, а тратит в значительной части на улучшение производства и на больший комфорт, то то же самое ведь сделали бы все остальные 81 %, если бы им оставили эти 900 млн., которые у них отняли. Суть только в том, что предметы, приобретенные на эти 900 млн, потребили те 19 %, а не эти 81 % населения. Или полагают, что вина, выпитые помещиками, яства, ими съеденные, были еще вторично выпиты и съедены теми, кто переплатил им, покупая у них хлеб?»

Речь идет именно об очень небольшой группе, которая строит свое благополучие на этих жертвах, возлагаемых на все население, о группе, пожалуй, даже меньшей, чем приведенная пятая часть населения. Конрад вычисляет, что в Германии, по переписи 1895 г., из 5½ млн хозяйств, всего 1,2 млн имели площадь свыше 5 га и только такие хозяйства производят больше зерна, чем потребляют. Вместе с семьями это даст 6 млн жителей, или 11 % всего населения, заинтересованного в высоких ценах на зерно. Но даже если прибавить к ним еще и хозяйства в 2–5 га, то и тогда получится всего 21 %, или пятая часть населения, тогда как другая часть, максимум еще одна пятая, относится к ценам безразлично, не продает и не покупает, а три пятых населения, в том числе рабочий класс, вынуждены своей спиной отрабатывать этот тяжелый налог.

Но Конрад прибавляет, что и цифра в 21 % населения, увеличивающая свои доходы на пошлинах на зерно, пожалуй, чрезмерно велика, ибо хозяйства в 2–5 га далеко не всегда имеют остатки зерна для продажи – обыкновенно что не съедают, идет на корм скоту. Эти предположения подтверждаются и другими фактами. Так, например, в Вюртемберге действительно существенные выгоды извлекали из пошлин на зерно только владения, имеющие свыше 50 га, т. е. всего 0,19 % всех хозяйств (1902 г.); из 1000 семейств Бадена сильно заинтересованы в пошлинах всего только 6, несколько заинтересованы еще 62 и слабо заинтересованы 79; напротив, интерес 146 равен нулю, а 707 выражается в страдательной величине, их интерес противоположный. Брентано исходит из того, что почти все хозяйства с числом гектаров менее 5 не только не продают зерно, а, напротив, вынуждены еще прикупать его для собственного потребления или на корм скоту, так что Бисмарк своими пошлинами на зерно облагодетельствовал едва четвертую часть сельских хозяев Германии – всего 1,33 млн из 5,73 млн, или 23 %. Это, если не считать сравнительно небольшого количества крестьян, все крупные помещики, по преимуществу владельцы обширных прусских поместий к востоку от Эльбы.

Существенно именно то обстоятельство, что не только добивается подарков лишь небольшая часть населения, не более 11 %, и добивается их на счет остальных 89 %, среди которых находится беднейшее население, но даже среди сельских хозяев и землевладельцев вся выгода концентрируется на небольшой группе. Этим аграрные пошлины резко отличаются от индустриальных. Промышленники еще могут заявлять, что пошлины охраняют не их, а промышленность, ибо они повышают доход не одних самых крупных, но и средних и даже самых мелких предприятий. Все предприятия, как фабрично-заводские, так и ремесленные все они продают; ни одно из них не работает для собственного потребления, а тем более не прикупает.

Иначе обстоит дело в сельском хозяйстве. Оно в первую голову всегда производит для нужд владельца и его семьи, и огромное большинство хозяйств дальше этого не идет, сохраняет в этом отношении характер домашнего хозяйства, производства для собственных потребностей. Мало того, ему еще приходится выступать на зерновом рынке в качестве покупателя. В Германии, по Ронкадору, хозяйства до 2 га производят всего 2,3 квинт. зерна, а для семьи нужно не менее 10 квинт. (квинтал = 100 кг, или 6 пудам), так что приходится прикупать еще 7,7 квинт., т. е. втрое больше, чем снято с поля, причем не считано еще негодное для людей количество, корм для скота и проч. Но и в хозяйствах с 2–5 га при среднем урожае в 14½ квинт. почти ничего не остается для продажи – избыток идет почти всегда на корм. И даже в хозяйствах в 5—20 га остается сравнительно немного, ввиду того что на такие средние крестьянские хозяйства приходится в среднем 3,5 работника, получающих обычно хлеб от хозяина. Но все же 30 квинт. в год составляет избыток для продажи. Что же остается? Крупные крестьянские хозяйства и помещики, в количестве 259 тыс., имеющих пашни, или 5 % всех хозяйств с пашнями, да еще 23 тыс. крупнейших хозяйств свыше 100 га, или еще полпроцента хозяйств. Недаром Нойманн ограничивается этими двумя группами и даже говорит, что «24 тысячи самых знатных собственников, живущих в своих замках и имеющих свыше 100 га, получают пошлины на зерно».

Хозяйство крупных поместий всецело построено на злаках, тогда как в крестьянском хозяйстве гораздо большую роль играет скотоводство (так, в Баварии в 1912 г. на 100 га площади посевов в хозяйствах до 5 га приходится 92 головы скота, в крупных же помещичьих – свыше 100 га – всего 45), и поэтому мелкие крестьяне отлично понимают, «где их башмак жмет», когда они отказываются от пошлин на зерно. Последние их заставляют только переплачивать на кормах, спешить с продажей коров и свиней и терять в цене и по этой причине, и из-за уменьшения спроса, ибо рабочий, отрабатывая оброк землевладельцу, вынужден чем-то его покрывать – прежде всего отказывая себе в мясе и яйцах.

Против этого выдвигаются, правда, и в настоящее время возражения. Так, один из немногих сторонников восстановления пошлин на зерно в Германии после войны, Риттер, утверждает, что и пошлины на промышленные изделия приносят не всем владельцам данного рода предприятий равную выгоду. Но при этом он забывает о том, что они, во всяком случае, не сопряжены с убытком для наиболее важной части производителей, так как это имеет место в отношении крестьян в сельском хозяйстве. Другой автор, Хармс, вообще говоря относящийся отрицательно к этим пошлинам, все же находит у них ту положительную черту, что они в свое время поощряли развитие полеводства в крупных поместьях и тем косвенно приносили выгоду и крестьянским хозяйствам. Если бы их не было, то крупные помещики также бы обратились к разведению скота, т. е. конкурировали бы с крестьянами. Но едва ли эта конкуренция нанесла бы ущерб крестьянам, она привела бы лишь к экспорту скота и мяса из Германии, к тому, что Германия последовала бы примеру Дании.

Факт резкой неравномерности в смысле влияния пошлин на зерно подтверждается и данными о других государствах, где взимаются пошлины на зерно. По подсчету Ива Гюйо, во Франции из 14 млн хозяйств 10½ млн, или 74 %, ничего не выигрывают от этих пошлин – это хозяйства до 2 га; 2,2 млн, или 15½ %, кое-что выигрывают, и только для 1½ млн, или 10½%, пошлины составляют хороший источник дохода. Еще более распылена земельная собственность в Италии, стране мелкого и мельчайшего землевладения par excellence[79]79
  Преимущественно (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть]. По Гатти, из 4,9 млн собственников при весьма высоких налогах всего 130 тыс., т. е. менее 3 %, платят свыше 40 лир земельного налога, включая провинциальные и общинные прибавки. Число собственников, получающих пошлины на зерно, Гиретти определяет всего в 50 тыс., т. е. в 1 % всех землевладельцев – если многих из них вообще так можно называть, раз эти крестьяне обнаруживают желание не столько обрабатывать землю, сколько покидать ее на произвол судьбы, чтобы как-нибудь сбросить с себя это бремя. Средней собственности Италия не знает, но зато имеет знаменитые латифундии, которые ее когда-то погубили. Вообще, около 40–50 % производимой пшеницы не поступает на рынок, если же крестьяне ее везут для продажи, то для замены более плохими сортами, за которые платят пошлины. Владельцы виноградников, оливковых плантаций, древесных (агрумных) насаждений, составляющие значительную часть населения Италии, несут один убыток от пошлин на зерно, которые не только падают на них как на потребителей, но и сокращают потребляемое количество других продуктов. Зарабатывает только крошечная группа владельцев латифундий, собственников «пшеничных» земель.

Итак, очевидно, речь идет не о спасении этих крупных землевладельцев, а о сохранении тех культур, которые находятся на принадлежащих им полях. В Италии это менее половины всей площади, тогда как во Франции три четверти (хозяйства свыше 6 га занимали 36½ млн га из 49 млн), а в Германии даже 82–85 % (хозяйства свыше 5 га из 40 млн га площади – вообще 34 млн, из 24,4 млн га пашни – 20.8 млн и из засеянной хлебными злаками площади в 8 млн га – 6.8 млн). Но вся трудность проблемы заключается именно в ответе на вопрос, необходима ли такая жертва. Нет ли иного исхода?

Постигший Западную Европу с конца 70-х гг. сельскохозяйственный кризис заключается в несоответствии между ценностью земли и доставляемым ею доходом – доход был слишком незначителен, в особенности если еще земля фактически принадлежала другому, кредитору, если она была сильно обременена долгами. При продаже ее по пониженной цене дело меняется: прежний собственник теряет, но новый, получив ее дешево, уже не чувствует кризиса, может довольствоваться теми же ценами на зерно. И в этом отношении между промышленностью и сельским хозяйством также наблюдается крупное различие. В фабрично-заводской промышленности таможенные пошлины нередко неустранимы – иначе грозит не только разорение промышленникам, но и закрытие предприятий и прекращение производства. В сельском хозяйстве земля слишком ценная вещь, чтобы хозяйство можно было попросту прекратить и оставить землю на произвол судьбы, – только на мельчайших хозяйствах итальянских крестьян мыслимо нечто подобное. Во всех других случаях найдется всегда охотник приобрести землю по пониженной цене и продолжать распашку ее, так что обработка вовсе не прекращается.

В Англии при господстве свободной торговли лендлорды это вынуждены были проделать. Земли сменили собственников, последние довольствовались пониженной арендной платой, и кризис постепенно улегся. Но континентальные землевладельцы, привыкшие к постоянной помощи государства, предпочли, естественно, последнюю столь невыгодной для них самопомощи; они заявили, что такой массовый переход земель по пониженной цене равносилен был бы страшной военной катастрофе, что это было бы настоящее «обнищание» (не то, о котором говорил Маркс) населения, что нет ничего более антисоциального, чем такое явление. Если бы оно было навязано насильно, то нужно было бы всеми силами отбиваться, а тут хотят добровольно пойти на такой переворот и из-за чего – из каких-нибудь пошлин на зерно.

А сторонники последних к этому еще прибавляют, что упадок цен на землю сам по себе являлся бы печальным событием, так как низкие цены – выражение примитивной сельскохозяйственной культуры, признак обеднения страны. На самом деле только для владельцев выгодны высокие цены на землю, и притом не для тех, кто желает быть или стать сельскими хозяевами, а для тех, кто бежит от сельского хозяйства. Страна же, напротив, заинтересована в том, чтобы всякому желающему обрабатывать землю это занятие было доступно, чтобы он мог приобрести эти средства производства по сходной цене.

В Германии в особенности крупные помещики уже много десятилетий спекулируют на росте цен на зерно. Первоначально надежда их не обманывала – цены на зерно росли, и приобретение земли по высокой цене вполне окупалось; они могли спокойно тратить деньги, делать долги и закладывать землю – выгодная конъюнктура все переносила. Но когда с конца 70-х гг. появилось заокеанское зерно и цены сразу упали, положение круто изменилось, и уплаченные за землю цены и обременявшие ее долги дали себя знать – первые сводили теперь доход к минимальному проценту, вторые поглощали весь этот доход. Обнаружилось все легкомыслие людей, живших надеждой на непрерывный рост цен на зерно, заранее учитывавших его, не представляя себе возможности обратного поворота.

Необходимо было, очевидно, оздоровление сельского хозяйства – доведение цен на землю до их естественной нормы, т. е. до соответствия уровню цен на зерно, исправление сделанной ранее ошибки. Государство не могло отвечать за неправильную бухгалтерию землевладельцев, за их неудачные спекуляции, как оно не может гарантировать биржевику определенный курс тех или других бумаг. Самый курс последних для страны не имеет значения, если только продукт, вырабатываемый предприятием, не сокращается, – в последнем случае страна не страдает и от понижения цен на землю. А сельское хозяйство Германии не падало, напротив, урожайность, земледельческая техника, организация хозяйства успешно шли вперед, – но только все производилось в чрезмерно высоких цифрах, вроде того как при падении ценности денег все сделки совершаются на гораздо большие суммы, хотя соотношение между ними, быть может, такое же, как это было раньше, когда деньги сохраняли свой прежний уровень ценности. Но такое положение, с виду безобидное, обыкновенно портят те или другие статьи дохода, которые отстали от общего движения. Здесь это были пониженные цены на зерно. Но вместо того чтобы приноровиться к последним, их искусственно исправили – установили пошлины на зерно и тем самым всю прежнюю бухгалтерию сохранили, и не только сохранили, но вновь повысили цены на землю и усилили задолженность.

Ожесточенная борьба из-за аграрных пошлин разгорелась в Германии в первые годы XX в., когда предстоял пересмотр таможенного тарифа и заключение новых торговых договоров. Хотя статистика и была далеко не полна, но продажные и арендные цены баденских земель, аренды на прусских доменах, сведения о провинции Познани, по Саррацину, и о провинции Саксонии, по Штейнбрюку, свидетельствовали о том, что стоимость земли далеко не пришла в соответствие с ценами на зерно и, поскольку вообще в последнее десятилетие понижение продажных цен и аренды имело место, оно происходило лишь в ограниченных пределах. Данные о задолженности в Пруссии дали огромнейшее возрастание ипотечного долга за 1886–1897 гг. в 2½ млрд мар., причем обнаружилось прогрессивное увеличение прироста: в 1886–1889 гг. в 172 млн, в 1890–1893 гг. в 200 млн, в 1893–1897 гг. в 275 млн.

Ввиду этого предсказывали, что повышение пошлин вызовет в связи с ожиданием роста цен на зерно лишь повышение стоимости земли, иначе говоря, подарок тем землевладельцам, которые поспешат покинуть свои имения, тогда как новые собственники снова переплатят на главном орудии производства – на земле, на том самом орудии, которое создает бедственное положение сельского хозяйства, они обременят землю новыми долгами – в этом выражается увеличение ее стоимости – и снова очутятся в том же положении, как и их предшественники. Пошлины не только не окажутся временным средством утоления боли, их не только придется сохранить, ибо отмена означала бы конфискацию имущества новых владельцев, но и дальше повышать, и так до бесконечности – винт без конца, за счет населения страны.

Но сила была на стороне помещиков – они добились своего. Эксперимент был сделан. Что же оказалось? Роткегль установил, что продажные цены прусских имений в 1895–1897 – 1900–1903 гг. повысились на 17 %, напротив, в 1901–1903 – 1907–1909 гг. на 33 %, т. е. вдвое более, причем разница наиболее велика для крупных поместий: для низших групп она не превышает 11–13 %, для земель же в 20—100 га, равняется 23 %, для самых крупных 34–36 %. Так что не успел еще пройти в 1902 г. новый тариф (он входил в силу лишь с 1906 г.), как прусские помещики немедленно же учли в стоимости земли те повышенные цены на зерно, которые должны наступить с введением в будущем новых ставок. Восточные области Пруссии, гнездо дворянских поместий, прямо были охвачены каким-то угаром, опьянением – кроме немногих родовых земель, все имения выносились на рынок, всё и вся продавалось; поколение, добившееся повышенных пошлин, старалось возможно скорее превратить их в золото; предлагались и платились такие продажные цены и аренды, при которых и новые пошлины оказывались ничтожными. В течение одного лишь 5-летия 1903–1907 гг. более одной пятой всех прусских земель перешло в другие руки путем продажи, а если прибавить к этому и переход по наследству, то получится почти одна треть. В восточных же провинциях обороты были гораздо выше этой средней: более половины всех земель переменили своего владельца.

Ожидания противников повышения пошлин оправдываются и результатами, полученными в Баварии, на основании обследования продажных цен за 1900–1910 гг. по районам. Везде обнаружилась сильнейшая спекуляция на землю. «Почти половина всех земель в течение 11 лет перешла в другие руки путем купли, передачи или принудительного отчуждения», – пишет один исследователь (Хансен), причем особенно сильная горячка охватила продавцов и покупателей начиная с 1906 г., т. е. со времени вступления в силу нового тарифа. «Не менее одного раза были отчуждены 2/5 всех хозяйств, или половина всей площади земель (48,5 %), – читаем у другого. – В третьем районе число продаж в первые из обследованных лет – 1900–1902 – незначительно, но с 1903 г., когда в рейхстаге прошли новые пошлины, количество их быстро повысилось с 192 до 273 и затем не переставало расти» (Хоренц).

«В последнем районе и рост цен начался с 1903 г., уже в этом году они взлетают на огромную высоту – предвосхищение грядущих благ от вотированных пошлин, и в течение нескольких лет до 1909 г. доходят до 150–180 % стоимости первого трехлетия» (Хоренц). В других районах по крайней мере выжидают введения тарифа в 1906 г., но зато затем, как бы стараясь себя вознаградить за пропущенное время, уже быстро бегут вперед, достигая во всех областях не менее 150 %; в некоторых местностях для крупных имений (свыше 50 га) в 1910 г. прирост равняется даже ¾ стоимости 1900 г. с параллельно развивающейся тем же темпом задолженностью: она составляет от 40 до 60 % цены.

Таким образом, повышенные пошлины окольным путем через посредство цен на зерно погнали вверх стоимость земли, и тем сильнее, чем более на продаже зерна построено хозяйство. А в результате получается общий подъем всего и, следовательно, сохранение прежнего несоответствия между ценами на зерно и всем прочим, только на новом, более высоком базисе. Уверенное заявление «признанного авторитета» Бухенбергера, что лишь незначительная часть земельной площади поступает в продажу и что всякий, кто имеет землю, крепко держится за нее, столь же мало подтвердилось, как и глубокомысленное пророчество Поле, что после 1903 г. цены на землю не возрастут, а останутся на прежнем уровне и владельцы земли, повысившейся в цене, – «это уже противоречит предыдущему» – будут, конечно, радоваться этому, но их первым делом вовсе не будет поскорее продать землю. «Да неужели покупатель земли будет настолько глуп, чтобы уплатить цену, не соответствующую доходности?» – говорит он. Покупатель все-таки оказался так «глуп». Факт тот, что получился хороший подарок бывшим (теперь они уже бывшие) помещикам, благополучно освободившимся от земли, и возвращение – описан круг – к прежнему исходному пункту.

Об оздоровлении сельского хозяйства речь шла и в другом направлении, в смысле несколько большего сближения крупных «страдающих» поместий со средними и мелкими путем усиления скотоводства, посева кормовых трав и торговых растений и других культур, отчасти в дополнение к зерновым, отчасти и за счет их. Пример сельского хозяйства, переносящего центр тяжести из земледелия в скотоводство, представляет собою Англия, которой это помогло пережить кризис. Но еще более ценный пример дает Дания, не промышленная, а земледельческая страна, которой гораздо труднее было проделать такую операцию – ампутировать один член своего организма и заменить его другим. И все же удалось совершить переворот, и притом без помощи аграрных пошлин. Англия, являвшаяся для датского зерна складом и амбаром, куда он непосредственно свозился, закрыла свои двери Дании, отдав предпочтение заокеанскому зерну или предлагая датскому зерну те же цены, какие платила за американское, что равносильно было отказу от первого. Тогда Дания решилась открыть себе другие двери – провести свой скот на тот же английский рынок. Мало того, она идет и дальше и старается заменить живой скот более ценными и в то же время наиболее соответствующими ее климату и вследствие трудности транспорта имеющими меньше конкурентов продуктами скотоводства – маслом, яйцами, мясом и т. д. В 60-х гг. зерно составляло 60 % сельскохозяйственного экспорта Дании, в середине 70-х гг. все три отрасли поделили между собою экспорт на равные части, а затем экспорт зерна прекращается и заменяется импортом, быстрыми же шагами идет вперед экспорт скота и продуктов скотоводства, причем между последними опять-таки происходит перемена мест – скот вынужден уступить место продуктам скотоводства, последние в отдельные годы дают в десять раз больший экспорт, чем животные. Так приспособлялось датское крестьянское хозяйство, применяясь к окружающей обстановке, и в результате нашло себе новый крепкий и прочный фундамент.