Текст книги "Петрикор"

– Танцы, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответила я.

– Танцы?! – удивленно переспросила она. – А кто придумал такое? Кто принес магнитофон?

В классе стояла тишина. Никто не тыкал в меня пальцем и не говорил: «Это все она!» Но после недолгой паузы я созналась сама, что принесла магнитофон. И даже про Петю ни словом не обмолвилась (он тоже ничего не сказал).

– Всё ясно, – спокойно произнесла Галина Сергеевна. – Так я и думала. Поговорим в моем кабинете.

Кабинет директора располагался на втором этаже, и расстояние до него показалось очень длинным. Разговор же получился коротким и предельно ясным. Она все пыталась докопаться до истины: кто надоумил, кто научил?

Помню, спокойно отвечала, что никто не научил, просто хотелось послушать вместе музыку и потанцевать. На дворе ноябрь, и от темноты за окном становится нестерпимо скучно. Просто захотелось развлечься – ведь после уроков же!

Галина Сергеевна, казалось, ничего не хотела слышать. В ее голове наверняка отчаянно крутился вопрос: «Откуда взялась в школе западная музыка? Ведь мало ли о чем они там поют. Так недалеко и до…»

Тут она, видимо, надумала себе целую цепочку событий, слагающуюся из прослушивания опасной музыки. А потому ударила по столу длинными пальцами:

– Неси дневник. Вызываю твоих родителей в школу. Надо с этим разобраться!

Петя Петров помог дотащить магнитофон обратно до дома. Родители еще не вернулись с работы. Отец, как правило, раньше девяти не приезжал, да и мама возвращалась поздно. Я аккуратно поставила магнитофон на место.

Галина Сергеевна не удержалась и вечером сама позвонила нам домой. Мама папе ничего не рассказала и утром стала собираться в школу. По такому случаю надела выходные сапоги на высоком каблуке, за которыми они вместе с папой стояли в очереди четыре часа, а еще красивое замшевое пальто глубокого коричневого цвета. Мама казалась мне невероятно красивой. (Красота всегда завораживает, но в детстве мы еще способны так открыто ей восхищаться, не прикрываясь заученными сдержанными эмоциями!)

Помню, смотрела на маму с восхищением – на то, как она легко прошла по коридору в облегающих сапогах. Как поправила расческой свою модную короткую стрижку.

– Я скоро вернусь. Не волнуйся.

Я плохо себя чувствовала и осталась дома. Видимо, то, что мы с Петей бегали в расстегнутых пальто и без шапки, не прошло бесследно – я подхватила ОРЗ.

Мама вернулась через час и почему-то совсем не ругалась. Сварила морс и приготовила мой любимый грибной суп. А после обеда спокойно произнесла:

– Прошу, не носи больше в школу магнитофон: тяжесть такая!

Уже позже я узнала: когда Галина Сергеевна в красках обрисовывала всевозможные опасения насчет западной музыки, о ее пагубном влиянии на подрастающее поколение, мама очень спокойно ответила, что сама дала нам магнитофон и записи.

В ЛУЧАХ ЭЛЬДОРАДО

У меня в жизни случилось не так много дней, проведенных вместе с отцом. Вот так, чтобы с утра до вечера – и целый день вместе! И можно болтать обо всем, обсуждать разные мелочи, смеяться и растворяться в искрящейся полноте любви и доверии. Наверное, именно потому мне так дорог и ценен тот летний день. И все, что с ним связано.

Папа мне виделся немногословным, всегда на чем-то сильно сосредоточенным. «Весь в собственных мыслях!» – так ведь обычно говорят про неразговорчивых людей? Поздно возвращался с работы – тогда он как раз стал руководителем в крупной проектной организации, – а потом еще ночами упорно выводил чертежи в гостиной за кульманом: чуть сутулая спина, строгий профиль с бакенбардами, дымящаяся в руке сигарета… Одним словом – архитектор!

Однажды он признался мне, что это даже не профессия, а образ жизни. Сейчас я, конечно, представляю, что такое образ жизни: когда выбираешь творческую профессию, то по-другому и быть не может. Ну а тогда мне сложно было понять эту внутреннюю отстраненность отца. Не представляю, как он мог не спать несколько ночей подряд. И при этом ни разу не жаловался на усталость. Повсюду в комнате – разложенные листы ватмана, с чертежами и набросками, эскизы, акварельные зарисовки. И густой, осевший запах табака. Я по-другому уже и не могу представить нашу гостиную!

Помню высокое и ясное небо и солнце, такое умеренно теплое, ласковое. Деревья приятно шелестели, создавая свою мелодию. Природа еще баловала теплом, но уже предупреждала о приближении осени. В воздухе появились едва уловимые нотки первых увядающих листьев. Вода в озере была темной из-за водорослей, густо зеленой, а в реке, почти прозрачной, можно было увидеть, как хаотично мечется рыба.

Наверное, таким мы и хотим видеть настоящее счастье: безоценочное, независящее от достижений, новых побед, дорогих приобретений и роскошных подарков. На первый взгляд – очень простое. Но только с возрастом понимаешь, что именно вот это – нетребовательное, спокойное, благодарное – счастье и является настоящим!..

Тот незабываемо-счастливый день случился в Отрадном. Мы как будто оказались в лучах Эльдорадо. Отрадное – пригород Ленинграда. Обычно летом я проводила там где-то с месяц – гостила у бабушки Люси и дедушки Вали. Они снимали небольшой дом, куда я приезжала с радостным предвкушением безграничной свободы.

Удивительно, как медленно и лениво тогда текло время: словно в замедленной съемке тянулись дни и недели! И так хотелось все ускорить: вечером заснуть пораньше, чтобы поскорее наступило завтра. Если бы тогда знать, как оно внезапно ускорится – безжалостно к нам, как ни пытайся его замедлить!

Ты пытаешься его остановить – прогулкой или неспешным разговором, неожиданно возникшим желанием проехаться на электричке, чтением книг, бокалом вина, – а оно тут же начинает вырываться и снова выбрасывает тебя в привычный ритм. Часы перелетов и переездов сократили расстояние между городами, и уже как-то естественно принимаешь такую «непринадлежность» к пространству.

От природы непоседливая, в Отрадном я становилась другой и словно растворялась в приятной текучести летних дней, их беззаботности и неспешности. Иногда – гуляя по лугу, собирая полевые цветы и гадая на ромашках – я забывала, что бабушка ждет меня на обед. Потом я познакомилась с ребятами из соседнего поселка, и мы убегали играть в казаков-разбойников. Бабушка ругала меня, но не сильно, и все повторялось снова.

Дед был любителем рыбалки. Он собрал неплохую коллекцию из удочек, специальных крючков и даже нескольких спиннингов, предназначенных для большой рыбы. В местном озере водились лещи, налимы, окуни и форели. Но больше всего – плотвы, небольшой рыбы, юркой и очень блестящей.

Дедушка научил рыбачить и меня. Поначалу черви казались просто отвратительными, но потом я как-то привыкла к их скользкому шевелению. Я легко закидывала удочку, с первого раза попадая в нужное место. Спустя какое-то время поплавок начинал уходить под воду, а я аккуратно тянула леску – всё как учил дедушка, чтобы рыба не соскочила. Чаще всего ловилась плотва, реже окунь. А один раз я даже поймала форель! Леску потянуло вниз, и поплавок отчаянно запрыгал. Я сразу поняла, что это какая-то особенная рыба, и стала звать дедушку. Боялась, что она может сорваться. Дедушка выбежал на пирс и взял у меня удочку.

– Смотри, надо легко вести, чтобы рыба не сорвалась.

У самого пирса он поднял удочку – на крючке была внушительная золотая форель.

Плотву я часто жарила сама. В моем советском детстве на каждой кухне имелись тяжелые черные чугунные сковородки. Вот на них я густо и лила подсолнечное масло. Плотвички становились поджаристыми и в два раза меньше. С хрустящей корочкой и с повышенным содержанием холестерина. Впрочем, подобные мелочи тогда никого не волновали, и я с радостью уплетала приготовленную своими руками рыбу.

Еще, помню, любила качели, точнее, их подобие – подвешенную на веревки доску. Могла часами сидеть в саду, раскачиваясь. Смастерил их дядя Слава, владелец дома, в котором мы жили. Когда он не пил, то был добрейшим человеком – даже учил меня прыгать на скакалке! А вот напившись, мог носиться за женой Серафимой с топором.

Серафима часто угощала меня парным молоком с малиной. Тот вкус помню до сих пор. То ли молоко тогда было другим, то ли это просто яркие ощущения из детства, но все казалось слаще и насыщеннее. Иногда мы собирали малину вместе. Она давала мне самое маленькое лукошко, и незаметно, ягода за ягодой, оно набиралось полным. Серафима, конечно, собирала быстрее: за каких-нибудь полчаса ее лукошко наполнялось спелыми ягодами, а у меня за то же время, как я ни старалась, малина едва покрывала дно.

Не помню уже, почему в тот день бабушка с дедушкой отправились в город, но оставить меня одну побоялись, хотя Серафима и предлагала «присмотреть за ребенком». Мне только исполнилось семь лет, я боялась оставаться дома одна, и по такому случаю на утренней электричке приехал папа. В руках у него была небольшая сумка и несколько мольбертов. В то время он часто рисовал дома: его акварели выглядели такими свежими и точными, какие бывают лишь у архитекторов, которые традиционно обладают чувством пропорции и объема.

Сначала мы вместе позавтракали. Какое восхитительное чувство! Папа приготовил яичницу и по-особенному, как умел только он, накрыл на стол: с точностью и изяществом, с природным чувством красоты. Я с замиранием сердца смотрела на папины руки – как он ест вилкой и ножом казавшуюся мне волшебной яичницу с помидорами. Возможно, именно поэтому с возрастом для меня стало так важно, как именно принимает пищу мужчина.

После завтрака мы с папой взяли удочки, мольберты и отправились на остров, что находился в самом конце озера.

…Да, забыла рассказать о Джеке, хозяйской собаке. Знаете, никогда не заводила домашних животных (не считая воробья, но это – отдельная история). Родители не хотели держать мохнатых питомцев дома – их можно понять.

А Джек стал для меня единственным другом из мира животных.

Породистая овчарка с очень умными глазами. Я всегда боялась собак, а вот Джека – нет. Даже наоборот: мы с ним вместе бегали, играли, валялись на траве. А когда я рыбачила, он часто сидел рядом. Вот и сейчас Джек увязался за нами – и вскоре уютно свернулся на носу лодки. Папа взял весла и начал уверенно грести. Я сидела напротив и наблюдала за всем вокруг: за ним, за Джеком, за зелеными деревьями и большими пушистыми облаками, похожими на сахарную вату.

Папа стал рассказывать мне историю, как впервые увидел фотографии Ленинграда. Он же какое-то время воспитывался в детском доме. Вот там, у воспитательницы, бережно хранился набор открыток с видами Северной столицы.

Жаль, что тогда я еще не умела задавать вопросы. А может быть, в тот момент папин рассказ не показался мне таким уж интересным. Мне вполне хватало просто наблюдать – точнее: любоваться! – тем, как уверенно и слаженно он то поднимает, то опускает весла. Нравилось смотреть, как тонкими струйками с них стекает вода. Поэтому и слушала вполуха, как он с небольшим чемоданом первый раз приехал в Ленинград…

Джек вдруг беспокойно забегал по корме. Мы свернули и попали в речушку, где плескались просто-таки удивительные, как мне показалось, золотые рыбы в прозрачной воде.

– Только посмотри, какая здоровая форель! Дочь, ну-ка, давай – возьми весла! – Отец встал, чтобы достать удочку.

– Тоже хочу удить рыбу! – заупрямилась я.

– А ты что, разве умеешь?

– Еще как! Дедушка говорил, что ловлю не хуже настоящего рыбака!

Папа засомневался.

– Ну, хорошо. Только аккуратно, чтобы лодка не перевернулась! Идет?

Без малейшей брезгливости я взяла червяка и ловко нацепила на крючок, затем легко закинула удочку. Папа посмотрел на меня с удивлением.

Прошло всего несколько секунд, и поплавок задергался. Я чуть потянула леску – рыба оказалась немаленькой, и пришлось повести леску по воде.

Папа аккуратно помог поднять удочку. На крючке билась внушительная рыбина.

– Ого, да ты прирожденный рыбак!

Он потрепал меня по голове – так обычно треплют мальчишек, если они в чем-то отличились. Через пятнадцать минут в котелке уже лежало пять рыб. Мы проплыли еще немного и остановились. Вместе собрали сучья, папа развел костер.

– Ну, будем варить уху!

Вскоре из котелка пошел ароматный пар. А еще через какое-то время мы ели уху деревянными ложками. Потом папа поставил два мольберта рядом и начал рисовать лес, речку. Даже попытался показать мне, как правильно изобразить перспективу. Я взяла карандаш и сощурила глаза, делая вид, что стараюсь. На фоне великолепной природы вокруг подобные заумности воспринимались мною как совсем неинтересные. Я то и дело убегала в поиске прекрасных бабочек или собирала полевые цветы. А Джек бегал рядом и облизывал мне руки…

Пейзаж, нарисованный тогда папой, уже давно кому-то подарили. И сейчас я об этом очень жалею: ведь в тот самый день я была счастлива.

Пьесы

Дальше мы сами

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Анна, 50 лет, учитель музыки в государственной гимназии. В 16 лет сбежала из дома от пьющего отца, чтобы посвятить себя прекрасному. Не сумев стать великим музыкантом, начала вдохновлять своих учеников. Влюблена в Николая.

Николай, 53 года, настройщик музыкальных инструментов. Довольно долгое время Анна думала, что Николай является тем самым мужчиной, которого она ждала всю жизнь. Но думает ли так Николай? Для него Анна – родственная душа, а он ищет чувственной любви.

Федор, 24 года, сын Анны. Не общается с матерью последние два года. Ему надоели разговоры о прекрасном и бесконечные нравоучения. Стартапер. Влюблен в Соню.

Соня, 23 года, ученица Анны, благодаря которой научилась бороться с жесткостью и абьюзом со стороны матери, теперь развивается как дизайнер одежды. Живет с Федором.

Анфиса, 23 года, ученица Анны. Мечтает стать актрисой, но у нее пока не получается никуда поступить. Возлюбленная Николая.

Ник, 23 года, приемный сын Анны. Блогер. Находится в конфликте с Федором, который считает, что мать прощает Нику все, а к нему самому несправедлива и строга.

Человек, пианист и певец, исполняющий музыкальные композиции на сцене.

Судьба, девушка, рассказывающая историю.

Оригами, неодушевленный персонаж в перформансе. Оригами символизирует для каждого из героев свое, но для всех вместе этот персонаж является частичкой физического присутствия души Анны в их судьбах.

Сцена 1

Анны больше нет

На сцену выходит Человек, включает фонарик. На экране крутятся кадры. Расстилается дым, звучит первая музыкальная тема.

На сцене – несколько рядов театральных кресел. Первой в ЗТМ выходит Судьба. Затем все остальные герои. Последним выходит Николай. Все расселись.

Судьба. Мне не удалось взять зонт, жаль. Как я теперь переживу эту осень?

Анфиса. Мне так холодно. Сегодня так холодно. Не находите?

Соня. Зачем мы здесь? Я не понимаю.

Человек. Мы все приходим для чего-то, куда-то. И, главное, никто не спрашивает нас когда.

Судьба. Моя голова поворачивается влево, и я вижу Анну. Моя Анна… Маленькая, хрупкая, кто надел на нее этот шарф? Она никогда не носила таких шарфов! Ты когда-нибудь видел учительницу музыки в таком шарфе?

Федор. Ты когда-нибудь видел учительницу музыки в таком шарфе? Но все-таки, когда люди, пусть даже объединенные конкретными временными рамками прошлого, оказываются в одном месте спустя несколько лет, это не может быть лишь стечением обстоятельств. Это было бы слишком фигурально, слишком нарочито.

Ник. Откуда в тебе этот снобизм? В прошлом я не уловил нотки его зарождения, столь явно проявившиеся в пустом настоящем.

Соня. Пустом? По-моему, только настоящее обладает всей прелестью бытия, дарованного нам Создателем.

Анфиса. Прошу тебя, не надо про Создателя. Создатель, конечно, всегда на стороне таких, как ты, – успешных и богатых, в жизни которых все предрешено.

Федор. Прекратите, прошу вас. Зачем мы здесь?

Все пристально смотрят на Федора, точно подозревают его в убийстве. После все смотрят наверх.

Сзади на сцену выходит Анна. Она становится в окружении героев, опускает шарф перед лицом Николая и отдает ему. Уходит.

Судьба. Я здесь. Я с тобой. Анна, я не могу выйти к ним. У меня даже не найдется слов, но знай: я всегда буду рядом. На землю падают первые капли. Весна? Осень? Не важно! Я закрываю глаза и вспоминаю… Я вспоминаю, что я…

Федор и Судьба (вместе). Ни-ко-гда не видел учительницу музыки в таком шарфе.

На стене высвечивается название: «ДАЛЬШЕ МЫ САМИ. MONOLOGUE». Потом на секунду пропадает и появляется вновь. «ДАЛЬШЕ МЫ САМИ». Слышится гром – заело пленку. Николай сидит с шарфом на руках.

Первая музыкальная тема заканчивается.

Сцена 2

Все мы ищем любви

На сцене: Николай, Соня, Федор, Анфиса, Человек, Судьба, Ник.

Человек перебирает клавиши рояля. Звучит вторая музыкальная тема – она будет тихонько звучать ВЕСЬ спектакль.

Николай. Башня «Меркурий». 75 этажей. Высота 338 метров. Это самый высокий небоскреб в Европе. Я сразу понял, что попал сюда неслучайно. Мне нужно было оказаться именно здесь, чтобы наконец-то решиться. Наконец-то сделать хоть какой-то поступок. Я приехал настраивать инструмент, точнее, рояль. Готовилась какая-то богемная вечеринка. Глянцевые люди в красивых платьях. 75-й этаж, на котором все должно было произойти. Какое же это облегчение. У меня снова появилась цель. Через несколько минут я шагну в это панорамное окно вместе с роялем – у меня не получилось бы разбить его в одиночку. Мы будем вместе и сможем разбить это отчуждение между нами. Это должно было случиться. Наконец мы вместе. Почему я это делаю? Ну, хорошо… Если нужны объяснения. Я предал свою мечту, давно предал, и жить вот так – просто невозможно. Башня «Меркурий», 75-й этаж – я сразу понял, что это знак. Я хотел стать великим композитором, думал, что буду круче Моцарта, дирижировал с четырех лет у телевизора, когда шла трансляция великих концертов, а теперь вот оказался здесь – настройщик инструментов для крутых корпоративов. Судьба дважды давала мне шанс. Дважды! Но я не смог ими воспользоваться. Не смог, вот и все. Я разбиваю панорамное окно и лечу вниз на рояле. У меня есть ровно 17 секунд, чтобы вспомнить.

Я сейчас подумал. Почему мы каждый раз выбираем именно того, кто нас уничтожает? Находим его из множества homo sapiens, он становится нашим миром, а потом… Мы сталкиваемся со своими страхами. И ничего невозможно с этим сделать. Бесполезно сопротивляться. Я влюбился в нее. Уже не помню, в каком классе. Да и какая разница. Это не имеет значения. Время условно, и все повторяется.

На стене высвечивается: «ВСЕ ПОВТОРЯЕТСЯ».

Судьба забирает у Николая шарф.

Анфиса, Соня, Федор. Все повторяется…

Камера подхватывает изображение Николая и выводит на стену.

Николай. Все повторяется, но тогда я не знал, что именно она начнет эту игру. Она каждый раз опаздывала: вплывала в класс, такая особенная, не похожая ни на кого. Может быть, мне так казалось. Я смотрел ей в затылок и мысленно целовал ее волосы, представлял их запах.

Судьба встречается на сцене с Человеком. Рукой, в танце, он то приближает, то отдаляет Судьбу от себя.

Судьба (дьявольски, эхо). На пятьдесят процентов я состою из боли, на пятьдесят процентов ты состоишь из страха. Вместе мы…

Человек. Вместе мы…

Анфиса, Соня, Федор, Ник (шепотом). Один нормальный человек.

Человек. Один нормальный человек.

Судьба (дьявольски, эхо). Молодец. Вариант А – перестать думать обо мне и уйти. Вариант Б – перестать думать о себе и остаться?

Анфиса, Соня, Федор, Ник (шепотом). Перестать думать о себе.

Человек (уже с трудом). Перестать думать о себе…

Судьба (дьявольски, эхо). Отлично. Я буду давать тебе любовь. Но в день по десять минут. Нет! Буду давать любовь по пять минут в день. Чтобы ты привык и каждый день ждал этих пяти минут!

Человек. Что я должен ответить?

Анфиса, Соня, Федор, Ник (шепотом). Хо-ро-шо!

Человек. Хорошо. Стоп. Не хорошо. Ничего хорошего.

Николай. Я доучивался в музыкальной школе и даже выступал. Мне хотелось сочинить что-то для нее, и только для нее, такое же прекрасное, как она. Я носил эту музыку в себе, и однажды музыка пришла. Это было в девятом классе, конец учебного года в школе. Готовился выпускной концерт, я должен был играть… Чайковского, я. Ждал этого момента, я. Знал, что никакого Чайковского я играть не буду, у меня. Был свой план, я. Сочинил музыку для нее – мое посвящение, мою элегию. Я твердо решил, что буду играть в этот день для нее. Она сидела в первом ряду. Я вышел, поклонился…

Вдруг раздается гром, Ник целует Судьбу. Человек играет на пианино импульсивно.

Николай. Потом я ничего не помню: как я играл, как сказал, что посвящаю эту музыку ей. Она… Она даже не услышала: болтала с парнем, который сидел рядом. Ей просто было не до меня и не до моей музыки. Ей было весело болтать с ним. Пауза… Потом смех… еще смех… Ей не нужна была моя музыка. И я сдался. Из-за нее я запретил себе слушать музыку, свою музыку, запретил себе сочинять и перешел в другую школу.

Николай достает из внутреннего кармана лист и разворачивает его. Сзади на стене появляется текст, набранный на печатной машинке: «Николай, я прошу тебя – не злись. Если это письмо в твоих руках – значит, Анны больше нет. Прощание состоится в пятницу в 18:00. Прошу тебя уважать мой выбор так, как я уважала твой. Анна».

Артисты медленно расходятся, Николай сидит.

Николай (берет шарф). С Анной мы встретились случайно. Хотя… нет… Нас объединила музыка. Я приехал в школу настраивать фортепиано. Обычно школами я не занимаюсь. Мой удел – консерватория, где я уже двадцать лет настраиваю музыкальные инструменты для других. Для других талантливых музыкантов. Я лично их таковыми не считаю. Многие просто бездарности, но им хватает смелости, хватает наглости демонстрировать свои сомнительные таланты, выставлять их напоказ. Сублимировать безысходность своего одиночества. За это я их даже уважаю. Я вот оказался трусом. А может быть, оно и к лучшему. Никто не будет судить меня. Никто. Мое дело – настроить инструмент. К вечности это не имеет никакого отношения. Я не жалуюсь. Мне даже нравится. Быть безответственным. Помню тот вечер, осенний теплый вечер, в воздухе чуть горьковатый запах сухих листьев. Обожаю такие вечера, когда не надо никому ничего доказывать. Спокойно… Кажется, что гармония природы на какое-то время примиряет тебя с самим собой и отпускает шизофрению будничности. Позвонил приятель и попросил меня настроить фортепиано в школе. Почему бы и нет. Какая, в сущности, разница. Это же инструмент. Ему нужна забота, чистота интонаций. Анна – так ее звали, учитель музыки – встретила меня. Предложила чаю. На столе конфеты. Я понял, что между нами возникло особое чувство. Нет, не страсть, не желание. Совсем не то… Это было почти забытое мною чувство доверия. Мне захотелось рассказать то, о чем я молчал, что носил в себе, словно только я имел право знать мою боль, мою боль. Анна была первой, кому я рассказал о ней. Мы сели за стол. Она так заботливо разлила чай и протянула мне конфету, почти как ребенку. Сказала спокойно: «Расскажите о себе». Когда в последний раз мне кто-то говорил «расскажите о себе»?..

Анфиса. Что вы делаете?

Человек. Они чертят линии.

Анфиса. Линии.

Человек. Да, вот…

В этот момент сзади начинают ползти линии, которые позднее проявятся в сцене монолога Анфисы. Николай пальцем проводит вдоль линий. Появляется видео с Анной, Человек поет, играя на пианино.

Герои сидят в креслах, смотрят вперед и плачут. Потом расходятся по новым точкам.

Человек. Вы когда-нибудь задумывались о том, как работает телефон? Я скажу. Он работает по невидимым линиям. В этот момент мне показалось, что я могу позвонить Анне и она услышит меня. Но, как это всегда случается, было уже поздно.

Николай. Анна… Мы пили чай, не знаю, сколько времени прошло, после я настроил инструмент. Мы пили чай. Она проживала каждое мое слово. Каждую каплю моего страдания. Я знал, что между нами ничего не могло быть, но по факту было все. Мы стали близки духовно. Но я тогда искал страсть и эмоции. Все мы ищем любви…

Судьба (громким шепотом). Любви?

На стене сзади высвечивается: «Говорит судьба».

Все. Любви.

Человек (громким шепотом). Любви?

На стене сзади высвечивается: «Говорит человек».

Все. Любви?

Николай. Разве мог я предполагать, что именно у нее, у этой учительницы, я вновь встречу ту самую, которая разрушила меня однажды? Все повторяется…

Человек. Все повторяется.

Судьба. Все повторяется.

Сцена 3

Тень уродства

На сцене: Николай, Судьба, Федор, Соня, Анфиса, Ник, Человек.

Странники бытово повторяют первый текст.

Анфиса. А все-таки холодно. Сегодня холодно. Не находите?

Соня. Зачем мы здесь? Я не понимаю.

Человек. Мы все приходим для чего-то, куда-то. И, главное, никто не спрашивает нас когда.

Федор. Но все-таки, когда люди, пусть даже объединенные конкретными временными рамками прошлого, оказываются в одном месте спустя несколько лет, это не может быть лишь стечением обстоятельств.

Анфиса. Откуда в тебе этот снобизм? В прошлом я не уловила нотки его зарождения, столь явно проявившиеся в пустом настоящем.

Соня. Пустом? По-моему, только настоящее обладает всей прелестью бытия, дарованного нам Создателем.

Анфиса. Прошу тебя, не надо про Создателя. Создатель, конечно, всегда на стороне таких, как ты, – успешных и богатых, в жизни которых все предрешено.

Федор. Прекратите, прошу вас. Зачем мы здесь? Где мама? Что произошло?

Судьба. Разве не понятно?

Федор. Понятно что?

Судьба. Анна умерла.

Человек сидит за пианино, поет о смерти Анны. Все молча сидят в креслах и смотрят на Человека. Ник выходит на середину сцены. Играет музыка. Ник начинает танцевать в луче софита. Судьба спускается в зал, по дороге надевая шарф на Ника.

Сцена 4

Подкидыш

На сцене: Ник, Человек, Анфиса, Федор, Соня, Анна, Николай.

Судьба (во время танца). Все мои мысли были направлены лишь на желание помочь ему, но у меня не было ни одного предположения, как именно я могу это сделать. Так часто бывает, когда близкому нужна помощь, а ты блокируешь это в своем сознании. Оно засыпало меня упреками. В итоге во мне не нашлось решительности подойти к нему.

Ник. Анна умерла, но не в моих воспоминаниях. Я знал, что будет непросто. Знал, но мне не было страшно. Выбор приходится делать. Даже если ты тянешь паузу и думаешь, что отсутствие выбора и есть правильный выбор. Компромисс разрушает, а вот принятие, с каким бы падением оно ни было связано, позволит тебе взлететь – или упасть еще ниже, и твои ноги упрутся в дно.

Когда принимаешь решение, остальное не важно. Я помню, как она пришла и взяла меня на руки. Тепло. Было так тепло. Впервые тепло. МНЕ БЫЛО ТЕПЛО (кричит).

А потом я увидел его. Он сидел на ковре и играл. Всегда недовольный. Даже тогда он был недовольный. Он никогда не любил меня. Играл со мной, но не любил. Однажды он крикнул мне: «ПОДКИДЫШ».

Анна. Она всегда была на моей стороне. Даже когда мы однажды сцепились. Она кричала на него. Не на меня. Анна…

Мы пробовали вместе всё. Всё… курить, пить. Она всегда ругала больше его. «Как ты мог?» – она всегда обращалась к нему. Словно я в этом не принимал участия. Словно моей воли и вовсе не было. И меня не было.

Судьба. И тогда передо мной впервые появились огромные глаза моего Ника. Мы могли внимательно рассматривать их на экране. Он был спокоен, но из глаз его текли слезы.

Ник. Анна нашла меня в детском доме. Она пришла туда на Новый год. Небольшой концерт для обделенных. Помню ее простое лицо и этот целеустремленный взгляд. Она взяла меня к себе.

Однажды вечером мы пили чай, и Анна рассказала, как отец-пьяница сломал ей палец за то, что она слишком громко играла упражнения. Из-за этого она пятнадцатилетней девочкой убежала из дома. Захлопнула эту дверь. Дальше я сама. Она рассказала об этом мне. А Федор…

Федор. А я стоял за дверью и слышал, как Мама изливала душу этому подкидышу. Выскочке. Ник всегда находил с ней общий язык. В любой ситуации виноват был не он, а я. «Ты должен быть умнее». Они сидели на кухне, и Мама так спокойно рассказывала ему об этом. Словно меня и не существовало.

Ник. Иногда к ней в гости приходил Николай. Они играли вместе на фортепиано и говорили о музыке. Пили чай, болтали, много смеялись. Анна вся светилась. Такая трогательная, делала себе прическу. А потом он пропал. Не появлялся недели три. Она грустила, ждала его, он все не приходил и не звонил. Просто пропал. Анна была в него влюблена. Я даже не понимал насколько. После того как умер отец Федора, она совсем мало разговаривала. Мне хотелось отвлечь ее, рассмешить. Я пел ей песни. Я всегда любил петь. Анна смеялась. Мы долго разговаривали и шутили. Она сказала, что я обязан пойти на психолога. Что у меня дар спасать людей и смешить их. «Дальше я сам», – самое грустное, что мне пришлось сказать Анне.

Ник танцует. В танце он оставляет шарф на полу.

Ник. Привет!

Анфиса (печально). Привет.

Ник. Тебе тоскливо?

Анфиса. Очень. Я давно не плакала.

Ник. Плачь… Плакать хорошо. Со слезами уходит грусть.

Ник. Привет!

Соня (печально). Привет.

Ник. Тебе тоскливо?

Соня. Очень. Я давно не плакала.

Ник. Плачь… Плакать хорошо. Со слезами уходит грусть.

Вдруг среди присутствующих появляется Анна. Все замирают. Анна и Ник разговаривают шепотом.

Ник. Привет!

Анна (печально). Привет.

Ник. Тебе тоскливо?

Анна. Очень. Я давно не плакала.

Ник. Плачь… Плакать хорошо. Я часто пел Анне.

Человек начинает наигрывать мелодию. Анна отдает Нику лист. Ник и Анна поют. В этот момент Ник раскрывает лист. Сзади на экране высвечивается текст, набранный на печатной машинке: «Все пройдет и забудется, а мы с тобой, как всегда, будем рядом. Прошу тебя быть на прощании. В пятницу, ровно в 18:00. Анна».

Анна уходит. Ник заканчивает петь.

Соня. Я встречалась с ее сыном.

Сцена 5

Избалованная сука

На сцене: Соня, Ник, Анфиса, Федор, Человек, Николай.

Соня. Ну, встречаюсь. Когда мы познакомились с ним, я носила короткие юбки, шпильки и проколола себе нос. Если бы не Анна, я проколола бы все что можно. Я делала все назло матери, такой совершенной, элегантной. Считается, что если твои родители богаты, то у тебя априори все супер! Посты в соцсетях из модных клубов, дорогие курорты, игристое, нет! шампанское! В высоких бокалах. Жизнь удалась, и все твои проблемы – это лишь прихоти избалованной девицы. Богачей ненавидят. Им завидуют. Просят о помощи и все равно не-на-ви-дят.

Начинает падать снег.

Анфиса. Да какие у тебя могут быть проблемы?

Соня. У моих родителей никогда не было времени на меня. Они часто уезжали на несколько месяцев, а когда мне звонили, то интересовались лишь моей успеваемостью в школе. Они не спрашивали, как я себя чувствую, о чем переживаю, что мне нравится. Я очень любила рисовать, но отец считал, что это мне не пригодится в жизни и не стоит тратить время на живопись. Он хотел, чтобы я училась в Лондоне на экономиста и знала бы в совершенстве английский и, конечно же, китайский. У отца на все был свой план. И если что-то шло не так, он приходил в бешенство. Когда он орал на меня, мать делала вид, что ничего не происходит. Однажды он сказал, что я поеду в пансионат в Лондон заканчивать старшую школу. Мне было 14. Сложно передать вам, что я тогда чувствовала. Казалось, что я одна в целом мире и что мои родители просто хотят избавиться от меня: забрать мой маленький мир, в котором я научилась жить, и разрушить его, отправив меня одну в незнакомый город. Я решила поговорить с мамой, мне так хотелось, чтобы она встала на мою сторону, но она лишь сказала: «Величие требует жертв». Я не понимала, почему надо жертвовать своими интересами. Я сказала отцу, что никуда не поеду, и он ударил меня. Мама… Не поверила мне. Она сказала, что я все придумала. Она опять предпочла его мне, она меня не защитила. Сейчас я понимаю, что она очень боялась потерять ту жизнь, которую ей подарил папа, но я такой жизни не хотела.