Текст книги "Петрикор"

– А ты ничего так играешь. Твоя музыка?

– Моя.

– Даже очень хорошо. Есть потенциал.

Денис посмотрел на мужчину.

– Спасибо! – Взял вторую гитару.

Через пятнадцать минут должна была выступать следующая группа.

– Слушай, а ты откуда? Есть небольшой акцент, но не пойму.

– Из России.

– О, круто, круто. Хочешь на практику к нам? Деньгами не помогу, но можешь приходить в студию и работать.

– А к вам – это куда?

– А, да… Я не сказал. В Sonny Records. Я Рон. А ты – Дэн, – прочел на афише.

– Денис или Дэн, да. – Он не верил своим ушам. – Вы серьезно?

– Абсолютно. Можешь попрактиковаться у нас. А там кто знает…

Рон протянул визитку:

– Звони.

Через неделю Денис был уже на девяносто восьмом этаже небоскреба, где располагался Sonny Records. Еще через пару дней он помогал звукоинженерам в записи песни восходящей звезды. А еще через пару в студию спустился Майкл, вальяжный и расслабленный, на тот момент он возглавлял департамент «продакшена». Майкл поинтересовался у Дениса, как у того дела. Весь такой дружелюбный. Потом пригласил его в свой кабинет, и спустя полчаса они курили траву и пили текилу в его просторном офисе с видом на Таймс-сквер. Потом он еще несколько раз спускался и приглашал Дениса присоединиться.

Через полтора месяца Рон написал ему письмо и попросил больше не приходить. Денис пробовал звонить, чтобы объясниться, но Рон заблокировал его номер.

– Чувачок, ну, давай выпьем уже?

Дэна раздражало это обращение, еще с первой встречи.

– Кстати, я Майкл.

– Я знаю, читал статью в New Yorker о вас и о трудностях в профессии.

Том сиял.

– Точно! Иногда забываю, что я что-то да значу в шоу-бизнесе, мать его. Да, Дэн?

– Ты прав, Майкл. Давай выпьем. Я давно хотел сказать тебе…

– Good evening![50]50
  Добрый вечер! (Англ.)


[Закрыть] – К столику подошла женщина в черном, по-пуритански закрытом платье, что было необычным явлением на этом вечере обнаженных тел.

– Я Тамара – журналистка из России, вернее, главный редактор журнала.

– Очень приятно, – тут же откликнулся Майкл и протянул руку с внушительным перстнем на указательном пальце. – Майкл.

– Дэн, правильно? Это ведь ваш псевдоним? Мы можем поговорить в более спокойной обстановке? Хочу взять у вас интервью. Вы не против?

– Звучит интригующе.

– Смотри, не зазнайся. – Том улыбался.

– Когда вам удобно? Я еще пять дней буду в Лос-Анджелесе. – Тамара изучающе смотрела на Дэна. – Можно по-русски, если хотите.

– Давайте созвонимся и договоримся. Думаю, Том не будет против.

Дэн вспомнил, как играл в школьном спортивном зале по выходным, чтобы не бесить соседей, которые не могли выносить его игры на электрогитаре. Первый концерт в небольшом убогом баре на Гражданке[51]51
  Район Санкт-Петербурга.


[Закрыть], где он выступал за еду и пьяные мужики орали: «Мурку давай, Мурку», как в небезызвестном фильме.

– Не могу упустить такой возможности и не выпить с этим красавцем. – Голос Джордана вернул его в реальность. – Вы только посмотрите. – Джордан подошел к Дэну. – Дай обниму тебя, сынок! Ты молодец, твою мать. Показал всем… Я большой поклонник Чайковского. Это лучшее, что есть в мире музыке. Надеюсь, никто не возражает, предлагаю выпить за Дэна и Back to Life.

Случайные встречи меняют нашу жизнь. Но разве могут быть встречи случайными? Всё всегда и везде подчиняется одному и тому же закону – притяжения, – и все мы играем в чью-то игру. Все происходит ради чего-то и в то же время не имеет никакого значения. Так задумал Бог…

Так близко

Моему детству и странной эпохе советского времени, призрачного счастья и моего незнания посвящается…

Я прослушала уже третью медитацию за день, специально подготовленную для меня профессиональным психологом. Ну а как иначе. Просто психолог здесь не подходит, нужна многомерность. Когда культуры, эпохи, религии и весь этот трансцендентный замес становятся единой субстанцией, единой формой проявления мыслей. И чем больше я слушаю эти чертовы медитации, тем больше у меня вопросов к себе и другим. Раньше были еще претензии – особенно к родителям, с извечным недолюбили, недоласкали, недосказали теплых слов, но постепенно они сначала отошли на задний план, а потом исчезли, подарив взамен чувство благодарности. Вот так неожиданно.

Приставку «недо» легче произнести и принять, чем перевести в положительную степень «да». Потому что «да» – это всегда действие. А действие равно ответственности. Раньше еще был поиск совершенства, который закрывал меня в комнате страхов с возможным финалом не достичь этого самого идеала… Но вот постепенно страх уступает место принятию.

Зачем я слушаю эти медитации, придуманные лично для меня?

Я пытаюсь поверить в то, что я есть, и ощутить это всей своей сущностью. Именно я. И что я имею право быть собой! Вы слышите, быть собой! Несовершенной, неидеальной. И перестать себя за это корить. Психолог очень старалась. Она мне даже сказала:

– Почту за честь вытащить тебя.

Куда же я себя так загнала, что теперь приходится вытаскивать?

Если жизнь – это поле ромашек, я хотела бы стать цветком орхидеи. Прекрасным, белым и чистым. Надеваю наушники и слышу слова, ее вкрадчивый голос. Впрочем, здесь есть негативная коннотация, а голос у нее просто тихий и нежный.

Мне вспомнился эпизод из детства. Вот они, первые ассоциации, первые якоря, которые потом так отчаянно пытаются вытащить из нас дипломированные психологи. Итак, детский сад. Одни дети выступают на праздниках, им шьют яркие костюмы, а другие перебиваются в массовке или тихонько сидят в сторонке, на краю стульчика. Их все время просят не мешать и вовремя хлопать.

И потом тебе сколько угодно могут объяснять, что все в нашей голове, что каждый может и имеет право на свою индивидуальность, что все зависит от нас самих… Теперь я это понимаю, и мне так хочется вытравить из себя ту обиженную девочку на запасном стульчике.

– Вдох… выдох! – говорит психолог.

У нее действительно довольно приятный голос. Я закрываю глаза и представляю, как парю над горами – свободно, как птица. Это моя медитация принятия себя, медитация новой себя, медитация благодарности.

– Вдох… выдох!

Я уже почти признаю свою уникальность. Еще немного…

ПЕРВЫЙ КОГНИТИВНЫЙ ДИССОНАНС

Все чаще возвращаюсь к детству. Хочется пережить моменты, события, дни, ощутить то счастье, которого я не понимала, заглянуть в него – откуда я? И принять то, что кажется мне единственно важным. Казавшееся болезненным становится теплым и настоящим, частью меня.

До девятнадцати лет я жила на юго-западе в новостройке на улице Тамбасова. Настоящий Петербург был далеко, он казался мне чужим и неизведанным. Первое знакомство с городом состоялось на Невском проспекте. Мне только исполнилось семь.

Как раз тогда я пошла в школу и на десять лет попала в одно из самых сложных испытаний в жизни. Я долго – мучительно долго – привыкала к странному состоянию: чувствовать себя чужой и в то же время быть частью группы. Но сейчас не об этом.

Папа в то время работал архитектором в «Ленпроекте», а мама инженером-программистом на заводе. Машины в семье не было. Сейчас это кажется невозможным и каким-то нереалистичным, мы плотно застряли в нескончаемых пробках и даже успели к ним привыкнуть. А в восьмидесятых все как-то обходились без авто – пользовались общественным транспортом или своими двумя. Других вариантов просто не оставалось.

На владельцев автомобилей тогда смотрели как на пришельцев с других планет. Так оно и было. В автобусе или метро проходила целая жизнь – знакомства, расставания, чтение книг. Тогда в метро читали даже стоя!

Улица Тамбасова представляла собой ровные линии девятиэтажных домов, прозванных в народе «кораблями». Летом их красили в разные цвета, отчего в квартире нестерпимо пахло краской. В каждом доме имелось по десять подъездов, и в каждом стоял характерный запах, исходящий из канализации. Во всех подъездах жило хотя бы по одному алкоголику, и все они с завидным постоянством собирались на детских площадках.

Почему на детских площадках? Может быть, им тоже неосознанно хотелось вернуться в детство? Не знаю. Помню только, что ряды их то пополнялись новенькими, то редели, и те, кто однажды из них уходил, часто не возвращались никогда.

Я не раз наблюдала, как всего за несколько лет вполне себе приличный, ничем не примечательный человек мог кардинально измениться и оказаться в этой компании алкашей, внезапно превратившись в одного из них.

Еще на улице Тамбасова располагалось кирпичное строение с универсамом и довольно бездарная советская школа, где среди прочих навыков и умений нам преподавали искусство надевать противогаз. Учитель по гражданской обороне (не могу вспомнить его имени) брал в руку секундомер, а мы отчаянно пытались натянуть на голову этот чертов противогаз.

За оврагом стоял кинотеатр «Рубеж», типичной советской постройки, безликий и серый. Папа подрабатывал там художником-оформителем, делал на втором этаже витражи с видами Петербурга. Бар кинотеатра стал своего рода оазисом какой-то другой жизни, с заграничным налетом. Там было мало света, но сами витражи, за счет примеси золота, словно светились изнутри. К тому же в столь загадочном для меня месте подавали алкогольные коктейли.

Я всегда с удовольствием приходила туда и затаив дыхание наблюдала посетителей: неспешно болтающих, медленно потягивающих через соломинки необычные напитки. Это был какой-то другой мир – по крайней мере, так мне казалось.

В школу, что находилась в пяти минутах от нашего дома, я ходила пешком сама. Утренний проход по лестнице для меня становился своеобразным испытанием. Мы жили на втором этаже, и я кубарем катилась вниз, зажмурив глаза. Тщательно заплетенные папой косички разлетались в разные стороны – Пеппи Длинныйчулок, да и только. Мама уезжала на работу на час раньше, поэтому косички были обязанностью папы. Но он, как ни старался, не мог достигнуть требуемого результата, и косы не доживали даже до третьего урока.

Иногда мы просыпали школу, и тогда я бежала на уроки растрепанная, с гривой непослушных волос. Классная руководительница Татьяна Сергеевна отводила маму в сторону после родительского собрания и тихо (она старалась быть деликатной) говорила:

– Вы бы сделали что-нибудь с волосами Ирады, Евгения Георгиевна. Ну это же неприлично… У вас такая хорошая семья.

При чем тут мои волосы? На фотографии, что я увидела много позже (она хранилась у мамы в отдельной коробке со старым снимками) у прабабушки Маши были похожие густые волосы, спадающие непослушной гривой на плечи. Это, кстати, единственная фотография прабабушки. Она погибла во время блокады Ленинграда. Говорят, она была очень красивой: в нее даже был влюблен французский дипломат.

Из школы я возвращалась всегда по одной и той же дороге, мимо унылых домов-кораблей. Еще были безрадостные походы в музыкальную школу на соседнюю улицу, где мне часто хотелось спать на уроках сольфеджио. Многими годами позже, когда у меня самой родилось двое сыновей, я обнаружила, что родители зачастую определяют своих детей в музыкальную школу, не обнаружив других талантов. А дети послушно отбывают восьмилетний срок. После выпускных экзаменов они захлопывают крышку инструмента – и больше никогда ее не открывают. Вот так, через любовь родителей к музыке, рождается к ней ненависть детей.

Иногда я просто гуляла вдоль домов, чаще одна. В школе мне почему-то не удалось обзавестись близкими друзьями. Одна подруга у меня была, но что именно нас объединяло? Этого я не знаю до сих пор.

Мне всегда казалось, что вокруг другая, неправильная, чужая жизнь, из которой я когда-нибудь обязательно выберусь. Это странное чувство удивления, что я сейчас здесь, но меня словно с кем-то перепутали.

Помню, мы пили чай на нашей шестиметровой кухне. Наступили выходные, следующие сразу за самым любимым в Советском Союзе праздником – Новым годом.

– Сегодня едем в цирк! – громко сказал папа.

– В цирк? – удивилась я.

Дети в то время еще не были так пресыщены и избалованы развлечениями.

И папа рассказал мне про цирк. Особенно красочно он описал жонглеров – кстати, именно они в цирке и восхитили меня больше всего. Какое-то время я даже сама хотела стать цирковой артисткой, жонглершей – чтобы подбрасывать вверх светящиеся кегли.

До метро мы добирались на автобусе. Улица Тамбасова почти конечная, и когда мы садились в автобус, вокруг было много свободных мест. Но уже через несколько остановок автобус набивался под завязку. Двери с трудом закрывались, а люди так плотно прижимались друг к другу, что для некоторых подобное становилось слишком интимным испытанием.

Помню, как женщина с пышной прической громко вскрикнула: «Хам!» – и ударила стоящего за ней мужчину по лицу.

Тогда, кажется, случилась моя первая поездка на метро, которую я хорошо запомнила. Позже я очень любила ездить в метро: это было особое действие, почти магическое. Заходишь в пустой вагон – и тот тоже постепенно наполняется людьми.

Нигде в мире потом я не видела такого красивого метро! Станция «Автово», с малахитовыми колоннами и хрустальными люстрами, казалась декорацией из спектакля. Хотя тогда я, конечно, так не думала, просто с восхищением смотрела на все это великолепие.

А в тот раз мы вышли на станции «Гостиный двор». На эскалаторе папа крепко держал меня за руку.

Невский украсили новогодними гирляндами. Удивительно, но тогда Петербург тоже украшали!

– Мы в сказке? – спросила я совершенно искренне и зажмурилась.

Казалось, что окружающего великолепия просто не может быть…

Папа посадил меня на плечи. Такое бывало нечасто, и может быть, поэтому все запомнилось мне так отчетливо.

– Вот, смотри: это Невский проспект. Сейчас кое-что покажу.

Я сидела на папиных плечах и важно смотрела по сторонам. Мы шли по правой стороне и скоро очутились у здания, похожего на дворец. Впрочем, все здания на Невском казались мне очень красивыми – так что на время я даже забыла об улице Тамбасова.

Папа спустил меня с плеч и открыл дверь. Мы вошли в просторное помещение, освещенное большими хрустальными люстрами, разделись в гардеробе и прошли в зал. Одна из официанток в белом фартуке заботливо указала нам на свободный столик.

Стены, помню, были глубокого зеленого цвета, а большие хрустальные люстры с множеством подвесок бросали на них свои блики.

– Это самое знаменитое в Ленинграде кафе, – сказал папа. – Знаешь, как называется? «Лягушатник». Ну что, съедим мороженое? Правда, на улице холодно… Но мы никому не скажем.

– Не скажем… – повторила я, словно во сне.

Хотя кому мы могли о таком рассказать? Мама всегда воспринимала любую новость с завидным спокойствием. Чему я так и не смогла научиться.

Внезапно я услышала звуки незнакомой речи и подняла голову. Рядом с нами стояли двое: мужчина в узких брюках и клетчатом пиджаке, с накинутым сверху широким мохеровым шарфом, и женщина с небрежной стрижкой, в коротком платье красного цвета. Только когда мужчина подошел к отцу и протянул руку, я осознала, что они обращаются к нам. Папа тоже протянул руку, но в воздухе повисла пауза.

Женщина в красном платье рассмеялась:

– У вас чудесная дочка. А это – профессор из Лондона, не пугайтесь…

Помню, смотрела на них как на людей из другого мира. Еще помню, что мне захотелось говорить и выглядеть как они. И почему-то вдруг стало грустно.

Так состоялся мой первый когнитивный диссонанс. Слишком уж много впечатлений за один день!

ПОКОЛЕНИЕ ДВОРНИКОВ

Учить стихи наизусть – полезно. Во всяком случае, так говорят. Нас учат этому в школе и дома. Родители ужасно гордятся, когда на каком-нибудь дне рождения или просто на вечеринке, их чадо начинает громко и с выражением декламировать стихотворение. И даже если без всякого выражения, лишь бы оттарабанить, они все равно гордятся. Словно заученные наизусть строки делают ребенка более достойным похвалы и одобрения чужих людей – тех, что со стороны.

В моем детстве дети часто читали стихи в общественном транспорте, где мы проводили так много времени и где все чувствовали себя как в известной песне: «связанными одной целью». Детей за стихи поощряли: протягивали конфету – душистые барбариски с прилипшей оберткой или лимончики – круглые, в желтых фантиках. Кисло-сладкие барбариски и лимончики царапали язык и прилипали к зубам. Были еще шоколадные конфеты «Белочка» – уже настоящий деликатес по тем временам!

Пожилые люди носили конфеты в карманах, чтобы в нужный момент протянуть как раз таким активным детям вроде меня.

– Ну, давай, почитай стишок!

– Не буду.

– Давай… – умоляюще просит родитель.

И тут, словно настоящий артист, ребенок начинал рассказывать стишок: Агнии Барто, Самуила Маршака или самого Александра Сергеевича («У Лукоморья дуб зеленый» – ну, например).

Кстати, меня можно было не просить: сама начинала громко декламировать «Мойдодыра», а потом все, что знала наизусть.

Конфетки мне, конечно, тоже протягивали, но я их боялась есть. Возможно потому, что дедушка однажды предупредил: они могут быть отравлены. Поэтому я брала конфету и зажимала ее в руке – так, что та начинала таять, – а потом выкидывала. Мне очень хотелось съесть ее, но было страшно. Впрочем, такая осторожность длилась лет до десяти, а потом прошла.

Часто в более взрослом возрасте мы тоже учим стихи, чтобы улучшить память – вернее, сохранить ее. Специалисты советуют учить поэтические строки наизусть, чтобы уменьшить начинающееся состояние деменции – проще говоря, отсрочить ухудшение памяти. А такое часто случается, скажем, после сорока. Говоришь о чем-то – и вдруг понимаешь, что потерял нить и не можешь подобрать подходящее слово. Это в лучшем случае. А в худшем – полностью теряешь сюжетную линию. Иногда – совершенно безвозвратно.

А в школе, в старших классах, я учила стихи наизусть, потому что любила поэзию. Сказывались бунтарские настроения, отрицание любой системы и переоценка собственных способностей и талантов. Именно в возрасте шестнадцати-семнадцати лет я полюбила отечественный рок и стихи. Учила наизусть Мандельштама, Ахматову и Гребенщикова. Он в те годы стал глотком свободы и показателем – мой человек рядом или нет.

В школе «моих» оказалось мало. Гребенщикова почти никто не слушал, а так хотелось растрясти общество поклонников группы «Мираж». Нет, ничего не имею против этой группы. Сейчас даже ностальгия появилась по той ритмичной танцевальной музыке.

Так вот, в конце восьмидесятых многие ходили по улицам с кассетниками. Иногда кто-то проходил мимо, и в окно мне влетала «Белая ночь опустилась, как облако…». Тогда я включала домашний проигрыватель на полную и ставила «Сидя на красивом холме». Или «Поколение дворников и сторожей» – как свой собственный вызов.

О Гребенщикове я услышала впервые в тринадцать лет. Мама работала тогда на заводе имени Свердлова программистом. В то время еще не существовало понятия лофт-пространства и арт-галерей, но именно на заводе Свердлова проходили выставка и концерт Бориса Гребенщикова.

Спустя какое-то время мама подарила мне пластинку группы «Аквариум» – «Дети декабря». И вот тут-то все и началось. Хорошо помню ту пластинку или, как сейчас говорят, винил в белой обложке. Ничего лишнего, простая лаконичная надпись: «Дети Декабря». Сейчас эта пластинка, семейный раритет, хранится у моего старшего сына.

Потом одноклассник подарил мне «Аделаиду». Последней на второй стороне была песня «Поколение дворников». Когда я ее услышала, поняла: весь протест десятилетнего пребывания в школе прорезался через те строки и вибрирующий голос Бориса Борисовича.

Кстати, именно из-за этой песни у меня на экзамене возник нешуточный конфликт с учителем литературы.

Никаких ЕГЭ и ОГЭ у нас в школе тогда не имелось, как и репетиторов. Все обстояло значительно проще: тянешь билет, затем отвечаешь.

Обычно билет содержал два вопроса. И тут как повезет. Помню, первым вопросом значилось что-то про Наташу Ростову, а вот вторым – прочесть наизусть стихотворение современного поэта. Для меня не существовало никаких сомнений. Я буквально чеканила слова. На строках: «Мы молчали, как цуцики, когда шла торговля всем, что только можно продать, включая наших детей…» – учительница, Надежда Петровна, занервничала и начала постукивать пальцами.

– Где вы отыскали такого поэта? Что за стихи такие? Впрочем, я не удивлена.

– Это БГ! – с гордостью провозгласила я.

На учительницу это не произвело никакого впечатления.

– Никогда не слышала о таком поэте. И, надеюсь, уже не услышу. Даже не знаю, что теперь нам делать?.. Хотела хорошую оценку поставить. И в течение года ты вроде неплохо занималась…

– А что вам не нравится? – Я уже готова была вступить в бой за Бориса Борисовича. – Тут же про нашу жизнь!

– Нет, ну о чем тут вообще говорить? Такие люди должны в определенных местах находиться.

Важно, что она сказала не «могут», а «должны». Помню, пробовала в оправдание обрушить значительные доводы – о том, что поэзия должна воспитывать, должна выявлять проблемы общества. И что настоящий поэт – он ведь рупор! Но все оказалось напрасно.

За экзамен мне влепили тройку. Не стала больше спорить – приняла с достоинством, как награду.

Через пару лет перестройка уже всей силой настигла наших неподготовленных к либеральным идеям граждан. БГ стал почти что национальным героем. А я вот до сих пор помню интонацию учительницы – «должны»! Таков был приговор моему кумиру, человеку, плакатами которого были обклеены все стены в моей комнате. Я мечтала о встрече с ним, и – да, она состоялась, но много позже.

После того экзамена девочки готовились к выпускному, обсуждали наряды и прически. Родители скидывались на праздничный ужин, и все спорили, где лучше отметить этот важный день. На выпускной я не пошла, никаких платьев не шила, а просидела с кассетником и сигаретой в руке в парке, слушая «Серебро Господа моего» и другие песни группы «Аквариум». Людей в парке было немного, и я ощущала единение с распустившейся и благоухавшей природой. Я думала о том, что связывало меня со школой долгие десять лет. И что вряд ли когда-нибудь окажусь здесь снова.

ДИСКОТЕКА. Я – МЕЛОМАН

В моей семье никто не играл на музыкальных инструментах. Но в доме всегда звучала музыка – классическая, рок, джаз. Сейчас уже понимаю, что моих родителей можно назвать меломанами. Да и меня тоже. Обычно я включаю музыку с самого утра. Варю себе кофе под легкий джаз, и это настроение во многом влияет на мой день.

Мне было, кажется, восемь, когда мы всей семьей поехали в Ригу. В то время это был совсем другой мир, почти заграница: колокольчики на дверях кафе, пирожные разных видов, запах свежесваренного кофе, улыбающиеся официанты, чистые улицы и маленькие уютные домики из темного кирпича. Я таких не видела раньше.

Выйдя из кафе, мы оказались у Домского собора. Согласитесь, есть в готике что-то сказочное. Тогда я решила, что это настоящий замок, и еще больше удивилась, зайдя внутрь. Мы сели на скамью, и вдруг заиграл орган. Звуки – глубокие и тягучие – постепенно слились в единую мелодию, в которой слышались переживания, красота мира и что-то необыкновенное, странное, что я не могла объяснить, но чувствовала, и я следила за каждой новой партией. В какой-то момент я заплакала, что очень не понравилось маме.

– Оставь ее! – сказал отец. – Пусть выражает свои эмоции.

Этот вечер в Домском соборе – одно из самых сильных впечатлений детства. И мое первое знакомство с Бахом.

В студенческие годы я не могла представить себя без включенного радио, даже когда готовилась к экзаменам. Только-только появились новые радиостанции с летящими западными хитами. Первый плеер-кассетник: идешь в наушниках, с гордо поднятой головой. Кажется, что всё впереди, идешь и мечтаешь о разном.

Часто, слушая какую-то мелодию из прошлого, я ловлю себя на неожиданных воспоминаниях и эмоциях, связанных именно с этой музыкой. Сразу приходит в голову первый робкий медленный танец на школьной дискотеке. Или первая студенческая пьянка – с отрывом до потери сознания, в прямом и переносном смыслах. Сидишь расслабленно на полу с сигаретой, с закрытыми глазами, а в пространстве – ночные всадники The Doors. «Как же это круто!» – думаешь. И так хорошо.

Та самая первая свобода, которая заканчивается головной болью, отходняком на следующий день и пропущенными парами в универе.

А затем свобода совсем иного свойства: первая поездка в Италию, в Рим, где я, очумевшая от красоты, опустилась на ступеньки Испанской лестницы на холме Пинчо, в самом центре великого города. Ноги гудели страшно, а еще новые туфли натерли мозоли. Парень с длинными волосами в широкой шляпе играл на гитаре и пел песни Челентано. Вокруг собирались люди, подпевали, смеялись. Хотелось замедлить время и навсегда запомнить этот теплый итальянский вечер.

Таких моментов много – у каждого они свои, особенные. Время несет нас вперед, и все меняется так стремительно, что мы сами не всегда улавливаем эти изменения. Их удается увидеть, только если пытаешься заглянуть в прошлое. Открываешь, например, старый кожаный альбом… и видишь себя совершенно другой! Со смешной прямой челкой и румяным довольным лицом, которое кажется теперь невозможно толстым. Какой я была тогда? Отмечаешь в себе – не без удовольствия, конечно, – перемены к лучшему. Или произносишь с сожалением: «Эх, что за время!» И, погрустневшая, кладешь альбом на прежнее место.

Лента «Фейсбука»[52]52
  Социальная сеть запрещена в РФ.


[Закрыть] или шпалерная нарезка «Инстаграма»[53]53
  Социальная сеть запрещена в РФ.


[Закрыть] показывают нам настоящее и прошлое – в тесной взаимосвязи, без видимых переходов, да еще и с комментариями. Такая вот летопись собственной жизни с неожиданно прорывающимися на волю показными сентиментальными нотками.

Мама собирала пластинки, сколько себя помню. В советское время это было не так уж и просто. Если классику еще можно было приобрести в центральном магазине грампластинок на Невском проспекте, то современные западные хиты были чем-то за гранью.

Пластинки ровным рядом стояли друг за другом в серванте – Моцарт, Рахманинов, Элла Фицджеральд… и даже «Битлз». С той пластинкой произошла какая-то особая история. Ее привез мамин друг из-за границы. Потом, когда мне исполнилось одиннадцать лет, в доме появился магнитофон с бобинами – такими круглыми, с лентами, как кинопленка, про которые уже никто и не помнит. Но мама все равно продолжала пополнять коллекцию винила.

Сейчас, чтобы послушать музыку, надо всего лишь включить смартфон или составить плейлист на любой случай из сотни тысяч мелодий. Ничего подобного раньше не существовало. Чтобы получить желаемые записи, люди ездили друг к другу в гости и переписывали их. Целая культура перезаписи! Нужно было иметь очень серьезное намерение: чтобы тащить тяжелый бобинник через весь город, а потом еще несколько часов потратить на запись. Но результат того стоил! Ты становился обладателем модных западных хитов и словно приобщался к другой жизни, не имевшей, как тогда казалось, ничего общего с унылой советской действительностью.

В то время радио имелось в каждом доме. Обычно оно располагалось на кухне, с одной единственной вещательной волной. Утром по нему отвратительный мужской голос проводил зарядку (ну и так дальше – по расписанию).

А вот по субботам, вечером, все меломаны накрепко приковывались к радиоприемнику, когда начиналась передача «Ваш магнитофон». Именно благодаря той передаче у нас дома появились записи «Аббы», а еще – популярных в то время групп «Баккара» и «Бони Эм».

Папа любил работать и слушать музыку. Его привычка передалась и мне. Помню его сутулую фигуру, склонившуюся над кульманом. Коробка с остро заточенными карандашами стояла на столе. Рядом – пепельница, до краев полная окурков. Он всегда много курил, но делал это как-то удивительно красиво.

Через несколько дней после того, как мы записали бобину с песнями «Бони Эм», наш шестой «Б» посадили на карантин. Кажется, что-то вроде свинки или кори, сейчас уже точно и не скажу. Помню, погода стояла мрачная: бесконечные сумерки, без проблесков солнца. Типичный безрадостный ноябрь, отвратительное время для жителей Северной Пальмиры, которая в то время называлась Ленинградом.

Классная комната находилась в рекреации, куда никого не пускали. После уроков мы сидели на продленке до шести часов, а потом расходились по домам. В советское время почти все родители работали. Понятия «домохозяйки» вообще не существовало – сидеть дома считалось какой-то даже дикостью, не поощрявшейся буржуазной наклонностью. Да и кто мог позволить себе не работать? В простых семьях – к ним относилось 90 процентов населения – царило правило общей копилки. Так что в современных западных тенденциях, когда мужчина и женщина на равных, для нас нет, наверное, ничего нового. В Советском Союзе так жили все! Ну, или почти все. И если только рядом не оказывалось заботливой бабушки, дети были предоставлены сами себе.

Через несколько дней скучного карантина мне вдруг подумалось: «Танцы! Вот что нас спасет!»

– Ребята, давайте устроим танцы? – предложила я, словно высказала невероятное открытие.

Никто не возражал. Больше половины класса даже поддержали инициативу. А кто-то просто промолчал.

В классе у меня сложились более теплые и дружеские отношения с мальчишками, чем с девчонками. Возможно, потому, что я, так же как и пацаны, носилась сломя голову на переменах, мало задумываясь о том, как выгляжу, – растрепанная и счастливая. Петя Петров (на голову ниже меня, очень добрый, он всегда делился со мной «белочками» и часто провожал меня домой) вызвался помочь принести магнитофон, который мы с трудом дотащили до класса. Приглушили свет и включили музыку. Настоящее веселье и танцы! Классная руководительница в тот день заболела и не пришла. Возможно, поэтому мы и осмелились на такой поступок.

Сколько времени прошло – не знаю, но мы точно успели прослушать несколько хитов. И тут резко включился свет. На пороге нашего класса появилась директор школы.

Разгоряченные и раскрасневшиеся, мы смотрели на Галину Сергеевну, которая высилась над нами с выжженными химией волосами канареечного цвета, в наглухо застегнутом бордовом пиджаке и длиной черной юбке ниже колен.

Наша директриса обладала длинными жилистыми ногами и всегда ходила на каблуках. У нее были черные лаковые и замшевые синие туфли, которые она надевала попеременно. В этот вечер на ней были лаковые туфли. Обручального кольца она не носила, но в параллельном классе учился ее сын, и все об этом знали. Он был белобрысый, поджарый и одевался как стиляга. Галина Сергеевна и сама была похожа на высохшую певичку из кабаре, только смокинга не хватало.

– Что здесь такое?

Я выключила музыку.

– Повторяю вопрос: что происходит?! – Директриса смотрела поверх голов, пытаясь определить виновного.