Текст книги "Колымская сага"

Дела семейные

Я перешла в четвёртый класс. Дома что-то изменилось. Отец больше не собирал нас на песенные вечера. Но зато научил играть в шахматы. По воскресеньям мы сражались за шахматной доской. Сестра и брат не любили шахматы. Для них отец купил шашки. Научил их игре в Чапаева. А со мной он с удовольствием сражался в шахматы. Но стоило мне два раза его обыграть, как наши сражения прекратились. Отец не любил проигрывать, тем более такой маленькой девчонке. В выходные к нам приходили серьёзные игроки. Отец устраивался в нашем зале. Рядом с шахматным столиком ставился небольшой закусочный стол с небольшой бутылочкой спиртного и какой-нибудь закуской. Мужчины играли серьёзные партии, которые длились по несколько часов. Потом выходили в тамбур покурить и обсудить сыгранную партию.

Тогда я поняла, что изменилось дома: отец стал выпивать. И, кроме того, он изменил матери. Поэтому радость из дома ушла. Раньше я никогда не слышала, чтобы мать и отец ссорились. Но в этот раз я стала невольной свидетельницей отвратительной сцены.

Мать стирала бельё в большом корыте на кухне. Рядом стоял бак, в котором бельё замачивалось. Замоченное бельё мать стирала на деревянной ребристой доске в корыте. Потом белое бельё она складывала в бачок для кипячения. А пёстрое бельё полоскала, пока с него не уходила пена и вода не становилась чистой. Я любила смотреть, как мать стирает. Училась сама.

Отец уже собрался на работу и зашёл на кухню попрощаться с матерью. У них всегда был такой обычай. Но на этот раз мать сердито посмотрела на него и сказала возмущённо:

– Подлец! Как ты можешь вообще смотреть мне в глаза. Я, правда, думала, что люди врут про эту аркагалинскую геологиню. Но ты принёс мне в стирку своё нижнее бельё. Ты – скотина, залез на неё, когда у женщины были месячные! Ты не постеснялся принести эту гадость домой и отдать мне в стирку грязное бельё!

Мать взяла в руки мокрые подштанники отца и стала хлестать его по лицу.

– Вот тебе, вот тебе, морда твоя поганая, образина бессовестная!

Отец молчал и только уклонялся от побоев. Потом развернулся и бегом выбежал из дома, сильно хлопнув дверью.

Я быстро скрылась в детской комнате.

Теперь дома было тихо и холодно. Мы не пели песни с отцом, не играли в шахматы. Домой он часто приходил пьяным. И хотя у него возникало иногда желание устроить для нас песенный вечер, но мы его больше не окружали, не садились рядом. Поведение отца и алкогольная вонь не привлекали.

С матерью они помирились. Но это был худой мир. Отец пил и распускал кулаки. Мать стыдилась пьянок отца. Старалась скрыть, что он её бьёт. Часто плакала, и мы её жалели.

Едем на материк

1947 год. Мы едем в отпуск на материк. Это здорово! Мне 10 лет, я учусь в третьем классе и живу в интернате. И вдруг приезжает отец и забирает меня домой. Я ещё никогда нигде не была, кроме наших близких посёлков. Колыма это остров. И жизнь у нас такая необычная, и интересная и опасная. Мы уже знаем, что есть разные люди на Колыме. Есть вольные и есть зэки. Вольные это обычные люди. А зэков мы привыкли видеть за колючей проволокой, где они работали и их охраняли с автоматами, с собаками. Или мы видели их в больших машинах, где они плотно сидели и тоже их охраняли военные с оружием. Я их боялась. Помнила, как зэк украл нашего поросёнка Борьку. А другой зэк, когда мы жили на шахте, забрал у нас продукты. И мы не ходили туда, где можно было встретить зэка. Для меня все зэки были преступники. Но ведь были ещё и другие: дядя Павел, Врангула и Кондратий.

Мама объяснила, что мы поедим далеко, по морю, на пароходе. А потом поездом. Увидим Сибирь, большие города и, может быть, Кавказ. Словом, нас ждут большие приключения. Но для начала приедем в Магадан. Это наш главный город.

Оказывается, отец и мать не были официально мужем и женой. У них не было регистрации брака. Поэтому выехали в Магадан раньше, чтобы зарегистрироваться и получить законное право на все льготы, положенные семье. В Магадане отец и мать зарегистрировались и получили право на бесплатный проезд в любой конец Советского Союза всей семьёй. Им выдали путёвки на отдых и лечение в Кисловодске. Выезда на материк мы ожидали в транзитном городке.

Там жили все, кто уезжает, вместе в длинном-предлинном бараке. Спали и вообще обитали на нарах. Мы с братом наверху, а родители внизу. Уголок завесили простынями, и получалось как отдельное помещение. Вечером, когда все люди собирались, взрослые садились за столы на скамейки. Начинались игры. Играли в домино, в карты, в шахматы, в лото. Иногда брали играть и нас, детей. Это если в лото или в домино. В 11 часов тушили свет, оставляли только дежурное освещение. Все соблюдали тишину, ложились спать.

Наконец-то пришёл пароход «Феликс Дзержинский» и мы могли начать наше путешествие. Вот только отец поменяет деньги, потому что денежная реформа и теперь другие бумажки. А билеты нам уже определили. У нас места в каюте. Будем ехать своей семьёй, без посторонних. И вдруг страшное событие. А дело было так: я проснулась поздно, мамы рядом не было. Она уже ушла готовить нам завтрак на кухню. Кухня в транзитке была для всех одна. Поставили на улице печи, столы для готовки, над ними сделали крышу. Там все готовили. Я оделась. Только хотела побежать к маме, как зашаталась земля. Буквально загрохотал взрыв. Все повскакали. Кто кричит «Война!». Другие кричали «Землетрясение». Паника. А мой братишка ползает по верхним нарам и кричит: «Где мой горшок?» Это в такую минуту. Мне стало смешно. Я его сняла, быстро посадила на горшок, одела и мы побежали к маме. Без неё непонятно, что случилось. Только выскочили на улицу, вдруг второй взрыв. К небу поднялся огромный столб огня и дыма, чего-то бурого. Тут уж действительно стало страшно. Все понимали, что взрывы в порту. Транзитка за сопками. Бараки не разрушились. Не успели добежать до кухни, раздался третий взрыв. День был какой-то сумасшедший. По радио днём выступал Никишов. Это начальник над Колымой. Он сказал, что ни войны, ни землетрясения не было. По непонятным причинам взорвались суда с неразгруженной ещё взрывчаткой. Принимают все нужные меры. Тушат пожар в порту, помогают раненым. Будет расследование, разберутся.

Поздно вечером возбуждённые жители транзитки обсуждали случившееся. Все были уверены, что это диверсия. Все были огорчены отсрочкой отъезда. Пока не отремонтируют хотя бы часть пассажирских судов, придётся жить здесь и ждать.

Мы прожили в транзитном городке ещё более месяца. Нам досталась каюта в носовой части корабля. Днём и ночью был страшный грохот от раскалываемых ледоколом льдин. Погода была хотя и морозной, но солнечной. Поэтому мы предпочитали находиться на палубе. На льдинах видели белых медведей, морских тюленей. И если мишки убегали, то было впечатление, что тюлени ничего не боялись. Они важно прыгали в образовавшуюся после ледокола полынью и скрывались под водой. Мы были во льдах четырнадцать суток.

На пароходе была оборудована столовая для пассажиров. Мы питались там по талонам. Народом были заполнены не только каюты, но и трюмы. В трюмах люди располагались на двухэтажных нарах. Я познакомилась с девочкой, семья которой имела места в трюме. После того как я побывала у неё в гостях, наша каюта казалась мне раем. Двухэтажные нары, грязь и скученность людей. Главное, отсутствие свежего воздуха, вонь. Ехало много детей. Бедные матери укачивали на своих руках младенцев. Как эти люди выдержали немолчный треск ломающегося льда?

С этой девочкой мы старались обследовать каждый уголок судна. Однажды забрели в длинный хорошо освещенный коридор. Ковровые дорожки, множество красивых чистых дверей – всё это казалось райским местом. Мы сняли обувь и пошли по ковровым дорожкам. Ногам было необычайно приятно. Вдруг открылась дверь, и перед нами оказался высокий, как нам показалось, сказочно красивый мужчина в морской форме. Две яркие полосы на рукаве говорили о его высоком чине.

– Как вы сюда попали, девочки?

– Мы зашли вон в ту дверь, – ответила моя подружка.

– Выходите в ту же дверь, спускайтесь вниз, больше никогда сюда не заходите. Это помещение для моряков, а не для пассажиров. Вам вход воспрещён.

Мы бегом побежали к выходу. Спустились вниз. Когда я спросила у отца, с кем мы разговаривали, он ответил, что это был капитан судна. С тех пор я считала капитана эталоном мужской красоты.

Однажды утром грохот стих. Истерзанные уши получили отдых. Благодатная, ласковая тишина. Пассажиры спешили на палубу. Только море, огромное, сияющее под солнцем, плескалось о борт корабля. «Мы никогда не приплывём к берегу. Там за горизонтом нет земли», – думала я.

В этот день сияло солнце. В прозрачной светлой синей воде были видны большие рыбины. Вдруг я увидела необыкновенные цветы. Большая круглая середина и вокруг лепестки, красные, жёлтые, прозрачные, тёмно-синие, они величественно проплывали мимо. Как мне пояснил отец – это были не цветы, а животные, назывались они медузы. В поперечнике они были не меньше, а может быть, и больше метра. За нами увязались большие рыбины. Они выпрыгивали из воды и пролетали несколько метров, ныряли в воду и снова выпрыгивали. Отец сказал, что это дельфины. Красота моря меня в этот день ошеломила. Я не хотела уходить с палубы даже на обед. Поздно вечером мама силой увела меня спать в каюту. Но на второй день я не могла встать, корабль болтало. Меня тошнило. Мать, сестра и я лежали. Но отец был, как он выразился, как огурчик. Он закутал меня и сестру в одеяло и вытащил нас на вторую верхнюю палубу. Я увидела огромные волны.

– Не бойтесь, девочки. Шторм восемь баллов. Наш корабль большой. Ему такие волны не повредят.

Волны захлёстывали на большую нижнюю палубу судна. Но до нашей верхней палубы они не доставали. К тому же нам было тепло, отец завернул нас с сестрой в тёплые стёганые одеяла. Спиной мы опирались на какое-то невысокое палубное строение. Обзор позволял нам видеть величественное бурное море.

Было здорово наблюдать за морем и волнами. На свежем воздухе тошнота прошла. Мощь и величие моря, бескрайность океана, огромные волны впервые заставляли думать, как огромен и разнообразен мир. Мы были такие маленькие, такие ничтожные, а море такое огромное и великое. Это впечатление, эти картины мира, на всю жизнь остались в памяти, снились, наполняли восторгом моё сердце.

 
Я завидую морю, что дышит грозой,
Этой силе стихии, свободой согретой,
Небу, в высшем порыве, кричащем грозой,
Берегам дальним, диким, в утёсы одетым.
Как огромна стихия, что стонет, ревёт.
Как темна его глубь белопенная.
Голова моя кругом весёлым идёт,
Манят дали и страны, вселенная.
 

Эти стихи я написала много позднее. Но они навеяны теми событиями.

В это путешествие я видела разное море: страшное, бушующее под грозовыми тучами, огромные волны вздымают корабль, а потом он проваливается, как бы ухает в глубину; спокойное, ласковое, как бы прозрачное, когда его глубина светится и показывает свою глубинную красоту, своих глубинных жителей.

На следующий день шторм не прекратился. Мы шли вдали от берегов. Все ожидали, что вскоре появятся берега Сахалина и острова Хоккайдо. Во второй половине дня ветер стих, море успокоилось, солнце засияло. Вдали показался какой-то материк. Были видны сопки, и даже лыжники, катающиеся с этих гор. Отец сказал, что это Япония, должен быть остров Хоккайдо. Мы замедлили ход, и от острова Хоккайдо к нам направился небольшой катер. Оказалось, это японцы прибыли на корабль, чтобы проверить, не является ли корабль военным. Когда японцы покинули пароход, нам сообщили, что японцы не разрешают идти в Японское море проливом Лаперуза. Нам предложили для этой цели Сангарский пролив. Путь удлинялся. Надо было обогнуть почти все японские острова и зайти в Японское море с юга между японскими островами Хонсю и Хондо. Мы уже долгое время были в пути. Кончилась пресная вода. Организовали пункты выдачи опреснённой морской воды. Родители посылали нас в очереди за водой. Мне они казались нескончаемыми. Отойти было нельзя. Назад в очередь не пускали. Вода была гадкая, противная. Но всё время хотелось пить. Остальное путешествие было не интересным. Мы всё время стояли в очереди то за водой, то в столовой, чтобы поесть. Продовольствие тоже заканчивалось. Из этого отрезка пути я запомнила только одно событие: границу между морями, когда зашли в пролив. Воду как будто расчертили, с одной стороны она была зелёная, с другой – синяя. Японское море встретило нас ещё одним испытанием: мёртвая зыбь. Море кажется спокойным. Но на самом деле изнуряющая качка, все внутренности выворачивает наружу. Это действительно морская болезнь.

Наконец мы прибыли в Находку, измученные и уставшие.

Колымчан прибыло столько, что из Владивостока нас отправили на специальном поезде. Он назывался «500-весёлый». Не знаю, кто дал ему такое название. Но поезд был особенный. Он состоял из товарных вагонов. Опять же спальные места были нарами. Туалетов в вагонах не было. Для детей применяли горшки. Как выходили из положения взрослые, не могу себе представить. Поезд шёл вне всякого расписания. Иногда нас гнали и гнали. Иногда загоняли на какой-нибудь станции в тупик, и мы стояли на запасных путях длительное время, пока не собиралась толпа и не шла скандалить к начальнику станции. Одиннадцать дней мы ехали до станции Тайга. Там пересели на пригородный поезд до Томска. В Томской области жили мамин брат и мамина мама. Нас планировали оставить у них на время отпуска и лечения родителей по путёвке в Кисловодск.

Так закончилась первая половина моего пребывания на Колыме. Прежде чем очутиться вновь в этом крае моего детства, прошло почти пять лет.

Часть третья. Сибирская глубинка

Первое знакомство с Сибирью

Запомнился томский вокзал, станция Томск 1. Здесь несколько часов ждали пригородный поезд до Асино.

Трамвайное кольцо было достаточно далеко от здания вокзала. Кругом была грязь, неухоженные кусты, какие-то мужики и бабы. Вдруг перед вокзалом на улице началась коллективная драка. Дрались мужики ремнями и палками. Мать схватила нас (меня, сестру и брата), скорее загнала в здание вокзала. Наконец пришёл пригородный поезд.

В Асино на вокзале переждали два дня, ожидали, когда за нами приедет мамин брат. Вокзал был почти пустой. Нам разрешили сдвинуть несколько столов и скамейки, чтобы можно было спать ночью. Наконец, за нами приехал мамин брат дядя Лёня.

Всё, что произошло в эту первую поездку на материк, в этот первый отпуск, оставило глубокий след, массу неожиданных и неизгладимых впечатлений.

Я попала в другой параллельный мир, к другим людям, отличным от колымчан. Здесь по-другому разговаривали, по-другому, непривычно себя вели. Отец старался показать себя гордым, важным. Маленький дядя, непривычно по-деревенски одетый, разговаривал с ним тихо, униженно.

Нашим транспортом была корова Зорька. До сего момента я никогда не видела корову. Бедная корова была впряжена в сани. На них сгрузили багаж. А мы должны были идти пешком. Через несколько часов мы пришли в деревню. Как мне объяснила мама, это была большая деревня. Называлась она Пышкино-Троицкое. Деревня была районным центром. Мы подъехали к большому дому. Как оказалось, там жила наша бабушка Александра, сестра маминого папы Константина, который погиб в одну из войн с японцами.

На следующий день мы отправились дальше, в деревню Туендат или Баюровка. Там жили дядя и бабушка, мамина мама, Анна Савиновна. В деревню мы въехали торжественно. Дядя разрешил нам сесть в сани. Я почему-то пела во всё горло. Сестра мне подпевала. Мать и отец не делали нам замечания. Я думаю, что они были довольно измучены дорогой. Вдоль дороги стояли неказистые крестьянские избы. Я видела, как люди смотрели в окна. Я чувствовала себя героиней, потому и пела громко, чтобы люди глядели в окна. Деревня была длинная, в одну улицу, которая тянулась вдоль дороги.

Взрыв в бухте Нагаево сильно отразился на продолжительности и удобствах нашего пути. Отец не обменял вовремя деньги. А когда обменял, то половину их пропил в магаданском ресторане. Денег на отпуск почти не было, поэтому нас с сестрой оставили жить в деревне у дяди Лёни. Нас завезли в деревню, в глушь, где мы с сестрой прожили почти пять лет.

Родители пробыли в гостях три дня и уехали отдыхать в Кисловодск. Мы остались жить у дяди и бабушки. Началось узнавание нового мира.

Темп жизни был совершенно другой. Двор был полон скотины и птицы. Я их раньше вообще не видела и даже не слышала. О коровах я слышала на Колыме. В Аркагалинском угольном комбинате было три коровы. Молоко от них распределялось между имеющимися семьями с детьми. Жили они в посёлке Аркагала. Здесь я впервые увидела живую корову. Это было нужное и необходимое, любимое всеми животное. О нём думали, за ним ухаживали. Бабушка мне рассказала, что Зорька и Пестряна необходимы для питания семьи. А главное, они дают возможность платить налог государству.

Когда бабушка прогоняла молоко через сепаратор, то по очереди подзывала к себе детей и наливала кружку сливок. Впервые попробовав сливки, я убедилась, что нет во дворе лучших животных, чем коровы. Никогда на Севере я не пила такого вкусного напитка. Мы с сестрой долго привыкали к пище. На Севере у нас были сухие овощи и фрукты. Здесь же всё было натуральное, вкусное. По утрам картошка из русской печки, в обед щи и борщи, наварные, вкусные, жирные. Каждый день молоко, мёд, варенья. Меня несло, а туалета в доме не было. Надо было каждый раз бежать на улицу, прятаться за сараюшками, за забором. Очень тяжело давалось первое время в деревне.

Школа была похожа на Адыгалахскую. Четыре класса сидели в одной комнате, каждый класс на своём ряду. Учительница одна. Бабушка рассказала мне, что учительница Лидия Клементьевна Шамская приехала в деревню из Петербурга, молоденькая, ей было лет двадцать, не больше. Вышла замуж за деревенского парня. И вот уже тридцать с лишним лет учит в школе деревенских ребятишек. Мне она понравилась. У неё были добрые глаза, и она брилась, потому что росли борода и усы.

Я пришла в эту школу, когда заканчивалась третья четверть. Но оказалось, что программу третьего класса я почти всю освоила. Лидия Клементьевна меня вызвала к доске и стала спрашивать по всем предметам. Потом сказала:

– Вот что значит городская девочка. Вы слышите, дети, как она отвечает на все мои вопросы. Одним словом – городская.

С тех пор школьники стали звать меня:

– Эй, ты, городская!

Мне это нравилось. Я старалась держать марку городской: отвечать чётко, говорить правильно, вести себя достойно, не ругаться. Но в то же время мне не нравилось, когда городской называли меня пренебрежительно. Я быстро освоилась в школе. Так как я умела драться, то вскоре меня прекратили дразнить городской.

Зима заканчивалась. После школы мы почти всё время проводили на улице: играли в прятки, в войну. Рыли траншеи в снегу, прыгали через высокие заборы. Григорьевых было много. Я сейчас даже не помню все имена. Тётя Наташа была мать-героиня. Имела медаль материнства. Я помню только старших детей: Миша, Маруся, Шура, Ваня, Вовка. Мелочь не помню. Они с нами не играли.

Настало лето. Всем в доме заправляла бабушка. Дядя пропадал на колхозной пасеке. Тётя Наташа работала в колхозе. Утром в окна стучал бригадир и говорил, куда она должна пойти на работу. Бабушка готовила завтрак, следила за животными и птицами, распределяла между нами работу. Бабушка доила коров. Старшие дети кормили скотину и выгоняли её на пастбище. Через всю деревню шёл пастух, покрикивал: «Циля, пошла!» Хозяева выгоняли в стадо коров, телят, бычков. Пастух солидно щёлкал бичом. Но скотину не бил. Он их только пугал, чтобы они шли дружнее, не разбредались. Потом шёл другой пастух. Он пас овец и баранов. Я усвоила, что взрослая овечья мать – это овца, овечий отец семейства – это баран, а овечьи дети – ягнята. Мне очень нравилось, что маленьких овечьих девочек называли «ярочка». Ярочки были трогательными, с мягкими пушистыми кудрявыми шкурками, тёплыми и доверчиво-нежными шёлковыми губами и немного печальными, преданными и добрыми глазами.

Однажды я увидела ещё мокрого после рождения телёнка. Он лежал некоторое время около своей матери, но потом попытался встать. Его ноги дрожали и разъезжались в стороны. Но он был упрямым. Всё-таки встал и сразу уцепился за коровье вымя, стал кормиться материнским молоком, молозивом. Коровье молозиво мне дали попробовать. Но оно не понравилось. Беспомощного новорожденного телёнка было жалко. Но телят я не полюбила так, как ярочек.

После того как мы управлялись с животным миром нашего двора, нам давалась работа по огороду: полоть, огребать картошку, рыхлить землю. Бабушка выделила Марии, Шуре и мне по кусочку земли, где мы сеяли и сажали, что нам нравится, сами делали грядки и сами ухаживали за ними. Каждый хотел быть лучшим земледельцем.

Моя старшая сестра и брат Михаил носили воду из колодца для кухни и для полива. А мы трое (Маруся, Шура и я) помогали бабушке по кухне. Самое противное – чистить картошку. Народу было много, и мы ежедневно чистили не меньше двух вёдер. Когда утренние повинности были выполнены, наступало весёлое время. Купаться! «Бабушка, разреши нам пойти купаться на ложок». Ложок был небольшим длинным озерцом. Вода в ложке была стоячая, тёплая. Ложок был не глубокий. Но бабушка каждый раз наказывала:

– Только не утоните. Ты, Маруся, старшая. Если кто утонит, то домой лучше не приходите!

– А что ты сделаешь, бабушка? – как-то спросила я.

– Возьму прут и выдеру.

Мы смеялись, знали, что бабушка никогда никого не побьёт. Она была очень добрая. Мы все её очень любили. За право лечь спать рядом с бабушкой спорили. В конце концов, она сама установила очередь. И это был счастливый вечер. Я никогда не засыпала раньше бабушки, когда подходила моя очередь. Бабушка всегда ложилась спать последней. Её дела кончались всегда затемно. Я лежала на её перине и вдыхала тот особый чистый запах, который шёл от её простыней. У бабушки было два сундука, они стояли около кровати. Один сундук с книгами, второй с вещами. Вещи она перекладывала ароматными травами. В переднем углу бабушкиной комнаты стояла божничка, на угловой полочке было застелено белое льняное вышитое полотенце. Там стояли иконы. Иконы были старинные, в серебряном окладе. Среди строгих мужских лиц выделялось красотой и святой нежностью лицо Богородицы. Перед иконами стояла лампада.

Бабушка тихо шептала молитвы. Я ждала, когда она прочтёт молитву Богородице. «Богородица, дева, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобой. Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего. Яко спаса родила еси души наши».

Бабушка укладывалась в кровать, я её крепко обнимала и целовала в щёку.

– Ну, чего не спишь? Не надо меня ждать.

Я поворачивалась на правый бок, закрывала глаза и мгновенно засыпала.

Самой прекрасной нашей забавой была игра в лапту. Около дома Григорьевых для неё служила большая поляна. Собиралось множество детского народа. Два капитана набирали команду. Для этого надо было всем участникам разбиться на пары. Пара уговаривалась по секрету, кто какое имеет название. Потом подходили к капитанам. Капитаны выбирали по очереди. Чаще всего капитаном был наш Мишка и Галя Радевич. Это наша соседка.

Галя было сиротой, жила у своей бабушки летом, а зимой жила в детском доме в Торбеево. Отчаянная девчонка. Она всё могла: бежать быстрее, забраться на дерево выше всех, перепрыгнуть любой забор, спрятаться так, что её не застукают. Я её любила, мы были подругами. Галя – моя ровесница. Но она была взрослее, умнее всех нас и всегда верховодила. В детдоме она тоже верховодила. Иначе бы её забили.

Мы обычно уговаривались с Шурой. Подходили, обнявшись, к капитанам. Шурка всегда молчала. А я говорила:

– Оса или пчела?

– Пчела, – выбирала Галка.

Я становилась за Галкиной спиной. Потому что оса была Шурка. Галка всегда меня угадывала. Я с удовольствием шла в её команду. Потом гоняли мяч. Галкин удар лаптой по мячу всегда был самым сильным. Мяч летел на самый конец поля.

Я преображалась, когда играла в лапту. Если команда подбиралась удачная, то все мы были как один организм. Я носилась по полю в едином со всеми стремлении овладеть мячом. Осалить противника, передать мяч только своим, заработать очко для команды. Падения, удары, ссадины не имели никакого значения. В момент игры я не чувствовала боли. Не знаю, плохо или хорошо я играла, но моя душа и тело были едины, подчинены единому стремлению. Я летала по полю и была счастливым воином, устремлённым к победе. Когда игра прекращалась, мир становился реальным. Не серым, не скучным, а просто обыкновенным.