Текст книги "Колымская сага"

Нищенка

Прошли холода. Теперь надо было ходить домой каждый день. Мы с Марией наметили середину дороги. Высокая берёза, под ней большой пень. На этом пне мы обычно садились перекусить. В этот раз после обычного перекуса хлебом и молоком из бутылки Мария достала из своей сумки конфеты. Покрутила их перед моим носом. Сказала:

– На-ко-ся, выкуси, – и отправила их себе в рот.

Я подождала, когда она вытащит их для меня. Но Мария хохотала:

– Что? Тебе тоже хочется?

– Конечно. Тебе ведь и для меня дали.

– Ничего мне для тебя не дали. Вы со своей сестрой нищенки, скоро два года у нас живёте, объедаете нас. От вас родители отказались. А ты ещё конфет хочешь?!

Она достала ещё несколько конфет подушечек и отправила их в рот.

– На-ко-ся, выкуси.

Горячая волна ударила мне в голову. Я быстро соскочила с пня. Со всего маха ударила Марию по голове, стащила её на землю и начала бить так, как научилась в интернате.

– Вот тебе на-ко-ся, вот тебе выкуси! – приговаривала я.

Мария упала. Я ещё несколько раз пнула её и пошла, не оглядываясь по дороге.

На крыльце дома меня встретила бабушка. Обняла и поцеловала в щёчку. Пристально взглянула в глаза, повернула, оглядела со всех сторон:

– Ты что такая, Катенька?

– Какая такая?

– Почему ты одна? А где Мария.

– Мария?.. Не знаю. Я, бабушка, подралась с ней по дороге. Она сказала, что я нищенка, что нас бросили, что мы их объедаем.

– А ещё что она сказала?

– Она ела конфеты. А мне сказала: «На-ко-ся, выкуси». Я её избила и оставила под берёзой, которая стоит на середине дороги. Пусть жрёт свои конфеты.

– Иди в мою горницу, сядь на мой сундук и сиди, пока Мария не придёт. Бить сестру, что бы она ни сказала, плохо. А оставить человека в таком состоянии одного в лесу, ещё хуже. Я о тебе была лучшего мнения.

– А о Марии?

– Ну, это вообще… – бабушка растерянно замолчала. – Я поговорю с Лёнькой.

Мария пришла через полчаса тихая, хмурая. Бабушка позвала её и дядю Лёню в баню. Баня стояла в огороде, оттуда ничего не было в доме слышно. Мне очень хотелось подслушать. Но я боялась нарушить бабушкин приказ. Я не плакала, не огорчалась, просто бездумно сидела. Нас с сестрой действительно бросили. Там на Колыме родился маленький брат. А мы уже не нужны. Какие-то деньги они высылают. Но нам никогда ничего не дают.

Тётя Наташа сама шьёт мне платья, на зиму сшила телогрейку. В ней я хожу в школу. Дядя Лёня сам скатал валенки. Зимой я хожу в чулках, которые подвязываю к ногам обрывками тонких тряпок и в тонких сатиновых штанишках. Мне холодно. Но я никогда не жалуюсь. Всё лето бегаю босиком. На осень мне купили кирзовые сапоги. Вначале они натирали ноги, когда идёшь в школу. Но потом то ли я привыкла, то ли сапоги привыкли. Ноги вверху между чулками и трусиками с мороза всегда были красными. И я стремилась их растереть руками, чтобы они согрелись.

Как одеваются другие дети, я не обращала внимания. Что я ела, не помню. Картошку мне дед Падуз всегда разрешал брать из погреба, молока бабка Авдотья наливала в стакан. Когда приходила домой, садилась со всеми за стол. Над столом висела большая керосиновая лампа по вечерам. Под ней мы все делали уроки. Я быстро выполняла домашнее задание. В Новомариинке было электричество. А в Туендате для освещения жгли керосиновые лампы.

Свою старшую сестру я видела очень редко. Она жила в Пышкино-Троицком у бабушки Александры, родной сестры дедушки Константина, погибшего во время какой-то японской войны. Бабушка Анна Савиновна жалела мою сестру. Она была уже девушка, летом местные парни добивались её внимания. Даже дрались из-за неё. Сестре жилось тяжело. Она работала в колхозе, тётка её посылала. В доме она делала тяжёлую работу, помогала ухаживать за скотиной, носила воду по два ведра на коромысле для полива огорода, для нужд питания и стирки. За неё некому было заступиться. Мать далеко, мой отец ей не родной. Училась плохо. Лицо всё в угрях. Я её не любила и не стремилась к общению с ней, не понимала, как она может нравиться парням, почему они дерутся из-за неё. Она быстро привыкла к местному диалекту и разговаривала как деревенская. Местные говорили не идти, а итить. Я брезговала местными старинными словечками. Одевали её как попало. Только много лет спустя я поняла, как тяжело ей жилось. С первого класса в интернате зимой, летом с малых лет в няньках, а потом в работницах в деревне. Да, её портили появляющиеся время от времени угри на лице. Но чёрные брови вразлёт, глаза голубые тёмные, прямой изящный нос, красиво очерченные губы и подбородок с ямочкой. Я была несправедлива к ней.

Летом мы ходили на работу в колхоз. На сенокосе переворачивали подсохшее сено. Ходили дёргать лён, копать картошку, дёргать турнепс.

Я жила полностью жизнью деревенского подростка. Мне очень нравилось возвращаться с полей вместе с деревенскими. Много было вдовых баб. Они поддерживали друг друга. Выходить замуж было не за кого. Возвращаясь с полей, они пели свои вдовьи деревенские песни. Меня всегда удивляло, что песни были старые, ещё царские, больше всего про солдат и их лихую судьбу. Протяжные и печальные эти песни столько рассказывали о тяжкой солдатской доле, что казалось, ничто не изменилось в этом мире.

 
Ой да ты калинушка, размалинушка,
Ой да ты не стой, не стой на горе крутой.
Ой да ты не стой, не стой на горе крутой.
Ой да не спущай листья во синё море.
Ой да как по синю морю корабель плывет.
Ой да как по синю морю корабель плывет.
Ой да корабель плывет, аж волна ревет.
Ой да корабель плывет, аж волна ревёт.
Ой да как на том корабле три полка солдат.
Ой да три полка солдат, молодых ребят.
Ой да три полка солдат, молодых ребят,
Ой да как один солдат Богу молится.
Ой да как один солдат Богу молится,
Ой да Богу молится, домой просится,
Ой да Богу молится, домой просится:
«Ой да ты, полковничек, отпусти домой!
Ой да ты, полковничек, отпусти домой,
Ой да отпусти домой, к отцу с матерью!
Ой да отпусти домой, к отцу с матерью!
Ой да к отцу с матерью, к молодой жене.
Ой да к отцу с матерью, к молодой жене,
Ой да к молодой жене, к малым детушкам».
 

Пели песню протяжно, печально, на три голоса. Я не могу сейчас объяснить, как это на три голоса. Мне объясняли деревенские певуньи, как это. Не знаю, правильно ли я поняла. Типа если одна тянет голосом вверх, то вторая берёт ниже, а третья выше, но уже не так, как первая. Я не постигла эту деревенскую науку о пении. Но у наших вдовушек был свой культ песни. Они пели и весёлые современные песни. Им их обучали приезжающие на каникулы летом городские студентки из Томска. В то время вырваться из деревни в город было трудно. Надо было получить особое разрешение от председателя колхоза на получение паспорта и выписку. Таких девушек были единицы. Только тех, кто оканчивал школу отлично, могли отпустить. Но красивые городские песни мне не запомнились. Они не трогали моего сердца. А эти печальные песни наших вдовушек буквально рвали душу.

Хочу напомнить ещё одну врезавшуюся в память песню, услышав которую я плакала ночью. Это песня новобранца:

 
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья.
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
Заплачут братья мои, сестры,
Заплачет мать и мой отец,
Ещё заплачет дорогая,
С которой шёл я под венец.
 
 
О не сердись ты, дорогая,
Что не беру тебя с собой.
Позволь, позволь, моя родная,
Последний день побыть с тобой.
 
 
Коляска к дому подаётся,
Колёса об землю стучат.
С коляски голос раздаётся:
«Готовьте сына своего!
 
 
Готовьте сына на войну!»[14]14
  Эти слова пели особенно протяжно и печально. И хотя не было рифмы, не согласовано, как говорится, не в склад, не в лад, пели именно так. Вдовушки не были согласны петь по-другому. – Примеч. авт.


[Закрыть]
Крестьянский сын давно готовый,
Семья вся замертво лежит.
Крестьянский сын давно готовый,
Семья вся замертво лежит.
 

В деревне появилось много сосланных. Привозили семейных. С детьми, с нехитрым имуществом. Распределяли на постой. В основном это были молдаване. Приехавшие строили свои дома, деревня росла. Теперь она имела не одну, а несколько улиц.

Запомнились в основном соседи. В Новомариинке появилась новая учительница немецкого языка. Она жила в нашей деревне. Но работала в школе в Новомариинке. Мы часто ходили с ней по дороге между деревнями, когда возвращались из школы. У неё была особенно интересная внешность: высокая, красивые карие глаза, нос с горбинкой, волос черный кудрявый. Она не была похожа на этих деревенских молдаван. Я спросила у неё, почему она другая.

– Катенька, ты надеюсь не антисемитка?

– А что это такое?

– Это те, кто ненавидит евреев. Меня должны были сжечь гитлеровцы. Но я сбежала в деревню и назвалась немкой. Когда забирали на поезд в Сибирь этих из молдаванской деревни, я оказалась среди них. Я написала прошение в Томск. Думаю, мне дадут паспорт и я буду жить нормально. Так ты не антисемитка?

– Конечно, нет. Я никого не хочу жечь. Все люди хотят жить хорошо.

– Ты умница, хорошая. Но всё равно никому не говори, о чём я тебе рассказала. Даже дома не говори. Люди разные к вам приехали. Я только и могу поговорить с тобой, когда мы вдвоём идём по лесу.

Я очень её жалела. Надолго она у нас не задержалась. Когда наступили холода, её уже в деревне не было.

По соседству с нами жила Устенька. Какое отношение она имела к сосланным за предательство во время войны, я не понимала. На постой она была поставлена вместе со старой матерью к бабушке Поле, старенькой горбатой бабушке Гали Радевич. Галка зимой жила в детдоме. На мир у Устеньки смотрел один большой и красивый голубой глаз. Второй глаз прикрывался уродливым веком. Толстенькая хохотушка пользовалась вниманием парней. Над ней смеялись, приглашали на сеновал, но замуж никто не брал. Устенька подозрительно растолстела, потом родила мальчика. Председатель колхоза выделил ей заброшенную избушку на краю села. Но внимание ей оказывали, помогали по хозяйству, помогли обзавестись живностью с колхозного двора, выделили продукты на питание. Устенька сразу стала работать в колхозе как приехала. Трудодни у неё были. Колхозникам денег почти не давали, а всё, что оставалось после сдачи государству, распределяли на трудодни. Новый председатель, которого прислали для подъёма колхоза, был дельный мужик. При нём колхоз богател, и люди были им довольны. Он приехал из Ленинграда по партийному поручению поднять колхоз. При нём колхоз стал большим и богатым.

Ещё запомнилась семья Акимовых. Они быстро обустроились. В семье было четыре мужика. Не все взрослые, но все работящие. Старший Петька работал в колхозе наравне со взрослыми. Быстро освоил трактор. Второй младший сын Зураб (мы звали его Зурька) отличался от смуглого высокого красавца Петьки, невысокий, весь в веснушках, рыжий кудрявый чуб, застенчивый, очень милый и услужливый, устроился пастухом, пас стадо деревенских коров. Третий младший сын был постоянно при матери, учился в школе. Отец крепкий мужик. Они быстро построили добротный дом и жили своим крепким подворьем.

Меня радовала деревенская жизнь. Летом мы часто бегали по лесу, собирали грибы и ягоды с бабушкой. Она знакомила с травами, с заговорами, учила хозяйствовать. Тогда, в пору роста крепких колхозов, пьянство не было в почёте. А поля, леса, луга, труд вызывали любовь к людям и Родине. Очень заметно росли колхозы в глубинке в пятидесятые годы. Мелкие хозяйства объединяли в крупные. Поленька, певунья и плясунья из соседней маленькой деревни, жила теперь в нашей деревне и работала в нашем колхозе. Их объединили с нашим колхозом. Много построилось новых домов. Обустраивались сосланные. Правительство заботилось о кадрах. Посылали партийных ответственных работников руководить колхозами. Трудодни постепенно заменили зарплатой. Значительно сократили, а потом вообще убрали налоги. Богатело крестьянское подворье. Жизнь на селе била ключом. С работы люди возвращались с другими песнями.

С Марией мы дрались ещё несколько раз. Однажды на огороде я ударила её лопатой по носу, рассекла его, и она долго болела. Шрам остался на всю жизнь.

Я перешла в седьмой класс. И вдруг пришло письмо от мамы. Они скоро приедут в отпуск и заберут нас. Мне было всё равно. Но жизнь переменилась. Меня стали угощать сладкими конфетами подушечками. До этого я их зарабатывала. Деревенские дети собирали металлолом и кости на удобрения. Я это подбирала, где находила, и относила в местный магазин. За это тётя Катя давала несколько подушечек. Тётя Наташа повела меня в магазин покупать пальто. Я даже сейчас помню, как мне купили это серое пальто навырост. Оно стоило 60 рублей. Бабушка плюнула и сказала тётке:

– Вам её родители каждый месяц высылают по тысяче рублей. Неужели нельзя было купить пальто приличнее.

Недели через две приехали родители.

Особой радости от встречи я не испытала. Отвыкла от родителей. Мне не понравилось, как они себя вели с дядей и тёткой Натальей. Я считала, что они должны быть благодарны им за те четыре с лишним года, которые мы провели в их семье. Деньги не могли искупить эту разлуку. Но мать считала, что высланные им деньги были большой помощью семье. Вечером, когда нас, детвору, отправили спать и мы дружно стали на колени помолиться перед сном, отец в удивлении воззрился на это. Потом, не говоря ни слова, взял меня за руку и вывел в соседнюю комнату. Спросил у бабушки:

– Что это значит? Почему моя дочь становится на колени и молится перед иконами. Вы что, не знаете, что религия опиум для народа. Я не хочу, чтобы моя дочь была искалечена. Если Леонид считает, что для его детей это нормально, то для моих детей это недопустимо. Слышишь, Екатерина? – он повернулся ко мне.

Я кивнула. С этого дня началось моё перерождение. Закрылась дверь в огромный кусок прошлой жизни.

Часть четвёртая. Серая мышка

Опять в своей семье

Мой маленький брат сразу занял моё сердце. Я его гладила, целовала, не могла от него отойти. В душе росла нежность и любовь к брату. Родители забрали нас, и через два дня мы уже мчались в скором поезде на Москву, а потом в Краснодар. У родителей была путёвка в санаторий «Горячие Ключи» на Кавказе. Началась совсем другая жизнь. Было впечатление: я вышла из какого-то особого мира, из другого века. Родная семья нужна каждому. Это особая любовь. Мать, брат, отец – от них шло особое тепло. Я ощущала себя вновь родившейся.

Горячие Ключи – это сказка. Тепло, купание в реке Псекупск, розы и виноград. Мы играли в прятки и прятались в розах. Я всё ещё чувствовала себя девчонкой, сорванцом, до которого никому нет дела. Мы с братом были предоставлены сами себе. Родители жили по законам санатория. Им некогда было заниматься нами. Для нас они сняли комнату в частном доме. Наша хозяйка, молодая женщина чеченка целыми днями была занята хозяйством. Она недавно овдовела, и ей никто не помогал.

Когда солнышко припекало, мы бежали на реку купаться. Потом собиралась компания, играли в прятки, гуляли по окрестностям. Взбирались на высокий гребень горы, прозванной петушком. Родители водили нас в столовую, где вкусно готовили. После столовой нам устраивали сонный час. Опять шли бродяжить и купаться, до самого тёмного вечера.

Потом жили в Краснодаре в гостинице. Город я полюбила навек. Мы жили в гостинице «Кубань» в центре города. Длинными тёплыми вечерами улица Красная сияла и пестрела от рекламных огней. Люди ходили по улице компаниями или парами или просто гуляли. Мы с мамой тоже ходили гулять вечером по этой красивой яркой улице. Смотрели на яркие огни, заходили в магазины, в кафе. Однажды днём зашли с мамой в ресторан.

– Ну, доченька, что ты желаешь покушать?

Мать дала мне меню. Я стала его читать и с ужасом смотрела на цены.

– Мама, это же невозможно. Это же очень, очень дорого. Каждое блюдо дороже моего зимнего пальто.

– Доча, если ты пришла в ресторан, то надо сделать одну вещь. Читай меню, а на цены не обращай внимания. Просто закрой рукой эту графу в меню. Бери то, что тебе нравится. Ну, выбирай.

Мне это очень понравилось. Иногда в ресторан меня брал отец. Он заказывал мне мороженое, а себе коньячёк и закусочку.

– Ты матери не говори, что мы в ресторан заходили. Не огорчай её. Я гуляла с ними и не огорчала.

Потом месяц жили в Москве. Там был дом, где могли жители Дальстроя получить жильё на время отпуска и жить в своё удовольствие. Главное – это деньги. А деньги в этот раз в семье были.

Отпуск заканчивался. Семья вновь воссоединилась. Старшую сестру мама оставила учиться в Томске. А мы все поехали домой, в свой любимый родной Кадыкчан. Поезд мчал нас через всю Россию во Владивосток. Это был комфортный скорый поезд. Не какой-нибудь «500-весёлый». Всё, что надо человеку, можно было получить, не выходя на остановках. Мы часто играли с отцом в шахматы, в домино, в карты. Однажды отец с матерью ушли в вагон-ресторан. Нас, детей, не взяли. Я читала братьям сказки.

– Хорошо, когда тебя любят, – сказала я, мечтательно улыбаясь.

– Ну да, хорошо. Только любит нас мать. А отцу мы не нужны.

– Ты что такое говоришь?

– А ты сама спроси у него. Он не пьёт, потому что мама не разрешает. А когда всё-таки напьётся, то нас бьёт. Никого он не любит.

Я с ужасом смотрела на младшего братика. Обняла его, прижала к себе.

– Что ты такое говоришь? Неужели он тебя бьёт?

– Специально нет. Бьёт маму. А я мешаю. Тогда и мне попадает.

Родители вернулись из ресторана. Отец был пьян. Мать украдкой плакала. Братишка всё понял. Обнял мать. Сердито посмотрел на отца:

– Ты её ударил? Зачем?

Отец выругался. Я никогда раньше не слышала от него таких скверных слов.

– Это ты, сволочь, настраиваешь детей против меня.

Он вышел из купе. Я впервые видела его таким. Вышла вслед за ним, встала рядом.

– Папа, ты извинись перед мамой. Успокой её.

– Ещё чего выдумала. Думаешь, забрали от Лёньки, так ты мной вертеть можешь? Пшла вон!

«Боже мой, что он говорит?» – подумала я.

– Папа, никогда так не говори, если я твоя дочь и ты меня любишь.

– Зачем ты мне сдалась со своей любовью. Говорил я ей, чтобы не забирала из деревни. Этих двоих хватает, – он резко повернулся ко мне, зло посмотрел. – Не люблю я тебя. Не видел пять лет и не хочу. Поняла?

В моём сердце возникла резкая боль. Я едва успела открыть дверь купе.

– Что с тобой, доченька? – кинулась мать.

Очнулась я другой. Восторженно смотреть по сторонам не хотелось. Не хотелось восторгаться пейзажем вокруг. Исчезла красота. Исчезла постоянная улыбка счастливой девочки.

Серая мышка

Лето и зимние каникулы я проводила дома. А всё учебное время в интернате. Училась я теперь в Нексикане. Я сохранила привычку стелить свой матрац под своей кроватью и устраиваться там на ночь. Это было удобно. Под кроватью я зажигала маленькую лампочку и запоем читала книги. Во время чтения меня ничего не волновало. Мама приучила меня к книгам ещё до начала учёбы в школе. Читать я начала, когда не знала все буквы. Сначала я запиналась. Но потом мать мне сказала:

– Я скажу тебе маленький секрет. Не читай по буквам. Смотри вперёд и говори сразу слово. А пока говоришь слово, ты уже знаешь следующее.

Я не имела букваря, а сразу стала читать сказки Пушкина. Если не знала букву, спрашивала у мамы. И буквально за месяц стала читать без запинки. Я испытывала наслаждение от языка Пушкина, его гармоничности, красоты и простоты стиха. А потом мы стали брать книги в нашей поселковой библиотеке. И читали вслух с мамой по очереди. Мать делала свои домашние дела, а я ей читала. В конце концов, библиотекарь тётя Лида привыкла ко мне и разрешала самой лазить по полкам и брать любые книги в любом количестве. Я помню, как мы читали рассказы Ванды Василевской и плакали. Ванда Василевская подробно описывала зверства фашистов в лагерях, как сжигали в печах евреев, как выдирали у них золотые зубы. Как снимали с женщин и детей красивые длинные волосы, и они кучей лежали в углу хранилища, где лежали вещи, снятые с людей перед сожжением. Рассказ назывался «Детский ботинок». Сейчас делают вид, что этого не было. А наше поколение знает, что было.

Помню, как мы читали вслух книгу «Брусиловский прорыв». И мама мне рассказывала, что её отец, а мой дедушка, погиб во время этой войны. Он служил в армии генерала Брусилова.

Вообще мы читали книги разные и не по моему возрасту. И разговоры мы вели разные. Мать всегда стремилась, чтобы я понимала суть книги и имела правильное и твёрдое понятие, понимала, что хорошо, что плохо.

За нашим домом было большое болото, сплошь усеянное кочками. Кочки были большие. Можно было сесть на кочку как на кресло, спустить ноги и читать вслух. Я уходила в кочки, читала, декламировала, пела. Я проживала там жизнь героев книги. К седьмому классу я прочитала почти всю нашу поселковую библиотеку. Некоторые книги по нескольку раз. Я читала не только советских писателей. Я читала Шекспира, Мольера, Стендаля, даже «Илиаду» и «Одиссею». Книги заставляли думать, мечтать. Но меня интересовали и люди. Посёлок был новый. После войны приехали новые семьи. Каждая семья была интересна по-своему. Я любила наблюдать, как они живут. Даже подглядывала в окна или просто скрывшись за кустом или углом. Что не понимала, спрашивала у матери. У нас были доверительные отношения.

А интернат научил умению постоять за себя. Я не задиралась. Но была ужасной драчуньей. Мальчишки на посёлке научили драться не как девчонки, не царапаться и без толку махать кулаками, а бить сразу без промаха в больное место. Сестра научила никому не давать спуску. Поэтому в интернате девчонки меня стремились не задевать. В то же время старшие дети в интернате выработали чёткий кодекс. Нельзя было предать друга. Нельзя было красть. За это спускали с лестницы. И пока вор катился вниз, его били. Все продукты, которые привозили родные, делились на всю комнату. Нельзя ябедничать, доносить, сплетничать. Надо чисто мыться, следить за чистотой своих вещей и своей комнаты. Приблизительно такие были у нас законы.

Мы, девочки, жили в комнатах второго этажа. А мальчики жили на первом этаже. После отбоя в комнатах девочек не должно быть никого постороннего. В интернате всю ночь дежурили по двое взрослых, один воспитатель, один учитель. У нас была большая комната для игр и танцев. Её называли «красный уголок». Там мы собирались в праздники, субботу вечером и воскресенье.

Танцевали под патефон. Сейчас вряд ли кто знает про патефон. Патефон имел диск, на который укладывалась музыкальная пластинка. Диск соединялся с пружиной. Пружина сжималась при вращении ручки. И пока пружина распрямлялась, диск вращался и головка, имеющая иглу, снимала с пластинки звук. Кто-нибудь должен был сидеть около патефона, чтобы постоянно менять пластинки и заводить патефон. Танцы в воскресенье могли начаться сразу после завтрака. Играли в ручеёк, третий лишний, почту. Особенно интересно было играть в почту. Но не в красном уголке днём, а ночью, когда взрослые дежурные уходили в свой кабинет. И в этом была самая фишка. Интернат успокаивался, затихал. В последний раз дежурные обходили комнаты. В последний раз они шли по длинному коридору и прислушивались к тихим дверям. Не разговаривает ли кто? Тишина. Все спали. Если обнаруживали нарушителя тишины, то ему давали ведро с водой и швабру. Он мыл пол в коридоре.

Но азартные игроки лежали затаившись. Они даже чихать не смели. Всё было обговорено ещё до ужина. Каждый игрок имел свой номер. Почтальон был всегда один, мальчик Паша. Говорили, что ему было уже восемнадцать лет. Но он был маленького роста, меньше первоклассника. Пашу никто не воспринимал всерьёз, к нему относились как к маленькому ребёнку. Он ловко носил записочки из комнаты в комнату. Причём ему надо было незаметно, неслышно прокрасться с нижнего этажа, где были комнаты мальчиков, на верхний этаж, где жили только девочки. Записочки явно были адресованы от мальчиков к девочкам, и наоборот.

Я была серой мышкой, мне никто не писал. Тем более что спала я под кроватью. Одеяло свешивалось с кровати до пола. Мой маленький фонарик никому не мешал. А под кроватью было моё личное пространство. Моей подружкой была книжка. И в этом маленьком пространстве я творила свой мир. У меня были свои дворцы, свои реки, свои леса, свои герои, свои друзья и свои враги. Под кроватью был особый книжный мир, а когда я вылезала из-под неё – он становился реальным.

Однажды случилось необычное.

В нашей комнате жила девочка Оля. Она училась уже в девятом классе. Белокурая, голубоглазая, тоненькая тростиночка. У неё уже начинала расти грудь. Она носила лифчик, так мы называли бюстгальтер. Маленькая грудка чудесными холмиками выпирала из-под платья. И это было очень красиво. Ей любовались не только мальчики. Мы все в комнате обожали её и любили нежно. Она была добра и справедлива. В школе за партой она сидела с мальчиком Юрой. Считалось, что они дружат. Мальчик был особенный. Он писал стихи, повести, рассказы. Свои сочинения он давал почитать Оле. И мы, естественно, их читали всей комнатой. Нам он казался настолько талантливым, что мы сравнивали его с Пушкиным. Когда им задали написать сочинение по драме Островского «Гроза», он написал его в стихах. Причём всю драму переделал в свою, стихотворную форму. И главные герои были деревья. В нашем понятии это был шедевр.

Оля принесла тетрадь-вопросник. Вопросы сочинял Юра. На первом листе каждый, кто отвечает на вопросы тетради, брал себе номер и вписывал свою фамилию. Вопросы были написаны на верхней строке листа. На эти жизненно важные и интересные вопросы надо интересно в соответствии со своими знаниями и убеждениями ответить. Каждый писал ответ под своим номером. Мы прочитали ответы нескольких мальчиков, друзей Юры. Было интересно. Теперь ответы писали девочки, Олины подружки. Я приняла участие. И неожиданно по почте мне пришло письмо. Мальчик Юра и все его друзья признали мои ответы самыми умными и интересными. В качестве премии мне передали по ночной почте две шоколадные конфеты. В то время в наших условиях это было неслыханной роскошью. Я предложила поделить конфеты, но девочки отказались. Я их заработала, поэтому должна есть сама. Конфеты были «блаженски хороши». Так мы называли особенно понравившееся, будь то действие или предмет.

В субботу вечером Оля нарядила меня в свою юбочку и кофточку, заплела аккуратно косички и повела в красный уголок. Надо же было показать малышку из-под кровати. Очевидно, она рассказывала Юре о моём образе жизни. Для Оли я была именно малышкой из-под кровати, серой мышкой. Я была маленькая, но крепкая, с толстыми косичками и зелёными в коричневую крапинку глазами. Девчонки говорили, что у меня необыкновенные радужные глаза, в которых всего намешано. Я себя рассматривала и удивлялась. Радужка за зрачком у меня была какая-то жёлто-коричневая, потом голубая, а потом зелёная в коричневую крапинку. Как можно относиться к таким необычным глазам, не знаю. Мне они нравились. Девчонки в комнате говорили, что у меня кошачьи глаза. Но главное не в этом. Я приучила свои глаза видеть почти в темноте. Мой фонарик освещал страничку книги под тёмным одеялом. А обычный свет мне казался очень ярким, от него мне становилось тепло, иногда жарко. А если меня что-нибудь волновало, мои глаза светились, блестели.

Оля за руку завела меня в красный уголок, подвела к Юре.

– Знакомься. Вот наша умная малышка. Она – семиклассница.

Мальчик Юра как-то удивлённо, ошалело посмотрел на меня. Махнул рукой.

– Пойдём танцевать, – сказал он неожиданно.

– Я не умею.

Я постаралась спрятаться за Олю.

– А, чего там уметь? – возразил он.

Решительно ухватил меня за руку, вытолкнул в круг, положил одну руку мне на плечо, другую на талию и заставил перебирать ногами.

– Ты старайся шагать под музыку, как я тебя веду, только не наступай мне на ноги.

И он начал учить меня танцу, который называли «фокстрот» под музыку патефона. Кажется, песня называлась «Рио-Рита». Я точно не помню. Я помню, что это был фокстрот. Я не умела, но быстро поняла этот немудрёный танец. И весь вечер Юра танцевал только со мной. Когда играли в ручеёк, он выбирал только меня. Когда играли в третий лишний, он непременно вставал ко мне. Об Оле он забыл. И я тоже не помнила. Я училась танцевать фокстрот, потом танго, потом вальс. Юра был торопыга. И танцевать по-настоящему он тоже не умел. Но активно топтался на круге. Как я поняла позднее, мы все, школьники, активно топтались под музыку. Только вальс отличался плавным кружением. И он мне нравился.

И вот так это началось.

Я стала появляться в интернатской красной комнате, где мы собирались иногда по вечерам и в выходные дни. Я училась только в седьмом классе. Поэтому в субботу и воскресенье должна была подчиняться общим правилам: мой отбой был в девять вечера. А старшеклассникам, восьмому, девятому и десятому классу, разрешалось танцевать и играть до одиннадцати. В девять часов вечера Юра брал меня за руку и отводил к двери моей комнаты. И сам шёл к себе, а не возвращался в красный уголок. В субботу после ужина он ждал меня у двери столовой, брал за руку и отводил в красный уголок. Я молчала и улыбалась, говорила только по необходимости. Но он именно этим был более всего доволен. Однажды он сказал мне, что я молчу, потому что самая умная и интересная, зря слова не трачу. Он прекратил оказывать внимание Оле. Он прекратил писать. Где бы я ни появлялась, он был уже тут как тут, брал меня за руку и вёл, куда было надо: в столовую, в школу, в красный уголок, на улицу, в комнату для подготовки уроков. Очевидно, он считал это своим правом или обязанностью.

У меня не было к нему никаких особых чувств. Он был товарищем, братом, просто Юркой. Теперь я не была одинока. Мы – это очень хорошее слово после жизни под кроватью. Дни так быстро бежали! Я не замечала, что делается с Олей. У меня почти не было личного времени. Я перестала спать под кроватью. За день я так уставала, так мало была с девчонками в комнате, что у меня не было времени задумываться ни о любви, ни о дружбе. А Оля страдала. Ей было очень тоскливо. И иногда она плакала. Но я этого не знала.