Текст книги "Колымская сага"

Бабка Хима

А наша деревня, Баюровка, действительно хороша. Стоит она на пригорке среди кедрача. А за кедрачом кругом черемушник растет. Весною, как зацветет черемуха, у девчат и ребят от запаха черемухи голова кружится. Девушки плетут из черемухового цвета венки-косы и ходят похорошевшие, праздничные. Парни букет черемухи кидают на рассвете в раскрытое девичье окно. И дар этот зажигает девичьи глаза радостью на весь день. Быть по осени свадьбе. А за дворами вдоль всей деревни тянется речушка Каменка. Весело журчит она по галечным перекатам и затихает в омутах, над которыми склонили свои ветви задумчивые ивы. На самом высоком месте, посреди большой зеленой поляны, покрытой травой-муравой, стоит церковь. Нашелся умелец и в этакой лесной глухомани выстроил храм, весь в древесных кружевах, с куполами и крестом, устремленным вверх. Собственно церковью была она до революции. А потом попа куда-то увезли. Церковь стала складом. Затем ее хотели снести и построить на этом месте клуб. Завезли даже бревна для постройки. До сих пор лежат и служат для сидения во время всяких сборов около церкви.

Но Бог уберег красоту. Председателя колхоза сместили. А новый решил церковь сделать клубом. Поставили скамейки в зале, на стену повесили экран из белой ткани. В ней крутили кино, выступали самодеятельные артисты, проводили колхозные собрания. Оно, конечно, грех. Но храм сохранился.

И в праздники на поляне у церкви собиралось все село. Старухи, чтобы посудачить. Бабы – попеть, поплясать, погоревать по-бабьи о погибших во время войны мужьях. Мужики – потолковать о политике, об урожае. Мало мужиков у нас. То в Гражданскую перевелись, то в мировую. Много баб вдовых. Как заведут они песни военные, а особенно жалостливые. Да на три голоса. Затихнут все, заслушаются, загрустят.

 
Ой, поля, вы, поля,
Да вы широкие поля.
Как на тех, на полях
Да урожаю нема.
Только выросла там
Да кучерявая верба.
А под этой вербой
Да солдат битой лежит.
Он убит, не убит,
Да крепко раненый был…
 

Вот тебе и Сибирь-матушка. Войны здесь не было. А в каждом дворе война мужичков-то выкосила.

А потом встряхнутся бабоньки и поют частушки одна ядренее другой.

Молодежь собиралась у церкви летом каждый вечер. Только звук гармоники подай. И пойдут песни да танцы, плясы и переплясы, незатейливые игры в ручеек, в третий лишний.

Конечно, вертимся около взрослых на поляне и мы, ребятишки. Мы уже не маленькие. Нам по десять – тринадцать лет. Как игра и мы играем. Ну, а пляски да танцульки, мы на круг не лезем. А убежим за церковь и учимся там платочками махать, пятками дроби выбивать, петь звонкие частушки.

Особенно весело бывало на поляне, когда приходили девки из соседнего села. Заводилой у них была Поленька. Ее звонкий голос наши парни слышали издалека.

Поленька в круг, пройдет задорным мелким плясовым шагом. Афоня за ней вприсядку. А брат его, Петька, на гармонике такую плясовую отбацает, что все разговоры в сторону. И только слышно, как в ответ на мелкую дробь Поленькиных резвых ножек кто-нибудь одобрительно крякнет.

А там вылетают в круг уже и парами и не парами. Частушки летят вперебой:

 
Ох, играй гармонист,
Чаще, почаще.
Наши карие глаза
К вашим подходящи.
 
 
У меня миленка два
В том краю и в этом,
Одного люблю зимой,
А другого летом.
 
 
Мой миленок дорогой
Не любит меня маленьку.
Погоди, мой золотой,
Залезу на завалинку.
 
 
Мой миленок, как телёнок,
Только веники жевать,
Проводил меня до дому,
Не сумел поцеловать.
 

Разве запомнишь все, что там пелось и плясалось! Как начинает темнеть, тут усядутся все уставшие на бревнышки. Запоют песни лирические, про любовь значит. И потихоньку парочки отходят. Провожаются, ищут тихие укромные уголочки, чтоб наобниматься, нацеловаться вдоволь.

Ну, а мы, ребятишки, выбираем самую «зеленую» парочку, следим, кто впервые с вечёрки вместе уходит. Ползем по канавам, прячемся за углами домов. И в самый интересный момент выскакиваем, окружаем парочку и кричим:

 
Жених и невеста,
Жених и невеста,
Замесили тесто.
 

Обычно парень хватает палку, а мы врассыпную, исчезаем. Невеста хохочет или возмущается. А что дальше, нас не интересует.

А в том году была у нас одна незадачливая парочка. Наша подружка, Машка, вымахала ростом и в тринадцать лет заневестилась. Парень-то у нее был высокий, нескладный, губищи, как два пирога. Мы его так Пирогом и звали.

Только Машка и Пирог устроились на школьном крыльце, и раздался первый чмок, как мы выскочили, и давай кричать:

– Жених и невеста замесили тесто!.. Машка – Пирог, Машка – Пирог.

А дом Машки был недалеко. Да и Пирога тоже. Он за нами с поленом. Мы бегом по огородам за Осипов двор. А там, на углу стоит старая бабка Хима Осипова, руки вверх подняла, глаза в темноте как два черных провала, нос у нее длинный крючком, страшная-престрашная. Мы испугались и понеслись в григорьевскую баню, что на их огороде стоит. Забежали, дверь на засов закрыли, лампу зажгли. На лавки плюхнулись, отпыхиваемся.

Старую бабку Химу Осипову на деревне все считали ведьмой. Мы, дети, слышали от взрослых разные байки про нее. Ну и боялись ее очень.

Ходила она, согнувшись пополам, на шее большой зоб, глаза большущие черные, нос длинный крючком к нижней губе замкнулся. Всегда в чёрном, и на плечах чёрная кашемировая шаль с коричневыми пятнами. Дом Осиповых был по соседству с нашим, григорьевским. Дом у нас был большой, крестовый, на два крыльца. Крыша, окна, крылечки, ворота – всё украшено ажурной кружевной деревянной резьбой. Прадед строил, умельцем был и передал свое уменье детям и внукам. Потому и звали нас все не Григорьевы, а Дворецкины. Детей в нашем доме было двенадцать человек; десять дядиных и я с сестрой.

Бегали с нами Катя Гурьева, Зоя Колесникова, Галя Радевич, Лилька Дорохова. Компания большая была.

– Ох, и боюсь я бабку Химу, – сказала Катя Гурьева.

– Ой, не говори, Катька. Я вот что вам расскажу, – начала толстая Нюрка Григорьева. – Бабка Хима в самом деле ведьма. Однажды я на двор захотела. Выбежала на улицу, только за телегой пристроилась, гляжу, а от Осипова двора через забор к нам черная собака – прыг. Луна светила яркая такая. На собаке шерсть-то блестит, а на голове и плечах-то, как на бабки-Химином платке, пятна коричневые. Я глаза зажмурила. Сижу ни жива ни мертва. «Отче наш» читаю. Глаза открыла. Собаки нет. Я бегом в дом и под одеяло с головой. Еле заснула.

– А вот еще говорят, что бабка Хима огненным колесом по деревне катается. Как увидишь такое колесо, жди пожара в деревне, – сказала Зойка Колесникова.

– Особенно в грозу, – продолжил Вовка Григорьев. – Я один раз видел шар между проводами огненный.

– А вот у нас в прошлом году было один раз такое… – начала рассказ Катя Гурьева. – Баушка пошла Зорьку доить и ничего не надоила. Пришла грустная, подойник пустой, выдоила не более стакана молока с кровью. Испортили нашу корову. А когда корову испортят, то надо взять сковородку, раскалить ее на огне и вылить туда остатки молока. Зачадит молоко-то. Тогда прибежит за чем-нибудь ведьма-то. Ей надо дать, что попросит. А про себя сказать: «Бери и помни. Что ты пожелала, то дай тебе бог получить обратно». Баушка так и сделала. Ждем. Глядим, бежит к нам бабка Хима. Нитки с иголкой ей надо. Баушка ей дала. Она с тем и выкатилась. И больше к нам с того дня не приходила. А корова направилась.

– Нет, тут что-то не то, – раздумчиво сказал самый младший из компании Ванятка Григорьев. – Мой отец жалеет бабку Химу. Он ее помнит еще до войны. Красивая она была. И сынов у нее поубивало. Вот она и того. – Ванятка покрутил пальцами около виска. Порассказав еще немного страшных небылиц, пошли по домам.

* * *

Хорошо проснуться утром дома, когда вся детвора еще спит. Ярко горят дрова в русской печи. На столе расстаиваются хлебы. Пахнет духовито. Бабушка готовит завтрак. Тетка Наталья уже прядет с утра пораньше. И ее прялка поёт. Дядя Леня правит о солдатский ремень опасную бритву. Идет мирная утренняя беседа. Я лежу, жмурюсь и наслаждаюсь теплом и тихим домашним покоем.

– Вчера когда детвора-то пришла? – спрашивает дядя Леня у бабушки.

– Да поздно уже, мы по пятому сну видели.

– Нюра что-то кричала во сне, – беспокоится тетя Наташа. – Видать, Химу опять испугалась.

Дядя Леня вздохнул:

– Надо рассказать им про Химу. Пусть знают и уважают старую. Басни эти деревенские не повторяют вслед.

* * *

Прошло много лет. И вот однажды перед Девятым мая, мне в руки попалась газета. Как-то дрогнуло сердце, когда увидела портреты четырех красивых парней Осиповых. Корреспондент писал о сибиряках из далекого таежного села Баюровки. А я вспомнила бабку Химу и рассказ о ней дяди Лени.

С детства он помнил свою соседку Химу, статную, кареглазую, с длинной толстой косой. В четырнадцать лет ее выдали замуж за Григория Осипова. Жили они в любви и согласии. Весело жили. Необыкновенной красоты была женщина. Идет по деревне, все к окошкам.

– Глянь, глянь, Хима идет.

И было на что посмотреть. О таких глазах и поэт не смог бы сочинить достойных стихов. Огромные, длинные, черные, затененные пушистыми ресницами. Еще тогда многие боялись ее глаз. Григорий любил ее самозабвенно. Сыны рождались у них один за другим. Четверо было сынов и последняя дочь. В сороковом дочери было семнадцать.

С первых дней войны все пять Осиповых ушли на фронт. Остались дома женщины. Затаился, замер дом Осиповых.

В сорок втором получила Хима первую похоронку на сына. Не голосила, не причитала. Только запали глубже огромные сухие глаза. Ушла на фронт и дочь. Осталась Хима одна. Блекла ее красота. Не слышали люди больше ее голоса.

Кончилась война, и вернулся к Химе только младший ее сын Михаил. А мать не могла поверить, что нет ее сынов, нет дочери, нет мужа.

Согнулась Хима от горя, косы превратились в седые космы, вытянулся нос. Огромными невыплаканными озерами стали глаза. И ждет она, ждет своих детей, ждет мужа. Вечерами выходит на дорогу или стоит за домом у плетня. Тянет вверх руки.

– Сыночки, сыночки мои, где вы? Доченька, колосочек мой, вернись!

Ждет старая Хима детей своих, ждет мужа.

Едут с полей люди, песни поют. Выйдет Хима на крыльцо. Слышатся ей знакомые голоса. Приготовила она им ужин, выскоблила, вымыла хату. Ждет.

Кончилась вечёрка. Ждет Хима детей своих за углом дома. Девичий смех. Замрет сердце матери. Это ее девочка смеется, радуется жизни. Стоит Хима, улыбается. А потом уйдет домой, успокоится. Пришла дочка. Дома. Можно и ей поспать.

Дядя Лёня

Дядя Лёня, мамин брат, ушёл на фронт на третий день войны. А пришёл домой через год после её окончания. Он не рассказывал про свои подвиги, вообще не любил говорить о войне.

– А чего говорить-то? Пехота. Прошагал всю Россию и другие страны пёхом.

По бабушкиной просьбе показывал нам свои раны. Звёздочкой вырисовывалась рана на ноге. Такая же звёздочка была на груди. Тетка Наталья за четыре года получала на него три похоронки. А после похоронок приходили солдатские треугольнички[10]10
  У солдата не было конвертов для писем. Письма родным писались в любых условиях, на любой бумаге. Написанное в военных условиях письмо, часто просто на коленке на привале солдату достаточно было сложить треугольником, написать на нём адрес и отдать почтальону в полевую почту. – Примеч. авт.


[Закрыть], написанные его рукой. Писал из госпиталя, после очередного ранения. Последний раз получила известие, что пропал без вести. Она не верила уже этим весточкам, ждала треугольничка. Но кончилась война, а известий больше не было. Около года прошло. Она перестала ждать. Надо было поднимать детей. Огород пахала на себе, помогал старший сын. Они по очереди тащили на себе плуг, один впрягался, другой управлял, шёл следом.

Но однажды вернулся дядя Лёня. При прямом попадании снаряда в ДОТ, где он тогда находился, балка перекрытия выбила ему все зубы. Когда его откопали, отправили в госпиталь, документов при нём не было. Он не помнил, кто он и откуда. Память всё-таки вернулась. Война уже закончилась. И он вернулся домой. Тридцать два года ему было. Весь израненный, ни одного зуба, больной желудок. Как жить? А работать надо, семья. Не мог он заставить свою Наташу взять на себя все заботы. Взял он на себя колхозную пасеку. Благо с детства знал это дело. Мы, дети, как могли ему помогали. Летом мы с Марией часто отправлялись на пасеку помогать дяде. Шли вдвоём по лесу. Дорога нас всегда вдохновляла. Мария специально растягивала эти 4–5 километров. Заводила меня на колхозные поля. Поле цветущей гречихи заставляло останавливаться и вдыхать, вдыхать её медовый аромат. Цветущий лён, целое поле голубых цветов. Глазом не охватишь это поле. Замирала душа от красоты. Выходили мы с ней и на отдыхающие поля: поле огоньков, поле ромашек. Обязательно надо выводить, вывозить городских ребят на такие поля, чтобы они знали Родину, её ширь, её красоту.

На пасечной поляне рядами стояли ульи. Здесь нельзя было громко разговаривать, горланить песни, бегать взапуски. Дядя объяснил нам, что пчёлы любят тишину и порядок. Не любят резких неприятных запахов: курева, водки, пота, грязи. Волосы надо гладко зачесать, заплести косички. Чтобы пчёлки не запутывались в них. Когда он шёл работать на пасеку, то надевал накомарник. Он курил, иногда понемногу выпивал. От него пахло мужиком, как он говорил. Марию он с собой не брал. Она была громкая и кудрявая. Пчёлы запутывались в её волосах, гудели, сзывали подружек и больно жалили. Я шла с ним. Перед этим он несколько раз проверял меня. Я усвоила: тщательно умывалась, заплетала косички, мыла босые ноги, полоскала рот. Мы шли к ульям. Дядя снимал крышки с ульев. Что-то смотрел, что-то нужное пчёлам делал. Я держала дымарь и поддымливала, как он говорил. Они ползали по мне, перелетали с одного места на другое. Я им нравилась. Меня не кусали. Я этим гордилась.

На пасеке я впервые стала сочинять стихи и сказки. Недалеко от пасеки была небольшая берёзовая роща. Берёзки были молоденькие, тоненькие. Но на них уже можно было залезать и слушать лес. Я впервые сочинила осенью свои первые стихи, забравшись на берёзку:

 
Стоит берёзка золочёная
На тонкой ножке у пруда.
Осенним светом освещённая,
Она тиха, строга, стройна.
С улыбкой ясной осень щедрая
Одела в праздничный убор.
Небрежно под ноги ей бросила
Осенний пламенный ковёр.
 

Всем этим царством тихо гудящих ульев, прозрачного вкусного воздуха, лесных и цветочных запахов, молодых берёзок и щедрого леса управлял невысокий худенький гном – дядя Лёня. Надо ли говорить о том, что мы его любили и слушались. Он был героем, не сознавая этого. Мы читали Твардовского, его герой был согласен на медаль. У дяди Лёни была медаль за отвагу. Он не выпячивал её, не носил. Он не видел героизма в том, что весь путь от начала войны до самого Берлина прошёл пёхом. Мы видели его раны и понимали, что он не просто шёл, он сражался геройски.

Качали первый мёд. Торжественно вывозили его на колхозный склад. После уплаты налога государству оставшийся мёд осенью распределяли на трудодни[11]11
  Колхозникам за работу в то время не оплачивали труд деньгами. Весь сезон бригадир ставил палочки – трудодни, которыми оценивалась проделанная колхозником работа по установленным нормативам. После сбора урожая и расчёта с государством оставшаяся продукция распределялась по трудодням. На трудодни колхозники получали зерно, муку, гречиху, сено, всё, что производил колхоз. Колхозники, таким образом, были заинтересованы в процветании колхозного хозяйства. Чем больше производил колхоз, тем весомее был трудодень. Поэтому летом на колхозные работы выходили не только взрослые, но и дети стремились заработать трудодни. Мы, дети, работали на сенокосе, дёргали лён, пололи на колхозных полях. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Но у нас была ещё своя пасека. Она стояла на огороде недалеко от дома. И когда качали мёд от домашних пчёл, это был действительно праздник.

На улице во дворе ставили большой стол. На стол водружали старинный самовар, большой белый эмалированный таз с мёдом, ещё один таз со свежими огурцами – это угощение для гостей. Бабушка заваривала чай с пахучими сибирскими травами. На большом подносе стояли чашки. Любой житель деревни заходил во двор, наливал себе чай, черпал мёд огурцом и ел, сколько пожелает. Это был обычай дома. И он мне нравился.

Я гордилась своим домом и своей семьёй.

* * *

В соседнее село Новомариинку приехал молодой, но грамотный врач. У него и долечивался дядя Лёня. Похоже, что их знакомство стало взаимовыгодным. Дружили семьями. Я помню, что он привозил дяде какие-то снадобья. Однажды услышала одно название: «сулема».

Я была очень любопытная девочка. Любила поговорить с бабушкой. Меня интересовали предки нашей семьи, бабушкина молодость, бабушкины травы. Бабушка лечила всю деревню. Правила животы, лечила голову после сотрясения, выливала воском, лечила детей от испуга, знала заговоры от килы, от сглаза. Знала травы. И ещё многое другое.

Я спросила бабушку о препарате сулема, зачем это дяде. Бабушка вздохнула, погрустнела и ответила:

– Рак у дяди. Войну прошёл, холодал, голодал, питался как попало. Зубов нет. Рак желудка у него. А сулема верное древнее средство. Но её не разрешают применять медикам. Вот наш доктор приготовил сулему. Рассказал, как её применять. Но строго-настрого приказал, чтобы не болтали об этом.

– А это страшно, рак?

– Да, девочка. Смертельная болезнь. Я уже всё, что знала, перепробовала. Теперь надежда на сулему.

Сулема помогла. Дядя остался жив.

Родители оставили меня и старшую сестру в деревне на время отпуска. Они отдохнули по путёвке в Кисловодске. Пожили немного в Москве, а затем приехали в Томск.

Отец решил разыскать своих родителей. Оказалось, что дед умер, а мать моего отца живёт по старому адресу в Томске. Отец решил забрать свою мать на Колыму. Но денег не было. Занимать они больше не могли. Управление Дальстроя помогло деньгами во время отпуска. Всё-таки отпуск длился полгода.

Дорога была оплачена на всю семью туда и обратно. Но занимать больше было нельзя. Весь лимит был израсходован. Поэтому бабушку взяли с собой на Колыму, а меня и сестру договорились оставить у дяди и бабушки на год, до следующего лета. Однако вместо года мы прожили в деревне четыре с половиной.

И это время было благословенно. Это была жизнь среди здорового русского народа. Нравственные устои, трудолюбие, моральное здоровье, традиции сибирской деревни, любовь к миру и своей стране – всё это впитывалось нашими ребячьими душами.

Сильна Россия здоровыми традициями, любовью к своей земле, трудами. Сильна Россия Сибирью.

Сибирская семья. Деревенская жизнь

Семья, в которую мы с сестрой попали на эти годы роста и становления души, не была обычной. В доме соблюдались традиции рода. Они шли от бабушки. Мы все уважали и любили её.

Бабушка рассказывала мне, откуда пошёл Григорьевский наш род. Она была не Григорьева по рождению, а Алифанова из села Торбеево. Но её муж, мой дед Константин, которого она очень любила, был Григорьев. Бабушка очень рано вышла за него замуж. Она овдовела в двадцать три года. К тому времени у неё уже было трое детей. Больше замуж она не выходила.

Несколько столетий тому назад крепостной крестьянин Калина из ярославской деревни сбежал от своего помещика в Сибирь. Стремление скрыться было настолько велико, что он забрался в дикую таёжную сибирскую глушь. Там он построил дом. В него привёл жену. Они родили много детей. Позднее к ним присоединились такие же искатели вольной жизни. Их труд был вознаграждён. Выросла большая богатая деревня Калиновка. Она и сейчас, спустя сотни лет, жива. Так же стоит вокруг кедрач, цветёт черёмушник, ветер приносит в дома лесные запахи. Живут в этих домах крепкие сибирские мужики и бабы. У деда Калины была большая семья. Много сынов. Был среди них сын Григорий.

Григорий ушёл из Калиновки жить в другую деревню. Называлась она тогда Баюровкой. Там Григорий построил дом. От него пошёл род Григорьевых. В деревне Баюровка было несколько семей Григорьевых. Все они были внуками того Григорьева, который первым построил дом. Бабушка Анна Савиновна рассказывала мне историю этой семьи и показывала старинную фотографию мужчин этого семейства. Красивые, крепкие, статные молодые мужики. Я насчитала на фото их четырнадцать.

– Бабушка, а как они умещались в этом доме?

– Этот дом был главным. Дед строил крепко, красиво. Сынов он не распускал. Все ему подчинялись. Ты думаешь, это единственный дом этого семейства? Нет, дед строил каждому сыну дом. У семьи был хутор, поля. Большая семья – это сила. Особенно когда есть старший, который всех держит в руках. Это пошло от их предка, деда Калины. Григорьевы были работящие мужики. Жили богато. Это сейчас почти ничего не осталось: стайки для скотины, амбар, небольшой огород. А раньше у деда были машины (сеялка, веялка, трактор, плуги).

Скотины было много: коровы, овцы, лошади, быки; птицы всякой: утки, гуси, индюки. Дед Калина своих сынов и внуков всему учил. Они должны были построить для себя дом. Дом строился каждому сыну, как только он входил в возраст. Строили они все вместе. Каждый обязан был уметь пилить, строгать, работать топором, любым столярным инструментом. Новый дом обустраивался внутри и украшался внешне. Благоустраивался двор, строились амбары и стайки для скотины. Жизнь длинная, каждый хотел иметь семью и быть счастливым. А поэтому всё должны были уметь крестьянские дети: ухаживать за живностью, катать валенки, шить одежду. Женщины не только содержали дом в чистоте и уюте, они пряли, ткали, вязали и вышивали, вывязывали красивое кружево, работали в поле, выращивали овощи в огороде и на полях, пололи, косили сено, дёргали лён, собирали грибы и ягоды. Всего не перечесть.

В Баюровке их в основном звали Дворецкины, потому что первый дом дед Григорьев построил красивым, прочным, изукрашенным деревянными кружевами. В каждой зале (так принято было называть комнаты в доме) был красный угол или божничка: угловая полочка в верхнем восточном углу, застеленная белоснежным вышитым льняным полотенцем, на которой стояли иконы. Это были старинные иконы в серебряном окладе. Каждый вечер перед сном мы вставали перед иконами на колени и молились Господу так, как нас учила бабушка. Мне больше всего нравилась молитва Пресвятой Богородице. Я тосковала по матери. И когда читала молитву эту, мне казалось, что мать близко и слышит меня.

В праздники в семье была традиция собираться и читать вслух главы из святых книг, которые хранились в сундуке у бабушки. Я быстро выучила старый алфавит и часто читала для всех. Мне это нравилось. Все внимательно слушали, а я царила.

Но особенно мне было хорошо, когда бабушка брала меня к себе спать.

Нас было много. И вся ребятня спали вповалку на полу. У каждого был свой матрац и свои простыни и одеяла. Рядом в кладовке отводились полки для хранения постелей.

Бабушка любила меня. И когда она брала меня к себе в кровать, я чувствовала себя счастливой. Мягкая перина, белые пахнущие травами простыни, тёплое одеяло, мягкий бабушкин бок. «Блаженски хорошо», – думала я про себя интернатским сленгом. Бабушка ложилась спать последней. Все уже видели сны, когда она заканчивала уборку, мылась на ночь, а потом вставала перед иконами и шептала молитвы. Я не спала. Я ждала бабушку.

Дядя Лёня и тётя Наташа спали в другой зале. Там стоял большой старинный стол, сработанный дедами, когда семья была восемнадцать человек. Около этого длиннющего стола стояли лавки, на которых сидела семья во время трапезы. В углу царила большая старинная кирпичная русская печь. Осенью на ней сушили зерно. Сухое зерно увозили на мельницу, домой привозили муку. Её хранили в амбаре в ларях. На печке зимой можно было греться и спать, если заболеешь, простынешь. Тёплую лежанку называли полати. По утрам в печи ярко горел огонь. Печь протапливали, потом из неё выгребали оставшуюся золу и угли. В неё загружали еду на обед. Закрывали её заслонкой и оставляли чугунки и кастрюли, в которых готовилась нехитрая, но отменно вкусная пища, томиться. Сейчас только можно вспомнить и облизнуться. Щи из русской печи с медвежатиной, картошечка по утрам со свежим молоком. А какие окорока запекала бабушка в русской печи! Такого сейчас, когда в деревнях уничтожили русские печи, не попробуешь. В середине зимы, когда свинья опоросилась, принесла пятнадцать поросят, половину из них оставили расти, а половину вырастили до двух месяцев и зажарили в русской печи. Такой вкуснятины я больше за всю жизнь не пробовала. Оказывается, с каждого поросёнка надо было платить налог. Поэтому и съели их, не дожидаясь, когда вырастут. Оставили по два поросёнка на свиноматку.

Дядя Лёня умел делать всё.

Любимое зимнее место работы дяди Лёни – большой деревянный верстак со всеми столярными инструментами. Рубанок, фуганок, шерхебель – названия этих инструментов впервые я услышала здесь. Дядя работал ими, вилась из-под рубанка душистая стружка. Здесь он творил ульи для пчёл, бочки, сани и санки. Да мало ли! Всё что требуется в хозяйстве, всё, что ему заказывали односельчане.

Однажды я была удивлена тем, что он начал делать что-то непонятное. Из большой тряпки он вырезал валенок. На полу он разложил овечью шерсть тоже в виде валенка. Но эти валенки были огромны, больше метра в длину. На валенок из овечьей шерсти он расстелил полотняный валенок. А потом сверху опять закрыл всё овечьей шерстью. Что он делал дальше, я не видела. Мы ушли в школу. Но когда пришли домой, валенок уже сильно уменьшился. На печи стоял большой чугунок, в нём горячая, почти кипящая вода. Дядя Лёня мочил заготовку в этой воде, потом наматывал её на валёк и катал его по специальному столу с помощью скалки. Он бил с силой по вальку с мокрой заготовкой и прокатывал её вальком. Это была очень трудная работа. Пот с дяди тёк градом. Воздух с шумом выходил из его худой, поросшей рыжим волосом груди. Мне было очень жаль его.

– Дядя Лёня, что ты делаешь?

– Катаю валенки.

– А кому?

– Тебе, девочка. Скоро снег выпадет. А у тебя нет обуви.

Через неделю я получила пару аккуратных маленьких чёрных валенок.

Я их берегла и гордилась ими, я видела, как их катали, и понимала тяжесть этого труда.

Осенью дядя собирал команду, и они шли в тайгу.

– Дядя Лёня, куда вы идёте? Разве наша Баюровка не в тайге? – спросила я.

– Если бы ты, девочка, видела настоящую тайгу! Таёжные кедры огромны. Задерёшь голову и еле увидишь вершину! Таёжным кедрам по несколько сотен лет.

Мужики собрались за шишкой. Выехали на телегах, теперь уже запряженных лошадьми. Из детей взяли только старшего, Мишу. Он был очень горд этим выбором. И когда они вернулись с мешками кедровых орехов, был праздник. Миша рассказывал нам, как добывали шишку.

Он был наполнен тем величественным зрелищем, которое предстало перед ним. Тайга, величественные кедры, маленькие люди под ними, пришедшие за её дарами. Надо было либо залезать на кедр и, раскачивая ветви могучего кедра, заставлять шишки падать вниз. Либо мощно ударять по кедру специальным приспособлением, заставляя кедр содрогаться и терять поспевший урожай. Он рассказывал нам об этом воодушевлённый, блестя глазами. Он прикоснулся к мощи нашей природы.

После ужина мы буквально затащили Мишу в бабушкину горницу, окружили его:

– Ну, рассказывай.

– Что рассказывать-то?

– Как били шишку. Ты же помогал.

– Я им здорово пригодился.

Он замолчал, глаза его мечтательно устремились в какую-то точку за нами. Лицо его менялось, потом губы сжались и взгляд стал жёстким.

– Раз вам интересно, девчонки, я всё расскажу. Приехали мы в тайгу, такие маленькие. Кедры огромные. Вечер. Солнца не видно. Разожгли костёр, поставили вокруг палатки, сварили пожрать. Легли спать. Костерок оставили маленький, около него всю ночь кто-то да сидел. Утром стали выбирать, с какого кедра бить шишку. Искали кедр потоньше. Дядя Ермолай у нас самый сильный. Я увидел у него в руках такой огромный молоток. Потом мне отец сказал, что он байдан называется. Это такое длинное тяжёлое бревно, метра на три. На нём как на молотке боёк прикреплен, значит, второе бревно. Ну, не меньше метра. И вот дядя Ермолай и ещё два мужика поздоровее этим байданом со всей силы, со всей дури, по кедру стали бить. Шишки так и посыпались прямо сверху на голову.

– А им не больно, когда шишки по голове бьют?

– Не-а, они обвязали головы чем-то мягким. Такой гул от этих байданов. Мы же не одни там шишку били. Понаехал народ.

Как шишки перестали сыпаться, тут их собирать в мешки стали.

– Ну и ты всё время только и собирал шишку в мешки?

– Нет, я лазил на кедры. Меня подсаживали, чтобы я ухватился за нижнюю ветку. Это уже на мощные здоровущие кедры. Самое главное, ухватиться за нижнюю ветку и подтянуться, чтобы потом полезть вверх. Первый раз страшно было. Хорошо, что я тоненький. Ветки частые. Мне отец наказал, вниз не смотреть. Голова от высоты закружится, и слетишь вниз, покалечишься. Я сразу это усвоил. Но не устоял, посмотрел вниз. Первый раз медленно лез. Голова закружилась. Я крикнул вниз, что сейчас падать буду. Отец на меня заругался. Велел садиться верхом на ветку и смотреть на ветки или вверх. Я отсиделся, потом полез снова вверх. Потом на верхних ветвях стал топать, качать их, чтобы шишка вниз посыпалась. Когда я слез вниз, меня поймали мужики и уложили отдыхать. На следующий день я снова полез, хотя меня отговаривали. Потом привык и лазил как кошка. Мужики говорят, я им половину добычи сделал, вот.

После осени наступила зима. Дядя Лёня со своим другом Владимиром Золотарёвым отправились вновь в тайгу на охоту. Золотарёв тоже прошёл войну. Маленький, но энергичный дядя Лёня был противоположностью высокому медлительному Золотарёву. В тёплые летние вечера они садились на ступеньки крыльца и молча покуривали. Когда я видела их рядом, то удивлялась, что их связывает. Но их связывала юность, большой военный путь. Они хорошо чувствовали себя рядом. Молча покуривали махорку в козьих ножках. Из огня они вышли живыми. В этом была сила. Жить среди своей семьи, иметь своё дело, любоваться на поля, леса, небо, реки, тайгу. Это ли не самая большая радость: выжить и жить на земле!

Они ушли в лес, в тайгу. Вернулись через неделю. Привезли убитую медведицу и двух маленьких живых медвежат.

За ужином, когда вся семья сидела за столом, бабушка спросила:

– Как же это вы убили медведицу? Осиротили медвежат. Не жалко было?

– Очень жалко, – сказал дядя. – Ты же знаешь, мы хотели добыть белку для шубеек девчонкам. Но медведица в берлоге не спала. Услышала выстрелы. Вылезла из берлоги. Если бы я не успел выстрелить, она бы задрала Владимира. Он стоял спиной и её не видел. Хорошо, что я успел выстрелить. Ну, а медвежат вытащили из берлоги, взяли с собой. Не убивать же их было. И в лесу оставлять сироток на погибель нельзя.

Медвежат они поделили. Золотарёв сдал своего в Томске в приезжий зоопарк. А наш остался в деревне. Мы обожали этого медвежонка. Сначала он ходил по дому свободно. Но со временем он стал быстро умнеть. Нам доставляло удовольствие угощать его конфетами или кусочками сахара. Он очень любил сладкое. Это его и подвело, он не пропускал никого из детей, если не получал дани. Он отбирал у нас кусочки сахара или конфеты, подрос, стал сильным. Дядя решил ограничить его свободу. Ему надели ошейник и привязали к верстаку. Медвежонок активно протестовал: визжал, рычал. Потом придумал фокус, обматывал ремень вокруг шеи, запутывал вокруг верстака, ноги задирал вверх и висел на ремне, хрипел, показывал, что задыхается, что ремень его душит. Повиснув на ремне, жалобно скулил. Покоя в доме не стало. Вся детвора его жалела, тащили ему всё вкусное, кто что мог. На дядю сердито смотрели. Он вынужден был отвязывать медвежонка и снимать ненавистный ему ошейник. Медвежонок ластился к детям. Его обнимали, гладили, целовали в горячий нос. Получив свою порцию внимания, медвежонок снова начинал хулиганить. Пришлось дяде искать, куда его пристроить в Томске.