Текст книги "Колымская сага"

За медвежонком приехали, связали его, дали что-то выпить и он заснул. Мы его очень любили, но он был уже большой, силы свои не соразмерял и становился на воле опасным.

Бабушкины истории

Однажды моя двоюродная сестра Мария позвала меня на чердак. Свет лился только в маленькие чердачные оконца. Под крышей была таинственная темнота. И вообще на чердаке было сумрачно и пахло сухими травами. Мария приняла таинственный вид и говорила шёпотом. Я спросила:

– Чего ты шепчешь? Что здесь таинственного?

– Здесь много чего таинственного и старинного. Вот видишь, на плечиках висит красивая шуба. Это не просто шуба, это ведьмина шуба.

К тому времени я много чего слышала про колдовство и ведьм. Я тоже стала говорить шёпотом:

– А почему она ведьмина?

– Во время войны у нас было много эвакуированных питерцев.

Я удивлённо посмотрела на неё. В то время мы все звали город на Неве Ленинградом. Я не имела понятия о Питере.

– Ленинград до революции звали Питером. У нас жила на постое баушка, эвакуированная из Ленинграда. Она Ленинград называла Питером, а своих земляков питерцами. Ну и мы привыкли.

– Ну и что, эта бабушка была ведьмой? Откуда?

– Баушка была старенькая, нос у неё был крючком, и почему-то все в деревне считали её ведьмой. Никто не хотел брать её на квартиру. А моя мама её взяла и ухаживала за ней. Эта шуба была её.

Мы подошли к шубе. Я её погладила. Мех был гладкий, тёмно-коричневый и тёплый.

– Что ты делаешь?! – Мария в ужасе отдёрнула меня подальше от шубы. – Её нельзя трогать. Когда баушка Шуба умерла, эту шубу повесили здесь, чтобы никто не трогал и не видел. Она эту шубу завещала маме, говорила, что она очень дорогая. Ту бабку все так и звали: баушка Шуба. По имени никто не звал, никто не интересовался её именем. Она недолго у нас жила. Сильно заболела и не могла встать. Мама рассказывала, что соседи заходили, смотрели и говорили, что не жилец она больше. Баушка Шуба просила пить. А ей не давали. Поверье такое было, что ведьме надо передать своё ведьмовство. Иначе она будет болеть, мучиться и не сможет просто умереть, пока не передаст. И кто ей даст перед смертью пить, тому она и передаст. Поэтому мать к ней не пускали. И никто к ней не подходил. Но матери жалко её стало. Она всех деревенских послала подальше. Налила в ковшик свежей воды и напоила баушку Шубу. Как только её напоили, она и умерла. Ты знаешь, что мою мать в деревне с тех пор считают ведьмой.

– Тётя Наташа такая добрая, как это её считают ведьмой?

– Ха, многие считают. А вот когда приспичит, болезнь какая нападёт, то бегут, Наташа, помоги. Ты же знаешь, что моя мать и наша баушка всю деревню лечат. Это у них потомственное.

– Ну, знаю.

– А шубу нельзя трогать. Мама говорит, что в ней есть частица духа баушки Шубы. Так что пусть она висит спокойно.

– Это всё, что на чердаке интересного?

– Нет, тут много чего хранится. Видишь, вон там старые прялки. А вот около этого большого сундука ткацкий станок. Когда мама и баушка напрядут достаточно ниток, станок снесут вниз, поставят в родительской зале и будут ткать полотно, белое на рубашки, потом пёстрое на половики и покрывала на кровати.

Мы подошли к слуховому окну, около которого стоял сундук.

– Вот видишь этот сундук. Это нашей баушки. Он здесь стоит ещё со времён революции, когда всех в колхозы сгоняли и раскулачивали.

– А ты что, помнишь то время?

Мария расхохоталась. Когда она отошла подальше от шубы, стала говорить вслух и вести себя просто:

– Мы же с тобой ровесницы. Я только на три месяца тебя старше. На сегодня хватит чердачных разговоров. Про сундук можешь спросить у баушки.

Мы спустились вниз по ступенькам чердачной лестницы.

Вечером я смотрела с любопытством на тётку Наталью. «Никакая она не ведьма. Что за глупости люди придумали. Разве можно не дать воды пить умирающей! Просто гады какие-то, невежи».

Через несколько дней я спросила бабушку:

– Баба, расскажи, что там на чердаке за сундук?

Я следила каждый бабушкин шаг. Не дай бог без меня уйдёт на чердак. Я не отходила от бабушки. Помогала ей во всём, мыла посуду, чистила картошку. Видела, как бабушка посмеивается про себя. После завтрака и утренней уборки все разошлись по своим делам. Бабушка поманила меня с собой. Мы зашли в кладовку и оттуда по чердачной лестнице поднялись под крышу на чердак.

Старинный кованый сундук всё так же таинственно стоял около слухового окна. Был он большой, вместительный и закрыт на висячий замок.

Крышка и бока сундука были украшены металлическим орнаментом.

Из глубин фартука бабушка извлекла ключ и открыла замок, отбросила его крышку. Пахнуло травами.

– Все вещи в сундуке я переложила полынью и позднее душицей. Это чтобы моль не завелась. Ну, а теперь давай посмотрим, что здесь лежит и в каком состоянии. Это сундук памяти.

Бабушка вытащила черные сапожки на изящном каблучке.

– Эти ботиночки или, можно сказать, сапожки, мне подарил твой дедушка Константин, когда мы с ним ходили венчаться в церковь. Я их почти не носила. По улице шла в другой грубой обуви. А перед тем, когда зайти в церковь, переобувалась в свои козловые сапожки.

Бабушка вытащила свёрток и развернула его.

– Это моё подвенечное платье и весь подвенечный наряд. Я его берегла, хотела передать своим дочерям, когда будут венчаться. Но они обе выходили замуж не дома. Не венчаны обе. Я не была на их свадьбе. Одна выходила замуж в Томске, другая – на Ленских приисках. Не то было время. Церкви разорялись, священники изгонялись, в деревню часто налетали бандиты. Она переходила из одних рук в другие. Вот тогда я и поставила этот сундук на чердак. Не хотела, чтобы мои памятные вещи носили посторонние. Вот, смотри, какие носили подвенечные платья.

Бабушка развернула платье. Оно было завёрнуто в льняную белую простынь. Платье она разложила на простыни. Оно мне очень понравилось: длинное, лиф узкий и весь кружевной, юбка пышная и многорядная, понизу вышитая таким же, как лиф, белым кружевом, какой-то неизвестный лёгкий прозрачный матовый белый материал, На крышке сундука был большой карман. Из него бабушка вынула альбом в бархатной обложке. Открыла мне фотографию. Молодая красивая женщина, почти девочка, в этом подвенечном платье и козловых любимых бабушкиных сапожках опиралась на руку высокого кудрявого, похожего на цыгана смуглого мужчину. Я вгляделась в фотографию и в бабушкино лицо. Они были похожи.

– Неужели это ты, бабушка?

– Это я. А рядом твой дедушка Константин. Я очень любила Костю. А он любил меня. Когда его забрали на службу, моё сердце умерло. Но надо было растить троих детей. Была надежда, что он вернётся. А потом его убили.

Бабушка замолчала и как бы отключилась. Она не плакала. Но её просто не было рядом со мной. Я смотрела молча на бабушку и готова была заплакать. Но вот она вернулась в этот мир, тяжело вздохнула. Как-то виновато улыбнулась:

– Красивый у тебя дед был?

– Очень красивый. А он что, был цыган?

– Нет. Но одна из его прабабок была замужем за цыганом. Так что в семье Григорьевых есть цыганская кровь. Иногда у них рождаются смуглые красавцы.

– Бабушка, но ведь ты такая светленькая в молодости была.

– За это и выбрал меня Константин. Он меня всего один раз видел, когда с отцом в Торбеево приезжал по каким-то делам. А через неделю ко мне сватов заслали.

– Вот здорово. И вы сразу полюбили друг друга?

– Мне было четырнадцать лет. А он уже взрослый парень. Вид у него был такой. А лет всего семнадцать стукнуло. Но дед, его отец, согласился его женить, чтоб не избаловался. Я как увидела жениха, испугалась. Что теперь будет? Но он мне сразу понравился, у меня всё внутри задрожало. А он понимал. Когда свадьбу играли, утешал, шептал, чтобы не боялась, что не обидит, жалеть будет.

– Ну и что, жалел, не обижал?

– Очень жалел. Так любил, что я потом не могла ни за кого выйти замуж. Никого не могла сравнить с ним.

– Бабушка, а что это такое – раскулачивание?

– Это когда бедные отбирали все вещи, всё имущество у тех, кого считали богатыми. Некоторых даже вообще выселяли из деревни. Куда-то вывозили. Я тебе потом расскажу. А сейчас я тебе покажу ещё кое-что.

Она развернула ещё один свёрток. Это были мужские рубашки. Не обычные, которые носят сейчас, а красивые. Бабушка объяснила:

– Эти рубашки носил твой дедушка Константин. Я их прибрала, думала, дождусь из армии, одену нарядно. Видишь, они из сатина. Старинный сатин, сейчас такого не выпускают. Я их вышивала крестиком. Со стоячим воротником – это косоворотки. Вышит воротник, планка на застёжке, манжеты. Такая была мода.

Бабушка любовно погладила вышивку. Материал рубашек был гладким, блестящим. Такого сейчас не было в магазинах. Рубашки с вышивкой очень красивые.

– Такого сатина сейчас не делают. Видишь, какой он красивый, гладкий, блестящий. Он приятен к телу и прочный. Константин очень любил мои рубашки.

Бабушка протяжно вздохнула.

– Бабушка, ты его не дождалась. Но ведь тебе было всего двадцать три года, когда дедушку убили где-то в Китае или в Японии. Ты же красивая была, молодая. Почему замуж не вышла?

– Я жила в большой семье. Всем командовал дед. Троих детей надо было поднимать. Мужа, Костю, я очень любила. Ухаживал за мной местный священник. Вот его портрет.

Она показала мне фотографию – портрет интересного мужчины в церковном одеянии с большим крестом на груди.

– Не разрешил мне дед. Да и сама я не очень хотела. Отказалась.

Бабушка засмеялась. Потом помолчала, немного взгрустнула.

– Любил меня этот красивый попик. Я несколько раз замечала, как прячется он у нас за высоким крыльцом. Не хотела, чтобы дед и деверья[12]12
  Деверь – брат мужа.


[Закрыть] считали непорядочной. Однажды набрала ведро помоев, да и вылила с крыльца ему на голову. Хорошо, что темно было. Убежал он. Больше не досаждал. А портрет подарил, когда увозили его в ссылку. Очень жалко мне тогда его было. Жив ли сейчас?

Бабушка вздохнула. Взгляд её затуманился. Она медленно сложила реликвии в сундук. Закрыла его. И мы молча спустились вниз. Я не лезла к ней с разговорами. Понимала, что растревожила бабушкино сердце.

Про раскулачивание бабушка рассказала мне через несколько дней.

К тому моменту, когда установилась советская власть и стали организовываться колхозы, дома остались только двое детей, бабушка и дед, отец дедушки Константина. Все сыновья постарались скрыться из деревни. Технику и хутора отобрали давно. А жизни братьев Григорьевых были под угрозой. Как выяснилось позднее, они ушли на Ленские золотые прииски.

Моя мать ослушалась деда, который запрещал ей ехать в Томск для продолжения учёбы. Матери было пятнадцать лет, когда она сбежала из деревни в Томск и там поступила учиться в школу рабочей молодёжи и устроилась работать на швейную фабрику. Бабушка не могла ей помогать. Дед запретил. Да и нечем было. При раскулачивании почти всё отобрали.

– Ну, а когда организовывали колхоз, нас раскулачили ещё раз. Дома к тому времени ничего ценного не было. Была швейная машинка, её забрали.

Половину скотины угнали в колхоз. Дед вскоре умер. Нюра, средняя дочь, вышла замуж и тоже уехала на Ленские прииски. Сын Лёня женился. Вступил в колхоз. Родились первые внуки. Когда началась война, детей у него было уже трое: Миша, Маруся, Шура.

Я слушала бабушку и очень ей сочувствовала. А бабушка сказала:

– Ты не думай, внученька, что я жила плохо. Я очень счастливая. Посмотри на наших соседей. У Химы четверо погибли во время войны, два сына и дочь. И муж не вернулся с войны. У бабушки Поли погибла дочь и зять. Она воспитывает сейчас внучку. Да и то не может. Согнуло её горе. А твоя подружка Галка Радевич всю зиму в детдоме. На летние каникулы к бабушке приезжает. А мой сын вернулся. Хороший у меня сын. Всё старается сделать, всё умеет, всем хочет помочь. Вот уже и послевоенные дети родились. Наталья получила медаль как многодетная мать. И вас приняли с добрым сердцем.

Я очень любила, когда бабушка рассказывала семейные истории, доставала из своего сундука книги, просила в воскресенье читать. У неё были старые церковные книги, были и светские старинные художественные. По воскресеньям и в праздники семья собиралась в большой зале, усаживались все поудобнее. Меня бабушка усаживала в центр стола, доставала книгу. Я читала текст, который она отмечала. Все сидели тихо, слушали внимательно. Потом задавали бабушке вопросы. Она отвечала и отпускала всех по своим делам. Через некоторое время все собирались на воскресный обед. Бабушка и тётя Наташа старались к этому времени приготовить что-нибудь особенно вкусное. Вот поэтому я пою славу русской старинной печке. Как жаль, что её потом сломали. Редко где есть сейчас русская печь в деревенской избе.

Всенощная

Всенощная служба перед праздником Пасхи. Далеко в сибирской тайге в лесу снегами засыпана эта деревня. Прошли жестокие морозы. Ясным днём уже пахнет весной, но снег ещё покрывает поля. Скоро Рождество.

Церковь в деревне разрушена с тех самых пор, как новая власть и партия объявили: «Религия – опиум для народа». В ней крутили кино, устраивали танцульки, проводили колхозные собрания. Священника давно не было. Его куда-то увезли в первые годы советской власти. Он не успел попрощаться со своей паствой. Никто о нём больше не слышал.

Люди построили колхозы, новую жизнь. Пережили войну, Великую Отечественную. Не было в Сибири врага. Но потери были в каждом доме и не малые. Изменился духовный мир человека? Искоренилась вера в этой далёкой сибирской глухомани?

Но, оказывается, был свой христианский центр, где люди собирались в большие церковные праздники. Службу организовывала деревенская слепая Нюра. Её лицо, изрытое оспой, было каким-то особенным. Старушки называли его благостным. Зрение она потеряла, когда болела оспой. К ней относились с почтением. Она знала порядок службы. У неё были свои помощники. Она была слепая, но свои священные книги могла наизусть прочитать с любого места.

Рождество Христово не стало пустым звуком. Оно осталось великим праздником для большинства жителей деревни. К нему готовились задолго. Мыли и скребли избы, готовили праздничный стол, стремились очиститься духовно и физически, готовили праздничную одежду.

На всенощную мы пошли всей семьёй во главе с бабушкой.

Перед этим бабушка рассказала нам о сути праздника, о том, как родился в хлеву святой младенец и на небе появилась звезда, о святой Богородице и её муже Иосифе. О том, как был казнён и как воскрес Христос, Сын Божий. Задолго до праздника, длительными воскресными вечерами, бабушка усаживала меня за длинный семейный стол под свисающую с потолка ярко горящую керосиновую лампу. Открывались страницы старинной святой книги, и я читала вслух не всегда понятные строки. Вся семья терпеливо слушала эти тексты, потом бабушка рассказывала всё сама. В моей восприимчивой душе был священный трепет.

Служба была в большом доме слепой Нюры. Народу набилось в зал много. Стояли вплотную друг к другу. Стены украсили картинами из жизни Христа, изречениями из церковных книг.

Сама Нюра сидела за большим столом. Рядом с ней женщина читала книгу. По-моему, это было «Евангелие», я точно не запомнила, хотя бабушка говорила и объясняла суть службы.

Я ни слова не понимала в тексте книги, но тем не менее с благоговением смотрела вперёд, одновременно стараясь всё, что делается вокруг уловить. После чтения началось пение. Запевала Нюра, все ей подпевали. И хотя мы, дети, не знали ни одного слова, но как-то так выходило, что наши голоса вливались в общий хор.

Глядя на воодушевлённые лица поющих святые тексты, молитвы, мы ребятишки тоже воодушевлялись. Слова сами собой текли и вплетались в общий хор. Пение длилось довольно долго. Затем Нюра объявила крестный ход, все вышли на улицу. Стройно, друг за другом пошли за Нюрой. У неё и близких к ней людям в руках были иконы. Обошли по кругу площадь около церкви. Около Нюриного дома все остановились. Она сказала напутственное слово. Нюра ушла домой, и все пошли по домам. Было ещё темно, только зорька заалела.

Когда мы зашли в дом, я была удивлена. Наш большой длинный семейный стол был уставлен вкусной едой. В центре на большом блюде горой лежали крашеные яйца. Когда и кто их красил, я не знала. Пироги и пирожки, маринады и соленья, меды, соты, сладости. Над столом ярко горела наша большая керосиновая лампа. Пост кончился. Ура!

За столом бабушка сказала, что мир и радость должны поселиться в нашей душе. Мы одна семья и должны жить в мире и согласии, любить и помогать друг другу.

– Сегодня великий день, великая радость – воскрешение Сына Божьего, победа жизни над смертью, света над тьмой, – сказала бабушка. – А теперь, дети, начнём свой первый завтрак после поста. Берите каждый по яйцу. А потом можно есть всё, что угодно.

Дед Падуз

Закончилось лето. Теперь в школу надо было ходить в соседнюю деревню Новомариинку. Там была семилетка. Вставали утром рано и шли в соседнюю Новомариинку все школьники старше четвёртого класса. Поход начинался с противоположного конца деревни и сопровождался звуковыми сигналами. Ребята хулиганили. Чтобы никто не проспал, первые идущие мальчишки кричали петухами, мычали и бекали. Вся деревня просыпалась. На краю деревни жил рыжий Ефимка с матерью. Мать он не слушал. Часов у них не было. Вставал в школу он как попало. Мог поднять всю деревню и ночью. Все школьники стремились присоединиться к этой компании, брести в школу по зимнему лесу, по холоду, по темноте в одиночку никто не рисковал. Мы брели большой компанией через лес, орали, смеялись, чувствовали себя вольными, свободными, независимыми от своих родителей. С таким же шумом ватага школьников проходила и по Новомариинке. Однажды мы пришли в школу и сторож нас не пустил.

– Куда в такую рань пришли? Школа закрыта. Идите отдыхать.

Мы замёрзли. Через час стали снова вызывать сторожа. Он сжалился.

– Но только чтоб вас не было слышно.

Мы прошли в классы, легли на парты. И ещё долго спали как могли, сидя в темноте за партами.

Дома бабушка сказала дяде Лёне:

– Вам же каждый месяц родители высылают деньги на детей. Снимите квартиру в Новомариинке и не мучьте девчонок.

Нас поселили на квартиру у старой четы: деда и бабушки Падузовых. Отдельной комнаты у них не было. Посреди большой комнаты стояла большая русская печь. Она и разделяла жилое пространство надвое. За печью стояла кровать стариков. А мы спали на лавке около стола. Потом нам выделили две раскладушки. Квартировали мы с Марией, дочерью дяди Лёни. Она была моя ровесница. Но училась на класс старше. Поэтому считалась старшей. И я должна была её слушаться. Но я её не любила и не слушалась. Каждую субботу она уходила домой. А я часто оставалась на воскресенье с дедом. Его жена бабка Авдотья обычно в выходные уезжала к своим взрослым детям в гости. Они жили по соседним деревням. А мы с дедом Падузом развлекались. Он готовил кушать. А я читала ему сказки, которые брала в школьной библиотеке. Больше всего он любил сказку про великана Гулливера. Мы играли в домино. Мастерили игрушки. Однажды я сделала деду объёмную пятиконечную бумажную звезду. Дед был очень рад. Подвесил её над полатями на русской печке, где любил греть свои старые кости, дул на неё. Звезда качалась, это ему нравилось. Потом я сделала ему бумажный домик с окнами и дверями. Это его растревожило. И он рассказал мне историю своей жизни.

Оказывается, он не был коренным сибиряком. Он был вятским кулаком. В первые годы советской власти, когда организовывали колхозы, их раскулачили. Его с женой и четырьмя детьми сослали в Сибирь. Вот так он и попал в Новомариинку. Он плакал, когда вспоминал, как они голодали, как холодали, как строил он этот дом. Жена у него умерла. Он говорил, что она была красавицей, он остался жить только потому, что должен был вырастить их общих детей. Это его человеческий долг перед любимой женой. Он остался один с четырьмя детьми. Срочно надо было найти женщину. Ему посоветовали сосватать Авдотью из соседней деревни. Все свои страдания, мытарства в Сибири он описал в поэме. Так он называл сочинённое им описание своей жизни в стихах. Авдотья была крива на один глаз, одна нога у неё была короче другой. Трижды он сватался к Авдотье, и дважды она ему отказывала. Но потом всё-таки решила выйти за него. Пожалела его детей. Дед Падуз, тогда ещё молодой и крепкий симпатичный мужчина, всячески ей угождал. Она была хорошей матерью и хорошей хозяйкой. Но любил он свою первую жену и тосковал по ней. Он до сих пор любил её. И когда мы оставались с ним вдвоём на воскресенье, он вспоминал её и был рад поговорить о ней. Показывал её фото. Женщина была действительно красива. Толстая коса короной лежала вокруг головы, простое русское лицо, большие глаза, правильные строгие черты лица.

В воспоминаниях и разговорах проходил день. Я тосковала по матери, а он – по своей жене. Это скрепляло наш союз, родилась дружба. Свою жизнь он описал в поэме. Он так её назвал: моя поэма. Как-то он прочитал мне всю свою поэму. Из неё я и узнала историю его жизни. Он учил меня готовить щи, убирать в доме, пилить и колоть дрова. Нам не было скучно. Иногда мы, убирая снег во дворе, играли в снежки. Я без особой охоты уходила домой в Туендат. Родители не писали писем. Учёба шла ни шатко ни валко. Если бы не дед Падуз, я бы совсем умерла от тоски.

Марии эта квартира не понравилась. Она перешла к соседям. У них была маленькая отдельная комната, и её сдали за отдельную плату. Их часто навещали внуки. Хозяин дед Климат[13]13
  Ударение на втором слоге.


[Закрыть] был всегда весел и забавен. Я приходила к ним в гости. Но своего деда Падуза не хотела бросать. Он меня опекал, любил как внучку, и я его не могла предать. Он учил со мной уроки. Мы вместе делали домашнее задание, решали задачи, учили немецкий язык. Учились чистописанию. Дед Падуз просил меня сочинять сказки. Очень любил стихи, особенно поэзию Пушкина и Лермонтова. Когда я делала уроки чистописания, дед Падуз садился за стол напротив и также выводил каждую букву в своей тетради. Потом мы сравнивали, кто написал лучше, красивее, соблюдая все нажимы и тонкие линии букв. Но особенно он любил устроиться на печке и слушать, я читала ему книги, которые брала в школьной библиотеке: сказки, книги о войне, о послевоенной жизни. Больше всего он любил слушать героические книги. «Молодая гвардия» Фадеева читалась несколько раз.

Всю работу по хозяйству делала бабушка Авдотья. Мы с дедом делали мужскую работу: пилили и кололи дрова и убирали во дворе снег.

Любимое наше время начиналось вечером, когда я брала в руки очередную книгу из школьной библиотеки, садилась за стол около свисающей над ним лампы и начинала читать. Дед забирался на печь, слушал и любовался на сделанные мною для него игрушки: цветной бумажный домик с окнами и ставнями и красную пятиконечную звезду. Бабушка Авдотья уходила за печку и устраивалась на свою высокую кровать. Когда я начинала запинаться и спать над книгой, дед ставил мою раскладушку у тёплого бока печки. Стелил мою постель и уходил за печь. А мне говорил:

– Отдыхай, моя внученька.

Дед действительно был для меня родным человеком. Он понимал, что родителей рядом нет, а тепло душевное девчонке нужно.