Текст книги "Товарищ Анна (сборник)"
Автор книги: Ирина Богатырева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Потом она не могла бы рассказать, как, по каким неявным, но естественным связям сложились у нее вместе эти образы, но они сложились, и открылось простое ясное, успокаивающее знание. Оно пришло тогда, в гибкости и непредсказуемости бредового сознания так, как не могло бы прийти потом никогда, даже когда Идка стала взрослой и долго и трудно обо всем этом думала. Но тогда открылось легко; и она плыла в этой ясности и легкости, в белом свете плыла она, белая на белом, и ощущала все великим, огромным. «Но что это? – спрашивала она. – А это весь мир, – отвечала сама себе, – я изнутри, я в нем, весь мир и есть я». И плыла, и качалась, а потом кто-то звать стал ее: Идка, Итка, Итака, и та-та-та-така, и так, так, так, так…
И вдруг белизна сжалась и стала яйцом, гигантским белым яйцом в абсолютной черноте. И омерзение, болезненное, физическое ощущение возникло у Идки от этого яйца. Оно дышало, пульсировало, в нем билась жизнь, билась, билась и не могла покинуть его, и не было уже того простора, ясности и простоты, которая была только что, когда плыла она в белизне.
– Что это? – спрашивала Идка, сглатывая подступавшую тошноту.
– И это я, – отвечала она сама себе, и яйцо начинало расти, оно росло до невыносимости, до неизбежности, вот-вот оно задавит ее – но в самый последний момент распадалось и становилось благодатной и всепоглощающей белизной, и Идка снова плыла, плыла, и уже уплывала куда-то, в свою неведомую, прекрасную Итаку, и спокойно становилось ей уже, и хорошо – как вдруг опять кто-то начинал звать: Идка, Итка, И та-та-та-така…
И снова было яйцо.
Так пульсировал бред, сменяя образы один другим, то мучая ее, то отпуская, и то бил озноб, то все проходило, и мышцы расслаблялись, а потом снова нарастал жар. Только Идка не знала этого – для нее волны света сменялись слишком реальным, физическим, мучительно ограниченным своей формой яйцом. Так было всю ночь, и не было этому конца, и снова, и снова погибал в ее сне живой красный человек, и снова, и снова поднимался он Одиссеем и вступал хозяином в свою Итаку. Пока наконец, увидев яйцо, Идка не начала в сознании своем смотреть на него пристально, подавляя отвращение, и тогда оно вновь принялось увеличиваться и наползать, но вместо того, чтобы разлиться светом и белизной, исчезло и стало очертаниями белого окна в черной стене. Квадрат окна, из которого рассвет заглядывал в домик. И так-так-так-так-так – ударялись капли дождя о мягкую подстилку еловых иголок под окном дома.
Идка открыла глаза. Пахло дождем. Легкий сквозняк качал белую короткую занавеску на окне.
– Папа, – позвала тихо. – Пап?
Он не ответил. Идка всмотрелась в рассветный сумрак комнаты – папа спал на соседней кровати, лежа на животе, уронив руку с мокрым полотенцам на пол, лицо его вмялось в подушку, и лицо это было детским, расстроенным, горьким.
Идка полежала без сна, глядя на потолок, на прекрасные узорчатые тени. Ей было хорошо. Удивительно приятно было, как бывает только после болезни, ощущать мир предметов, знакомых и незнакомых, запахов, ощущений, цветов – простой и обычный, такой ясный и милый этот мир. Она лежала, пока не прекратило капать. Пока не утихло последнее так у крыльца. Тогда аккуратно спустила ноги с кровати, нашла сандалии, натянула на плечи одеяло, как тяжелый колючий плащ, спутник всех древних странников, и побрела к двери. Папа все так же спал с испуганным лицом.
Поляна была залита солнцем. Пахло так, словно был первый день на Земле. Идка вышла из тени на свет, тепло, смотрела на влажную землю, траву, дышала глубоко и сосредоточенно. Ей казалось, что все, что она видит и чувствует сейчас вокруг, видит она и чувствует впервые, и все это очень важно. Как земля под ее ногами дышала и открывалась солнцу, так и она вся дышала и открывалась солнцу, земле, прохладному влажному воздуху. В лесу неистово пели птицы. Идка медленно-медленно пошла через лес.
А папа не спал, думал, что не спит. Он думал об Идке, о болезни, о том, что делают, когда ангина, и красные опухоли представлялись ему. Их надо убрать, вылечить чем-то, и он думал – чем, и думал, ехать ли им домой или дождаться жены. Дождаться, думал он, совсем уже забыв, что твердо решил уезжать. Приедет – и лучше станет, все хорошо станет, думал папа, а мысль его переходила уже на Москву, на танки, и он думал, что же за слово такое странное – путч, откуда взялось оно, но мысль опять соскальзывала, и он успокаивал и себя, и Идку, и все: приедет, приедет.
И тут, непонятно отчего, папа проснулся. Даже не посмотрев еще на соседнюю кровать, он почувствовал, что Идки нет, и вылетел из домика. Он бежал по лесу, звал, оглядывался, прислушивался, снова звал – пока не выскочил к Волге, к обрыву, и остановился, забыв даже крикнуть вновь: «Ида!» Потому что Идка его – вот она: силуэтом на фоне синего неба, к дереву прислонившись, стоит, маленькая, хрупкая, и кажется даже прозрачной. Внизу Волга спокойно накидывала волну за волной на влажный, прохладный песок. Небо разгоралось жарче, после дождя чистое, и было видно, что к пристани приближается маленький пароход. И папа, не сознавая, стоял и плакал, но в то же время где-то в глубине себя чувствовал, что все это прямо сейчас застывает в нем, чтобы остаться навсегда – отпечатком травинки на янтаре, памятью, мифом.
Мир, в который они вернулись через несколько дней, уже начал меняться и скоро стал совсем другим. И Идка тоже будет меняться: стрижки делать, на телефоне висеть, на каблуках ходить, плакать ни от чего, уходить из дома, возвращаться, снова уходить, навсегда, – но это другая уже будет Идка, а его, не большая, не маленькая, котик, кролик, малыш, всегда будет вот тут, на острове, силуэтом на фоне ясного горизонта, и папа вместе с ней всегда – молодой.
Унивёрсум
1Может быть, потому, что она была единственным человеком, кто никогда не спрашивал, как и чем он живет; или потому, что виделись нечасто и она не успела ему надоесть, – только позвонил Макс именно ей и попросил за него поработать.
– Для тебя это не составит труда, – сказал он. – Я постарался закончить все свои дела, встречаться с клиентами тебе не придется. Только отвечать на письма, но так, чтобы не отказывать. Я не хочу, чтобы кто-то сорвался. Тебе надо будет отвечать так, чтобы ответить всем правильно.
Маха опешила. Но сумела не подать виду.
– Почему ты не поставишь в ящик автоответчик?
– Я ж тебе только что сказал. Именно поэтому.
– Хорошо, – Маха сделала равнодушный голос. – У моей соседки есть Интернет. Я буду иногда проверять твою почту.
– Нет, ты не поняла. Я хочу, чтобы ты пожила это время у меня.
Ей оставалось только закрыть рот и согласиться.
Может быть, конечно, сейчас все его знакомые заняты, а я одна болтаюсь не при деле… Иначе не могу понять, почему он выбрал меня.
Махе всегда казалось, что у Макса должна быть куча друзей, каждый из которых готов выполнить любую его просьбу по первому слову. Именно поэтому она никогда не набивалась ему в дружбу. Они могли приятно, но недолго поговорить, когда встречались, а потом не видеться месяц. Созванивались, только если была отчаянная друг в друге нужда. Как сейчас.
Всю неделю до его отъезда Маха ходила гордая, счастливая и таинственная. У нее с Максом были общие знакомые, но никто из них ничего о его жизни не знал и уж тем более не мог похвастаться, что бывал у него дома. Перспектива пожить у него была явным Махиным превосходством над всеми. Это было ее счастье и ее тайна.
Никому ничего так и не рассказав и не предупредив соседок, Маха собралась однажды и ушла из общаги.
Макс жил в столь удаленном от центра районе Москвы, забравшись куда уже оттуда не выезжаешь. У него была однокомнатная квартира в панельном худостенном доме на первом этаже. В дулах подвала под ним жили дикие городские кошки, за решетками окон над ним – многодетная семья азербайджанцев. Сам Макс обитал между всем этим на кухне своей квартиры: тут плита, раковина, на стене висит шкафчик, под окном диван, на котором Макс спит, а перед диваном – стол с компьютером. Компьютер старый, с круглым маленьким монитором. Вся настоящая, дорогая и продвинутая техника находилась в комнате.
В комнате была Максова мастерская – и святилище. Окна давно и наглухо зашторены. Компьютер, который жил там, был способен воссоздать зрительные образы нашего мира с убедительной точностью или даже лучше. Огромный принтер пил разноцветные чернила белыми трубочками и печатал шедевры Максова Canon’а в любом формате.
– Я прошу тебя туда не ходить, – сказал Макс, оставляя Маху в квартире.
– Синяя борода запирал на ключ свою заветную комнату.
– Зачем мне это делать? Я знаю, что ты не войдешь, пока не надо.
Уходя, он показал ей все продуктовые магазины по дороге к метро. Рядом с каждым из них дежурила своя свора собак.
Скоро я всех вас буду знать в лицо, думала Маха, возвращаясь мимо собак в Максову нору. Она шла по пегому от мокрых тряпочек листьев асфальту, и ей представлялись скучные дни ее дежурства в этом сером многоэтажном районе.
Еще раз, уже тщательно, Маха оглядела доставшиеся ей в опеку квадратные метры. Кроме стола и дивана, в квартире был шкаф. Он стоял в коридоре. В нем жила одинокая зимняя куртка. Домашние древние джинсы, свитер и рубашку Маха нашла рядом с диваном, в углу кухни. Макс не был неряхой: вещи аккуратно сложены, там у них родное место. В ванной, в тазике под раковиной, ждало своей участи грязное белье. Вся сантехника была грустного цвета опавшей листвы. Помыв руки, Маха по инерции подняла глаза над раковиной, чтобы посмотреться в зеркало, и увидела вместо себя стену в старом кафеле.
Макс не неряха. Он просто очень привык жить один. Одному много ли нужно? Тем более мужчине, думала Маха. Еще она подумала, что зря не зашла в магазин по дороге: в посудном шкафчике нашлись яйца, сушки и банка кофе. Под раковиной – пакет с картошкой и бутылка масла. Ей стало ясно, почему Макс такой худой.
Предки не станут в общагу звонить, там меня никто не хватится, думала довольная Маха. Она чувствовала себя так, будто выиграла круиз на острова. И дело не в том, чтобы отдохнуть в квартире после общаги. Ей уже доводилось оставаться на ночь у друзей или стеречь домашних любимцев отъезжающих знакомых. Но то были все такие же, как она, иногородние, чаще земляки, сумевшие уже снять жилье. А тут – Макс.
Она и Макс – это два совершенно разных мира. Начать с того, что он москвич. Самый настоящий москвич, из тех, чьи забытые, но еще живые предки доживают свой век в дореволюционных комнатушках Покровки и Малой Бронной. Жизнь поколений среди городского камня сделала их растерянными, задумчивыми, будто оторванными от земли. Маха ощущала себя рядом с ним розовощекой великорусской крестьянкой, крепкой в кости и неутомимой, как лошадь.
Иногда Махе казалось, что Макс не знает жизни. Это бывало, когда он общался с простыми людьми, какими-нибудь работягами, водителями, грузчиками или продавцами на рынке. Махе казалось тогда, что Макс смешон. Но через некоторое время она убеждалась, что он знает о жизни что-то больше и глубже. Это случалось, когда такие вот мужики вдруг становились мягкими и были счастливы делать все, что Макс ни попросит.
Его вообще все любили. Почему так получалось – каково было Максово заветное слово, что все люди, самые гордые или угрюмые, оборачивались к нему с улыбкой, – никто не знал. Это происходило само по себе. У него было много знакомых, но никого он не подпускал к себе близко. Все могли рассуждать с ним о смысле жизни, но никто не представлял толком, где он живет. Каждый знал, что он фотограф, потому что везде он ходил со своим лупоглазым круглобоким Canon’ом, однако никто никогда не видел его работ.
И вот Маха ощутила, что выиграла в лотерее. Теперь она знала больше, чем знают все. Теперь она видела больше, чем видели все. Но по какой-то внутренней счастливой убежденности она понимала, что ничего никому не расскажет. Пусть гордость и счастье переполняют ее, но она никому никогда не расскажет, что знает о Максе больше. Он ее об этом не просил, но причастный тайне – ее хранитель. Маха понимала это и от удовольствия жмурилась.
Предки не станут в общагу звонить, там меня никто не хватится…
Домывая на кухне пол, она вдруг поняла, что требовательное попискивание – не сигнализация чьей-то машины под окном, а позывные компьютера. Двинув мышкой, разбудила монитор и увидела восклицательный знак: почтовый ящик был переполнен.
Макс предупреждал, что почту надо снимать и сгружать в компьютер. Сделав это, Маха принялась за ответы.
Он учил, что отвечать надо сдержанно, но емко. Все вопросы разъяснять (файл с ценами и пояснениями открыт). Если что-то Маха сама не понимает, отвечать уклончиво, но так, чтобы никто не догадался, что отвечает она, а не Макс. Новые заказы принимать с радостью, но сроки и детали не обсуждать. «В общем, тебе надо быть гибкой и текучей. Но ты женщина, тебе легко будет подстроиться, это в вас природой заложено».
По первым же письмам она поняла, что Макс был не только фотографом. Он был еще компьютерным художником и интернет-дизайнером. Он вел онлайн-семинары или курсы по этому мастерству. Он делал макеты реклам на улицы. Он мог создавать виртуальные миры. Короче, он занимался тем, в чем Маха ничего не понимала.
Но он убедил меня, что ничего сложного тут нет. Значит, мне и не надо понимать. Конечно, что тут такого… Маха тронула пальцами клавиатуру с чувством пианиста перед большим залом. В зале замерли. В зале не дышали. В зале ждали первых аккордов. Маха поняла, что начисто забыла все ноты.
«Здравствуйте, уважаемый Т., – стала выжимать из себя. – На Ваш вопрос по поводу стоимости разработки страницы кинологического сообщества спешу ответить…» Пальцы разбежались по клавишам и остановились. Маха прислушалась – зал напряженно молчал. Слушатели не узнавали мелодии: все ноты были фальшивы. Она решила выяснить, как отвечал Макс, и залезла в старые письма.
И сразу поняла, что никогда бы не решилась писать так: ей бы казалось, что она распугает всех клиентов. Вот кто-то просил сайт про азиатские танцы. Он хотел, чтобы первая страница отражала текстуру бубна из кожи горного архара, а по бокам свисали красные помпоны.
«За ваши деньги, – писал в ответ на это Макс, – можно снять кожу и с горного архара. Но ограничения в бюджете позволяют вам только козу. И о помпонах придется забыть».
Сжатость фраз, рубленые глаголы, строго предметные описания несли в себе тяжелую ясность и прямолинейность видения. Там, где она могла написать пять слов и так до конца не решить, писать ли шестое, Макс ставил два и забывал об этом. Попробуй писать так сама, выйдет пошлость. Но и все те обтекаемо-вежливые канцелярские формулы, что имелись у нее наготове, не годились: они дадут людям ощущение, что Максом можно крутить как угодно.
Маха решила брать уже готовые фразы из старых Максовых писем. Отправив несколько коллажей, она ощутила, что это отдаляет людей. Получались какие-то безликие големы. А надо было писать так, чтобы человек был готов ждать Макса сколько угодно долго. Чтобы он был счастлив, когда Макс ему что-то сделает.
Чтобы отвечать достойно, надо набраться такого же спокойствия. Надо твердо увериться, что ты можешь все и люди будут счастливы от твоей работы. Надо стать профессионалом до последнего пикселя. Короче, надо стать Максом.
Настроив программу на автоматический прием, Маха ощутила, что у нее нет времени на изобретение велосипеда. Нужно было срочно войти в роль. Нужно было перевоплотиться, чтобы сделать ту работу, что ей поручили, на отлично.
Но Макс и она – это что-то совершенно друг другу противоположное. Она села и крепко задумалась, с чего начать, чтобы вжиться. Попыталась представить, с чего бы начал Макс, окажись он на ее месте. Ничего не придумала и натянула на себя его одежду.
Всегда казалась себе меньше и круглее Макса. В талии джинсы сошлись, штанины подкрутила. Свитер висел мешком, и это было ужасно приятно. Свитер был старый, мягкий. Джинсы тертые, уже бесцветные. Залила кипятком кофейную стружку. Взяла сушки и устроилась перед монитором. Красота. Большего действительно не надо.
Письма сыпались дождем, но она не спешила. Нужно найти верный тон, нужно попасть в такт.
Итак, вот есть клиент. Клиент хочет знать, сможет ли Макс сделать то-то и то-то. Как быстро он это сделает и во сколько это ему, клиенту, обойдется. Что отвечать на это? Услужливость, приветливость – это от женщины. Значит, никаких конечно и разумеется. Нельзя бравировать и завышать цену, значит, никаких легко и в два счета. Постараюсь, давайте посмотрим, – это неуверенность ее возраста, Макс тверже стоит на ногах. Что же ответить?
Она еще раз вчиталась в письмо клиента. Он явно не знал, с чем имеет дело, и заранее боялся, что с него слупят втридорога. По-женски она хотела его успокоить, расписать все этапы, дать прайс и уверить, что эта работа стоит денег, которые он платит. Но она тут же увидела, что, успокоенный, он сядет на шею и начнет требовать отчета за каждый шаг. Такого человека надо заставить действовать самостоятельно.
Вы сами-то понимаете, чего хотите? – слишком резко и с ложным чувством превосходства. Так пишет человек, который хочет самоутвердиться.
В целом подобная работа входит в перечень выполняемых мною услуг, однако… – можно не продолжать.
Маха глотнула кофе и взглянула в окно. В ноябрьских, пропитанных водою сумерках зажигались фонари. Их свет окрашивал в желтый летучую морось выше Максова окна. Ответ пришел легко и естественно, как вдохновение: «Напишите подробно, чего вы хотите».
Пальцы и клавиши были послушны. Все ноты прозвучали чисто, как свежий воздух. Публика успокоенно вздохнула.
2Азербайджанцы наверху просыпались очень рано. Глава семейства работал водителем маршрутки и уходил ни свет ни заря. Маха слышала, как в однокомнатной квартире на втором этаже распевалось многоголосье, когда сворачивалась калачиком на диване после ночного бдения перед монитором. Просыпалась она от писка переполненного ящика около двух часов дня.
Взяв нужную ноту, она чувствовала, что работа спорится, и была довольна. Сначала ей требовалось усилие перед каждым письмом, потом ее слог отточился. Оставалось только успевать прочитывать запросы.
Очень скоро она поняла, как удобно, когда дома есть пакет картошки и бутылка масла. Потом – почему сантехника имеет цвет опавшей листвы. Потом догадалась, что белье в тазу не скоро дождется своего часа. Если сначала она по-женски видела все это и хотела исправить, то теперь перестала замечать. Она становилась Максом, а Максу было довольно того, что он имел. И, совершенно как он, она не успевала ничем другим заниматься.
Я узнаю его лучше, чем предполагала, думала Маха. Даже не заходя в запретную комнату.
«Приветик. Давненько тебя не слышно. Я вывесила свои фотки на страничку, зайдешь посмотришь?» И ссылка.
Спам, подумала Маха и удалила письмо. Скулы свело, как от лимона, когда представила, что там могли быть за фотки.
На следующий день с того же адреса пришло письмо. Теперь оно было еще более немногословно: «Зашел? И как?» Ссылки не было.
Странный спам, подумала Маха. Отвечать не стала. К тому моменту она была увлечена клиентами и так натренировалась в своей пьесе, что даже позволяла себе импровизировать.
Азербайджанские дети уходили в школу и возвращались из школы. Дети были разного возраста, они учились посменно. Утром старшие слушали африканский рэп. После обеда младшие – Верку Сердючку. Их отец вечером ставил свою «газель» прямо под Максово окно, и тогда в квартире начиналась другая музыка: оперы семейных скандалов, арии детских ревов. Маха слышала все это через потолок на кухне.
«Чего молчишь? Это Надя. Извини, что пишу на этот ящик: у меня комп полетел, а адрес там был. Этот твой адрес в Сети достала. Что думаешь о фотках? Мне действительно интересно знать твое мнение».
Письмо с того же ящика. Маха присвистнула. Я буду знать о Максе больше, чем предполагала. Я буду знать о Максе больше, чем он сам предполагал.
Женское любопытство зажглось в ней сигнальной лампочкой. Отложив остальную почту, она перерыла весь комп, но никаких намеков на другие ящики не нашла. Никакой переписки, кроме деловой. Если и было у Макса что-то иное, то на другом компьютере, в комнате. Маха прошлась перед закрытой дверью, как ходит кошка вокруг холодильника. Но нет, это не та причина, по которой стоит нарушать обещание. Маха вернулась к себе на диван.
Вокруг Макса всегда было много женщин. Они тянулись к нему, хотя он, казалось, ничего для этого не делал. Он не был неотразимым красавцем. Он никогда ничего им не обещал. Он вообще ничего для них не делал, а они тянулись, не понимая зачем. По крайней мере для Махи это была загадка, но она была уверена, что, раз такое творится в той небольшой компании, где они с Максом общались, то же самое было в любых других компаниях, где Маха не могла Макса видеть.
При этом личная жизнь его оставалась глубокой тайной, и ни разу не возникло слухов ни об одном романе. Со всеми, кто хотел этого, Макс мог беседовать, созваниваться, ходить гулять… Обычно девчонки возвращались с таких прогулок свежими и просветлевшими, как будто узнали о жизни что-то важное, – в общаге всегда видно, какое у кого настроение.
Все женщины, которые оказывались рядом с ним, казались Махе необыкновенными. Девчонки, соседки по общаге, поговорившие с Максом час в курилке, окружались каким-то таинственным светящимся ореолом. Все неизвестные ей женщины, о которых он порой рассказывал, были для нее прекрасны и мудры, как греческие богини. Она чувствовала болезненную к ним тягу, похожую на любовь, похожую на любовь к звезде, – они были недосягаемы, эти женщины, и в каждой из них было что-то, что отличало их от остальных, – то, что отличило их от остальных для Макса.
Такой же была сейчас для Махи эта девушка. Можно было бы, конечно, оставить это (и другие, если будут) ее письмо без внимания, но лампочка женского любопытства мигала и трезвонила, как сигнализация на телефоне в комнате глухой старушки. За этим письмом стояла Максова жизнь, та, куда он никогда никого не пускал, – личная. Приоткрыть, заглянуть одним глазком – и назад. В этом нет никакого обмана или нарушенных слов. В комнату он просил не ходить, Маха не пойдет. Но на письма просил отвечать. Маха ответит.
Ей захотелось написать так, чтобы девушка рассказала о себе все, чтобы раз и навсегда разрешить для себя эту загадку. Но она понимала, что этим спугнет ее. Надо было набраться терпения. Надо было набрать воздуха и лечь на дно. Надо было писать от имени Макса.
«Привет. Сейчас очень занят. Загляну, как смогу. Тебя тоже давно не было слышно. Как дела?»
Конечно, если они были очень близки, холодность ее удивит. По ответу это будет сразу видно. По ответу вообще все будет сразу видно. Это была приманка. Надя заглотнула ее с радостью, ответ пришел через пятнадцать минут.
«У меня все хорошо. Комп полетел. Зато теперь я устроилась на работу, тут есть Интернет, я в любое время смогу писать тебе. Правда же клево? Но ты не бойся, я не стану тебе надоедать. А если стану, ты мне скажи, ладно?
Никитка болел на прошлой неделе. Мы с мамой дежурили по очереди. Вроде сейчас получше. Я учусь быть свободной от них, как ты учил. Вроде иногда получается. Тогда чувствую себя легко. Но потом снова утягивает.
Мне странно видеть этот город теперь: я вижу и то, что помню сама, и то, что учил видеть ты. Получается какое-то наложение кадров, и я не знаю, какая картинка реальней.
Кстати, у нас уже месяц лежит снег. У вас нет еще, наверно. А как у вас? Вообще напиши, как у тебя дела, давно мы с тобой не общались».
От письма попахивало разлукой, неудавшейся семьей, неудовлетворенностью жизнью и свежими детскими пеленками. Лицо у Махи стало серым: очень уж не хотелось влезать в чужие мелодрамы. Хотя вдруг это мой… то есть Максов ребенок, подумалось вдруг, и по спине побежали мурашки. Но даже если это так, Макс сейчас не там, значит, у него есть на то причины, а разбираться в них Махе не хотелось. Как и вообще разбираться далее в этих отношениях. Она по-мужски ощутила брезгливость и скуку от бабьей тоски и не стала отвечать.
На следующий день Надя написала сама. Она как будто угадала, как воспринял Макс нытье, и писала иначе:
«Привет. Сейчас шла на работу, сумела схватить снегирей (я теперь везде с собой фотик ношу, как ты (смайлик)). Пять красных-красных снегирей на обледенелой ветке. Должен получиться хороший кадр, если я все правильно сделала, как ты учил. Я очень на это надеюсь. Как сделаю, залью на ту же страничку».
Маха улыбнулась. Молодец, девочка, подумала почему-то, и захотелось ответить. Написала немного про дождь за окном, про кучу дел, которыми завален Макс. Подумала, поморщилась и как бы между прочим спросила, как здоровье Никитки. Если это их ребенок, то по ответу сразу все станет ясно. По ответу вообще все станет ясно. Хотя мне, в принципе, все равно, чей там у них ребенок.
Надя улыбалась в своем ответе каждый строчкой:
«Вчера к Никитке приходила девочка. Мама ходит мимо двери на цыпочках. Мне шикает: у Никиты гостья, отличница, она ему уроки рассказывает, чтобы он не отстал. А сама к ним в дверь стучится, мол, может, чайку принести? Десяти минут не дает им одним побыть. Я говорю: ты боишься, что они целоваться там начнут? Она на меня руками замахала: что ты выдумываешь, дети в шестом классе! И опять к ним: чайку не принести? Кстати, ты ни разу не рассказывал, есть ли у тебя кто-нибудь? В смысле братья-сестры?»
Маха понятия не имела, есть ли у Макса братья-сестры, есть ли у него вообще кто-нибудь. Но насчет Нади ей все стало ясно, и с удивлением она почувствовала, как от сердца отлегло. Вот еще глупости, проворчала она, слямзила из старого Максова письма совет начинающему фотографу, как правильно править цвета в фотошопе, и отправила Наде. Это тебе к снегирям, приписала от себя.
Утром у кого-то из верхних детей случился день рождения. Маха слышала, как там визжали и хлопали в ладоши, а потом увидела целый табун увешанных воздушными шариками упитанных улыбчивых мордочек с черными волосами и глазами; малышня выкатилась из-за угла дома и попрыгала в стоящую под окном «газель». Глава семьи завел машину, и они все укатили.
Маха продолжала отвечать на письма, но без особого интереса. Кому-то почти нагрубила. Зашла на несколько форумов, где часто обитал Макс, почитала треп профессионалов на темы и без, ушла с форума и нажарила себе картошки. Стала есть со сковородки, держа ручку черно-масленым полотенцем и уставившись в окно. На улице дул ветер, с дворовых деревьев сдирало последнюю желтизну, за фонарь выше окна зацепился и одиноко шуршал черный полиэтиленовый пакет. Хоть бы он кошку, что ли, завел, подумала Маха. Она поняла, что совершенно не хочет заниматься письмами, пошла и замочила белье.
В этот день что-то было не так, а что – она не понимала. Как будто остановилось время. Как будто бы совсем недавно все смотрели сюда, в эту квартиру, лезли в ящик со своими письмами и заказами, жаждали советов – и вдруг исчезли. Нет их, а если есть, то совсем мало. Время остановилось, стало липким, как пальцы, которые размяли апельсин. И чего-то не было. Маха пошла стирать и вспомнила, что сегодня суббота.
Вот почему она не пишет, осенило вдруг. Суббота – выходной, а у нее Интернет на работе. Блин, как все просто…
Она легко перестирала все и перечистила. Вернулась к компу и ответила на пару пришедших писем. Увидела в окне, как высыпали из «газели» черноволосые дети в колпаках и бумажной мишуре, с пакетами из Макдональдса и игрушками-мутантами в руках, еще более круглые и улыбчивые, чем обычно. Скоро потолок начал подрагивать от музыки и ора.
Напишу ей сама, решила Маха. А то вдруг она обиделась, что я так скупо ответил.
Ей хотелось написать, какая за окном осень и как тоскливо шуршит пакет на фонарном столбе. Как по ночам ей кажется, что капли воды из кухонного крана выстукивают ритм стародавнего джазового хита. Как быстро весь мир забыл, что она существует, и позволил ей пропасть. Но надо было писать про Макса… а что Макс? Она же его совсем не знает. Видит ли он черно-желтую осень, слышит ли джаз в раковине, ждет ли звонков от своих друзей? Да и есть ли друзья у него, у Макса?
– Черт побери, да он просто замкнутый себялюб! Никого у него нет, и он сам никого знать не хочет! Снобизм чистой воды, вот это как называется. Дворянская кость, голубая кровь… интеллигенция, блин! Да он просто боится этой жизни, потому ни с кем не общается. Что он может ответить этой девочке? Что он может ей дать, кроме банальных советов за жизнь?! Да она же просто-напросто любит его, козла, а он этого, поди, и не замечает!
Она замолчала и застучала по клавиатуре. Она хотела ответить так, как, думалось ей, будет приятно читать девочке из провинции. Поэтому она стала писать, что Макс все время вспоминает, как они общались с ней; что он даже думает, они еще смогут встретиться – кто знает; что в этом мире не бывает такого, что проходило бы бесследно, и если осталась хоть капля тепла в этой промозглой осени…
Она написала это, перечитала, плюнула и удалила. Ей совсем не хотелось делать из Макса слюнявого дурака. К тому же она не знала, встречались ли эти двое друг с другом когда-нибудь. И вообще, она могла бы испортить Максу жизнь подобным письмом: вдруг бы эта Надя, расчувствовавшись, взяла бы да и приехала к нему сюда, с вещами… От этой мысли Махе стало смешно: если она захочет Максу насолить, обязательно сделает что-то подобное.
Она задумалась снова и вдруг написала:
«Если бы раньше мне сказали, что я буду там, где я теперь, буду заниматься тем, чем я сейчас занимаюсь, и знать то, что я знаю сейчас, – если бы мне сказали все это раньше, мне стало бы очень смешно. Но теперь я знаю, что смеяться лучше после. Научиться видеть привычное по-новому, научиться относиться отстраненно к людям, которых знаешь давно, видеть их самих, а не свое сложившееся годами к ним отношение – это только первый шаг к тому, чтобы начать меняться. Рано или поздно судьба поставит тебя в такое положение, когда увидишь мир чужими глазами. Тогда хочешь не хочешь, а начнешь смотреть на все иначе. И что ты увидишь? Не исключено, что увидишь даже себя, какой ты есть там, вне этого человека, глаза которого на тебя смотрят. Дай бог тебе тогда не свихнуться от того, что увидишь».
Маха перечитала письмо – и не смогла понять, о чем оно. Она даже не смогла понять, кто это писал – она или Макс. Это было похоже на его манеру говорить, но по какому поводу, она не знала. Перечитав снова и снова, она решила, что в письме нельзя ничего ни прибавить, ни отнять, и отправила его Наде.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.