Текст книги "Товарищ Анна (сборник)"

14

Зима стояла теплая, душная. Батареи топили так, что в маленьких комнатках можно было при желании париться. Форточек в рамах не предполагалось, только две створки – большая и малая. Мы жили с раскрытыми окнами всю зиму, простывали, чихали, но не эти болезни, а другая, мерзкая, охватившая всю общагу, волновала нас: кражи. Телефон Жоры, белобрысого первокурсника, оказался первой ласточкой, дальше они полетели косяками: сотовые, плееры, фотоаппараты, камеры, часы, даже электронный измеритель давления и тот уперли. Это не говоря о деньгах, заначках и стипухах.

– Нашли у кого красть! – возмущался Дрон. – У самой же голытьбы! Шли бы к экономистам. Или вниз, в гостиницу. Так нет же! Там камеры, дежурные, там таракана просто так не вынесешь. А у нас – пожалуйста! Вот где повод для классового недовольства. Ты так своим коммунистам и расскажи, – добавлял он для Вальки.

Нас охватывала паника: ни одна комната не оставалась нетронутой. Мы меняли замки, прятали деньги, носили ноутбуки с собой. Мы стали бдительны и аккуратны, не оставляли своих вещей ни у соседей, ни на кухне, но не помогало: каждую неделю кто-то опять жаловался на пропажу. Как умудрялся вор проникнуть в комнаты, оставалось загадкой. Пропадала всегда только одна вещь, вор не был жадным, поэтому и обнаруживалось не сразу. Зато в некоторые комнаты он повадился. Мы вызывали милицию, жаловались коменданту, писали просьбы, чтобы у нас на этаже установили камеры для наблюдения, чтобы ужесточили досмотр приходящих, чтобы сделали хоть что-нибудь. Мы были в отчаянье. Менты приходили, заводили очередное дело и забывали о нас. Комендант отговаривался нехваткой денег на камеры. Все оставалось по-прежнему, и через неделю кто-то снова сообщал, что его обокрали.

Мы без доверия смотрели на всех, кто приходил на этаж, стали следить друг за другом. Везде мерещились тени, все подозревали всех. Под самым большим подозрением долго жила Марина. Ее цыганские юбки, ее беспечное житье всегда напрягали нас, а теперь и подавно. С ней перестали общаться, ее не пускали в комнаты, следили исподтишка. Дело ухудшалось тем, что комната 1159 долгое время оставалась единственной, которую не посетил вор. Конечно, она была самой дальней от лифта и лестницы, в тупике, но это ничего не объясняло. Конечно, брать там было нечего: у Дрона стоял старый компьютер, который просто так не вынесешь, деньги – виртуальные, а мобильники и плееры они носили с собой. То есть, даже пробравшись, вор мог не найти, что взять, но нас эта простая мысль не убеждала. Ропот возмущения нарастал на этаже, и шутка Андрюхи, что их бережет сторожевой кот, уже не вызывала улыбку. Мы готовы были вызвать их с Мариной на ковер, но произошла новая кража и враз снизила общественное недовольство.

Наверное, это было самое нелепое воровство. Украли модель Солнечной системы, которую Дрон собрал, будучи еще школьником, из шариков от пин-понга, проволоки, лампочки и батареек. Ничего ценного в этой хлипкой конструкции, где Юпитер иногда сталкивался со спутниковым поясом Сатурна, а Луна была из комочка фольги и закреплялась на тонкой проволочке, – ничего ценного в этой модели не было. Дрону передали ее из дома после того, как в их комнате была реанимирована любовь к астрономии. Модель к тому моменту не работала долгие годы, но Андрей перебрал ее, настроил, вставил свежие батарейки и гордо демонстрировал свое чудо на кухне. Солнце было из маленькой радиолампы. Под нашими восхищенными взглядами, как в чудесном фонаре, на Земле, пришедшей в движение, день переползал с одного полушария на другое, год накручивался за годом, и то же самое, как оказалось, происходит на других планетах, однотонных, в отличие от сине-зеленой, крашеной Земли. Мы завороженно следили за шариками, но больше всех млела Марина, она выглядывала из-под руки Дрона, гордая, как будто была возлюбленной Зевса.

И вот игрушки не стало. Андрей был удручен.

– Я понял, – говорил он потерянно. – Это маньяк такой. Он тырит все, что связано с электричеством. Но зачем ему моя система? Там ценного – только свежие батарейки!

Однако еще более подавленной выглядела Марина. Вся ее энергия, весь ее безудержный оптимизм улетучились, что-то в ней пошатнулось, она ходила с недоумением в глазах и чувствовала себя виноватой.

– Хочешь, я работу брошу? – говорила она Дрону плаксивым голосом. – Буду сидеть дома и сторожить.

– Не страдай ерундой, – раздражался Андрей. Он, как все мы, менял замок, расширяя паз в двери молотком и зубилом, оно сорвалось и оцарапало палец. – Развалюху эту все равно уже не вернуть, а больше тут тянуть нечего, – говорил он полнорото, обсасывая палец. – Ты ведь, Валек, не хранишь под кроватью золото-брильянты?

Валька не отозвался. Странная, чуждая мысль шевелилась на дне его сонных, ртутных глаз. Он сам еще не до конца осознал ее, не до конца обдумал, а она уже становилась импульсом к действию, уже свербела, не давала покоя, и Валька чувствовал, что неизбежно повинуется ей.

Она зародилась от всего, что происходило в общаге, от рассуждений Дрона о несправедливости, но главное – от давящего в последнее время чувства, что ему нужны деньги для Анны, что он-де выбивается из сил, пашет как вол, а денег по-прежнему нет. Ладно бы для себя, но ведь для Анны! Эта потребность казалась ему благородней, тем более что был декабрь, приближался Новый год, и Валька ощущал катастрофически, что денег на подарок, достойный его Анны, нет и неизвестно, откуда их взять.

В то же время деньги были кругом, их было видно невооруженным глазом. Стылая, гриппозная, бесснежная Москва, как полоумная старуха-миллионерша, блестела огнями, игрушками-гигантами на искусственных елках, помпезными, как кремлевские залы, витринами магазинов в нижних этажах зданий в центре города. Теперь Валька после универа не спешил в свою пекарню, а бродил в ранних сумерках среди возбужденной предпраздничной шопинговой суетой толпы, глазел на витрины и ощущал себя стоящим если не на самой обочине жизни, то где-то в крайнем правом ряду, в длинной, бесконечной пробке, тогда как слева несутся на бешеной скорости, поблескивая маячками, дорогие автомобили. Деньги в Москве были везде, они лежали рядом, стоило только протянуть руку, они давались людям без труда, но не давались Вальке, сколько бы он ни работал.

Это чувство измучило его. От разговоров о краже оно нахлынуло снова, и, повинуясь, Валька поднялся, стал обуваться, натянул куртку.

– Ты куда? – вскинул брови Дрон, сторонясь в дверях. Валька не ответил. – В кои-то веки домой не ночью вернулся и опять убегаешь, – обиженно, как родитель, проворчал он.

– Ключи! Ключи пусть новые возьмет! – встрепенулась Марина.

– Эй! – крикнул Дрон и метнул в Вальку ключ. Тот успел обернуться и поймать его одной рукой, несмотря на всю свою озабоченность.

Он вышел на улицу и отправился куда-то не глядя, аршинными шагами, нахохлившись, засунув руки в карманы. Светили фонари, на асфальте намерзла тонкая наледь и блестела, как лакированная. Искушение душило Вальку, и он шел так, будто пытался от него убежать. В голове кипело и клокотало, как в котле: обрывки пламенных речей ребят из Анниного подвальчика, слова Дрона о несправедливости, перед глазами стояло нежное исступленное лицо Анны, а в ушах вместо привычных, расслабляющих песен русского рока громыхало, как горный обвал: «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил, черные дни миновали, час искупленья пробил». В записи, которую ставила Анна, хор пел на фоне медного духового оркестра, и одна какая-то труба выбивалась в проигрыше громче, усердней всех. Так и представлялся красный, раздувающий щеки и ноздри, с невидящими от напряжения глазами немолодой трубач, который чуть ли не привстает на месте, выводя свое незамысловатое «ту-ду-ту-тум».

Мысль, наткнувшись на Анну, развернула Вальку и погнала в обратную сторону. Подходя к общежитию, он еще не думал, что сдается, но, достигнув подъезда, ощутил вдруг, как все в нем подобралось, словно вселился безжалостный дух. Собственной воли не стало, он превратился в исполнителя, в механизм и, казалось даже, мог наблюдать за своими действиями со стороны. Осторожной, звериной походкой, другим человеком, нежели выскочил полчаса назад, поднялся он на крыльцо и вошел в подъезд нашего общежития.

На вахте как раз сменялись охранники. Дверь будки была открыта, и один еще не вошел, задержавшись в проеме, а другой не вышел – сидел и что-то объяснял, показывая разложенные перед стеклом пропуска и ключи. Громко работал телевизор перед ним, но еще громче смеялись незнакомые Вальке студенты. Они столпились возле столика с письмами, усадили на него длинноногую густогривую мулатку с Кубы и учили ее русскому языку. «Скажи: как пройти к библиотеке имени Ленина?» – напрягали они пьяные глотки, и мулатка, мелодично картавя, пропевала слова, коверкая их и в хвост и в гриву: «Как пройты к бильбильетьеке имьени Льенина». Хотя, Валька знал, была она русисткой и переводила Платонова на испанский язык. Публика жизнерадостно балдела. На Вальку никто не обернулся, когда он махнул перед вахтерами пропуском и скользнул за турникет.

В лифте он нажал на кнопку «11», но не по привычке. Сейчас в нем все было осознанно, как никогда, каждое движение было верно, в каждом шаге он отдавал себе отчет. Выйдя на нашем этаже, он размеренно, не торопясь дошел до середины коридора, но никто не выглянул в этот момент из-за двери, не прошел на кухню или в душ. Тогда Валька развернулся и так, будто только сейчас уходил – в круглосуточный киоск, за хлебом, – дошел до лестницы и стал спускаться вниз.

Ему никто не встретился. Никто не курил перед окнами, не пел под гитару, прижавшись спиной к ребрам батареи, не целовался в слепой гулкой темноте пролетов. Общага жила близкой сессией, совсем другие заботы занимали людей. Непривычная тишина стояла везде. Спустившись на третий этаж, он снял куртку, положил ее на перила и вошел в гостиницу.

Этот этаж всегда отличался от других тишиной. Пол здесь был устлан мягкими половиками, скрадывающими шаги. Из-за стен, усиленных гипсокартоном, не долетали звуки. В тупике, в комнате горничной, журчал телевизор. Если днем обычно она сидела посреди коридора и собирала ключи, то сейчас – Валька был уверен – она не высунется без зова.

Сутулясь, глядя в пол и качаясь, как пьяный, он пошел медленно по коридору, вслушиваясь в звуки из-за дверей. Перед Новым годом почти все номера были заняты. Жизнь нерешительно пробивалась из-за них – звуками телевизоров, воды, запахами еды и парфюмерии. На весь коридор пялилась единственная видеокамера. Ее черная тупорылая морда была нацелена на лифт и выход на лестницу и по касательной выхватывала несколько дверей в ближайшем расположении. На большее гостиница не расщедрилась. Валька шел в конец коридора, каждым движением изображая, что сам не знает, как оказался здесь и что делает, а перед глазами видел самого себя, свою спину в футболке на черно-белом мониторе перед дремлющим вахтером. Когда он подменял их на первом курсе, он нагляделся на эти одинаковые спины.

Голова работала непривычно ясно, он не рассуждал, но действовал, как жадный уверенный хищник. Дойдя до конца, он развернулся и пошел обратно. Монитор должен был отметить, что Валька покинул это пространство. Держась за стену, он дождался лифта, поднялся на шестой этаж, снова вернулся на лестницу и бегом спустился обратно.

Возле собственной куртки он остановился, переводя дыхание и прислушиваясь. Ничего не менялось. Казалось, во всем здании он был один. Тогда Валька вывернул пуховик и надел его черной подкладкой наружу. Натянул капюшон. Втянул руки, чтобы не было видно ладоней. Досчитал до тридцати, одним махом вошел в коридор и тут же сделал шаг к ближайшей от камеры двери в номер. Он припоминал, что на мониторе эту дверь не видно.

Она была чуть-чуть приоткрыта, он заметил это еще при обходе. Из щели неслось сипение телевизора и шум воды. Света не было. Валька навалился на дверь боком, не касаясь ручки, и вкатился в номер так грубо, но тихо, чтобы не спугнуть, если хозяин в душе, или разыграть пьяного, если он прямо здесь, сидит перед телевизором.

В номере пахло одеколоном, носками и перегаром. Было жарко, окна закрыты, воздух спертый. Дверь в душ была открыта, свет там не горел, вода текла, переполняя маленький тазик. Белесые вспышки телевизора освещали комнату. Хозяин спал, развалившись на кровати. Он лежал на животе, и от дыхания его большое мягкое тело с курчавым мехом на спине качалось, как на волнах. Валька успел заметить на телевизоре высокую, с талией, коньячную бутылку с блестящей желтой жидкостью на самом дне, распотрошенную дорожную сумку возле шкафа. Одежда, вещи валялись где попало. А на кровати лежала открытая коробка от нового, только что купленного ноутбука, все документы и гарантии к нему; сам ноутбук, блестящий, стоял на ночном столике, отражая матовым монитором вспышки экрана телевизора.

И тут Вальке показалось, что кто-то на него смотрит. Не так, как там, в коридоре, когда он видел сам себя глазом камеры, а просто глядит в упор, спокойно и выжидательно, – тот, кто и привел его сюда. Валька почувствовал, что ему нестерпимо жарко в этом нелепом, вывернутом пуховике. Футболка прилипла к спине, а носки чуть не чавкали в ботинках. Осторожно, будто босиком по стеклу, он развернулся, вышел из комнаты, выкатился на лестничную клетку, снял куртку и навалился животом на перила. Его вырвало.

15

– Нехорошо, конечно, так говорить, но можно считать, что справедливость восторжествовала, – рассуждал утром Дрон, вернувшись в комнату из кухни, полной слухами о новой краже. – У нас хоть по мелочи тырили. А тут ноуту ноги приделали. Так и правильно, нефиг оставлять где попало.

– Опять, да? – спросила Марина. Глаза у нее были печальные. После пропажи Солнечной системы она не могла прийти в себя.

– Ага. Наши гудят, как улей. Все надеются, что теперь хоть искать начнут. Типа где-нибудь склад такой и там все стыренные у нас шняги. «Склад украденных вещей», прикинь! – Он хохотнул.

– Может, и наше найдется? – встрепенулась Марина.

– Забей. Эту фигню на помойке надо искать. Ее так, для разминки сперли. Нечего больше было. Разве что вот кота.

– А известно уже кто? – подал вдруг голос Валька, и они обернулись к нему. Он лежал, натянув одеяло до носа, и глаза блестели влажные, тревожные, какие-то не Валькины глаза.

– Ты что, заболел? – сразу заподозрил Дрон. Тот не ответил, только измученно отвернулся. Андрей переглянулся с Мариной, потом положил Вальке руку на лоб. – Э, дружище, да тебе врача звать надо. Нагулялся вчера. Мариш, метнись по-быстрому к их старосте, в восемьсот двенадцатой живет. Скажи, что боец пал смертью храбрых за дело рабочего класса.

– Ты нормально на вопрос ответить можешь? – спросил Валька плаксиво.

– В смысле? Кто у нас тут ворует, что ли?

– Да. Известно уже кто?

– Я тебе бог, что ли? Или начальник милиции? Я-то откуда знаю?

– Ну… там ничего не говорят? – Валька показал подбородком на коридор.

– Так, пациент готов. Ты чего зависла? Беги на восьмой. Да спроси, у кого колеса какие есть. Еще нам заразы тут не хватало. Какого-нибудь свиного гриппа!

Марина послушно выскочила из комнаты. Дрон сходил налил воды в чайник, поставил кипятить. Стал рыться в тумбочке.

– Сейчас будем тебя откармливать медом. Был у меня тут где-то… Если Борька не сгрыз.

Валька смотрел на него большими слезящимися глазами. Что-то в нем происходило странное. Дрон обернулся, заметил, сел на пол и вгляделся в него внимательней.

– Ты чего такой накрытый сегодня?

– Да так. Добрый ты, – выдавил из себя Валька, будто прощаясь. Горло у него сжалось.

Дрон от удивления вскинул брови и покрутил пальцем у виска.

– Ты ничего вчера не курил?

Валька не ответил. Дрон снова нырнул в ящик.

– Девок-то жалко в принципе. Наши, конечно, злорадствуют, типа не нам одним страдать. А вообще-то жалко. Сессия, а у них в ноуте, говорят, курсовики все были, одна уже к диплому готовилась. Не успели же ничего сдать.

– Какие девки? – блекло спросил Валька.

– Ну эти, у которых ноут сперли.

– Какие девки? – снова спросил Валька.

– Не помню я комнату. С шестого, кажется. Которые по обмену. Испанки они, что ли, или итальянки. Ты прикинь: говорят, спали, а комнату не заперли. Хорошо, хоть не придушили там обеих. Ноут уперли, деньги, фотик. Даже шмотки какие-то.

Валька завозился, но Андрей был занят, он нашел наконец мед, нашел чистую ложку, блюдце и стал отковыривать от засахаренного куска тонкие пластины. Когда он обернулся с чашкой и блюдцем, Валька сидел на кровати и влезал в рукава рубашки. Дрон опешил.

– Андрюх, слушай, ты того… денег не одолжишь мне до зарплаты? – спросил Валька бодро.

– Вот так, значит. Да… хорош. А кто только что помирать собрался?

Валька осклабился.

– Ну так что, одолжишь?

– На фиг?

– Хочу девушке своей подарок сделать. На Новый год.

– Кольцо с брильянтом?

Валька хохотнул. В комнату влетела Марина с таблетками и порошками в обеих пригоршнях.

– Живой? – удивилась она с порога. – А я тебя только что от универа отмазала.

– Вот видишь, – задумчиво сказал Дрон, кладя в рот ложку меда, – пойдешь завтра ювелирный магазин грабить, так даже прогул не запишут.

16

Были сумерки, когда Валька поднялся из метро на Тверской. Он шел по сверкающей улице, со спокойным благодушием глядя на снующих людей, машины, витрины, рекламы. Все они теперь обращались к нему, зазывали, улыбались ему, предлагали что-то купить. А он имел свободу посмотреть на все со снисходительным спокойствием, к чему-то приглядеться, мимо чего-то шагнуть, бросив один только взгляд. Деньги, одолженные у Дрона, давали ему такую свободу.

Москва несла его вверх по Тверской улице. Валька повиновался ей с расслабленностью человека, которому все доступно. Волны людей, снующих по магазинам, вносили его то в одни, то в другие распахнутые двери, но Валька плыл, нигде не задерживаясь. Он не знал, чего достойна его Анна, он искал что-то совсем необычное, особенное. Наконец из очередных стеклянных дверей пахнуло теплом и оглушительным запахом духов, в нем была какая-то знакомая, родная нота, он зашел внутрь и замер в остолбенении.

Казалось, он попал не в магазин, а в музей. Огромное помещение, весь первый этаж здания был залит светом от огромных, как во дворцах, ламп. Внизу, на уровне человеческого роста, стояли белые стеллажи со стеклянными полками, где поблескивали благоухающие скляночки дорогих духов, элитной туалетной воды, благородных одеколонов. Медленно двигались задумчивые покупатели, сновали консультанты в шелковых блузах ослепительной белизны, с нежно-голубыми шарфиками на шеях, напоминающими пионерские галстуки. А выше, на белых стенах, под потолками в помпезной лепнине, висели картины – огромные полотна во всей простоте и пафосе социалистического реализма изображали рабочую жизнь советских людей. Могучие, краснощекие, смеющиеся девицы в резиновых сапогах, возле трактора, на черной до блеска плодородной земле, молодые, как воспоминание, – поднятие целины или уборка картошки. Начинающие инженеры, юноши и девушки, за кульманами – широким размахом сильных рук размечают чертежи будущего: самолетов, космических кораблей, жилых районов для трудящихся. Грязнющие, но счастливые, такие же непобедимо могучие, как и все, молодые мужики, усталые после трудового дня, а руки, и лица, и каски у них – все в черной, жирной, блестящей нефти – разработка нового месторождения. И еще, еще, еще – картин было много, по щедрым рельефным мазкам, по массивным рамам видно было, что оригиналы. Это был такой громогласный гимн молодости, безоглядному энтузиазму, романтике открытий, торжеству разума и веры в человека, что казалось, то вечно юные эллинские боги, а не люди – люди здесь, внизу, среди блестящих стекляшек, в темной одежде, с мерзлыми руками и лицами, снуют между стеллажами, отыскивая запахи, чтобы прикрыть свой смрад. Те, наверху, как и положено богам, заняты непонятными, но прекрасными делами, они создают миры, строят будущее и верят в него, на их лицах возвышенное вдохновение, и глаза устремлены к недоступным делам, невообразимым целям. Как и положено богам, они бессмертны. Эти же, внизу, – смертны, и жизнь их быстротечна, они захвачены неизбежной суетой жизни, а дела их просты и понятны, как мычание.

Контраст был разителен до головокружения. Валька наконец опустил глаза, покрутил, разминая, затекшей шеей и не сразу сообразил, что через зал на него глядит Анна, бледная, как блуза, которая на ней надета.

Она первой пришла в себя и поспешила, лавируя между покупателями, в комнату персонала, к незаметной двери. Валька стал проталкиваться следом, не понимая еще ничего. Анна скользила, как тень по воде, не встречая препятствий. Валька же натыкался с каждым шагом на кого-нибудь, как на колонну, ударялся, отскакивал и почти не продвигался вперед.

Дверь захлопнулась, когда он достиг ее. Разумеется, она была заперта. Разумеется, подергав ручку, Валька не добился ничего. Достал телефон, стал звонить ей – она не брала трубку. Из-за двери кто-то вышел, Валька попытался протиснуться. Подошел охранник. Валька напирал, толкался, что-то кричал. Плохо соображая, как в бреду, он оказался наконец на улице.

– На фига ты вообще туда пошел? – говорил вечером Дрон, подставляя горячий градусник под свет и отыскивая уровень ртутного столбика. – Заболел – так и сиди дома. Тоже мне, рыцарь. Вот, догулялся: тридцать восемь и семь. Мариш, давай колеса.

Марина домовито размешивала шипучий аспирин в кружке, попробовала пальчиком, замахала, обжегшись, положила палец в рот и, обернувшись, протянула стакан Вальке. Тот смотрел в потолок остановившимся взглядом.