Текст книги "Товарищ Анна (сборник)"

3

Но дома он оказался совсем не таким, как в тайге или по Интернету. Спокойный, рассудительный, правильный. Какой-то настолько правильный, что я не знала сперва, как с ним говорить. В первый день мы долго сидели на веранде, гоняли чаи, присматривались друг к другу. Глубоко за полночь пожелали спокойной ночи и разошлись. Макс ложился внизу, я – на втором этаже.

Вытянувшись на провисшей кровати-сетке, я замерла, чтобы она не скрипела. Домик был хлипкий, мы могли бы с Максом переговариваться, не напрягая связок. Я слышала каждый шорох внизу и наполненную ветром ночь снаружи. Макс был буддист; перед сном он выполнял свои ритуалы; я слышала, как хрустит под ним старенький диванчик, пока он принимает на нем позу лотоса, как потом мелодично, грудным голосом начинает пропевать таинственные свои мантры. Я представила себе его, чинного и прямого, как статуя Будды, победившего привязанности мира, и сосчитала, сколько ночей мне осталось здесь ночевать.

Я лежала и боялась шелохнуться, чтобы не мешать Максу. Мысли сами собой возвращались к нашему интернет-приятелю. От напряжения все тело одеревенело и казалось уже чужим, покинутым, полым. Я представляла, что так же лежит где-то он – и не в силах пошевелиться, хотя понимает все. Почему-то я была уверена, что он понимает. Ужас неизбежной, необоримой смерти навалился на грудь, не позволяя дышать. Бессилие и отчаяние переполнило душу. Бессилие и отчаяние, что вот, лежит оно, тело, не в силах ни двинуться, ни моргнуть, покинутое, пустое, как обезлюдевший дом. И нет никаких сил вернуться в этот дом, зажечь свет, распахнуть ставни. Никаких сил, и стоишь у порога, от отчаяния чуть не плача: ночь кругом, ночь, и некуда уйти, неизвестно куда уйти, и есть ли вообще, куда уходить.

Резкий звук и хлопок входной двери вывели меня из дремы. Не соображая еще, я рванулась к лестнице, скатилась и застыла на последней ступеньке, обалдело уставившись на Макса. Он, в одних трусах, завис перед распахнутой дверью. Луч фонарика разбивал ночь в саду на три шага вперед, но дальше вяз и растворялся во тьме. Сильнейший ветер наваливался на деревья, рвал воздух. Было слышно, как хлопают ветки яблонь, как шмякаются яблоки, ударяются о стену и крышу.

– Ты чего?

– А? – Он перевел фонарик на меня, и прежде, чем ослепнуть, я успела увидеть его всполошенные, круглые глаза. Он быстро убрал свет с моего лица. – Ничего. Показалось просто. Что кто-то ходит вокруг. В дверь стучал.

Он запер дверь и погасил свет.

– Ветер просто, – зевнув, сказала я, отправляясь наверх. Уже засыпая, представила, сколько ведер яблок насобираю завтра с земли. И ведь грязные будут все, что только с ними делать?

4

Я провозилась с яблоками полдня, а закончив, пошла исследовать залив, до которого было гораздо ближе, чем до Волги, – всего один дом. Однако делать это было неудобно, участки подходили к самой воде. Чтобы пройти вдоль, приходилось красться по узкому перешейку между заборами и подступавшим к ним камышам. Под ногами хрустели ракушки, след быстро заполнялся жижей, пахло тиной. Над заливом кружили чайки, но за стеной камыша воды не было видно.

И вдруг стена эта кончилась, и я вышла на открытую песчаную отмель, к мосткам на высоких сваях. По следам и рыбным останкам было ясно, что пользуются этим причалом рыбаки. После долгого блуждания в зарослях я обрадовалась простору, забралась на мостки и дошла до края, чтобы оглядеться.

За камышами открывался залив и просторный выход к Волге. На другом берегу залива росли сосны, желтел песчаным откосом невысокий яр. Я села, свесив ноги, умиротворенная видом, своим одиночеством, тихим пасмурным днем, и поглядывала то вдаль, то на чаек, то на буро-зеленую глубину, открывавшуюся прямо под ногами. Вода была почти прозрачной, было видно опоры мостков, взвесь мелких водорослей и несколько рыбешек, обклевывающих водоросли на сваях.

И тут я вздрогнула. Потому что, переведя взгляд, увидела сбоку обнаженного юношу, стоящего вполоборота ко мне по пояс в воде. Он держался одной рукой за привязанные к мосткам шины и смотрел в воду. Он стоял тихо и был так увлечен, что не заметил меня. Поднявшись, я хотела побыстрее уйти, но замерла, завороженная этой странной картиной.

Он был удивительно красив. Это была даже какая-то искусственная красота, то есть такая, какую мог бы создать только художник. Утонченная, гармоничная фигура, задумчивая, без напряжения поза, белая, словно прозрачная кожа. Это была белизна античного драгоценного мрамора, источающего внутренний свет. И весь он казался статуей, статуей эфеба, задумчивого и прекрасного юноши нежного возраста. Если бы не живые, золотистые, курчавые волосы, сходство было бы полным. Мне стало любопытно, так ли прекрасно его лицо, как и тело.

И тут он и вправду обернулся и улыбнулся мне, ничуть не смущаясь. Я вспыхнула. Оттого, что сижу тут и рассматриваю его, но главное оттого, что он был действительно красив. Как сон Эллады, как мечта о невозможном земном совершенстве. Нежность юности, брезжащая заря солнечного, яркого дня. Я почувствовала себя необъяснимо счастливой от этой красоты, от самой возможности ее в мире.

Он заговорил первым.

– Рыбалишь? – спросил он, и это был голос свежей, здоровой юности.

«Нет», – я мотнула головой, чувствуя, что глупо и счастливо улыбаюсь.

– Здесь полно рыбы, – сказал он. И правда, рыбы было много, она вилась у его ног, а когда он опустил в воду руку, прыснула в стороны, но тут же подплыла снова. Рыба не боялась его. Я не успела этому удивиться. – Хоть сачком лови, – засмеялся он, как от щекотки, и я засмеялась тоже, радуясь, что наконец нашелся повод для веселости. Он говорил с легким украинским акцентом, смягчая согласные и будто всегда чему-то удивляясь.

– А не холодно? – спросила я, понимая, что глупо дальше молчать. – В воде-то.

– Нет, – ответил он. – Я не чувствую. А ты недавно здесь?

Я кивнула.

– И ты? – спросила, хотя была в этом уверена, судя по его белой, совершенно лишенной загара коже.

– Я тут всегда.

В его голосе прозвучала лень и капризность, и эти первые признаки живого меня отрезвили. Надо было найти предлог, чтобы уйти, ведь не всегда он так будет стоять, и куда я тогда глаза дену? Но он вроде не собирался выходить.

– У тебя хлеба нет? – спросил он, глядя в воду. – Покормили бы.

Рыбы стало больше. Вода уже просто кипела. Появились крупные. Они толкались и крутились вокруг него, отгоняя мелочь. Они подплывали к нему близко, иногда слепо тюкались в ногу, вытягивали губы, клевали и покусывали кожу. Мне стало щекотно и жутко.

– Я сейчас принесу, – сказала и тут же, не оборачиваясь, пошла прочь с мостков.

Я специально сделала крюк и прошла по главной линии, прежде чем свернуть к Максовой даче. Мне все казалось, что за мною следят. Разумеется, возвращаться не собиралась. Зайдя в домик, я заперла дверь, забралась на веранду и сидела там до Максова приезда. Мне не хотелось, чтобы домик отличался чем-то от других пустых, спящих домов.

5

– Ты куда-нибудь ходила? – спросил Макс после ужина. Я помотала головой. Про свое странное знакомство мне не хотелось рассказывать. Я даже чувствовала себя виноватой за то, что была там, говорила и не ушла сразу. За то, что не переставая о нем думаю. Казалось, Макс будет недоволен, если узнает.

– Зря, – сказал он. – Тут красивые места. Пойдем погуляем.

И мы отправились к Волге.

Собственно, гулять больше было негде. Весь поселок пересекала единственная асфальтированная дорога, только там горели фонари, и только там можно было бродить в сумерках. Дорога шла вдоль берега. По ней изредка проезжали дети на роликах и великах, бродили праздные пожилые пары. По левую руку между домов открывалась Волга, застывшая и величественная. Далеко впереди темнела гряда островов, похожая на севших передохнуть перелетных черных лебедей.

Не выдержав, я ненароком расспросила Макса о соседях, и почти не удивилась, не встретив в его рассказе кого-то, хоть отдаленно напоминающего эфеба. Неясно было только, что почувствовала больше: радости или досады.

Мы дошли до конца полуострова, до косы, и я задохнулась от простора. Ширь была необыкновенной, другой берег тонул за горизонтом, и все походило на море. Ветер, дувший от воды, казался соленым, ленивые волны, шлепавшие о массивные бетонные ежи вдоль косы, – игристыми и пенными, а одноглазое небо, прищурив свое красное око, сонно поглядывало из-за горизонта, будто провожало приморский порт.

Справа, за поворотом, начинался залив и камыши. Когда Макс уже повернулся и отправился назад, я не удержалась и заглянула туда, в темную, мрачную протоку, будто надеялась кого-то увидеть.

6

– Так вот ты где живешь, – раздался на следующий день голос у меня за спиной, и я вздрогнула, резко выпрямилась, выныривая из кустов помидоров, и от этого на миг потемнело в глазах. Но даже так я поняла, что явился эфеб и уже входит в калитку. – А чего вчера не пришла? Я ждал.

«Врешь», – хотела сказать я, но промолчала. Надо было подавить плеснувшую внутри радость и состряпать возмущенное лицо. А еще унять испуг. За это время он прошел, сел на скамейку перед домом, отточенным движением поддернув на коленях белые брюки, закинул ногу на ногу и стал с улыбкой на меня смотреть. В одежде, правда чуть более аккуратной, чем можно ожидать в таком месте, он больше походил на человека, чем вчера. И в лице его мне показалось больше красок, а еще – капризного ожидания, не портившего, правда, его тонких, совершенных черт.

– Ты что, следил за мной? – спросила я и снова нырнула в помидоры, потому что смотреть на него было невыносимо.

– Ну почему же – следил. Просто я понял, где ты можешь быть.

– А ты уверен, что тебя сюда звали? – отозвалась я из зарослей.

– Вот всегда так, – фыркнул он. – Ты думаешь, тут очень-то весело? Тут чертовски скучно. Поговорить не с кем. А встретишь интересного человека – он сразу вот так.

– Как?

– Ну вот так. Как ты. Встанет раком и разговаривать не хочет.

– Ну, ты… – Я моментально выпрямилась. Он улыбался: явно добился своего. Я стянула резиновые перчатки, бросила их в ведро с обрезанной ботвой и пошла к домику, негодуя. – Нахал ты! Я тебя даже не знаю!

– Конечно. А могли бы уже познакомиться, – совершенно спокойно сказал он, и мое возмущение стало сдуваться. Потому что с расстояния шага его лицо, вопреки ожиданию, оставалось прекрасным. Эту картинную, совершенную красоту не портили ни нахальные глаза, ни капризные, самовлюбленные губы.

– Тут тебе что, курорт, чтобы знакомиться? – спросила я тихо.

– Хочешь – будет курорт, – ответил он так же тихо, даже как-то вкрадчиво, будто говорил что-то совсем другое, отчего у меня мурашки побежали по спине. Я смутилась. Ощутила, что стою перед ним в старых шортах, застиранной Максовой футболке, вся перепачканная землей и травой по уши, и смутилась еще больше. Пошла за угол к умывальнику.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, неистово терзая поршень и расплескивая воду. – Чего не в городе, раз так скучно?

– А тебя как зовут? – спросил он в своей игривой манере, и я почувствовала, что пялится на меня, перегнувшись из-за угла.

– Галя.

– А меня Ганя! – сказал, раскатывая свое г. – Галя и Ганя, здорово, правда! – Отчего-то его это очень веселило.

– А полностью как?

– Ганимед.

– Да ладно? – Я даже обернулась и вгляделась в него из мыльной пены. Ганимед – прекрасный юноша, за красоту украденный Зевсом, виночерпий на пиру вечно юных, бессмертных богов. Не верилось, что вчерашние мои эллинские аллюзии попали в точку.

– Не хочешь – не верь, – ответил он равнодушно.

Глаза защипало. Отвернувшись, я крикнула:

– Хватит таращиться! Умыться не даешь.

– Умывайся. Я любуюсь.

Я смутилась снова и утонула в воде и пене, а когда открыла глаза, он стоял рядом и протягивал мне полотенце. Он был неотразим и знал это, и, пока я не могла отвести глаз, вдруг стал склоняться к моему лицу, не отрывая взгляда. Но я вздрогнула и опустила глаза.

– Не то, – сказала, кивнув на полотенце. – Это кухонное.

Он взял его, замызганное, со скамьи, на которой сидел. Я сняла с гвоздя в стене чистое, вытерлась и пошла в дом. Разумеется, он пошел следом.

– И давно ты тут? – спрашивала я, пока он без церемоний осматривал дом.

– Достаточно.

– А раньше где жил?

Я думала, ответит: в Крыму или Одессе. Казалось, он откуда-то с моря. Откуда-то, где тепло и красиво. Но он не ответил, вернулся из комнаты, оценив:

– Хорошо так, уютненько. О, еще наверху что-то.

И взвился по лестнице. Совсем как мальчишка. Закричал оттуда:

– Ой, моя любимая!

Голос у него был звонкий, без жеманства и приторности, как был совсем недавно.

– Смотри! – Он перевесился с лестницы, потряхивая детской книжонкой. – Я ее наизусть знал, у меня такая же была.

– Что это?

– Гёте, «Лесной царь».

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой… —
 

начал он читать по памяти, нараспев.

 
Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне…
 

Кривляясь и заглядывая в глаза, прыгал вокруг меня и завывал, изображая лесного духа.

 
Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой…
 

В этом месте он сбился, остановился и зашуршал страничками, но дочитал с театральной интонацией до конца:

 
Ездок подгоняет, ездок доскакал…
В руках его мертвый младенец лежал.
 

– Жуть. Триллер, – сказал потом довольно, усаживаясь на табурете возле стены.

Я улыбалась, моя в тазике помидоры и огурцы. Казалось, мы с ним знакомы всю жизнь.

– А ведь ты не одна тут живешь, – сказал он вдруг, и его голос опять переменился.

– Не одна. И что?

– Ничего, – ответил с притворным равнодушием. – Муж? – Я молчала. – Любовник? – Он говорил неприятно. Сидел на табурете, откинувшись к стене, и глаза были холодные. Почему-то в этот момент я решила, что мужчинам он должен нравиться не меньше, чем женщинам, и сам знает об этом. В его глазах, во всех его движения был порок.

– Почему я с тобой должна об этом говорить?

– Не хочешь – не говори. Но ты, похоже, ни о чем не хочешь со мной говорить. Того не спроси, это не спроси. Как же с тобой разговаривать?

– Ты, заметь, вообще еще ничего про себя не сказал.

Он надменно повел головой, приподняв подбородок, будто не расслышал.

– Он тебе нравится, да? – спросил ревниво. – Или просто тебя обеспечивает?

– Слушай, еще слово – и я тебя выгоню.

– Ой, ну не надо! – проворковал, ничуть не испугавшись. Он вел себя теперь, как девчонка. Надулся, отвернулся, молчит. Но наверняка через минуту снова чем-нибудь увлечется.

Так и вышло. Стоило мне обернуться к столу, Ганя оживился.

– А чего ты ему готовишь?

– Салат.

– Мужику – салат? Я тебя умоляю!

– Ну ведь не один же будет салат.

– Мясо надо, мясо.

– И сало! – не выдержала я.

Он онемел, растерявшись, а потом рассмеялся. Я засмеялась тоже.

– Нет, ну я серьезно. Ну не мясо, так хоть рыбу. На реке ведь живешь.

– Да он привезет что-нибудь из города. Приготовим.

– Тю, полуфабрикаты, – скривился эфеб. – Свари уху нормальную, с водочкой, чего как неживая.

– Да где мне рыбу взять?

– У рыбаков.

– Это где?

– Где-где. Вчера где была? Где причал – там и рыбаки. Там у них станция.

– А… Ну, я не знаю.

– А чего знать-то? Ничего не надо! Уха – проще простого!

И он пустился в кулинарные глубины, живописуя, как можно приготовить рыбу. Он увлекся сам, увлек меня, смеялся. От него шла какая-то удивительная простота. Никаких барьеров, как бывает между мужчиной и женщиной, просто между незнакомыми людьми. В нем была доверчивость и нежность, и ему хотелось также доверять. В нем была ранимость, которую хотелось оберегать. Он казался полной противоположностью всему миру, всему мужскому миру с его замкнутостью, силой и унижающей властью.

– Ты вообще любую рыбу умеешь готовить? Хоть речную, хоть морскую? – спрашивала я, отсмеявшись после его рассказа.

– Ой, ну это же просто! Надо только взяться.

– А большую?

– Какую – большую? Щуку, что ли?

– Ну – сома?

– Сома? – Он вдруг о чем-то вспомнил и снова переменился. Замер, будто прислушивался. – А времени сколько?

– Полпятого.

– Мне пора. Все-все, пока. Мне уже пора.

Он улепетнул прежде, чем я успела ответить.

7

Идея с ухой мне понравилась. Как только мой эфеб ушел, я отправилась на станцию и накупила рыбешек. Картошка, лук – все было свое. Не хватало только водки, но это меня не расстроило. Я вдохновенно хлопотала, представляя радостное Максово удивление. Сладкий запах наполнил дом. Оставалось сидеть и ждать Макса.

И когда он приехал, я сразу принялась доставать тарелки.

– Садись, горячее пока, – в предвкушении ворковала, хватая в руку половник.

– А что это? – улыбался он.

– Уха! – Я радостно булькнула в тарелку рыбью голову в наваре и кусочках картошки и обернулась к нему.

Улыбки уже не было. По виноватому его лицу я поняла, что все пропало.

– Не будешь?

– Ну, Галь, понимаешь, дело в том, что я рыбу…

Он угадал все: и мое радостное возбуждение, и ожидание, и предвкушение сюрприза. Ему было жаль меня, но что он мог поделать? Он не мог притвориться.

Меня взяла досада. Я резко поставила тарелку на стол, схватила ложку и села, намереваясь умять все сама, ему назло. Не глядя на него, хмуро проглотила первую ложку. Было вкусно и от этого еще обидней.

– Я понимаю, было бы мясо. Но рыбу-то почему нельзя? Рыба, говорят, боли не чувствует.

– Да нет, я ее с детства, – извиняющимся тоном ответил Макс. – Просто потому, что рыбы утопленников едят.

Вторую ложку я выплюнула в тарелку.

– Специально, да? Сам не ешь, так мне аппетит портишь?

– Ну, ты же спросила, – пожал он плечами. – А к тому же это правда. Рыба всеядна. Она и мальков собственных, и друг друга, и всякую гадость со дна. И утопленников.

– Когда я маленький был, – продолжал Макс, – меня к бабушке возили. Деревня тоже на реке была. Там такая тихая заводь. Ивы, коряга. С нее мальчишки рыбу ловили и купались, ныряли. А я маленький еще был, меня бабушка к ним не пускала. И пугала: вот утонешь, под корягой застрянешь, тебя рыбы съедят. Сам рыбьим станешь царем.

– Кем-кем?

– Рыбьим царем.

– Я в детстве себе это хорошо представлял, – продолжал Макс. – Что утопленников съедают рыбы, и они становятся рыбой, а кто-то из них – царем. Он мне представлялся большим придонным сомом с усами, но с человеческим телом. Мертвым, распухшим телом. Рыбий царь, царь смерти. Вокруг него рыбы, русалки всякие. А он сам – это все люди, мертвые люди, которых он съел. Все – в нем. Я себе это хорошо представлял. И он зовет как будто со дна. Наслушаешься, нырнешь – и не вынырнешь. Останешься у него. Им станешь. Царем смерти. У нас там ловили большущих, жирных сомов. Бабушка иногда брала, жарила или пироги пекла, но я уже тогда есть не мог. Они тиной воняют. Потом это на всю рыбу перешло.

– Психоз, – сказала я жестко.

– Психоз, – согласился Макс. – А что делать?

Я задумалась, глядя в тарелку с желтоватым бульоном. Потом поднялась, вылила тарелку в кастрюлю, вышла с кастрюлей в сад и в дальнем углу опрокинула над гумусной ямой.

На кухне Макс уже строгал огурцы.

8

На следующий день я проснулась в ужасе: мне снился кошмар. Мне снилось, что я и мой эфеб гуляем по поселку. Как с Максом, мы доходим с ним до косы, и он зовет меня дальше, на самый конец гряды бетонных ежей, он обещает мне показать что-то там и смеется. Я весело смеюсь вместе с ним и лезу следом. Перебираясь с ежа на ежа, перешучиваясь, мы двигаемся вперед, а вода, холодная на вид, плещет под бетонным брюхом, и чайки кружат над нами, хмуро вглядываясь в глубину. Мы доходим до конца, и он показывает мне место, где между ежами – глубокая заводь, словно колодец. Пронзенная светом вода кажется желтоватой, там много рыбы, и чайки метят как раз туда, но не ныряют, взлетают от самой волны со злым криком. «Что там?» – недоумеваю я, а он смеется. Он смеется, и вдруг спиной, не сводя с меня глаз, падает в этот колодец. Падает – и сразу камнем на дно. И голова его под водой раскалывается о бетонную ногу ежа, но он продолжает смеяться, глядя в глаза, и лицо его по-прежнему прекрасное, злое, он издевается так надо мной. Я в ужасе, я вижу, как вся рыба сплывается к его голове и ест мозг, но ему это вроде бы даже приятно, он смеется из-под воды. Я убегаю. Я бегу и чую, что он преследует меня своим смехом. Я забиваюсь в дом, на второй этаж, закрываюсь с головой одеялом, я чувствую себя виноватой в его смерти, меня обвинят в ней, теперь все скажут, что это я его убила, я, и никак, никак не оправдаться…

В дурном настроении я спустилась вниз. На кухне Макс взбивал яйца для омлета. Он торопился на работу, был уже в брюках, но без рубашки, повязал на себя фартук и выглядел так очень смешно. Только засмеяться не удавалось.

– Ну ты и спать, – сказал он бодро. – Я звал, звал. Не добудишься тебя.

– Лучше б добудился, – буркнула в ответ.

– Сон плохой?

– Кошмар. Все ты вчера со своей рыбой.

– Не моей, а твоей, между прочим. Я рыбу не ем, – ухмыльнулся он.

– Зануда.

Он только жизнерадостно рассмеялся.