Текст книги "Товарищ Анна (сборник)"

4

Валька знал, что она не опоздает, и приехал за полчаса. В полудреме стоял в центре платформы, как столб, снуло провожая глазами обтекавших его пассажиров. Была суббота, снаружи шел дождь, люди спускались под землю, закрывая на ходу зонты, с них стекало на пол, темные разводы тянулись следом за людьми, как грех. Когда Анна появилась, Валькины глаза проснулись раньше, чем он сам осознал это.

Она сухо пожала ему руку, и, не говоря ни слова, они двинулись вверх, вышли из метро, в быстром Аннином темпе поспешили куда-то в спальный район. Анна раскрыла над собой черный мужской зонтик. У Вальки зонта не было, не было и капюшона, он только поднял воротник старой кожаной куртки, сунул руки в карманы, нахохлившись, как ворона, шел размашистой, длинноногой походкой, не отставая от нее, и смотрел молча, пристально, чуть склонив голову. На губах теплилась улыбка, за дорогой он не следил и под зонтом держаться не старался. Дождь тек струйками по вискам, волосы липли ко лбу, но Валька только отбрасывал прядь всей пятерней и продолжал свои гляделки.

Он знал, что обычно девушек смущала эта его манера – необъяснимо долгое разглядывание. Сколько раз уже доводилось ему прогуливаться так вот под ручку и смотреть, смотреть долго и молча, улыбаясь загадочно, будто что-то уже рассмотрел в ней, будто что-то уже о ней знает, и девушка, сперва польщенная, начинала нервничать, смущаться, задавать глупые вопросы, хихикать и розоветь. Вальке нравилось это, но другое дело – Анна. На нее подобное не действовало, или она не подавала виду. На Вальку она не смотрела вообще, ее лицо оставалось строгим до ожесточенности, сжатые губы не улыбались, и двигалась она решительно, будто каждую минуту шла на смертный бой. Только голос ее принадлежал другой женщине – грудной, приглушенный, страстный, он будто шел из-за плотной бархатной занавеси, и в нем билась живая кровь. Валька обмирал, когда она заговаривала, и было почти неважно, что она говорит.

– Зонт не судьба купить? – спросила она, не взглянув на него. – Или это из принципа?

– Да нет, – пожал он плечами. – В общаге забыл, – соврал зачем-то и почувствовал, что она не верит.

– В принципе это даже хорошо, что ты такой непритязательный, – сказала она после, когда остановилась перед каким-то подъездом. Зонт со щелчком схлопнулся, брызнув водой во все стороны. – Видно, что не притворяешься и много уже натерпелся.

Анна быстро оглядывалась, не смотрит ли кто на них, потом шагнула к двери в подвал и нажала кнопку звонка каким-то условным, замысловатым сигналом. Почти тут же щелкнул автоматический замок, и дверь дернулась. Анна быстро стала спускаться вниз по тускло освещенной лестнице, кинув Вальке:

– Хлопни сильнее.

Грохот отозвался в подвальных переходах, как в пещере. Анна окинула Вальку осуждающим взглядом, но ничего не сказала. Они прошли по коридору и остановились перед входом в комнату, широкую, но низкую, сумрачную. Здесь, на углу, стоял стул. Анна бросила на него свою черную сумку с бантом и сказала Вальке: «Тут жди», а сама вошла.

– Здравствуйте, товарищи, – услышал Валька ее твердый глубокий голос и опустился на стул, упер локти в колени, по-мужицки расслабил большие, красные, мягкие ладони, приготовился ждать.

Чуть склонившись вправо, он мог видеть комнату, точнее, большой письменный стол у дальней стены и мужчину за ним. Сверху неярким светом горела лампа под выцветшим оранжевым ретроабажуром с бахромой. Она выхватывала из темноты стол, самого мужчину в коричневой жилетке от костюма-тройки, бумаги, газеты на столе. Свет отражался в стеклянных дверцах такого же старого, как абажур, приземистого шкафа с округлыми боками. Сзади на стене поблескивали стеклами портреты в простых рамах. Кто был на портретах, Валька не видел, но словно уже знал, кто там может быть. В правом углу, возле шкафа, было растянуто красное знамя, а на шкафу кроме белых рулонов ватмана лежал небрежно, на самом углу, желтый горн.

– Здравствуй, Анечка, – сказал мужчина, приподнявшись, и пожал Анне руку.

Валька видел, как она обошла стол и стала говорить что-то на ухо, изредка показывая глазами туда, где он сидел.

– Хорошо, хорошо, – заговорил мужчина быстро, сначала негромко, только для Анны, но потом прибавил, чтобы и Валька мог слышать. – Пускай проходит, конечно, в дверях-то зачем?

Анна снова пересекла комнату, подошла и кивком пригласила зайти. Валька поднялся и пошел за ней, сутулясь. Краем глаза он заметил, что левее стоят стулья, сидят еще люди. Шагнув туда, в полумрак, там растворилась Анна. Мужчина приподнялся, протягивая Вальке через стол руку, представился:

– Здравствуйте. Сергей Геннадьевич. – У него было усатое, круглое, болезненного вида лицо, глаза грустные, отечные, вкрадчивые. – Познакомьтесь с товарищами, – сказал он тоном воспитателя, когда Валька представился, и тот обернулся налево.

Там в два ряда сидели люди. Всего человек восемь. Они стали подниматься, протягивая Вальке руку, здоровались и называли себя с той же интонацией ожидания и любопытства, какая была и у председателя. Валька жал руки, никого не запоминая. Последней в ряду оказалась полная курносая девушка со смешным лицом. Когда она села, сзади нее блеснули глаза Анны.

Кто-то успел поставить напротив, перед столом, стул для Вальки, и он сел с чувством, что попал на экзамен. Он так вспотел, что сам ощущал свой запах.

– Валентин, – вкрадчиво сказал председатель, – Анна сказала, что вы хотели бы присутствовать на наших собраниях. Пожалуйста, расскажите о себе. С нами, думаю, вы сможете познакомиться позже, когда станете нашим товарищем.

Валька, как нашкодивший, стрельнул глазами в угол, где сидела Анна. Свет из-под абажура лился прямо на него, и все, что было в комнате, он видел неясно. Лица людей проступали пятнами, все похожие друг на друга, как манекены.

– А что рассказывать-то? – шмыгнув носом, спросил Валька, натянуто улыбнувшись. – Учусь на втором курсе. Живу в общаге. Работаю…

– Где работаете? – поинтересовался мужчина.

– В хлебопекарне, у армян, – зачем-то добавил Валька. – Лаваши там делаем, лепешки… Пиццу печем. Развозим. Я развожу.

– В армии служили? В каких войсках? Где? – посыпались дальнейшие вопросы.

Валька отвечал. Сергей Геннадьевич кивал, как будто что-то ему становилось ясно. Он говорил странным, неживым языком. Валька не понимал смысла расспросов, но отвечал честно, хотя на всякий случай немного. Потом стали спрашивать об университете, об общежитии, многие ли студенты работают и где, есть ли у Вальки друзья среди однокурсников и соседей, хватает ли ему его заработка на жизнь и досуг, на покупку нужного, и вообще, в чем Валька нуждается.

– Да вроде на житье хватает. Мне-то самому немного надо, – замялся Валька.

– А другим? Как вы думаете, Валентин, о чем мечтают ваши соседи, приятели? – все так же раздражающе вкрадчиво спрашивал Сергей Геннадьевич.

– Так… как все. – Валька совсем стушевался и стрелял глазами в сторону стульев, словно искал поддержки, но стулья вопросительно молчали. – Шмотки там, плеер – музыку слушать. Мобильник, конечно, первым делом… – Валька сам не знал, почему он говорит это, но чувствовал, что именно это хотят от него сейчас услышать и стулья, и председатель. Краем глаза он замечал, что тот внимательно слушает и кивает головой в такт.

Потом стали задавать вопросы и стулья. Спрашивали только два голоса, мужской и женский, не Аннин. Женский голос поинтересовался, кто Валька по национальности. Он посмотрел в темноту и ответил, что русский.

– Лиза, это не имеет значения, – сказал Сергей Геннадьевич.

– Стартовые возможности у выходцев из бывших азиатских республик Советского Союза ниже, а потребности такие же, – обиженно надув губки, отчеканила из угла Лиза. – А Валентин не сказал, откуда он к нам приехал.

– Дело не в стартовых возможностях, а в том образе мышления, который привит молодежи, так сказать, в том идеале жизни, к которому они стремятся, – строго отозвался на это Сергей Геннадьевич. – Валентин сейчас перечислил по пунктам все, что ему и его сверстникам кажется первостепенным для счастья.

Валька обалдел от этого разговора, но по интонациям догадался, что вопросов больше не будет.

– Можно мне сесть ко всем? – спросил он.

– Да, Валя, садитесь, – кивнул председатель. Валька взял стул и быстро переместился в угол, рядом с Анной, а Сергей Геннадьевич продолжил, ничуть не сбившись: – Сотовые телефоны, плееры, ноутбуки, цивильная, как выразился наш герой, одежда, вечеринки в клубах. На все это им нужны деньги, а значит, не хватает в первую очередь их. Наш герой в силу своего социального происхождения, в силу отсутствия – пока – высшего образования занимается трудом физическим. А его товарищи, по его собственным словам, занимаются другим трудом, в основном торгуют. Вот вам срез общества, вот вам срез молодежи. Вот вам все духовные ценности и ориентиры. Мы должны понять, товарищи, почему это случилось, почему люди живут так. Понять сами и объяснить им, таким, как наш Валентин…

Валька чувствовал себя, как в театре. Складная, словно заученная, речь председателя больше не удивляла его, а, скорее, вызывала смех. Он искоса смотрел на подтянутых молодых людей, нормальных, московских, как определил Валька на глаз, и не понимал: неужели они все этого не знают? Неужели не смеются сейчас про себя над чудаковатым Геннадичем, а правда так вот серьезно слушают? Одинаковые, правильные, они казались ему ненастоящими. Все, кроме Анны. Валька ждал, чем все кончится.

А они заговорили все, по очереди, с жаром и как-то по-книжному, как нормальные люди не говорят. Валька пытался следить за мыслью, чувствуя себя неуверенно, как на семинаре – вдруг случится, выдернут его и спросят, что он про все это думает, а он не думает ничего. Однако о нем забыли. Даже Анна, хотя и молчала, вся целиком была поглощена разговором. Говорили о рабстве в современном мире, о фатальной зависимости людей от материальных благ, о том, что само общество поддерживает это, как идеал успешной жизни, приучая не замечать нищеты вокруг… Валька понял, что у него спрашивать ничего не будут, расслабился, откинулся на стуле и заулыбался на всю комнату своей добродушной, чуть снисходительной улыбкой. И тут же почувствовал, как холодная ладошка Анны нашла его руку, расслабленно лежавшую на колене, и накрыла сверху, обняла. Валька обернулся, но она не смотрела на него, все больше втягиваясь в разговор товарищей и все крепче, жарче сжимая Валькину руку, сама не замечая. Он накрыл ее сверху правой и стал медленно поглаживать нежную кожу, обмирая от этой нежданной ласки, как от воровства.

5

– Что ты думаешь про нас? Почему ничего не скажешь? – спрашивала Анна на обратном пути к метро. Валька молчал, улыбался, он словно согрелся незамеченным ею рукопожатием, и теперь на него спустилась сытая благодать. – Мне интересно знать, – пытала Анна, но ее голос тоже был мягкий, было заметно, что и она находится в умиротворенном состоянии духа.

– Вы коммунисты, да? – спросил наконец Валька. Анна поглядела на него протяжным взглядом.

– Нет, – ответила потом. – Мы – клуб мыслящей патриотической молодежи.

– А почему у вас все так… как у коммунистов?

– Потому что это исторический клуб. Реконструкторский. Ты же сам говорил, что ролевым движением в школе увлекался. Ну вот. А мы – реконструкторы. По двадцатому веку, по гражданской войне и революции. По первым годам советской власти тоже, но немного совсем.

Валька помнил этот разговор. Да, он сказал, что играл в школе в ролевые игры, был орком. И Анна тогда с неожиданной усмешкой ответила, что ходит в реконструкторский клуб. Валька представил себе звон доспехов, длиннополые, струящиеся платья эпохи барокко, чопорных девиц и жестокие пьянки после рыцарских побоищ. Но – никак не поблекшие знамена, не абажур с бахромой и не портреты Ленина, Маркса и Энгельса на стене.

– Странная у вас реконструкция, – ухмыльнулся Валька. – Что же сегодня было? Стачка какая-нибудь? Прием в партию? А роли у вас какие?

– Самая настоящая у нас реконструкция, – сказала Анна, и голос у нее снова стал ожесточаться, отдаляться, звенеть. – Ты не понимаешь: чтобы вжиться в эпоху, надо прочувствовать, чем люди тогда дышали. Чтобы сердце разгорелось, надо это все прочувствовать – унижение людей, несправедливость. Те люди все это чувствовали, как собственную боль, за всех людей страдали и болели. А что сейчас? – заговорила она опять с жаром, как на собрании. – Чем сейчас лучше, нежели было тогда? Все то же самое, люди не перестали жить в унижении, только сами этого не понимают. Все душевные силы, все лучшие порывы человека сводятся к тому, чтобы купить что-то, выжить как-то. Разве может мыслящий человек не возмутиться этой несправедливостью? Человек живет для большего, труд должен быть благородным занятием, воспетым, прекрасным, а у нас теперь все презирают трудящихся. Вот ты, – она даже обернулась к нему, – простой человек, из провинции, но и тебя, я по глазам вижу, не возмущает то, что ты печешь хлеб, а зарабатываешь в десять раз меньше, чем тот, кто ничего не делал никогда в жизни своими руками. Почему тебя это не возмущает? Потому что тебя приучили так думать, всех нас приучили. Приучили презирать гастарбайтеров, бояться, морщиться на всех этих дворников-таджиков, строителей из Молдовы, забитых киргизок, которые полы моют в супермаркетах. Да и русских презирать тоже – из провинции, из Подмосковья, простых работяг, которые сюда едут. Ведь они-то нас и обслуживают, они-то по-настоящему трудятся, и за гроши. Разве это не дискриминация? Разве это не то же самое, что было тогда?

Они уже ехали в метро, и Анна почти кричала, чтобы перекрыть шум. Людей в вагоне было мало, они смотрели снуло или дремали, на ее монолог никто не оборачивался. Валька все еще улыбался по привычке, хотя что-то задело его в словах Анны, только неясно, что именно. Его азиатское, вековое спокойствие, чувство непоколебимости мира, верности всех его законов, чувство невозможности и ненужности любых резких перемен было непросто свергнуть какими-либо пышными словами – инстинктом, духом своим Валька знал, что слова сгинут, люди сгинут, а мир останется и будет катить дальше, как река, где люди со своим внутренним бунтом только буруны на волне. Не это задело Вальку. Но он вдруг стал угадывать, что привлекло в нем Анну: его башкирские глаза, густые черные волосы, большие, натруженные, красные руки. Он вдруг понял – так же инстинктом, а не сознанием, как понимал почти все в жизни, – что она смотрела на него все эти дни в точности так же, как люди в подвале. Он был им любопытен как явление, как все те приезжие с нерусскими глазами и копной черных волос, которые заполонили их Москву, которых они не знали, боялись, но с которыми приходилось мириться. Из лучших, благороднейших чувств, какие только находили они в себе, пытались понять, изучить, вызвать в себе сочувствие к черной, молчаливой, трудящейся массе, из этих же чувств подобрала его Анна. И внутри Вальки что-то мстительно затаилось. Теперь он не мог бы просто все оставить: ему надо было добиться от Анны всего, на что только способно было ее благородство, всего до конца и даже больше.

Они попрощались, как обычно, она вышла на «Пролетарской», Валька поехал дальше.

6

Валькина любовь вызвала оживление на нашем одиннадцатом этаже, но ненадолго. Скоро новое потрясение поразило всех нас: в октябре Дрон привел Марину.

Обнаружил ее Валька, когда вернулся домой поздно вечером. В комнате стоял кислый запах конопли. Марина сидела на кровати Дрона и курила длинную индейскую трубку, держа ее картинно и затягиваясь сладко, с причмоком, так что само по себе это выглядело завораживающим волшебством. На ней была Андреева футболка, рыжая, застиранная, с оскаленной мордой гориллы и надписью «Я не злой, я трезвый». Она сидела, прижавшись спиной к стене, поджав к груди ноги в светлых волосах, и смотрела перед собой застывшим хитрым взглядом, словно бы ей открывалось что-то неведомое. Она не поздоровалась с Валькой, только вцепилась в него глазами и не отпускала, пока он проходил по комнате. От окна до двери на веревке была развешена ее одежда, в том числе белье.

Дрон в семейных трусах сидел за компьютером и щелкал мышью. Борька блестел глазами на все это сверху, с Валькиной полки, и было ощущение, что он отсиживался там уже давно.

– Это Марина, – сказал Дрон, не отрываясь от монитора.

Валька прошел, не сводя с нее глаз. Она не поменяла ни позы, ни частоты затяжек. Перед ее глазами мир уже заполнился хаотичным мельтешением неверных призрачных сущностей, поэтому на Вальку она смотрела сосредоточенно, выделяя его из этого хаоса. Он включил чайник и сел на кровать.

– Чего молчишь? – спросил Дрон, щелкнул дважды мышью и откинулся на кресле, толкнулся ногой, отъехал и развернулся к Вальке. – А?

– Так чего? – пожал плечами Валька, неопределенно улыбаясь.

– Золото, сходи пошукай, как там наши сосиски, – обратился Дрон к Марине.

Она перевела на него взгляд, потянулась к пепельнице, выбила трубку, по-кошачьи сползла с кровати, обеими ногами попав в Андреевы сланцы, и, шлепая ими, уплыла из комнаты.

– Ты что-то против имеешь? – спросил Дрон.

– Да я чего? Я ничего, – хмыкнул Валька. – Ты ее хоть где нашел?

– На вокзале, – ответил Дрон, успокоившись и снова оборачиваясь к монитору. – Пиво покупал, а она с рюкзаком такая подходит и говорит: у меня, мол, поезд в понедельник, поможешь со впиской? Ну, вот так…

– Ты не брезгливый, – усмехнулся Валька.

Дрон осклабился:

– Я со-стра-да-тельный, – протянул он. – А что, будет постель греть! – обернулся снова с веселым блеском в глазах. – Осень на дворе, топить станут не скоро. Ты воспоминания Мариенгофа читал? А, ну да, ты не читал… Там было, как осенью не помню какого года они с Есениным наняли девицу, чтобы грела им постель. Представляешь: голодуха, дров нет, кругом кошмар, разве что не конец света, а к этим двум гаврикам девица ходит в кровати полежать. Каково, а? Типа: придет, разденется, ляжет на холодную, белую, жесткую простыню, полежит с полчасика, потом они с Сережей приходят, она встает, одевается и уходит. А они спать ложатся. Каково, а? Из-вра-щен-цы! – с удовольствием протянул Дрон и рассмеялся. Валька загукал вместе с ним. – Типа она влюблена была в кого-то из них и ей за счастье было полежать в постели поэта. Ну не помню ничего уже точно, давно читал. Ну а я что, Есенина хуже? – веселился он. – Пусть лежит, греет!

Вошла Марина с таким же остановившимся взглядом. На тарелке лежали восемь сосисок нежно-младенческой розовости и ароматно исходили паром. Борис при их виде грузно кувыркнулся на кровать – сетка под ним застонала – и стал хрипло клянчить свою долю. Марина поставила тарелку на угол стола, Дрон придвинул кресло, и они принялись уплетать сосиски так трогательно и ладно, будто прожили вместе уже не один день.

На утро Валька узнал, что Марина не такая тихая и созерцательная, как была под травой. Проснулся он от ее капризного и требовательного голоса. Полулежа в постели, она пилила Дрона, чтобы тот подарил ей эту рыжую, любимую его футболку. Тот не сдавался. В конце концов порешили носить ее по очереди – день она, день он. «А то на шею сядет», – объяснил потом Дрон свое соломоново решение.

Валька не умел чувствовать себя ущемленным, поэтому Марина прижилась, и они зажили вчетвером. Скоро о новом жильце знал весь наш одиннадцатый этаж, если не вся общага.

Марина оказалась существом общительным, не имеющим ни грамма стеснения и ничего за душой. Ей не было двадцати, она жила, как перекати-поле, легко и неприкаянно, и можно было только гадать, сколько таких общаг и вписок сменила она за свою жизнь. При всей своей нищете она никогда не нуждалась в чем-либо и нищей себя не считала, всегда говорила, что мир дает ей все, что ей нужно, и жила с какой-то внутренней широтой, позволявшей не заботиться о собственном благе и не жалеть ничего, пускай за чужой счет. Все ее богатство были трубка в кисете, железная зубанка-варган и потрепанный томик Ицзина, по которому она гадала с помощью трех копеек. Все это давало ей непоколебимую уверенность в себе и способность стать душой любой компании. Она любила рассуждать о вещах только глобальных, таких как законы кармы, переселение душ и собственное ее, Маринино, духовное развитие. На варгане она играла так, что только искры летели и зубы клацали. Она верила в приметы, читала гороскопы, знала все возможные календари и знаки, под которыми мог бы родиться человек, высчитывала благоприятные и неблагоприятные дни и готова была делиться своими сакральными знаниями с каждым.

– Ожившее Средневековье, – любил говорить Дрон, потешаясь над изобилием Марининых познаний о мире. – Золото, ты уникум. Если б я был социологом, я бы по тебе кандидатскую защищал.

Марина смеялась и кусала его в плечо.

Но при всей внешней хаотичности ее внутренний мир был прост и базировался на трех китах: уверенности, что она знает о мире все, уверенности, что никто ни в чем никогда ей не откажет, и еще каком-то глубоко интимном знании, от которого кружилась голова у всех парней нашей общаги. Она была невысокая, вся какая-то округлая и упругая, и ее фигура, каждая гибкая, мягкая линия, была удивительно женственна. Она носила бесконечные цыганские юбки и подаренные ей мужские кофты, красила волосы чуть не каждую неделю, не носила каблуков и не пользовалась косметикой, но обладала какой-то животной притягательностью, умела выглядеть девочкой-подростком, невинной и ясноокой, в то время как белая змея разврата всегда дремала на дне этих очей. Очи эти обещали и манили, однако, будучи известной всей общаге как девушка Дрона из комнаты 1159, она ни разу не дала даже самым прилипчивым парням ни малейшего намека на милость.

Все это сделало ее предметом сплетен и досужих разговоров на несколько недель. Злые языки никак не понимали, что нашел такой человек, как Дрон, в таком существе, как Марина. Злые языки пророчили ей скорую разлуку и дальнюю дорогу в другой казенный дом. Но Марина жила и жила, наперекор всему. Тогда стали судачить об ее отношениях с Валькой. Но он все глубже увязал в своей любви, все позже возвращался ночевать, все тревожней становился его взгляд, и скоро злые языки, сменив пластинку, заговорили о том, что Марина выживает Вальку из комнаты.