Текст книги "Товарищ Анна (сборник)"
Автор книги: Ирина Богатырева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Все сумрачно молчали. Потом заговорил Слава в костюме лавочника, с лицом вдумчивым и хмурым:
– Товарищ Анна права. Я тоже думал об этом.
И напряжение отступило, будто все только этого и ждали. Анна сидела раскрасневшаяся, чувствуя поддержку.
– Тогда давайте обратимся к нашим вопросам. Это событие не столь значительно, а отняло у нас много времени.
И они, склонившись ниже над столом, став как бы единым целым, завели разговор о современном обществе, разговор злой, осуждающий, – но Валька уже не слушал его. Он чувствовал себя так, словно все важное уже произошло, больше нечего ждать от вечера, расслабился, и его понесло в пьяную хмарь. Он засыпал, просыпался – а они всё говорили. Сверху визжали и топали, гремела музыка, рвались петарды, как снаряды, и Анна казалась прозрачной фарфоровой куклой в желтом свете огня.
Он захотел в туалет и проснулся. Товарищи уже не говорили, а слушали, свечи выхватывали их лица снизу, делая всех похожими, с общим выражением твердой решимости, с одинаковыми каменными чертами, как будто все происходило во сне. Анна говорила, как читала, остальные, как эхо, повторяли последнее слово: «Виновен». Лиза строчила, конспектируя.
– Мы, Союз мыслящей патриотической молодежи, выносим приговор современному обществу и строю, поддерживающему его, всем тем силам, коим выгодно это положение рабства и безволия людей… – чеканные скакали по комнате слова.
– В замалчивании прошлого, в искажении исторических фактов, в смещении акцентов, в предвзятой трактовке исторических событий двадцатого века…
– …виновен!
– В умалении подвигов наших дедов в годы Гражданской и Великой Отечественной войны, трудов и достижений наших отцов в годы Советского Союза, в уничтожении гордости за историю и прошлое нашей страны…
– …виновен!
– В разобщении людей через превалирование личных ценностей над общественными, через развращение нравов и снижение общего уровня культуры, в разжигании враждебности между народами России…
– …виновен!
– В превращении молодежи в бездумных рабов системы, в укоренении в сознании буржуазного образа мысли, стяжательства, чуждого русскому менталитету, в уничтожении любви к своему народу, любви к своей Родине…
– …виновен! Виновен! Виновен!
Слова падали, как будто вколачивались гвозди – одним ударом умелой, сильной руки. Сверху и сбоку, на улице, со всех сторон бесновались соседи. Валька не смог подняться, его опять уволокло в сон теплой властной волной, как бы ни старался он прислушиваться к монотонной речи.
– Приговор вынесен и подписан членами Союза мыслящей патриотической молодежи России сего дня, обжалованию, амнистии и пересмотру не подлежит.
– Пойдем, – сказала Анна и тронула Вальку за плечо.
От неожиданности он дернулся, чуть не упав со стула. Она смотрела сверху вниз, прекрасная, спокойная, и глаза ее блестели мягким счастливым светом. На лице была усталая улыбка довольного своим трудом человека. Вокруг было тихо, похмельный рассвет первого января занимался за окном.
– Пойдем, – повторила она. – Дома выспишься.
19
Валька не появлялся в общаге три дня после Нового года. Не сказать, чтобы мы переживали, только Дрон волновался, звонил ему на мобильный, но номер был недоступен. Никто из нас не помнил, когда Валька из общаги ушел. На первый свой экзамен, третьего числа, он не явился.
Он пришел к нам только четвертого, пахнущий домом, уютом, обласканный и чуточку от всего этого пьяный. Мы проводили его угрюмым взглядом детдомовцев на усыновленного. Даже Дрон, принявшийся было его журить, не нашелся что сказать. Даже его взяла зависть.
– Ну, ты, парень, совсем очумел, – выдавил он наконец. – Медовый месяц, блин, устроил, май в январе. Попрут тебя из универа, что делать-то станешь? Может, академ возьмешь, пока не поздно?
Но Валькины глаза внятно говорили, что никакой академ, как, впрочем, уже и универ, ему не нужен.
– Мы с ней на каникулы вместе уедем. Когда у меня будут каникулы, – сказал он, блаженно растянувшись на кровати. – Она, оказывается, у нас там давно побывать мечтала.
– Будешь родокам ее представлять? – скептически скривился Дрон, хотя сам не знал, откуда в нем неприязнь к Анне, которую он никогда не видел.
– А что, слабо, думаешь? – хмыкнул Валька, щурясь довольно и хитро.
– Тебе-то, может, и не слабо. А кинет она тебя опять, снова вешаться станешь? – не выдержал Дрон.
Марина, до этого тихо сидевшая рядом и стрелявшая глазами с одного на другого, треснула его по голове.
– Идиот все-таки, – сказала она. – Не видишь, людям хорошо, а ты нудишь. Она кто по гороскопу, кстати?
– Не знаю, – пожал плечами Валька. – Мне пофигу.
– Овен, наверное. Чтобы так-то себя вести, – рассуждала Марина. – Или Скорпион.
– Змея она, – буркнул Дрон, делая вид, что читает учебник.
– Нет, змея – это ты, – фыркнула Марина. – А она тебя хотя бы любит? – обернулась она вдруг к Вальке.
– Это еще неизвестно, кто из нас идиот – такие вопросы-то задавать, – как бы между прочим отозвался Дрон и тут же прикрылся учебником, хотя Марина не думала драться.
– Любит, – спокойно ответил Валька и усмехнулся. – Теперь так точно любит.
– Блаженны верующие, – отозвался эхом Дрон.
– А куда вы поедете? – спросила Марина.
– Домой ко мне. Погуляем, город посмотрим. Она сама меня попросила.
– А это куда? В смысле, ты откуда? Ты же не говорил никогда.
– Я и ей не говорил. А вот сейчас сказал. Из Ульяновска я, – признался Валька, и Дрон зашелся истерическим смехом.
– И чего смешного? – в недоумении обернулась к нему Марина. – Нет, я не поняла, правда.
– Так она Ленина, а не Валька́ нашего любит! Вот тебе и весь разговор! – катался по кровати Дрон.
Марина хотела было снова треснуть его, но услышала, что Валька тоже смеется, и в недоумении перевела на него взгляд.
– Нет, я не поняла, правда, что ли? – спрашивала она с самым растерянным видом, но парни не отвечали. – Вот придурки, – пожала она наконец плечами. – Все бы вам смеяться только и смеяться. Ничего за душой серьезного.
20
Началось, наверное, лучшее время в жизни Вальки – в той жизни, что прошла на наших глазах. Он был спокоен и счастлив, мы видели это. Он больше не скрывал от нас свою Анну, звонил ей без повода, просто поластиться, и она, случалось теперь, сама звонила ему. Она настояла, чтобы он сдал-таки сессию. Валька уволился из пекарни, не отлучался с Анной по вечерам, сидел и учился. Скрипя, сессия двигалась. После каждого сданного экзамена, как подарки, были прогулки с Анной по Москве, оттаивающей днем, замерзающей вечерами. Они исходили весь центр, были в Третьяковке, в Музее революции и Историческом. Валька возвращался с прогулок вдохновленный и пьяный. Мрачное очарование революцией, смутная ностальгия по гремящему прошлому, по безумию и безудержному кружению России в череде войн, по тьме нашей истории, что несла в себе Анна, – все это стало проникать в Вальку тоже и лежало тенью на его лице, когда он возвращался к нам в общагу, промерзший, но счастливый.
– Ты бы хотел жить тогда? – спросил его как-то Андрей.
– Она бы точно хотела, – ответил Валька про Анну.
– А ты сам?
– Мне фиолетово, – пожал плечами Валька. – Мне и сейчас хорошо. И тогда, наверное, хорошо бы было.
– Безыдейный ты. Несознательный, – покачал головой Дрон серьезно. – А я бы вот не хотел, – сказал потом. – И при совке тоже. Сейчас ты сам за себя. А тогда надо было на кого-то равняться. Надо было каждый свой шаг с какими-то общими, абстрактными целями соотносить. А на фига мне, подумай, на фига мне эти цели? Это сейчас можно жить, как тебе хочется. А тогда любой мог тебе сказать, что ты не так живешь, как надо, и не только тебе, а кому надо на тебя сказать – и все, ту-ту, пишите письма! Тогда все, поголовно, должны были быть, как твоя Анна: передовиками, идейными. «Все равны, как на подбор!» А кто не такой – не достоин идти с нами в ногу. Ты об этом думал? Все-то такими быть не могут.
– Андрюх, отвали, – поморщился Валька с ленцой. – Чего ты меня лечишь? Теперь уже никто не знает, как тогда жили. Как на самом деле тогда жили. Вот не верю я во все это идейное фуфло, пропаганда все это, хоть тогдашняя, хоть нынешняя.
– А во что ты веришь? Во что – ты!.. – Дрон хотел было разразиться новым монологом, но Валька скорчил гримасу, и тот остановился.
– Люди всегда только о себе думают. И тогда так было. И всегда так будет. Вот в это я верю. А остальное все – внешнее, условия. К ним просто приспосабливаешься.
– Хорошая философия, – разочарованно, что не получилось полемики, фыркнул Дрон. – Жизненная такая. С ней не пропадешь.
– Я и не пропадаю, – улыбнулся Валька.
Дрон пытался еще как-то расшевелить его, но он оставался спокойным и благодушным, на споры не шел, на провокацию не поддавался. Ему и правда казалось, что будет ему везде хорошо, где бы ни была его Анна, ведь жить человеку можно в любых условиях и при любой власти. Билеты на поезд в Ульяновск и обратно, купленные заранее, красовались на полке, прислоненные к корешкам книг. Он все чаще представлял себе дом, представлял Анну там, и от этого слегка кружилась голова. Обещание тихого семейного счастья, размеренной жизни, уюта было в этом видении, и оно сильнее манило Вальку прочь из бесприютности общажной жизни.
21
Двадцать пятого января они приехали в Ульяновск утренним поездом. Анна отчего-то очень нервничала. В вагоне было прохладно, она всю ночь просидела, кутаясь в одеяло, как в плед, облокотившись на столик локтями и глядя в окно, в темноту, на огни России. Ее лицо казалось бледным и вытянувшимся. Валька просыпался на остановках, свешивался с верхней полки и шептал ей, чтоб ложилась. Она отнекивалась вежливо и как-то не по-своему мягко.
Поезд был полон: возвращались на каникулы студенты, ехали домой московские служащие и вахтовики, набились челночницы с котомками – бабищи с зычными голосами и базарными ухватками. Вместе с этой толпой Валька и Анна спустились с поезда, миновали маленький старый вокзальчик и пошли на остановку. Город только продирал глаза. Было морозно, редкий сухой снег сыпал с неба, под порошей хрустела жесткая наледь. Яркий зимний свет заливал привокзальную площадь. Анна глубоко вдыхала колкий воздух и оглядывалась по сторонам горящими, возбужденными глазами.
– Как хорошо! Свежо! И пахнет как! – с восхищением говорила она.
– Провинцией, – усмехнулся Валька.
– Я тебе смешной кажусь, да? – посмотрела на него Анна счастливыми, лучистыми глазами. – А мне не жалко, мне так радостно. Это ведь здорово, что мы сюда приехали. Замечательно, что ты такой простой, что не москвич.
– Я тебе только этим и ценен? – спросил Валька.
– Нет, почему же. – Анна смутилась. – Зачем ты так сразу…
– Прости, солнышко, – сказал он и поцеловал ее. – Прости.
Вместе с толпой они забились в автобус. Анна протолкалась к замерзшему окну, отдышала и протерла варежкой глазок и стала жадно выхватывать стылую малоснежную улицу, редких людей, грязную дорогу, раскоряченные деревья. Когда автобус спустился на мост и поехал через Волгу, Анна заахала от бескрайнего бело-серого ледового поля.
– Вот она какая, Волга… Мы ведь еще ее увидим, да? Мы ведь погуляем?
– Летом, конечно, лучше. Летом вообще кайфово, – сказал Валька не без гордости.
На левом берегу, в авиационном районе, где Валька жил, было ветрено, пустынно, прохожие скользили по нечищеным тротуарам, снег давно вымело. Серые коробки домов, скелеты деревьев, одинаково одетые люди, грязные сугробы на редких клумбах – все это выглядело тревожно и бесприютно под пронзительным ветром с Волги. Он гнал Вальку и Анну в спину, заставлял хвататься друг за друга, скользя на льду, трепал Аннину юбку, Аннину шубку, рвал облака на небе и менял погоду. Оттепель, которая стояла несколько дней до того, воевала с наступающими с Урала морозами. Городок в молчаливой тревоге наблюдал за этой борьбой. На щеках у Анны разгорелся от ветра румянец, когда они наконец добежали до Валькиного дома и позвонили в дверь.
– Ах, как у вас хорошо! – с придыханием заявила Анна с порога, стоило только Валькиной сестре открыть дверь.
– Приехали? – С кухни, вытирая руки, выходила Валькина мать. – Я чай как раз заварила, как чувствовала, что вы сейчас придете. Ну проходите, что встали. Валентин, привез, что я просила?
– Ага, – ответил Валька, весь освещаясь тихой беззаботной улыбкой и погружаясь тут же в привычный домашний быт.
Не заботясь о формальностях, он коротко представил матери и сестре Анну, пронес сумки в комнату, где раньше жил вместе с сестрой, а теперь осталась она одна, и уже размашисто шлепал по дому босыми ногами и как-то одновременно успевал делать все сразу: включать на компьютере любимую музыку, показывать Анне фотки со своих походов, скупо рассказывать матери о московском житье, доставать всякие вещи, чистить на кухне картошку, то и дело целовать и обнимать Анну, расписывать ей, что станут делать они в эти дни, куда пойдут, что увидят. Его охватило буйное, безалаберное, счастливое настроение, как будто высвободилась энергия, зажатая Москвой. Анна тоже радовалась, охотно отвечала на любые вопросы о себе, рассказывала сама, непривычно часто смеялась.
Дом Вальки не отличался уютом. Мебели здесь было совсем уж мало, и стояла она как-то непредсказуемо: холодильник в коридоре, большой раскладной диван – на кухне, в гостиной была кровать и платяной шкаф, стенка со старым телевизором, зеркало и ночной столик. В Валькиной комнате мебели почти не было, от кровати остался только большой пружинный матрас, на котором лежал старый застиранный спальник, да стоял стол с компьютером. Высокий, но узкий платяной шкаф прятался в углу, он был почти пуст, у него не было одной дверцы, а другая висела криво, на дне шкафа валялись кучей детские игрушки, замызганные от большой к ним привязанности, а антресоль была забита книгами – в основном фантастикой. В третьей комнате жил шестилетний Денис, младший брат Вальки, упитанный и хмурый молодой человек, он молча доставал из кучи какую-нибудь куклу-страдалицу, сосредоточенно выкручивал ей суставы и подсовывал Анне для оценки. Анна кивала и натянуто улыбалась.
Ближе к полудню квартира стала наполняться людьми. Приходили родственники, приятели Вальки и его сестры, их знакомые и знакомые знакомых. Все знали друг друга сто лет, могли часами говорить ни о чем, но было видно, что могли так же легко обходиться и друг без друга. Люди перетекали из кухни в комнаты и обратно, все заглядывали к Вальке, смотрели на Анну и утекали. Ближе к вечеру кто-то принес вино, стали отмечать каникулы, Татьянин день и еще чей-то день рождения. К этому моменту люди уже так заполнили квартиру, что деваться от них было некуда. Валька пил с каждым, кто подходил к нему, громко разговаривал и смеялся, и его, казалось, все любили, и он любил всех. Анна сидела уставшая и улыбалась через силу.
После полуночи Дениска уснул на полу в неудобной позе. Валькина мать взяла его на руки и ушла спать в маленькую комнату, дав Вальке распоряжение по домашним делам на завтра. Казалось, гости ее не напрягали, она к ним привыкла. К этому моменту сестра со своим молодым человеком уже уединились на кухне. Люди потихоньку стали рассасываться, и к часу разбрелись все.
Заперев за ними дверь и последовательно выключая в квартире свет, Валька пошел в свою комнату. Анна сиротливо сидела на матрасе, прислонившись к стене, поджав к груди ноги, наглухо укутавшись в шерстяную кофту. Валька погасил свет, оставив светиться только монитор. Пощелкав мышью, он составил список романтических мелодий и, запустив его играть, подсел к Анне, обнял ее за плечи, склонился к лицу и прошептал: «Иди сюда». Она не двинулась, словно замороженная. Валька поцеловал ее в мочку уха, потянулся к губам. Она не шевельнулась, она была холодная, как стекло. Осторожно он расстегнул на ней кофту, стал гладить холодные плечи, грудь, другой рукой скользнул по лодыжке под юбку, поднялся до колена, но дальше было как-то неудобно, Анна сидела вполоборота, и ее было не достать всю. Он попытался за плечи развернуть ее к себе, и она легко поддалась, тогда он обнял ее плотно, потянулся к губам – и столкнулся с колючим, злым взглядом. «Ты можешь делать со мной, что хочешь, – говорил этот взгляд. – Мне все равно. Я презираю тебя». Валька отстранился.
– Сердишься? – спросил он.
– Нет, – ответила Анна глухим голосом. – Отчего мне сердиться? Мне надо было догадаться, что так будет.
Это обидело Вальку. Он поднялся, подошел к компьютеру, выключил его одним нажатием кнопки. Стало тихо, как в гробу, а потом через тишину пробился вкрадчивый скрежет – старый тополь скребся в стекло голыми ветками, ударял тихонечко о железный карниз.
– Где у вас в городе музей Ленина? – спросила Анна сухо.
– Я тебе покажу, – ответил Валька. – Завтра пойдем.
– Можешь не трудиться. Я сама найду. Если те… если тебе… все так… безразлично! – выдавила она из себя с болью, и он обернулся. Анна плакала. Валька впервые видел ее слезы. Это его отрезвило.
– Да ты чего, солнце? Ну не сердись. Дурак я, дурак, да. Ну все, прости, – говорил он, утешая, но боялся коснуться ее.
– Я такого не говорила, – всхлипнула Анна. – Я не говорила про тебя так. Но разве ты тоже хочешь быть… быть таким, как все? Ничтожеством. Быдлом.
– Почему ты о них так? – Валька немного обиделся. – Они все хорошие люди. Мои друзья. И вообще… Ты же не знаешь их никого.
– Не знаю, – продолжала плакать Анна. – Но это все так мерзко. Такая жизнь… все. И ведь здесь… здесь… Я думала, мы будем вместе ходить в музеи, будем гулять, смотреть все. Но если ты станешь и дальше – так! все дни!..
– Все дни-то не буду, – бормотал потерянный вконец Валька. – Это же только сегодня. Друзья пришли. А ты – вот так. – Он замолчал.
– Прости, – сказала вдруг Анна и потянулась к нему, коснулась лица холодной ладошкой, заставила поглядеть в глаза. – Я не права. Наверное, я не права. Я все забываю, какие на самом деле люди. Я хочу их видеть лучше, сильнее, благородней. Но чтобы такими их сделать, надо трудиться. Всем. И мне. Нам. И тебя хочу видеть таким – тебя в первую очередь. Ты понимаешь меня? Не злишься?
– Нет, – еле слышно ответил Валька и отвел глаза.
– Мы ведь еще везде сходим. У нас столько дней впереди! Надо трудиться, трудиться. И в музее побываем, и на Волге. Честно ведь, да?
– Да, – кивнул Валька, обалдевший от ее перехода.
– Ну и хорошо. Я знала. Ну и хорошо. Вот так. Так. – Она потянулась губами к его губам, теплым, мягким, пахнущим водкой.
22
Но на следующий день они никуда не пошли. Дел, заданных матерью, хватило до трех часов, и Валька решил, что уже поздно ехать за Волгу, музей будет закрыт. Они пошли гулять по городу, встретили Валькиного одноклассника, тот был на своей новой машине, и все они поехали кататься вместе, зашли в какой-то бар, где быстро набрались оба, стали вызванивать других одноклассников. Скоро за столом сидели человек десять молодых мужиков, все громко разговаривали, хвастались, смеялись и бросали жадные пьяные взгляды на Анну, зажатую у стены с видом встрепанной кошки. Дома они были поздно ночью.
На другой день Валька проснулся в полдень, стал собираться, понукаемый Анной, но дома оказалась сестра. «Давай хоть чаю вместе попьем, все поговорить некогда. Как ты там живешь?» – слово за слово, завтракая, обсуждая жизнь и знакомых, просидели два часа. Пришла мать и отправила Вальку с новым заданием. Она была женщина деловая, держала магазинчик с нижним бельем и бегала везде сама, энергичная и занятая, как белка. Она сама гордилась тем, что никогда не сидит без дела, хотя и не получала много денег. В этом обвиняла всех вокруг, особенно детей, что не помогают ей, и терпеть не могла видеть их праздными, справедливо считая, что чем больше придумать им работы, тем меньше у них останется время на лодырничанье. Не придумав ничего более полезного, она велела Вальке отнести дяде на починку сломанный кухонный комбайн. Пошли вместе с Анной на другой конец города, а там оказались двоюродные братья и сестры, их дети, мужья и жены, да и с дядькой Валька по приезде еще не встречался. Дома были около двух ночи.
Наконец терпение Анны лопнуло. Утром в пятницу Валька проснулся, разбуженный резким звуком застегнутой молнии. Анна готова была уходить. Он повернулся и спросил, куда она. В его голосе было тяжелое спокойствие человека, который знает, что бежать отсюда некуда. Он был готов к крику, скандалу и нравоучению, но Анна ничего не сказала, подхватила сумку и быстро ушла.
Валька поднялся, не чувствуя в душе ничего, умылся, заварил растворимый кофе. Дома не было никого. С кружкой прошлепал назад в комнату, захотел включить компьютер и увидел на столе свой обратный билет. Один. Второго, Анниного, не было. В Вальке что-то обмерло.
Через десять минут он был на остановке. За эти дни город вымерз, кучка людей в шубах и меховых шапках по неизбывной провинциальной моде – чем пышнее, тем богаче, – клубила над собой облака пара. Маршрутки и автобусы то и дело подруливали, глотали людей и отъезжали. Но, уже подбегая, Валька увидел, что Анна не уехала. Поставив сумку к ногам, она прыгала на месте, промерзнув в своих легких ботинках, в немодной шальке на голове, грела дыханием руки.
Валька несся как ошпаренный, но, увидев ее, притормозил, подошел степенно, переводя дух. Она перестала прыгать, отвернулась. Валька взял ее сумку. Она вцепилась в ручку.
– Давай дома оставим. На фига ее с собой тащить?
Анна смотрела жестко и не выпускала. Подошла маршрутка до центра.
– А, – махнул Валька рукой. – Ну, так поехали, что ли?
– Эта? – с недоумением глянула Анна на номер. – Мне другую сказали.
– Да без разницы у нас, – ответил Валька, схватил ее за руку и втянул в машину.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.