Текст книги "Рубль – не деньги"

– Сейчас познакомимся, – сказал хозяин и в его тоне послышалась угроза, – и расскажешь мне подробненько, чего вы от меня хотите со своим подельником.

Колоться я начала сразу, мы еще и до порога не успели дойти. Рассказала про Наташку, про украденный тренажер, про то, как Цвиркин играл на гобое в ТЮЗе, только что не свою анкету пересказала. Но когда речь дошла до сестрорецкого рубля, парень насторожился.

– Знаешь, как моя фамилия? – поинтересовался он.

Я быстро-быстро замотала головой, а сама думаю: «На фига мне твоя фамилия?», но он значительно так сообщает:

– Соймонов. Соймонов Михаил Федорович. Так же звали моего прапрапра… неважно.

Тут я от возмущения подскочила!

– Причем тут ваш «прапрапра…»?! Я за вас замуж не собираюсь и семьями с вами дружить – тоже! Я домой хочу, а не вашу родословную слушать! У меня там Феликс в критическом состоянии… Слава богу, добрые люди его до больницы довезли…

– Да сядь ты, – скомандовал он ровным голосом, эти «добрые люди» я и есть. А теперь слушай и молчи.

История нового знакомого меня чуть не доконала. Оказывается, на Сестрорецком монетном дворе работал мастер-рационализатор Соймонов, под чьим чутким руководством и чеканились медные рублики. Он уменьшил толщину изделия с 26 до 15 миллиметров за счет изменения диаметра, и та часть продукции, с которой он экспериментировал, стала называться Соймоновским рублем. Чушка такая же – пришибить можно, – но более удобная в обращении. До наших дней ни один Соймоновский рубль не дошел, но слава о нем прокатилась и оставила след в истории.

Я сидела с открытым ртом.

– Это правда?

– Правда, еще какая правда! Этому посвящена глава в учебном пособии по кузнечному делу.

– Можно подумать, вы читаете такие книги, – решила я проявить подозрительность.

– Конечно, – засмеялся он, – я ж кузнец. Видела ограду вокруг моей избы? Сам ковал!

Я, конечно, не то что ограду, я свет белый в тот момент не видела, но признаться в этом значило бы потерять лицо, как говорят японцы, и я важно кивнула.

– Так вот, – продолжил он. – Твой придурок… как его…

– Цвиркин, – подсказала я.

– Допустим, Цвиркин, – милостиво согласился кузнец, – раскопал эту историю, узнал, что у меня есть много-много таких рубчиков…

– Откуда много? – глупо спросила я. – Их же всего 20 штук отчеканили.

– Господи! – взмолился собеседник. – Ты до конца слушать будешь или нет? Я, можно сказать, аферу века открыл и с тобой делюсь подробностями. Хорошо, забегу вперед: любое мало-мальски ценное изделие влечет за собой появление и фальсификатов, и подделок. Я же скупил до чертовой тучи сувенирных Соймоновских рублей. Каждая болванка по 140 рублей наших денег, если оптом скупать. Производство Китайской Народной Республики. Подарок к любому празднику и на все времена. Твой же идиот…

– Не мой, – вставила я.

– Хорошо, – согласился он, – не твой идиот выстроил логическую цепочку «Сестрорецк – Соймонов – наследство» и полез ко мне на чердак за большими деньгами. Представь: ночь, во дворе собаки бегают…

– А бегают? – перебила я.

– Бегают. Три волкодава. Не лезь, дай договорить, самое интересное осталось. Так вот, темнота, тишина, не твой Цвиркин у меня на чердаке за стрехой шарит… И вдруг… из-за стрехи прямо ему на голову вываливается мешок Соймоновских рублей килограмм на шестьдесят, производство Китайской Народной Республики.

– А дальше? – с замиранием сердца спрашиваю я.

– А дальше прибегаю я с двустволкой и везу этого недобитка в больницу.

Я роняю одинокую соленую слезку.

– Бедный Феликс, он же думал, что это наследство от вашего прапрапра…

– Во-первых, не надо казачить по чужим чердакам, а во-вторых, никакой он мне не прапра…, а однофамилец. Но что важно, они с моим прапра… – по имени-отчеству тезки.

Я заплакала еще горше.

– Теперь чего? – поинтересовался кузнец.

– А теперь Наташкин тренажер вспомнила. Лучше бы он тогда еще на Цвиркина упал…

Броня

Людмила Алексеевна Бархатова сразу стала выделять девочку, которая пришла работать к ним в бухгалтерию в конце 1942 года. Она ничем не выделялась среди других блокадников – такая же бледная, худенькая, почти бестелесная. Только брови читались на ее лице – густые, будто ухоженные, с красивым широким разлетом. Звали новенькую Бронислава Павловская. Она была из тех несчастных детей, которые поступили в Ленинградский педагогический институт им. А. И. Герцена в 1941-м, для которых жизнь закончилась, едва успев начаться.

Несмотря на жуткие времена, институт функционировал. Студенты учились, все службы работали. Даже первая сессия 1941/42 была проведена, а в конце того же ужасного для всей страны 1941 года осуществлен досрочный выпуск из 320 учителей. Институт жил! Многие корпуса были заняты под госпиталь, и мест для занятий оставалось совсем немного. Однако это не мешало учебному процессу, так как к 1 февраля осталось всего 1000 студентов: многие ушли на фронт, а 128 студентов (и с ними 41 преподаватель и 10 служащих) по льду Ладожского озера были эвакуированы в небольшой уральский городок Кыштым.

Бронислава училась и работала одновременно – под неусыпным надзором Бархатовой. Людмила Алексеевна приблизила девочку к себе, стала приглашать ее домой и потихоньку разузнавать, кто ее родственники, какова их судьба. Все рассказанное Броней радовало, хоть и было совершенно трагично, но ведь у Людмилы Алексеевны зрели грандиозные планы.

Семьи практически не было, ее смели сталинские репрессии. Мало того, что все Павловские были обрусевшими поляками, мама (в девичестве Шидловская) принадлежала к аристократическому роду. Дедушка Шидловский и вовсе был членом III Государственной думы. Броня и ее старшая сестра Марыся еще девочками остались на попечении полуслепой бабки, которой чудом удалось вернуться из ссылки, где умерла мама. Папу же расстреляли – только за то, что он поляк. После смерти бабушки девочки вынуждены были жить в узенькой, как пенал, 14-метровой комнате возле БДТ им. Горького, на площади Ломоносова (в обиходе – Ватрушка) одни.

Было трудно и голодно, тем более им, привыкшим к роялю, языкам и гувернанткам. Однако обе поступили в институты – Марыся в Первый мед, а Броня в Герцена. Не зря в те времена говаривали «Пед и мед – хуже нет». Марыся даже замуж вышла – муж кругленький такой, неказистый – и стала, вместо Павловской, Кирпичниковой. Броня осталась на Ватрушке одна, но не горевала, ходила пешком на Лермонтовский проспект к единственной подруге, с которой сошлась еще в 4-м классе Петер-шуле. Это были 30-е годы, и две одинаковые школы – Анне-шуле и Петер-шуле (женская и мужская) – стояли во дворе Кирхи. Потом девочек с мальчиками объединили и началось совместное обучение. Там задиристая Любка и подхватила замкнутую, тихую Броню. Родители с той и с другой стороны надеялись, что ненадолго, больно уж явное социальное различие. Оказалось, на всю жизнь.

На Лермонтовском было крайне невесело, хотя о каком веселье вообще можно было думать и говорить в блокадном городе и в полыхающей войной стране. Но у Любы еще и дочка в сентябре родилась. Хорошо, что ее отец служил комиссаром в госпитале, – какой-никакой паек, ребенка даже на грудном вскармливании держали. Когда Броня навещала подругу, они садились на каменную приступочку во дворе-колодце. У Любы на руках спала маленькая дочь, а перед ними – огромная воронка от залетевшей бомбы. Воронка была наполнена дождевой водой.

– Мама сказала, что если фашисты войдут, – убежденно говорила Люба, – мы сразу все здесь и утопимся.

– Как все? – не верила своим ушам Броня.

– Ну, не все… Папе не надо. Он русский, а мы еврейки.

– Ребенок-то причем тогда? – удивлялась Броня. – У тебя муж украинец.

– У евреев национальность по матери, – сообщала подруга. И добавляла: – А может, и топиться не придется.

– Немцы не войдут?

– С голоду перемрем.

Про себя Броня прикидывала, что фашисты будут делать с поляками.

Любин муж, который перед войной поступил в Московскую Академию инженерных войск, все равно воевал на Ленинградском фронте. Там же воевал и сын Бархатовой – правда, со значительной разницей, образовавшейся в 1942 году. Муж Любы был с фронта призван в Академию, поскольку Сталин быстро сообразил, что военных специалистов не хватает катастрофически, а сын Людмилы Алексеевны попал в плен во время проведения Усть-Тосненской операции. Это было страшным ударом, но Бархатова старалась не падать духом, ее грела богатая мысль о том, что когда Коленька вернется из плена (а она в этом не сомневалась), его уже будет ждать готовая невеста-аристократка.

Тем временем жизнь, наполненная событиями, идет. Наши терпят потери, но все же бьют немца по всем фронтам – об этом можно сейчас прочесть в любом учебнике истории. В январе 1944 года разбита петергофско-стрельнинская группировка и в июле уже начинается реэвакуация Педагогического института обратно в Ленинград. Занятия начинаются полным ходом. Со 2 февраля открываются семинары на истфаке, читают Мавродин, Бернадский и Окунь. Это победа! В 1945-м Броня получает диплом – теперь она учитель истории. А Бархатова продолжает не выпускать ее из своих цепких лапок. В открытую с Брониславой разговора не было, но намеки были настолько прозрачны, что и так было ясно, что там далее последует. Осталось только дождаться Коли, который на тот момент находится в одном из комплексов Освенцима – Аушвиц-Биркенау, в просторечии Бжезинке. Но, как не называй, все равно концлагерь.

Броня часто рассказывала Любке о том, как будущая свекровь ее обихаживает, и не скрывала своего опасения, что после Аушвица ее суженый запросто может оказаться, например, на Колыме – уж слишком ученая она была с детства. Любка отрицала возможность такого поворота, ее жизнь учила по-другому и она свято верила в Советскую власть.

27 января 1945-го узники Бжезинки были освобождены нашими войсками, но тут же войсками союзников переправлены в Райнвизен, лагерь, организованный под эгидой союзнических оккупационных войск вдоль Рейнских берегов. Тот же голод, тот же тиф… Но через год Николай Бархатов прибыл домой, в объятия Людмилы Алексеевны. Только вот незадача – прибыл не один, а с девушкой Оксаной, заявив, что это его будущая жена. А молодая хохлушка в доказательство выпятила свой и без того округлившийся живот.

Когда Броня поведала об этом камуфлете подруге, та ахнула.

– Броня, какой бесславный конец!

– Это почему же? – поинтересовалась Павловская.

– Ты еще спрашиваешь! Девица, как ее там, Оксана, беременна!

– Нет, ей-богу, ты о чем? – пожала худыми плечами Броня.

– Дуру не ломай, она уже его жена, осталось только в ЗАГС сходить. Коля – чужой муж!

Чем больше разорялась Люба, тем спокойней и насмешливей становился Бронин взгляд.

– Ты же не сможешь крутить с чужим мужем?! – не успокаивалась подруга. – Вот, например, с моим ты же не смогла бы крутить?!

– Прекрасно смогла бы. И при этом нагло смотрела бы тебе в глаза.

Люба онемела. Вот просто сразу, в одну секунду потеряла дар речи. Она хорошо изучила одноклассницу за все эти долгие годы. Да, Броня абсолютно лишена сантиментов, решительна и холодна, как клинок, но чтоб такое…

Павловская усмехнулась:

– Не боись, Любовь Андреевна, твой муж не в моем вкусе: не люблю карьеристов.

– Военный обязан быть карьеристом.

После этого разговора они не поссорились, не отдалились друг от друга – в силу всепрощающей Любкиной натуры и того, что муж Броню тоже недолюбливал. Каждая из них продолжала жить своей жизнью. Для одной главное – семья, для другой – стратегические планы, в которые украинская девушка Оксана явно не вписывалась.

А умная мама Людмила Алесеевна Бархатова продолжала вести свою линию. Она не перестала приглашать Броню в дом, за столом специально заводила интеллектуальные беседы о театре, литературе и живописи, то есть затрагивала темы, поучаствовать в которых избранница сына не могла, даже если бы очень хотела. Просто выставить из квартиры беременную Оксану было нельзя, сын постоянно напоминал, что девушка спасла ему жизнь в лагере «Райнвизен». Бархатова даже не вникала в эти подробности – у нее была цель. Сдвоенная цель, усложненная: не потерять Николая и женить его по своему усмотрению. Время поджимало – живот у хохлушки рос неукоснительно.

Дипломат из Людмилы Алексеевны получился бы отменный: в сроки, продиктованные обстоятельствами, она уложилась. Когда беременность нежеланной девицы подошла к восьми месяцам, Бархатов-младший сделал Брониславе предложение.

Приехав из ЗАГСа, молодые вместе с гостями, перед тем, как сесть за праздничный стол, зашли в комнату Николая, чтоб оставить там цветы. Над торжественно застеленной кроватью новобрачных на бельевой веревке висела мертвая, посиневшая Оксана. Рядом на столе лежала записка, в которой безграмотно, но подробно было описано, кто виноват. Живописная группа застыла в дверях. Броня спокойно переступила порог, уничтожила записку, обрезала веревку, вызвала милицию, а по окончании следственных действий пригласила дорогих гостей к столу. Ночь с молодым мужем она провела в той же кровати.

После этой истории потрясенная Люба долго не общалась с подругой, тем более, очень вовремя мужа перевели на Камчатку, а оттуда и письма с трудом доходили. Увиделись они только через два года, но тесно пообщаться не удалось, опять же в силу обстоятельств – Люба вслед за своим «карьеристом» отбыла уже на Чукотку. Единственное, о чем успела рассказать Броня, это о своей работе в школе, об учениках, которые дали ей кличку «Броня» (с ударением на 2-й слог!). «Правильная кличка», – одобрила про себя Люба.

Близкая дружба – как-будто и не прерывалась – продолжилась по возвращении с Чукотки. К тому времени Бархатов ушел от Брони, раздосадованный тем, что она не смогла ему родить. Никто не знал, вспоминает ли он того, несостоявшегоя ребенка, но сошелся он с женщиной, у которой уже было трое малышей. Бронислава делала вид, что ей безразлично произошедшее, а еще выбрала себе позицию относительно всех детей вообще. Любина подросшая дочка не переставала ужасаться этому факту и даже как-то спросила:

– Тетя Броня, как же вы работаете учителем, если не любите детей?

– Я не обязана их любить, я обязана учить.

Вопрос был закрыт до того времени, пока у Любы не повзрослела младшая дочь, которая озадачилась той же проблемой и получила от маминой подруги точно такой же ответ.

– Не женщина, а танковая броня, – сказала Любе дочка.

Единственный в этой семье, кто ничему не поражался и не задавал никаких вопросов, был папа. Он спокойно шагал по карьерной лестнице, обеспечивая разраставшуюся семью, а когда дослужился до генерала-лейтенанта, смог перевезти всех из коммуналки на Лермонтовском в огромную отдельную квартиру. Броня была непременным приложением к домочадцам. Даже смотреть телевизор она приходила в их дом, поскольку своего не завела. Продолжая жить на Ватрушке в узенькой комнате, она умудрялась щеголять в соболях и бриллиантах. Люба спрашивала:

– Откуда?

– Осталось, – самодовольно отвечала Броня. – Разве ты не помнишь, из какой я семьи?

А Любу ее положение дел вполне устраивало. Вместо драгоценностей и мехов у нее было кое-что более дорогое – дочки и внучки. Павловская не переставала этому удивляться.

– Что ты в них находишь? – брезгливо интересовалась она.

Между тем стал все чаще захаживать Коля Бархатов – то чаек попить, то вдруг букет подарить, а то и с контрамарками на нашумевший спектакль. В один из таких приходов он заговорил о возвращении и сделал Броне самое настоящее предложение руки и сердца, о чем она и рассказала подруге.

– А ты? – ахнула Люба. – Что ты ему ответила?

– Что я не из тех женщин, которых бросают дважды, – гордо ответила Бронислава и отчаянно зарыдала.

И уже не в первый раз Люба пожалела такую одинокую, пусть и в соболях и бриллиантах, Павловскую. С ней даже старшая сестра почти не общалась. Броня пыталась заинтересовать ее тем, что составляет их генеалогическое древо, и нашла отдаленное родство с Пушкиным, но Марыся на это не реагировала, занятая здоровьем Кирпичникова.

А время бежало, как ему и положено, не вспять: ушли и Кирпичников, и Марыся, пришлось еще одну ветвь геанелогического древа завершать крестом. Потом не стало Любы. Никого не осталось у женщины-брони, кроме «карьериста», которого она по инерции продолжала недолюбливать, и Любиных отпрысков, которых невозможно было любить по принципиальным соображениям, как и всех детей на свете. Однако, когда Павловскую избил какой-то конченый наркоман, проследивший за ней от сберкассы до самой квартиры, чтобы вырвать сумку с жалкой учительской пенсией, от ее постели не отходили именно они.

После долгого лежания в больнице Броня перестала самостоятельно передвигаться, но до самого последнего для нее 2007 года она не переставала задаваться вопросом: «Что Любка в них находит?».

Пари

– Ни фига ты не защитишься, если с кем– нибудь не переспишь, – сказал Эдик.

И эта фраза перевернула всю ее жизнь. А жизнь-то текла, как по маслу – абсолютно предсказуемо и предначертано… Но – до этой фразы.

Обижала даже не хамская правда жизни и не то, что в Люську не верил самый ближайший друг, друг детства, почти родственник, а то, что кто-то смог усомниться в ее уме и усидчивости, оценивая только внешние, так сказать, декоративные данные. И Люська взялась за дело.

– Спорим, защищусь! И при этом спать ни с кем не придется.

Заключили пари на бутылку шампанского, которое по тем временам стоило три шестьдесят.

Первым делом Люська развелась с мужем, который постоянно мешал ей учиться. А учиться она любила, как любила делать все, что у нее получалось, и училась всю свою жизнь. Сначала, как все нормальные дети, – в школе, но не простой, а при Высшем художественном училище им. Мухиной, потом – в самой Мухе. Это была, если честно говорить, не ее запредельная мечта, а мечта мамы, но воплощала мама эту мечту в Люське и Люськиным посредством. Муж чужих мечтаний не разделял и не поддерживал. У него была своя мечта – чтобы Люська проводила время у плиты и у корыта. Ну, с корытом – это образно, но смысл все тот же: жена, знай свое место. В качестве примера муж постоянно приводил какую-то свою родственницу из Марийской автономной республики.

– Она даже не знает, где кинотеатр находится!

– А ты уверен, что там есть кинотеатры? – беззлобно откликалась Люська.

– Есть, – заверял муж, – но она занята хозяйством и семьей. Видишь, даже писем нам не пишет.

– Не пишет потому, что безграмотная, ей же все некогда, – говорила Люська, начиная сомневаться уже в существовании такой идеальной родственницы, тем более что видела ее только на фотографиях и один раз на свадьбе.

Мухинское училище Люськин муж иначе, чем «курсы повышения квалификации проституток» не называл и после занятий встречал ее чуть ли не ежедневно. Учебу Люська все равно не бросала, хотя заниматься ей приходилось ночами, прямо как Горький, при лучине. Чем больше муж ревновал, негодовал и раздражался, тем больше ей хотелось стать гениальным художником. Этого не случилось, и опять же из-за мужа. Сначала Люська ушла в декретный отпуск, потом нагоняла, а когда защитила все-таки вожделенный диплом, вдруг поняла, что художник по тканям из нее вышел весьма посредственный, да и не художником она хотела быть.

Второе высшее образование по тем временам было бесплатное, и Люська метнулась в ЛГУ на филфак, но только уже на вечерний. Ребенка отдала в детский сад и устроилась на том же филфаке на кафедру зарубежной литературы старшим лаборантом. Вот тут-то добрые люди и навели ее на мысль об аспирантуре. Люська действовала по принципу «уж если я чего решил, то выпью обязательно». На ближайшие шесть лет загрузила себя основательно, благо были бабушки-дедушки, которые помогали с дочкой. Ходила не только в университет, но еще и на курсы иностранных языков. Учиться опять приходилось по ночам, поскольку в сутках времени как-то не прибавилось. Эдик еженощно караулил под окнами Люськи и на следующий день говорил ей страшным голосом:

– Руки вытяни… Опять тремор!

Друг детства был врачом и строго отслеживал Люськино здоровье, умоляя ее отказаться и от дурацкого спора, и от всяких форм обучения вообще. Но в Люську как черт вселился! Чтобы избавиться от постоянного недосыпа, втайне от всех она глотала кофеин и его аналоги, заваривала чифир, раздобыв рецепт у отсидевшего одноклассника. Успеть надо было все, не забывая о культурной программе.

Университет Люська закончила экстерном, ни разу не попав даже в больницу, хотя ее образ жизни явно предполагал либо морг, либо психушку. Ну и, соответственно, оформилась сооискателем своей же кафедры, выбрав незамысловатую тему «Дадаизм в творчестве Луи Арагона». В первый же год обучения в аспирантуре она сдала все кандидатские минимумы, – хотя все нормальные люди сдавали по одному в год, – причем, сдала положительно и без особого напряга. Ей казалось, что эта прыть приближает ее к победе над Эдиком.

Когда Люська принесла научному руководителю черновой вариант 1-й главы, тот сообщил, что все, абсолютно все, написано не так. Но как надо, объяснять не стал, и с распроклятой 1-й главой Люська ходила к нему восемь раз. А глав-то намечалось шесть! И это не считая всех прочих «удовольствий». Процесс явно притормаживался… Все на кафедре успокаивали Люську тем, что никто так быстро не справлялся с кандидатскими диссертациями. Но они же не знали Люськиной доминанты – выиграть пари у друга детства!

Через два года уже подросшая дочь сообщила ей, что лучше иметь маму дворничиху с незаконченным средним образованием.

– Почему? – удивилась Люська.

– Она бы уделяла время мне, а не учебе, – сообщила дочь и обиженно отвернулась.

Уже ничто не радовало, даже то, что ей дали полставки, и она теперь гордо именовалась ассистентом.

Когда закончился намеченный Люськой срок для написания кандидатской, она стала по всяким мелким поводам дарить научному руководителю то кофе, то коньяк, рассчитывая, что это ускорит дело. Но руководитель был полным остолопом (или делал вид) и отдаривался книжками и пирожными. Вот этого Люська уже совершенно не понимала. Зато прекрасно понимали все на кафедре и искренне советовали Люське переспать с ним – для пользы дела и ускорения процесса. Но она была тверда, как камень. Только теперь уже не переписывала заново все забракованное, а тупо и нагло приносила одно и то же.

Эдик время от времени интересовался течением дел, но все реже и реже.

Время шло. Люська вовсю преподавала зарубежную литературу первой половины ХХ века и водила испаноговорящих туристов по городу в свободное от основной работы время. Дочка благополучно поступила в институт. Научный руководитель давно ни на что не притязал и сменил место проживания на Канаду. Злополучная диссертация все писалась, только уже под новым руководством. Луи Арагон стал Люськиным злейшим врагом и прочно занял место в ее ночных кошмарах.

– Может, бросишь наконец свои изыскания? – уговаривал Эдик.

– Скоро-скоро, – утешала она, – мне тут посоветовали перечитать Пьера Дэ о страхах Арагона…

– О боже! – взвыл Эдик. – Я уже слышать не могу про твоих арагонов, бретонов… Прекращай все это немедленно! Ты помнишь, сколько тебе лет?

– А это-то тут причем? Столько же, сколько тебе, между прочим!

– Но я, в отличие от тебя, женат и занят семьей, а не дадаизмом во Франции.

Люська прямо оскорбилась:

– Знаешь, дорогой, ты сам это пари предложил!

– А если б я тебе с 10-го этажа предложил прыгнуть?

Люська на минуту призадумалась:

– На пари или просто так?

Эдик устало махнул рукой.

А Люська и впрямь задумалась о возрасте. Но это только в связи с дочкой, ибо та вымахала совершенно взрослой девицей и, похоже, скоро замуж соберется. Не хотелось, чтобы она повторяла ошибки мамы и, не приведи бог, занялась наукой, но к этому, видимо, дело и идет. Люська, конечно, в этом виновата, и дело не в генах, а в том, что она является для дочери примером… К сожалению…

Самой непутевой маме возраст нисколько не мешал, да и какой-такой возраст, когда до полтинника еще шагать и шагать. Мешали мужики, которые не давали выиграть пари. Не успел отвалить прежний научный руководитель, предательски ее бросивший ради Ниагарского водопада и оленей карибу, как на его вахту заступил завкафедрой.

– Люсенька, – говорил он, – я помогу тебе с защитой, только уже допиши наконец, а в остальном можешь на меня положиться. Или ты планируешь связаться со своим новеньким?

– Аркадий Павлович, – Люська строила из себя дуру, – да чем же вы можете помочь? Ваш конек – немцы, Гейне, «Германия – зимняя сказка».

– Сказка, Люсенька, это ты, – не сдавался заведующий и пытался ухватить Люську за коленку.

От этих идиотских разговоров Люська уставала больше, чем от работы и диссертации, вместе взятых. В один из вечеров, когда она в очередной раз обдумывала, как бы аккуратненько Аркадия Павловича послать или хотя бы переориентировать, дочь завалилась домой где-то около полуночи и торжественно и безапеляционно заявила:

– Я сейчас попью кофе, потом лягу, а ты будешь мне рассказывать то, что я завтра должна сдавать.

– Не поняла… Что именно? И почему я?

– У меня завтра зачет по «Истории религий», а я еле живая. Читать сил нет.

– Хорошо, – согласилась Люська и до шести утра начитывала ей то, что в прежние времена называлось «Научным атеизмом».

Когда за окном уже стало светать, а дочь демонстративно зевать, Люська поучительным тоном сказала:

– А помнишь, кошенька, как ты когда-то вместо меня хотела маму-дворника? Сейчас бы мама не про религии тебе рассказывала, а мусорные бачки выносила. И ты вместе с ней.

– Ну, бачки ты, положим, выносила бы сама, – и дочь повернулась на бок.

Через год совпали два знаменательных события – одновременно пришли к финишу и дочкин институт и Люськина кандидатская, правда, с небольшой поправкой. К защите Люську никто не собирался допускать. Дело остановилось на предзащите. Коллеги утешали:

– Вот исправишь все с учетом замечаний – и дело в шляпе! Фигня для тебя!

И только приятельница, вызвав ее в курилку, покачала головой:

– Дурочка ты, Людмила. Надо было сразу с Аркадием переспать или хотя бы…

– Нет, – решительно сказала Люська. – Ни за что!

– Ну-ну… – подытожила приятельница, и вид у нее был такой сострадательный, хоть плачь.

Люське же плакать или даже расстраиваться было некогда. Двадцать шесть замечаний – это не кот начхал, надо исправлять. Но в первую очередь она позвонила Эдику.

– Так вот, милый друг, – Люська торжествовала, – предзащиту я прошла!

– Та-а-к… – неопределенно ответил он.

Приятельница с кафедры оказалась права. Все мерзенько и жалостливо ухмылялись. Аркадий Павлович ходил пузом вперед и с гордо поднятой головой. На его лице была написана такая победность, как-будто он не Люську на предзащите зарубил, а в одиночку разгромил фашистскую Германию вместе с ее зимней сказкой.

Несколько лет и вовсе было ни до чего – болели и умирали родители. И все равно, очухавшись, она принялась добивать когда-то начатое. Эдик давно опустил руки, и когда в день его 60-летия в открытых дверях появилась Люська с охапкой цветов, только заметил:

– Люська, а чего ты такая вся парадная? Гости же только в субботу.

Но глаза у нее так сверкали, что это наводило на мысли, от которых Эдику стало не по себе. Сбылись его самые худшие предчувствия.

– Люська, – сказал он, прислонившись к косяку, – неужели…

– Да-да-да! – не дала договорить ему Люська. – Гони шампанское – я выиграла!

Она триумфальной поступью перешагнула порог.

– Я защитилась! Сама! Без всяких там «переспать»!

Эдик очень внимательно, без улыбки, посмотрел на нее.

– Эх, подруга, я бы очень удивился, если б в нашем возрасте к тебе стояла очередь на «переспать»… И выставил перед Люськой бутылку шампанского, которая к тому времени стоила уже 360 рублей.