Текст книги "Культурология: Дайджест №4 / 2009"

Таким образом, создавая «роман с максимальным авторским участием», посвящая значительную часть произведения философскому осмыслению субстанциальных вопросов бытия и сопровождая события в жизни героев неизменной авторской оценкой, Мережковский не разрушает романного жанра и не впадает в крайность полнейшей приверженности философской схеме, а пытается воплотить в рамках романного полотна диалектическую сложность взаимодействия категорий идеального и материального в мире, уживающуюся как в рамках определенных исторических периодов в истории человечества, так и в Личности каждого отдельно взятого человека. Заострение противоречий и возможность их разрешения как на уровне всемирной истории, так и в судьбе отдельного человека в творчестве Мережковского объясняются не приверженностью писателя к примитивно понятой диалектической схеме: «теза – антитеза – синтез», а глубокой философской основой идеалистического мировоззрения писателя, пытающегося проникнуть в высшее диалектическое единство материи и духа, осознать духовные и идеальные возможности каждой отдельной Личности и человечества в целом, найти в низшем мире материи потенциальную возможность к обожествлению и достижению полноценного абсолютного бытия в Духе.

Итак, основная особенность и своеобразие романного полотна Мережковского – активность философской идеи в произведении. Философская идея существует в романе двояко: выражает собственно философскую мысль в рамках общей концепции автора, воплощаясь в ярких авторских монологах, и моделирует психологический облик героев, определяет духовные коллизии и перипетии их земной судьбы. Авторский монолог у Мережковского представляет собой образную художественную речь, насыщенную поэтическими фигурами и изобилующую экспрессивной лексикой, что обличает в авторе не отстраненного философа, оперирующего научной терминологией, а скорее поэта или мыслителя-романтика, воплощающего свою философскую позицию в монологе лирического героя. Подобный принцип построения авторского монолога обусловлен иррациональным, мистическим характером миросозерцания писателя и его приверженностью к художественному осмысливанию действительности путем создания образа. Частая замена логического доказательства эмоционально-экспрессивной образной формулировкой, с одной стороны, свидетельствует об особенности гносеологической концепции писателя, основанной на приоритете интуитивного познания перед рациональным, а с другой стороны, говорит о поэтическом строе мысли Мережковского, стремящегося не выходить за рамки художественного произведения. Психологический облик героя, прорисовка характера выполняются Мережковским в русле философской идеи, поручаемой автором для жизненной проверки персонажу. Идея начинает преобладать над образом, но герой не становится «рупором идей» писателя, он осуществляет свою индивидуальную судьбу, соотносимую автором с собственным духовным абсолютом, понимающим высшее назначение человека как слияние с идеальными субстанциями. Земное существование героя обретает телеологический смысл, раскрывающийся путем включения обыденной исторической жизни в космический процесс и заставляющий реальное историческое бытие взаимодействовать с идеальными категориями.

Романы, созданные Мережковским в эмиграции в жанре философского романа-концепции, становясь частями единого метатекста (особенность творчества писателя, подмеченная им самим еще в дореволюционный период), несут в себе двойную смысловую нагрузку. С одной стороны, это строго определенные части философской концепции автора, прорабатывающие различные проблемы и идеи, с другой – неизменная картина мира, главная роль в котором отводится Личности, движущей духовную эволюцию к достижению абсолюта, т.е. к концу мира. Герои Мережковского разнятся психологическими чертами характеров, разделены земным временем и призваны прорабатывать различные положения философской концепции автора, но все они занимают одно положение по отношению к миру, являясь духовными движителями эволюции, стремящейся завершиться в абсолютном Конце. Все они выражают горячее стремление писателя приблизить мир к духовному абсолюту, призванному стать Концом и Началом, новым воплощением идеального в материальном мире.

Особенность романного полотна Мережковского в тождественности философской концепции автора художественному миру создаваемых произведений. Философская концепция рождается и передается в сфере художественного мышления, где идея и образ не иллюстрируют, а взаимно обусловливают друг друга, образуя единый конгломерат философско-художественного содержания, в котором уже невозможно установить первопричину.

Музееведение

Миссия современного музея в контексте актуальных проблем музеологии5050
  Шляхтина Л.М. Миссия современного музея в контексте актуальных проблем музеологии // Музеология, музеи в меняющемся мире = Museology, museums in the changing world: Материалы междунар. симпоз. – Барнаул, 2008. – С. 39–40.


[Закрыть]

Л.М. Шляхтина

Доцент Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств Людмила Михайловна Шляхтина размышляет о миссии современного музея с позиций музееведческой науки. Понимание феномена музея меняется, поскольку глобализация породила новые проблемы, всемирную стандартизацию и унификацию.

Новая дефиниция музея опубликована в Кодексе музейной этики Международного совета музеев (ICOM). Музей в этом Кодексе трактуется «как открытое для публики, некоммерческое учреждение на постоянной основе, которое действует на благо общества и его прогресса, приобретает, сохраняет, исследует, пропагандирует и экспонирует – в целях обучения, образования и развлечения – материальные и нематериальные свидетельства человека и окружающей среды» (с. 40).

Полиформизм, многообразие музейного мира зачастую удивляет консервативную общественность составом коллекций, тематикой и способами презентации музейной информации. Автор реферируемой статьи пишет о Музее мыши, Музее квашеной капусты, Музее снов и сновидений З. Фрейда, Музее воды Санкт-Петербурга. Да и известные старинные музеи пересматривают свои концепции. Так, в Государственном Русском музее создан центр музейной педагогики и детского творчества.

«Включение в круг музеологических изысканий экологической концепции можно назвать существенным фактором развития музея в будущем. Основанная на идее “экологии культуры”, эта концепция демонстрирует музей как культурную институцию, объединяющую природно-материальные и рукотворные артефакты истории и культуры», – заключает автор реферируемой статьи (с. 40).

И.Г.

Культурные детерминанты музейного развития5151
  Мастеница Е.Н. Культурные детерминанты музейного развития // Музеология, музеи в меняющемся мире = Museology, museums in the changing world: Материалы междунар. симпоз. – Барнаул, 2008. – С. 19–22.


[Закрыть]

Е.Н. Мастеница

Доцент Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств Елена Николаевна Мастеница обращается к проблематике музея и музейного развития с точки зрения их детерминированности культурным контекстом. Музей, по мысли автора реферируемой статьи, является отражением определенной социокультурной ситуации. Автор пытается осмыслить все разнообразие функций музея «от узкоучрежденческой до возводящей музей в степень фактора, определяющего развитие культуры в целом» (с. 20).

Значение теории музейной коммуникации состоит в возможности применения социологических и психологических методов исследования. Международный совет музеев (ICOM) предложил новые принципы организации музеев и новые принципы их деятельности. Так, «экомузей», который получил широкое распространение во второй половине ХХ в., создается населением определенной местности и «ставит своей задачей консервацию культурно-исторического наследия, сводящегося, прежде всего, к сохранению элементов традиционного жизненного уклада, свойственного жителям данной территории» (с. 21).

Автор реферируемой статьи полагает обоснованным рассмотрение музея как специфического механизма культуры, который обеспечивает существование и воспроизводство таких форм социокультурной практики, как наука, идеология, экономика, образование, искусство. Словом, «совокупность фундаментальных характеристик культуры представляет собой одну из важных детерминант музейного развития, а музей выступает как проекция мировоззренческих характеристик той культуры, в которой он существует» (с. 22).

И.Г.

Теория и история культурной среды

«К привычкам бытия вновь чувствую любовь…»5252
  Вступительная статья Н.В. Забабуровой // «К привычкам бытия вновь чувствую любовь…». Гастрономические пристрастия Пушкина. – Саранск, 2008. – С. 3–35.


[Закрыть]

Автор вступительной статьи к книге, посвященной гастрономическим пристрастиям А.С. Пушкина, доктор филологических наук Н.В. Забабурова пишет, что «привычки бытия» – это нечто, составляющее фундамент жизни, и быть может, в них и сокрыта истина человеческой натуры – «организма», как непривычно выразился Пушкин:

 
Чредой слетает сон, чредой находит голод,
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят – я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн – таков мой организм…
 

Может быть, сам поэт и указывает нам на эти основные опоры благоденствия организма, дающие ощущение жизни и счастья – сон, голод (аппетит), желания… Забавно, что целую лекцию о гигиене сна Пушкин «прочел» в лицейском шутливом стихотворении «Сон» (1816):

 
Я сон пою, бесценный дар Морфея,
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.
 

Рецепт, предлагаемый поэтом, на первый взгляд прост – «спешите же под сельский мирный кров». Но и в сельской тишине, дабы обрести негу сна, необходимо придерживаться правил: не пренебрегать прогулками и движением, не предаваться излишним возлияниям, пуще всего бояться сна дневного и даже… «не ужинать – святой закон». Сам поэт всем этим правилам, естественно, не следовал. В первые послелицейские годы он жил в Петербурге, как и его герой, «утро в полночь обратя». Нередко он по ночам работал, о чем остались поэтические свидетельства:

 
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла…
 

Но столь же охотно Пушкин работал по утрам, особенно в Михайловском, и это утро затягивалось у него порой до обеда. Кажется, утро он любил особенно, и поэтому так много у него прекрасных строк, посвященных рассветным часам:

 
И тихо край земли светлеет.
И вестник утра, ветер веет.
И всходит постепенно день.
 

Именно в Михайловском Пушкин возвращался к тому естественному ритму бытия, который, вероятно, более всего подходил его от природы крепкому организму. Он обычно вставал рано и летом шел купаться в Сороти, зимою же принимал холодную ванну, а затем подолгу совершал конные прогулки.

Движение было Пушкину жизненно необходимо. Он был неутомимым ходоком. Из Михайловского в Тригорское и обратно ходил обычно пешком. Пешком он путешествовал и из Петербурга в Царское Село: выйдет утром – и к обеду на месте. Обязательна для него была и прогулка перед обедом в любую погоду.

Как известно, любимым временем года Пушкина была осень. М.И. Пущин объяснял его пристрастие к осени природной непоседливостью поэта: «Он был склонен к движению и рассеянности.

Когда было хорошо под небом, ему не сиделось под кровлей, и потому его любовь к осени, с ее вдохновительным на него влиянием, можно объяснить тем, что осень, с своими отвратительными спутниками, дождем, слякотью, туманами и повисшим до крыш свинцовым небом, держала его как бы под арестом, дома, где он сосредоточивался и давал свободу своему творческому бесу» (цит. по: с. 8–9). Разумеется, пишет Н. Забабурова, это весьма поверхностное объяснение, но в нем есть доля истины. Физически Пушкин всегда чувствовал себя лучше в холодную погоду. Именно осенью и зимой восстанавливался естественный для него ритм бытия, когда все совершалось «чередой» – и сон, и бодрствование, приливы и отливы естественной энергии.

Когда на Пушкина «чередой» находил голод, он предпочитал пищу простую. «Он вовсе не был лакомка, – писал Вяземский. – Он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал тайн поваренного искусства; но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке» (цит. по: с. 10). Из его любимых блюд называли печеный картофель, моченые яблоки, блины, особенно крупитчатые «розовые», которые пеклись с добавлением свеклы (по воспоминаниям А. Смирновой-Россет, Пушкин съедал их по 30 штук). В доме своих родителей Пушкин обедать не любил, потому что стол там был плохой по причине скупости отца и бесхозяйственности матери, но женившись, завел у себя кухню по собственному вкусу. А.О. Смирнова вспоминала, что ей нравилось обедать у Пушкина: «Обед составляли щи или зеленый суп с крутыми яйцами… рубленые большие котлеты со шпинатом или щавелем, а на десерт – варенье с белым крыжовником» (цит. по: с. 11). Очень любил Пушкин ботвинью с осетриной, и именно ею угощал брата Лёвушку в отсутствие Натальи Николаевны. Все то, что входит в перечень «онегинских» пиров – «ростбиф окровавленный», и «трюфли, роскошь юных лет», и «Страсбурга пирог нетленный», – это декорация парадных ужинов, не имеющая никакого отношения к повседневным пушкинским привычкам. Пожалуй, только к сыру лимбургскому поэт испытывал слабость и регулярно просил брата прислать его в Михайловское. После отъезда Пушкина в Москву по вызову царя няня Арина Родионовна выкинула этот сыр, от которого, по ее мнению, уж очень скверно пахло.

Вообще, по признанию всех знавших Пушкина, в еде он был очень воздержан, обедать любил поздно, часто в 6–7 вечера, а до этого ничего не ел. Такую воздержанность объясняли даже его стремлением походить на Байрона, который подобным образом всю жизнь сознательно боролся с наследственной склонностью к полноте. По замечанию П. Анненкова, Пушкин начал есть один картофель в подражание умеренности Байрона.

К винам Пушкин относился с гораздо большей требовательностью. Крепких напитков он практически не употреблял, не считая жженки (которая, как известно, изготавливается на основе рома), поскольку это был напиток, испробованный еще в лицее. В годы учебы Пушкин познакомился с гусарами, стоявшими в Царском Селе, и какое-то время испытывал на себе их влияние:

 
Не так ли опытный гусар,
Вербуя рекрута, подносит
Ему веселый Вакха дар,
Пока воинственный угар
Его на месте не подкосит?
 

По гусарским правилам, пить полагалось много. Впоследствии, в 1827 г. Дельвиг писал Пушкину по поводу его брата Льва, который отличался невоздержанностью: «Пьет он, как я заметил, более из тщеславия, нежели из любви к вину. Он толку в вине не знает, пьет, чтобы перепить других, и я никак не мог убедить его, что это смешно. Ты также молод был, как ныне молод он, сколько из молодечества выпил лишнего?» (цит. по: с. 16). Интересно в связи с этим и замечание Ф. Глинки, хорошо знавшего Пушкина в юности: «Многие тогда сами на себя поклепывали. Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным: придет, бывало, в собрание, в общество, и расшатывается. “Что вы, Александр Сергеевич?” “Да вот выпил 12 стаканов пуншу!” А все вздор, и одного не допил» (цит. по: с. 16–17). Застолье было для Пушкина особым праздничным ритуалом. Во-первых, он любил предаваться ему в узком кругу близких друзей. Во-вторых, за столом собирались, чтобы общаться: разговаривали, спорили, читали стихи. В вакхических песнях юного Пушкина неизменно звучит этот мотив дружества, радостного общения избранных и близких душ:

 
                      Друзья, в сей день благословенный
                      Забвенью бросим суеты!
                      Теки, вино, струёю пенной
                      В честь Вакха, муз и красоты!
 

Правда, дружеские пирушки нередко заканчивались на другой ноте: подвыпившие весельчаки отправлялись в сомнительные заведения, по известным адресам. Это тоже входило в ритуал – «во славу Вакха и Венеры». О «шалостях» юного Пушкина говорилось и писалось немало, однако надо констатировать, что застольные излишества привычкой для него не стали. В питии он был, в сущности, так же воздержан, как и в еде, хотя гораздо более привередлив. Предпочитал он преимущественно французские вина, в особенности шампанское. Ресторатор в Одессе вспоминал, что Пушкин предпочитал всем маркам «Saint-Peray». Любопытен в этом отношении рассказ Ивана Пущина о посещении им Пушкина в Михайловском. Отправляясь к ссыльному поэту, он прихватил с собой три бутылки шампанского «вдова Клико». Он приехал ранним утром, а уехал ночью. За весь день друзья, не видевшиеся пять лет, выпили всего-навсего три бутылки, причем компанию им составила и няня Арина Родионовна. Последняя пробка «вдовы Клико» хлопнула уже за полночь. Когда пробило три часа ночи, «мы еще раз чокнулись стаканами, – вспоминал Пущин, – но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем…» (цит. по: с. 20).

Пушкин просил брата Льва прислать в Михайловское бордо и вино, названное им «Sotern Champagne». Белые вина Сотерна принадлежат к числу самых изысканных и элитных вин Франции. Сотерн – это небольшой участок к югу от Бордо (1500 га), где применяется особая технология изготовления вин из перезревшего винограда, создающего особый и неповторимый букет. Что же касается бордо, то переход к этому сорту сам поэт объяснил в «Евгении Онегине». Провозгласив в главе V гимн своему любимому шампанскому, он удивляет читателя «невольным прозаизмом»:

 
Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
 

Впрочем, Онегин и Ленский в зимние деревенские вечера все-таки пьют шампанское:

 
                      Вдовы Клико или Моэта
                      Благословенное вино
                      В бутылке мерзлой для поэта
                      На стол тотчас принесено.
 

Надо сказать, что в повседневной жизни соблазны Вахка поэта не искушали. Во время работы на его стол ставили не бутылку вина, а кружку лимонада. Те же привычки Пушкин сохранил и после женитьбы. В семье поэта к праздникам неизменно покупалось несколько бутылок легкого французского вина.

К сожалению, отечественными винами Пушкин, по-видимому, пренебрегал. Столь любимое на Дону «Цимлянское» в его романе подают на стол в провинциальном доме Лариных, и это должно иллюстрировать царящую здесь простоту нравов. Кстати, столь же пренебрежительно высказался о «Цимлянском» и П. Вяземский в одном из писем к поэту: «Самолюбие как пьяница: сперва пои его хорошим вином, Моетом, а там, как хмель позаберет, подавай и полушампанских и цимлянское, на старые дрожжи все покажется хорошо» (цит. по: с. 27).

Организм Пушкина был четко ориентирован на природный цикл. Он не любил весны и лета и оживал с наступлением осени. Сам поэт объяснил свое неприятие «теплого сезона» самыми прозаическими причинами:

 
… я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь –
весной я болен;
И далее:
Ох, лето красное, любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…
 

На самом деле ощущения его были скорее иррациональными. Весной к нему приходила необъяснимая тоска. В воспоминаниях Л. Павлищева воспроизведен разговор поэта с сестрой Ольгой:

«В феврале того же 1829 года, чувствуя какую-то безотчетную грусть, Пушкин сказал сестре:

– Боже мой! Как мне не хорошо! Какая тоска! Кажется, совсем здоров, а нигде не нахожу себе места; кидаюсь и мечусь во все стороны, как угорелая кошка. Чувствую: идет весна проклятая» (цит. по: с. 29). Весной его охватывало особое чувство – то, что он называл «охотой к перемене мест». Осенью же ему было необходимо только уединение: осень он праздновал наедине с собой, и потому лучше всего эти праздники удавались в деревне. Будь то Михайловское или Болдино – «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Причем от осени поэт ждал не столько ярких красок природы, сколько ненастной, слякотной погоды, которая для большинства смертных ненавистна. Вот удивительные строки из его письма от 29 октября 1830 г., посланного из Болдина. Подступившая к Москве холера заставляет его волноваться о невесте, и он жалуется Плетнёву: «Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная. И дождь, и снег, и по колено грязь» (цит. по: с. 32). Но эта осень оказалась болдинской! М.И. Пущин вспоминал, что такой же мерзкой слякотной осенью Пушкин самозабвенно писал «Полтаву», когда «слагались у него сотни стихов в сутки».

Впоследствии эта таинственная зависимость от времени года была осознана Пушкиным как свойство его организма:

 
И каждой осенью я расцветаю вновь,
Здоровью моему полезен русский холод…
 

Что же касается желаний – неизбежных спутников здорового организма, то можно сказать, что наиболее пылким и ненасытным из них для Пушкина оставалось желание любовное. В «Онегине» он именует его «привычкой милой». Присущая Пушкину необычайная чувственность, вероятно, тоже была свойством его организма, а это, в свою очередь, породило миф (а может, и не миф) о Пушкине – Дон Жуане. Но разве не искренен пушкинский Дон Жуан, произнося слова, которые не раз мог бы повторить и его создатель:

 
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет… Так, разврата
Я долго был покорный ученик, но
С той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
 

В этом умении вновь и вновь переживать любовь как открытие и перерождение – весь Пушкин и один из секретов его пленительной лучезарности.

Э.Ж.