Текст книги "Таврида: земной Элизий"

Но в «производстве» были немалые затруднения, и главным из них был недостаток людей.

Не хватало руководителей всех этих начинаний: инженеров, архитекторов, планировщиков, садоводов, виноделов и т. д.

Нужен был рабочий люд: земледельцы, садовники, мастеровые.

Татары сидели на порогах своих домов, раскуривая трубки и размышляя, ехать ли им по слову мурзы, бея или муллы куда-нибудь в Македонию или Добруджу.

Татарские беи принимали перед русской властью низкопоклонное обличие и будоражили народ, которому внушали необходимость стать на защиту Корана или, во всяком случае, удалиться под сень его, в земли правоверных.

Потёмкин знал, что доверять всем этим Ширинам и Аргинам было невозможно. Многие из них имели тайные сношения с Турцией, а те, которые не считали себя призванными готовить возмущение в Крыму, стремились его покинуть. Двенадцать знатных мурз прямо заявили о своем желании переселиться на анатолийские берега. Эти двенадцать мнили себя апостолами ислама, испытавшими гонения в русском Крыму. И хотя не только не было этих гонений, а были всяческие изъявления русской веротерпимости, мурзы желали, чтобы народ следовал их примеру. Потёмкин им не мешал. Напротив того, «уведомляясь, что татары, оставляя свои дома, удаляются из Крыма», предписывал «нимало не делать им в том препятствия, но оставить их в полной свободе ехать куда пожелают»… По правде говоря, от тех, что оставались, не много видел он толку. Они кочевали от селения к селению, ища лучшего, переселялись в брошеные дома, захватывали чужие участки и не спешили браться за лопату. Степняки заводили в горных хозяйствах свои степные обычаи, сеяли просо и мололи его на ручных жерновах, гоняли отару и с величайшим равнодушием смотрели на иссыхающие сады.

Для начинаний в Тавриде нужны были люди.

В 1784 году Екатерина издала манифест о прощении «не помнящих родства» крестьян, бежавших в свое время за границу. Потёмкин применял этот манифест ко всем беглым, являвшимся в его наместничество. Жалобы Екатерине от пострадавших помещиков были бесполезны. Потёмкин стоял на своем и не возвращал бежавших. Дело было не в человеколюбии, а в хозяйственном расчете. Не может быть и речи о том, что Потёмкин проявлял в крестьянском вопросе какое-либо вольнодумство. Хорошо известна помощь, которую оказал он Екатерине своими советами во время Пугачёвского восстания. Именно советы и меры, которые принял Потёмкин для того, чтобы предотвратить подобные восстания (уничтожение Запорожской Сечи и самоуправления донских казаков), содействовали его возвышению. Правда, Потёмкин произвел некоторые реформы в армии в пользу солдат и был сторонником обуздания помещиков в расправах с крестьянами, так как вообще не терпел «кнутобойства», но было бы смешно считать его сторонником ограничений крепостного права. Потёмкин добывал рабочие руки любым способом, так как крепостных на юге было ничтожно мало. Он закрывал глаза на «законное право» помещика и поощрял побеги крепостных, делавшие их вольными поселянами. Поступая таким образом, Потёмкин рисковал многим, но чутье практического деятеля заставляло его вступать в невольную борьбу с установлениями режима, им же утверждаемого.

Не менее свободно действовал Потёмкин в отношении солдат тех полков, которые стояли на юге. Если ему нужен был поселянин, он списывал любого солдата как негодного к службе. Солдат получал земельный надел и превращался в казенного крестьянина. Отпущенные солдаты были потеряны для помещиков. Эти солдаты больше не возвращались в крепостное состояние.

Нужны были опытные садоводы, и Потёмкин решил, что жители Эгейских островов и побережья Средиземного моря лучше всех других освоятся на землях Крыма, особенно на южном побережье. Потёмкин пригласил для садоводства албанцев с греческими военачальниками во главе. Они имели большие заслуги в Чесменском и других боях с Турцией, и теперь им поручалась береговая охрана. Они создали особый греческий батальон, который подчинялся флотскому севастопольскому начальству. Штаб его находился в Балаклаве, а отряды – по всему южному берегу. Арнауты, своей одеж-дой напоминавшие античных воинов, вооруженные ятаганами, кинжалами, пистолетами и длинными турецкими ружьями, были грозой турецких разведчиков и возмутителей и неоднократно оказывали помощь русскому флоту:

 
Когда, бушуя на свободе,
Эвксин разгневанный кипит
И флотам гибелью грозит,
Тогда не дремлют ни минуты
Воинственные арнауты!
‹…›
Но арнауты-удальцы
На бреге те же молодцы…
Патриархальными семьями
Странноприимно над водами,
На новой родине своей
Они живут вблизи полей.
 

Здесь поэт[39]39
  Бороздна И. Поэтические очерки Украины, Одессы и Крыма. М., 1837.


[Закрыть] допустил некую вольность. По его словам можно легко себе представить арнаутов бескорыстными воинами, которые лишь охраняли южнобережные поля. Это было не совсем так. Заглядывая во все долины и рощи, они выбирали лучшие земли для своих начальников, пасли стада, вытравляя новые посадки. По всему берегу были рассеяны домики, которые являлись сторожками владений Кочиони, Бардаки и других греческих офицеров. Этих воинов-пастырей обуревала жадность: они набрали себе земель несообразно со своими силами и умением.

Идея такого странного землевладения могла принадлежать только пылкой фантазии светлейшего. Здесь была какая-то связь с грандиозными его византийскими планами.

Кроме того, не видя желающих селиться на побережье, Потёмкин считал такого рода греческую колонизацию полезной для края.

Среди призванных Потёмкиным к устроению Тавриды мы находим замечательных исследователей. Василий Зуев открыл первую страницу изучения полуострова. Продолжателем был академик Паллас. Географ и геолог Габлиц, не только ученый, но и практик, исследовал сивашскую соль и поставил дело соляных разработок.

Ученый садовод Гульд занимался планировкой садов и парков, а также подбором сортов деревьев и кустарников, полезных к распространению в Тавриде.

Инженер Корсаков занимался проектами портовых сооружений. Архитектору Ивану Старову было поручено градостроительство и возведение дворцов, дач, зданий для присутственных мест.

Екатерина излагала таврические планы Потёмкина своему заграничному корреспонденту, медику Циммерману: «Для всех этих предметов лица, знающие это дело, были бы необходимы».

Циммерман был не только ученым корреспондентом императрицы, но и поставщиком ученых людей.

Но королевский медик часто бывал обманут.

Доверяя письмам Циммермана, Екатерина сама в Петербурге заключала с прибывшими договоры и отправляла этих иностранцев в Тавриду. Никто в России не знал этих людей, а светлейшему некогда было выбирать и раздумывать: он торопился благоустроить край.

Древний Сурож и старый Солхат «имели преисполниться всех изобилий» так скоро, как учреждены в них будут ботанические сады, плантации олив, шелковиц и новые виноградники. Для учреждения сего выписан был ученый садовод Бланк.

«Уроженец французский Иосиф Бланк обязался всё сие произвести в пятилетний срок, считая от первого генваря тысяча семьсот восемьдесят четвертого года». По договору он должен был за это время насадить деревья: «масличные, сладкие и горькие померанцев, разного роду цитронные, кедровые, баргамотные и иные какие угодно будет его светлости выписать из других стран». Сверх того, Иосиф Бланк обязался ежегодно садить деревьев: «миндальных тысячу, шелковичных две тысячи, персиковых пятьсот и т. д. – для рассаживания оных через два или три года, куда его светлости заблагорассудится». Затем «всходственность желания его светлости» Иосиф Бланк обещал еще завести фабрику «для делания водки, добротою против французской, также воды ландышевой, разных ликеров, ратафий и проч.». Оранжерею задумал построить этот ученый садовод не простую, а не иначе как о двух этажах.

Но, сделавшись директором садов и виноградников судакских, Иосиф Бланк предался безделию и дегустации вин в такой мере, что в приезд Потёмкина через два года по подписании договора едва был разыскан «в неблаговидном положении». По обозрении садов разъяснилось, что не только цитрусовых и кедровых деревьев он не насадил, но и старые деревья многие засохли, равно как и заморские саженцы. Виноградные лозы одичали, давали кислый плод, а новые венгерские не прижились. За такое небрежение Потёмкин велел ученого садовода Иосифа Бланка немедленно прогнать.

Его сменил соотечественник Бланка – ученый садовод Фабр. Вскоре по подписании договора стало заметно, что Фабр идет по стопам своего предшественника. Каховский докладывал светлейшему, что сады судакские у него «не в желательном порядке», так как он болеет непрерывно «от неописанной невоздержанности в пище».

Если принять во внимание, что медико-физик Мейер, по словам Каховского, «проживал в Бахчисарае, роскошествуя в прохладнейшей праздности», а горный инженер Фалькенберг, приглашенный «для открытия руд», в течение трех лет не только не открыл, но и не начал своего дела, то надо прямо сказать, что правителю Тавриды нелегко было справляться с «учеными» людьми.

Потёмкин скоро убедился в том, что циммермановские «ученые» и другие, из числа завербованных в западных странах, – по большей части авантюристы, жаждущие наживы и приключений.

Среди них была, правда, небольшая часть просто фантазеров и романтиков. Таких светлейший любил. Они его забавляли. Его собственные замыслы отчасти составлялись из фантастических проектов этих людей. Не потому ли был и он к ним снисходителен и щедр, что приходился несколько сродни всем этим жаждущим славы, сильных впечатлений и сказочных богатств? Так пристрастился он к генуэзскому дворянину Галера, который среди предков своих имел одного кафийского консула и поэтому горел желанием восстановить былую связь Генуи с Крымом. Не имея ни гроша в кармане, хотел он заняться торговлей и для начала ввозить в Тавриду шелк, хлопок, салоникский табак, оливки и машины для макаронной и «вермичельной» фабрик. Светлейший подарил ему земли в Кафе, где потомок консула и умер, не успев осуществить свой проект.

Снисходительный к фантазеру-неудачнику, Потёмкин был беспощаден к обманщикам и неучам, выдававшим себя за умельцев.

Вскоре он разогнал эту свору пришельцев и стал осторожен в назначении людей на таврические предприятия.

Служба у Потёмкина имела большие преимущества, так как давала возможность выдвинуться и нажиться.

Но служба эта была трудна благодаря срывам своевольного характера светлейшего и его особой манере распоряжаться казной… Д.Н. Свербеев в своих «Записках» рассказывает о том, как отец его, Николай Яковлевич Свербеев, бывший вице-губернатором Крыма, «бывал вынужден без всякого контроля, без всяких формальных расписок, по ордерам князя и даже по предписаниям от его имени, за подписью правителя его дел Попова, писанным часто на клочках, без номера, высылать немедленно десятки тысяч».

И многих безнадежно развращала потёмкинская беспечность в делах финансовых. Одержимые духом приобретательства, чиновники становились казнокрадами, роскошествовали, распутствовали.

Все дела в Тавриде вершили двое: правитель области Василий Васильевич Каховский и правитель потёмкинской канцелярии Василий Степанович Попов.

Оба были чиновники душой и телом. Попов – умный и деятельный. Каховский не отличался ни тем, ни другим. Но они понимали друг друга. Оба они преуспели в изучении сложного и переменчивого характера светлейшего. Каховский полагал это более важным, чем изучение края, ему порученного. Он склонен был считать свое пребывание на полуострове жертвой, приносимой любимому отечеству, что, впрочем, не мешало ему обзаводиться землями и неограниченно пользоваться дарами таврической природы.

Поначалу он струхнул и растерялся, когда посыпались на его голову бесчисленные ордера и распоряжения Потёмкина. Каховский бросался во все стороны и ничего не успевал, повергая светлейшего в недовольство.

Вскоре, однако, он понял, что одни распоряжения какими-то неведомыми ему, Каховскому, силами выполняются, несмотря на все трудности, другие – обречены оставаться в канцелярии, подшитые особым образом с отметкой об исполнении, но на самом деле не выполненные. Было много хлопот с переселенцами, учеными иностранцами, с помещиками и татарами; но по здравом рассуждении Каховский счел невозможным вникать в дела эти серьезно. Существовали особая устроительная комиссия, суд и, наконец, Василий Степанович Попов, правая рука Потёмкина, который одним росчерком умел положить конец всем запутанностям и неудовольствиям. Иногда Попов негодовал на Каховского за безделье и за то, что он норовит спихнуть с себя трудное.

Видя недовольство Попова, Каховский спешил его умилостивить. Он посылал ему что-либо приятное из даров Тавриды, присовокупляя: «Чтоб вы были к нам поласковее, посылаем вам один бочонок винограду, один бочонок груш и два мешка орехов».

Вскоре препровождался еще «и бочонок мидий из Севастополя да капсихорских два бочонка рябины и бочонок мушмулы»…

И Попов в самом деле становился ласковее. Еще ни у кого из новых владельцев земель не было домов и хозяйственных строений, а Попову в его чатырдагской даче Каховский всё устроил и даже нашел людей для заселения. И в Саблах, и в Капсихорской долине у Попова завелись фермы и виноделие. За это Попов не забывал Каховского, относился к нему снисходительно и всегда умел отвести от него гнев Потёмкина.

Светлейший не разделял свое и государственное: посевы вкруг учреждаемого порта или ботанический сад на казенной даче были для Потёмкина предметами такого же попечения и похвальбы, как и посевы, сады и парки, разводимые на собственных землях. Часто он вовсе забывал, что принадлежит ему, а что казне.

Но ни Каховский, ни Попов этого не забывали, часто предпочитая интересы Потёмкина – делам казенным. С большой ловкостью умели они подменить одно другим так, что светлейшему это было и незаметно, и удобно. Письма Каховского Попову полны подробными сведениями об урожае и заготовках в Таврической области, но при внимательном чтении, судя по местам упоминаемым, можно убедиться, что речь идет, по большей части, о хозяйстве одного человека. О сидрах, винах, водках, копчениях и варениях Каховский докладывал так, как будто готовился завалить этими прелестями все русские рынки. Между тем, хлопотал он только об одном столе.

Когда первые караваны, груженные ящиками, бочонками, плетенками и бутылками, прибыли из Тавриды в Петербург, светлейший счел себя победителем. Он победил эту дикую природу, возродил ее к новой жизни – и вот плоды… Пиршественный стол светлейшего изобиловал дарами Тавриды. Здесь были вина столетней давности, виноградная водка (до сего времени всегда привозимая из-за границы), настойки и сидры из лучших альминских яблок. Здесь были черноморские балыки, копченные можжевеловым дымом, живые устрицы, кефалевая икра и крупнейшие каперсы с восточного побережья. Даже розовая султанка, отрада падишаха, лакомство римских патрициев, покупавших ее у черноморских греков по неслыханным ценам, являлась теперь запросто к столу светлейшего. Маленькие румяные яблочки в медовом сиропе неожиданно для гостей оказывались крымской рябиной, а корзина крупнейших греческих орехов, по словам хозяина, была собрана с одной ветви дерева, дающего восемьдесят тысяч плодов.

Чудеса эти заставляли мечтать об «эдеме», где, кстати, было так легко получить земли. Великолепная потёмкинская Таврида призывала в «свой земной рай».

Могу сказать, что во всей Европе нет подобной сей гавани – положением, величиной и глубиной.

Вице-адмирал Ф.А. Клокачёв – графу З.Г. Чернышёву

Штурман прапорщичьего ранга Иван Батурин осенью 1783 года был назначен командовать «описной партией», посланной с дозорного корабля «Модон» в Ахтиарскую бухту. Штурман Батурин и его команда должны были составить подробную карту всего берега от Херсонесского мыса до Бельбека. Батурин избрал для съемок высоты, с которых открывается широкая перспектива рейда, с большим округлым заливом, идущим к подножию Инкермана. От северных холмов он двигался к югу, и перед ним развертывался рисунок берега.

Десять бухт[40]40
  Эти бухты позднее получили названия Северная, или Большой рейд (частью бухты является Киленбухта, которая в ханский период именовалась Ахтиарской), Корабельная, Южная, Артиллерийская, Карантинная, Песочная, Стрелецкая, Круглая, Камышовая и Казачья.


[Закрыть] причудливым узором изрезали землю. На берегу Большого залива – деревня Ахтиар; восемь маленьких домишек и небольшая казарма. За ними в глубине – долина, поросшая дубняком и можжевельником.

С юго-запада береговую линию замкнул прямоугольный кряж, омытый морем с трех сторон. На севере – изгибы реки Бельбек. В ее излучине – селение, другое – у подножия Инкермана, на реке Черной (Чурук-су), еще именуемой Инкерманкой[41]41
  Татары именовали эту речку Казыклы-узень, буквально: река кольев или запруд.


[Закрыть]. Селения все небольшие, домов по двадцать.

Штурман Батурин произвел съемки и обмеры тщательно и подробно; на карте изображены холмы, пещеры, развалины каменной кладки и те самые крепостные стены и башни, о которых рассказывал Мартин Броневский в своей книге «Описание Крыма в 1579 году». За стеной и валом на карте Батурина значатся пять византийских церквей и две мечети, которых нет ни на других планах, ни в описаниях. Изобразил Иван Батурин на своей карте и остатки великолепного моста через речку Инкерманку, его четыре арки, одна из которых была полуразрушена. Отметил он и остатки рва у стены, указывающие границы херсонесских владений.

Главной задачей команды был промер глубин Большого залива. Батурин прошел его на своей шхуне вдоль и поперек, записывая промеры в футах, а не в саженях, как это делали обычно.

Пятьсот лет находились в забвении знаменитый у древних Ктенус и бухты, где некогда стояли боевые суда с дружиной князя Владимира. Места эти окутала тишина. Несколько рыбачьих лодок составляли портовое богатство Большого залива.

Морской опорой монгольских пришельцев были Кафа на востоке и Гёзлев на западе. В подновленной турками в XVI веке Инкерманской крепости стоял небольшой гарнизон.

В 1778 году турецкая эскадра посетила тихий рейд. Это было в последние дни ханских междоусобиц, когда султан, потерявший Крым, делал последние усилия, чтобы уцепиться за его берега.

Турецкие корабли, именовавшиеся торговыми, стояли здесь неспроста. Отсюда, с пустынного этого берега, шли тайные связи с Бахчисараем. Сюда должны были прийти большие морские силы.

На беду турок в Крыму был Суворов, назначенный командовать Крымской армией. В то время не слезал он с маленького, быстрого своего коня, носившего его по всем крымским дорогам. Суворов зорко следил за берегом. Вдруг узнал он об убиении казака в Ахтиарской бухте: турки стояли близ ее берегов. Прилетев к Ахтиару, Суворов действительно увидел турецкие флаги и смятение в маленьком отряде казаков. Он приказал бить камень и носить песок. Под покровом ночи с суворовской быстротой были возведены укрепления, временные батареи, сделанные на славу.

Хотя Суворов и презирал «известь и кирпич», считая фортификацию не своим делом, но строил он, как и всё делал, – хорошо, ладно, крепко. Вслед за тем Суворов велел возвести в Ахтиарской бухте казарму для размещения увеличенного казачьего отряда. Так положено было начало форту.

Осенью 1782 года, когда фрегаты «Осторожный» и «Храбрый» входили в Большой залив, судьба Ахтиара была решена. Рейд был признан лучшим на побережье. Потёмкин просил президента Адмиралтейской коллегии Чернышёва поторопиться с подробным изучением места для нового города и гавани. Капитан 1-го ранга Иван Максимович Одинцов, фрегаты которого стали на якорь в Ахтиаре, получил распоряжение проделать подробнейшие съемки и промеры на предмет устройства портовых сооружений. Это была первая зимовка, подробных сведений о ней ждали в Адмиралтействе.

Команда с фрегатов Одинцова разместилась в опустевшем селении Ахтиар. Кругом не было ни души, и моряки оказались в положении «робинзонов» на тихих берегах. Они ладили сети, ружья для охоты на диких коз, а главное, отстраивались и чинили жилье. Начальник эскадры Одинцов вместе с капитан-лейтенантом Юрасовым готовили карту и донесения в Петербург. Одинцов писал в коллегию: «С начала пребывания моего в Ахтьярской бухте прошлого 1782 года с 17 ноября по 7 марта 1783 года, порученной мне эскадры фрегаты стоят на одних якорях посредине самой бухты; при перемене якорей канаты всегда бывают целы, потому что грунт – ил мягкий; при всех бываемых крепких ветрах волнения никакого не бывает, кроме вестового, от которого при ветре немалое волнение, а по утишении – зыбь, но безвредна. В разных местах опущены с грузом доски, также и фрегаты осматриваемы при кренговании, однако червь нигде не присмотрен: сему причина – часто бываемая при остовом ветре, по поверхности губы из речки Аккерманки, пресная вода, в губе превеликое множество дельфинов, или касаток; но они безвредны».

Словом, выяснилось, что зимовка прошла очень хорошо, что в Большом заливе и в бухтах может быть поставлено множество военных и купеческих кораблей, что для строений места удобные, а камень инкерманский годится на всё.

Хотя донесения, касаемые берегов Крыма по ведомству морскому, шли в Адмиралтейство к графу Чернышёву и распоряжения и назначения исходили от него, на деле всем этим управлял Потёмкин. Любое начинание коллегии он мог отменить, если оно ему не нравилось. Действовал светлейший через императрицу. Он добился того, что все офицеры на вновь заводимый на Черном и Азовском морях флот назначались им самим. Только адмиралы утверждались Чернышёвым. Но Потёмкин вмешивался и в эти назначения.

Граф Чернышёв покровительствовал знатным. Потёмкин не видел проку в паркетных шаркунах. На суше и на море они были одинаково плохи. Нет, светлейший предпочитал тех, кто стоял крепко на собственных ногах. И граф Чернышёв не мог оспорить назначение, угодное светлейшему. Он подписывал его.

Так, по слову Потёмкина, начальником всего Южного флота был послан герой Чесмы вице-адмирал Федот Алексеевич Клокачёв. Это был живой и деятельный человек, моряк по призванию.

Ранней весной Клокачёв уже был на юге. Эскадра под его флотом вошла в Большой залив и приняла салют фрегатов Одинцова. Клокачёв потребовал планы и осмотрел берега до самого Херсонеса. Он нашел маленькую Ахтиарскую бухту неудобной для одиннадцати кораблей. Становиться на якорь в Большом заливе, открытом западным ветрам, было небезопасно. Кроме того, следовало подумать об укреплениях, начало которым положил Суворов. Клокачёв избрал самую обширную из бухт, впадающих в залив с юга. Отныне она называлась Южной, или Гаванью, и была облюбована для стоянки эскадры. Строения, к устройству которых предполагал приступить немедленно Клокачёв, должны были расположиться не к востоку, а к западу – на пространстве между двумя бухтами. Здесь и быть порту. Вскоре пришло распоряжение Потёмкина именоваться ему Севастополем, городом славы, знаменитым.

«Без собственного обозрения нельзя поверить, чтоб так сия гавань была хороша!» – восклицал Клокачёв, утверждая, что в Европе ничего подобного этому не видывал. Он писал в Адмиралтейство, исчисляя все выгоды и достоинства учреждаемого порта: «Здесь сама природа такие устроила лиманы, что сами по себе отделены на разные гавани, т. е. военную и купеческую».

Молодой инженерный полковник Корсаков, приглашенный Потёмкиным для устройства южных крепостей, предложил проект дока для Севастополя. Остроумие этого проекта заключалось в том, что вода должна была собираться в бассейн для шлюза из горных источников и могла служить водным запасом при осаде города.

Проект Корсакова рассматривался Екатериной и был передан в Адмиралтейскую коллегию. Потёмкин считал необходимым осуществить его в ближайшее время.

Начальником эскадры, стоящей в Большом заливе, по отбытии вице-адмирала Клокачёва оставался контр-адмирал Мекензи. Ему были поручены портовые сооружения, хотя план их был уже намечен Клокачёвым, который, начальствуя в Херсоне, неукоснительно следил за Севастополем.

Наступила глубокая осень, и даже в тихой бухте шла зыбь от неспокойного моря, а две тысячи человек команды (всего было две тысячи шестьсот) качались на своих судах или мерзли в береговых землянках. Больные лежали вповалку в дощатом сарае, и «гнилая горячка» начала косить людей. Нужен был карантин. Нужен был водопровод для ключевой воды, потому что команда пила воду из мелких колодцев, вырытых близ гавани, и вода эта была плохая. Провиант и снаряжение, выгруженные транспортниками, мокли под дождем и разметывались ветрами. Весной ожидали прихода второй большой эскадры, об устройстве которой, казалось, не стоило и помышлять: не было ни лесу, ни кирпича, ни цемента. Мекензи докладывал в Адмиралтейство, что «лесов и материала весьма мало, а других совсем нет – одним словом, во всём при здешнем порте крайний недостаток». Пытаясь обойтись своими средствами, он приказал ломать стены Инкермана и «старого Херсона»[42]42
  То есть Херсонеса. Город Херсон на Днепре был заложен в 1778 г.


[Закрыть] и переносить в бухту тесаный камень, изготовленный древними. Надо признать, что Мекензи не был любителем археологии, и среди офицеров его эскадры не нашлось никого, кто, подобно Ивану Батурину, счел бы эти памятники достойными внимания.

Сложилась даже легенда, что Севастополь весь как бы возник из «старого Херсона». Павел Сумароков писал, что «погибший Херсонес предстал с богатым завещанием. Повезли из него каменья, столбы, карнизы, и показались порядочные строения». Между тем, матросы, таскавшие эти плиты, столбы и карнизы, убедились вскоре, что выгоднее бить природный инкерманский камень.

Более всего Мекензи был озабочен лесом. Он послал своего офицера к «татарским начальникам для отыскания в их дачах годных дерев», чтобы татары «своим коштом, за сходную казне цену вырубали и свозили этот лес к Южной бухте». Татары соглашались, но сам Мекензи без соизволения коллегии «приступить не осмеливался». Он ждал решения Петербурга, а там дела обсуждались не слишком поспешно.

Иногда докладывали даже самой императрице, потому что она была любительница входить в мелочи, считая, что тем самым держит всё в своих руках. Мнение «ее величества» бывало самым неожиданным, а решение задерживалось. Но и без высочайшего вмешательства ответ приходил не скоро.

Кроме волокиты петербургской, с осени началась еще и херсонская, по непосредственному начальству.

Вице-адмирал Клокачёв заболел «гнилой горячкой», свирепствовавшей в Херсоне, и вскоре умер. На его место назначили контр-адмирала Сухотина. Он был мало осведомлен и очень осторожен – это заставляло его постоянно откладывать дела «для рассмотрения». Мекензи не раз приходил в отчаяние, но сам распорядиться не решался. Казалось, обстоятельства эти способны были сокрушить все замыслы.

Но вопреки всему, при всей волоките и оттяжке, при явной невозможности без строевого лесу закончить работы к весне, было сделано всё и даже больше, чем задумывали, и «юная колония без повеления, без денег, без плану и без материалов составила из себя городок…»

Не только мастеровитые матросы, отобранные плотники, столяры, каменщики, штукатуры охотно и сами от себя делали свое дело, но и остальные, все, кого не точила болезнь и кто не был на вахте, стремились на береговые работы. Корабли «Азов» и «Хотин», фрегаты «Храбрый», «Перун», «Поспешный», «Скорый», «Стрела», «Вестник», «Легкий», «Крым» и «Победа» с рассвета высылали на берег свои команды. Явились сюда и беглые помещичьи люди, и отпущенные солдаты. Среди них были и олонецкие каменотесы, и белорусские землекопы, и галичские плотники со своим нехитрым снаряжением: пилами, топорами, шпунтами и молотками. Все эти пришлые составили с матросами единую семью севастопольцев, да так и остались в созидаемом городе.

Веками безмолвные берега и прилежащие долины теперь гомонили до поздних сумерек, и этой воли к созиданию не могло остановить ни петербургское, ни местное начальство. На рейде стоял тот особый гул портовой стройки, в котором соединились грохот дробимых камней, визг пил, удары топора и над всем этим – всё заполняющий, хотя и негромкий, мерный рокот моря. Матросы ворочали глыбы, мерзли в студеной воде и взрыхляли землю, которая еще не ведала лопаты. Они были изыскателями, грузчиками, ломовой силой, строителями и художниками. Не зная этой земли, они находили всё, что им было нужно: известь, песок, глину, камень и лес. Поднимаясь вверх по незнакомым, путаным тропкам, они попадали в дикую чащу. Исцарапанные, изодранные шипами, колючками, крючковатыми сучьями, они достигали высот, где росли изрядные деревья, годные для плотников и столяров. Ровный лес был драгоценностью, но и корявый, сучковатый, кряжистый годился на кницы, брештуки. Целыми днями люди бродили по берегам бухт в поисках полезных предметов, которые иногда дарило им море. Обрывок веревки, старый крюк, корабельные доски – всё было нужно.

В своих записках адмирал Сенявин, в то время флаг-офицер у Мекензи, рассказывал: «Офицеры и матросы, расходившиеся каждый день по окрестным местам для отыскания дерев на постройку, камня и всего для себя пригодного – по образцу поселенцев на полудиком месте – нашли невдалеке от Херсонеса, на берегу нынешней Казачьей бухты, четыре грузовые лодки, испорченные во время возмущения ханскими поверенными у здешних обывателей и покинутые там своими владельцами». Лодки были хороши, должно быть, те самые, которые видел в 1783 году штурман Батурин, и они не требовали большой починки. Было доложено в коллегию, что лодки «сделали великую выгоду как для возки воды на фрегаты, так и каменьев из старого Херсона».

Каждый день приносил новое: росли стены зданий, стропила покрывались крышей, из печных труб валил первый дымок. Уже явственны были очертания города. Величину его можно было видеть по охвату земли, от Южной бухты до той, которая ныне именовалась Карантинной. По всему этому пространству уже намечался рисунок улиц, берущих начало от площади у самой гавани. Уже набережная кое-где оделась камнем, и свежеоструганным деревом блистала маленькая пристань на западном мысу.

Это был Севастополь.