Текст книги "Таврида: земной Элизий"

Потёмкинские деревни

На полуострове всё надо было заводить вновь: дороги и города, пристани, крепости, пашни, сады и пастбища.

Поля ханского Крыма выглядели клочками среди вытоптанных скотом степей и лугов.

Сады были запущены, виноградарство и фруктоводство, в древности процветавшие, находились в самом жалком состоянии.

Леса не составляли никакого хозяйства и беспорядочно вырубались.

Города представляли собой лабиринты лачуг, лепившихся по склонам гор. Среди этих лачуг возвышались лишь величественные строения мечетей (по большей части переделанные из византийских церквей).

Торговля и мелкая промышленность ютились в ларьках и сараях.

Конские тропы заменяли дороги в горах и на побережье.

Почты не существовало (только последний хан пытался ее завести).

Флот ограничивался несколькими фелюгами, а так как не было флота, не заботились и о пристанях.

Одним словом, Крым из турецкой провинции надо было превратить в черноморскую крепость Российского государства, в его «пространный сад» и «кладовую сокровищ».

Это были задачи первостепенной важности.

Кроме того, предстояло создание новой российской Таврической области с новыми административными центрами взамен сорока восьми кадылыков Крымского ханства и старой столицы в ущелье Чурук-су.

В течение четырех лет со дня присоединения было положено начало всему: заведен Черноморский флот, основан порт Севастополь, заложены виноградники в Судаке, шелковичные рощи в Старом Крыму, ботанический сад в Алупке; положено основание губернскому центру Симферополю[32]32
  Губернским центром Симферополь, однако, стал только в 1802 г.


[Закрыть], проложены и починены дороги, связавшие Крым с северными городами постоянным движением почтовых экипажей. Уже в 1786 году, имея особые привилегии для смены лошадей, можно было проделать путь из Москвы в Симферополь за десять дней. Обыкновенные путешественники тратили на этот путь около трех недель.

Земля Крыма открылась взорам всех любопытствующих и любознательных в новом молодом своем обличье.

Откуда же явилось мнение, что ничего не было сделано, а всё начатое осталось незавершенным или оказалось ненужным?

Никто не сомневается в том, что Потёмкинские деревни – это такие деревни, которые существуют лишь на бумаге или в виде декораций. «Потёмкинскими деревнями», впрочем, называют всякое фальшивое, дутое предприятие, затеянное для того, чтобы отвести глаза.

В отличие от многих острых словечек и поговорок, которые невесть когда появились, происхождение ходячего выражения «потёмкинские деревни» может быть объяснено подробно. Время его возникновения – 1787 год, место – Крым, автор – некто из сопровождавших Екатерину II в ее торжественном шествии на юг. Обстоятельства его возникновения следующие.

Ко времени прибытия Екатерины Потёмкин заказал особые декорации, которыми прикрыли неблаговидные халупы, землянки, сараи. Есть основания предполагать, что проект этих декораций (равно как и всего шествия) был поручен архитектору Ивану Егоровичу Старову. Такой проект не мог быть исполнен рядовым художником, он требовал отменного знания перспективы и великого вкуса.

По-видимому, декорации эти не были плоскими, а представляли собой своеобразные макеты и части зданий, построенные так, что получались совершенно как бы настоящие селения.

Всё это было непрочно, шито, как говорится, белыми нитками, но издали производило впечатление полного благоустройства. Идиллические селения явились для некоторых спутников Екатерины мишенью острот и насмешек, так что иные острословы, увлекшиеся своим остроумием, так и не рассмотрели подлинной Тавриды. Крылатое словцо было подхвачено всеми, кто недоволен был Потёмкиным, и чем больше старались восхвалявшие светлейшего князя официальные историки, тем прочнее врезывалась в память поколений характеристика, выраженная словами «потёмкинские деревни». Их повторяли и слева, и справа, так что даже Николай I заявлял с важностью, что Потёмкин «всё начинал и ничего не кончил».

Между тем существовали уже в 1787 году по всему Крыму не воображаемые, не театральные, а подлинные деревни, которые можно назвать Потёмкинскими по той причине, что возникли они во время наместничества Потёмкина.

Не иллюзией, а реальным фактом было то, что за время наместничества Потёмкина во всей Новороссии поселилось 121 600 русских крестьян, из них около 15 000 – на полуострове.

Уже на картах 1786 года (например, на карте Тизенгаузена, сделанной по заказу Потёмкина) значатся селения Саблы, Петровская слобода, Мазанки, Курцы, Мангуш, Зуя, Владимировка, Изюмовка. Кроме того, многие русские семьи поселены были в покинутых татарами деревнях, названия которых оставались прежними.

Деревни эти заполнялись переселенными из северных губерний казенными крестьянами («людской излишек» по последней ревизии), беглыми крепостными и солдатами крымских гарнизонов.

Меж татарскими селениями и городами по особому распоряжению были расквартированы войска крымских гарнизонов. Они жили и в казармах, и в землянках, и в кордонных будках, составляя особые военные поселения, занимаясь и военной службой, и сельским хозяйством, и различными работами по строительству.

Крестьянское хозяйство было немыслимо без женщин, и Потёмкин послал уполномоченных людей, которые сманивали солдаток, желавших соединиться со своими мужьями, и покупали «девок», чтобы отдать их в жены новым поселянам.

Несколько позднее, уже перед смертью, Потёмкин увлекся еще одним видом поселений – своеобразными матросскими хозяйствами, предназначенными для прокорма флота. Хозяйственную слободу начали учреждать близ Севастопольского порта, но дело это было заброшено, как только умер Потёмкин.

Таковы были основы потёмкинских поселений, хребет молодой Тавриды. Еще до 1787 года, преимущественно в степях, появились хутора и селения, состоящие из довольно изрядных домиков, обнесенных заборами усадеб, сарайчиков и тому подобных признаков среднезажиточной жизни. Здесь можно было найти гнёзда всевозможных сект и церковных ересей. В 1785–1787 годах в Тавриду прибыли три тысячи «заштатных церковников», заблудившихся в ересях и других прегрешениях. Эти переселенцы, не в пример простым крестьянам, получали «удобные и выгодные для жилищ и хлебопашества места и все нужные к построению домов вещи».

Наконец над всеми этими хибарками, казармами и домиками вознеслись по образцу всероссийскому несколько великолепных барских усадеб. Некоторые из них уже в 1787 году имели вполне благоустроенный вид. На планах «владельческих земель», сделанных в 1785 году, уже значатся барские дома и хозяйственные строения.

Русские вельможи и чиновники получили в Крыму огромные имения. Свои земли они были обязаны населить и обработать, на что им указывались сроки. Если срок проходил, а земли оставались втуне, с новых помещиков взимали штраф.

Из переписки Потёмкина с таврическими чиновниками и из мемуаров известно о казенных ботанических садах, заложенных в Алупке и Старом Крыму, о казенных виноградниках в Судаке, о старокрымских шелковичных плантациях.

Все эти предприятия Потёмкина были задуманы и осуществлены стремительно, в каких-нибудь четыре года.

Меж тем, многие из обозревателей Тавриды расценивали сделанное как ряд ошибок или неосуществимых затей наместника.

Главными критиками тех оснований, на которых преобразовывался край, были русские помещики. Хулители из аристократов, ненавидевшие фаворита, утверждали, что всё затеянное в Новороссии – лишь разор государству, что весь край надо населить иностранными колонистами. Они видели в своеобразных методах заселения подрыв законности и порядка и хотели, чтобы южные дела решались коллегиально, а не оставлялись на произвол наместника.

Многие считали, что следует всеми силами удерживать татар, покидавших Крым, и делать им чрезвычайные уступки. Екатерина отчасти разделяла это мнение, Потёмкин думал иное. Впрочем, дело было не в том, как устраивал он новые земли, а в нем самом. Ненавидя его, вельможи петербургские ненавидели и его южные предприятия. Екатерина получала множество подметных писем и велеречивых, подписанных именитыми людьми посланий, где ей раскрывали глаза на дела Потёмкина, превышавшего власть свою.

Помещики помельче были уязвлены раздачей земель преимущественно чиновникам и сановникам, деятельность которых была связана с югом, или различным придворным любимцам, которых награждала Екатерина. Мелкие дворяне называли эти усадьбы «вообразительными», так как большая часть земель в них оставалась втуне по причине недостатка рабочих рук.

Жаловались на «безнравственность», «дерзостность» и «развратность» переселенцев. Помещик Мертваго, автор известных записок, называет Потёмкинских поселенцев не иначе как бродягами. Он обвиняет Потёмкина в способах поселений и утверждает, что «таковое основание, конечно, должно было принести вредные плоды». «Получа всё, что крестьянину иметь надобно, оставшись на свободе без всякого присмотра, предались они распутству», – пишет Мертваго. Если вспомнить, что «развратом» и «распутством» именовалось всякое сопротивление помещику и начальству и что именно эти слова вошли в официальные документы о Пугачёвском восстании, то станет понятно, какому распутству предавались крестьяне, «оставшиеся на свободе безо всякого присмотра помещиков».

И действительно, помещику, привыкшему к рабскому послушанию, было не по себе среди этих людей, бывалых, бойких, уже не склонных гнуть шапку перед барином.

Беглый – это был совершенно особый характер.

Нужно было отчаяние человека, озлобившегося, затравленного, чтобы бросить насиженный угол, родных, землю отцов и шагнуть в неизвестность. Нужна была решительность, чтобы из какой-нибудь Олонецкой, Вятской или Ярославской губернии двинуться к южным морям, за тысячи верст, пешему, разутому и раздетому.

Нужна была еще и вера в землю, на которой оседал беглый в поисках куска хлеба и воли. Потеряв всё, он считал, что терять ему нечего, и уже ничего не боялся.

Жизнь на новых землях была нелегкой. Это была тяжелая жизнь голого человека на голой земле. Обещанного «снабдения» ожидали месяцами, кормились травами, ягодами. Нередко случались стычки с начальством. Деньги, отпущенные на хозяйства и пропитание переселенцев, прилипали к рукам чиновников. Сам Потёмкин хоть и не казнокрадствовал, но нередко заимствовал у казны и для себя и для предприятий, которые казались ему срочнейшими. Бывало, что растрачивал он именно то, что было отпущено переселенцам, и возвращал слишком поздно. Люди умирали с голоду или уходили на поденщину, а хозяйства, о которых Потёмкин столько хлопотал, так и не были созданы.

Но из всего этого неустройства, путаницы, чиновничьих хищений и казенного равнодушия народ как-то выпутывался, и жизнь шла. Новые люди киркой и кувалдой разгоняли застоявшиеся веками соки земли древней Тавриды. Страна оживала, в теплых недрах зрело зерно, и вскоре поля покрылись новыми всходами.

Одно лишь название этой страны возбуждает наше воображение.

Екатерина II – принцу де Линю

Потёмкин принимал присягу, расположившись лагерем на высотах Ак-Кая. Люди, лошади, арбы и дома Карасубазарской долины казались игрушками у ног светлейшего князя. Да и вся Таврида не была ли его «маленьким парадизом», которым он мог теперь любоваться всласть? Давно вглядывался он в контуры большой камбалы, распластанной в синеве. Такою видел он Тавриду на своих картах. Теперь он знал ее всю (хотя нигде почти еще не был)[33]33
  Потёмкин из Перекопа проследовал в Карасубазар, где и была его резиденция в 1783 г.


[Закрыть], видел узкие, покатые русла ее рек, заглядывал в ее недра, ощущал тепло ее земли. Чувство обладания этой страной явилось у светлейшего с той минуты, когда карета миновала подъемный мост и ворота древнего Тафре. Сиваш и степные озера, наполненные солью, привели его в самое доброе расположение духа. Это – недурное хозяйство, не требующее почти никаких вложений.

Отныне для него было две Тавриды: одна – давно известная из книг, актов и дипломатических прений, решившая древний спор о свободном плавании, умножившая славу империи; другая – услада, прекраснейшая оранжерея его стола, Таврида, им (так он считал) добытая. Теперь собирался он устраивать эту страну, смешивая, как всегда, свое и государственное в одно ему принадлежащее хозяйство.

10 июля и еще на следующий день светлейший[34]34
  Титул светлейшего князя Священной Римской империи Потёмкин получил в 1776 г. от Иосифа II по просьбе Екатерины. Титул был сомнительный и произносился с насмешкой. Принято было называть Потёмкина «светлейшим» в третьем лице, и это наименование содержало как бы ироническую характеристику фаворита-выскочки, любившего ослеплять блеском своего титула.


[Закрыть] принимал татарских мурз и военачальников. Светлейшего томила жара; ему надоели низкие поклоны, раззолоченные ткани и шербеты. Он потребовал клюквы, которую возили за ним повсюду, и отправлял ее пригоршнями в рот, глядя перед собой с видом рассеянным, а на деле более чем внимательно.

Как всегда в эту пору, несмотря на зной, воздух был напоен ароматами шалфея, полыни, цветущего шиповника и едва уловимым запахом моря, который ощутим на всех высотах Крыма.

Полукружием лежали складки гор, от их мягких хребтов исходило неиссякаемое тепло.

С высот Ак-Кая был виден лабиринт беспорядочно пересекающихся улиц старого Карасубазара, его семьсот домов и двадцать четыре минарета.

В Карасубазаре было пусто и неприютно. Шумная, многоязычная торговая площадь умолкла и опустела. По ней, взметая клубы белой пыли и обливаясь потом, маршировали солдаты. За высокими каменными оградами жизнь, казалось, замерла; лишь кое-где можно было заметить выглянувшую феску или чалму.

Барон Игельстром, в те дни управлявший Тавридой в качестве начальника войск, и татарские правители Гаджи-Казы-ага, Казаскер-Муслядин-эфенди и наместник Мехметша-бей Ширинский изо всех сил старались отвратить взор светлейшего от опустошений и ублажить его восточным гостеприимством и роскошью подготовленной резиденции. Живописно расположенный у реки Тыназ сераль одного богатого мурзы, покинувшего Крым, теперь был наскоро подмалеван в «турецко-аравийском» стиле. В комнатах, отведенных для светлейшего, была та полутьма и прохлада, которые и составляют негу восточных покоев.

Курильницы дымились драгоценными ароматами.

Всюду были персидские ковры, полки уставлены сосудами из серебра древней турецкой чеканки, стены увешаны татарским оружием.

На маленьких резных столах, подобно солнечным дискам, сверкали плоские позолоченные подносы.

Несколько похожих друг на друга татарских мальчиков, с оливковой кожей и темной бахромой ресниц, должны были прислуживать светлейшему.

Но все старания правителя Крыма Каховского и князей Ширинских оказались напрасными.

В турецком походе видывал светлейший и ковры, и мальчиков, и серебро, и медь. Всё это ему надоело. Он велел сделать себе постель в северной галерейке и отворить все окна и двери, устроив неслыханный сквозняк. Постель ему воздвигли на сенниках со свежей полынью и мятой. Кадильницы убрали. Было ясно, что роскошный обед в восточном вкусе не может быть подан.

Нет, не островерхий минарет должен венчать холмы Тавриды, а пропилеи, портики и колонны.

Потёмкин усматривал разительное сходство Крымского полуострова с Пелопоннесом. Здесь будет новая Эллада, и строгая классика созданий Старова заменит этот магометанский стиль, представленный в самом жалком виде. Сейчас Иван Егорович был занят в Петербурге постройкой дворца-памятника таврической славы Потёмкина, но вскоре предстояло ему путешествие на юг для проектирования городов, портов и парков таврических. Античный стиль был в духе времени, на него была мода. Однако светлейший, сверх того, обладал тем чутьем прекрасного, которое редко бывает у людей, не причастных к искусству. Недаром он приблизил к себе Старова и всемерно поощрял этого строгого классика. Не без влияния Старова светлейший предпочитал женственный ионический ордер дорическому и коринфскому и ценил свободную стройность не загроможденных деталями построек. Впрочем, блистательный мрамор, только что вышедший из-под резца, был ему куда милее желто-серых поверхностей античной скульптуры, хотя он и приказал Каховскому добыть для петербургского дворца побольше античных амфор, статуй и даже обломков, которыми изобиловала земля Херсонеса.

В то время как производились эти раскопки, а за столом светлейшего рассказывали миф об Ифигении[35]35
  Богиня луны и охоты Диана (Артемида) именовалась Таврической. Храм ее, по одним преданиям, находился в Херсонесе, по другим – в Партените. Культ богини сопровождался жестокими жертвоприношениями. Каждого путника, попавшего в храм, жрицы приносили в жертву богине. Существует миф о жрице Ифигении, которая, узнав в посетителе храма своего брата Ореста, спасла его от заклания. Похитив статую Дианы, они бежали в Грецию.


[Закрыть], солдаты и матросы, поощряемые начальством, разбирали в Партените и Херсонесе древнюю кладку для постройки казарм. Светлейший не имел пристрастия к археологии и сегодняшний день всегда предпочитал вчерашнему. Но классический стиль был великолепен и придавал величавость его особе и его деяниям.

Крым именовался ныне, как и в эллинские времена, Тавридою. Байдарскую долину светлейший изволил назвать Темпейской[36]36
  Темпейская долина – узкая долина в Фессалии, образуемая отвесными скалами Олимпа и Оссы. Отличается красотой и плодородием, но ничего общего не имеет с широкой, свободной Байдарской долиной.


[Закрыть], высоты Ак-Кая – Тарпейскими. Новый русский порт был назван Севастополем (городом славы). Город, который должен был стать губернским, Симферополем (соединяющим). Кафа вновь стала Феодосией, Гёзлев – Евпаторией, Эски-Крым – Левкополем, Судак – Афенеем.

Но не одно только классическое великолепие делало привлекательными для Потёмкина греческие названия. Не одно только природное сходство с Пелопоннесом заставило его избрать для Тавриды классический стиль как лучшее убранство.

В грандиозных замыслах Потёмкина судьбы русского Черноморья были неразрывны с будущими судьбами Греции. Не только Таврида ныне снимает с себя обличие монгольское, но не предстоит ли это и Стамбулу, в котором должна возродиться Византия? Таковы были мечты Потёмкина.

Если Таврический полуостров сходствовал с Пелопоннесом природою своей, то не должен был он отстать и в изобилии. Английский садовод Гульд утверждал в письме к Потёмкину, что «ни Италия, ни другая какая страна не может сравниться с Крымом приятностью и богатством ‹…› в ней можно найти с избытком всё то, что есть нужно и полезно для человеческой жизни».

Потёмкин желал доподлинно узнать силы края: его произрастания, как садовые, так и дикорастущие, пастбища, ископаемые, рыбу и птицу. Он вызвал к себе ученых геологов и ботаников Мейера и Габлица для составления особого «Физического описания Таврической области» и вместе с Мейером начал объезжать новые владения. Конечно, избирал он места не слишком дикие, удобные для его экипажа. Он побывал в долинах Качи, Альмы, Бельбека и в своей излюбленной Темпейской. Габлиц докладывал светлейшему наименования растений, присовокупляя, что «они суть те же самые, как на противолежащем анатолийском берегу растут, и что многоразличная между ними смесь должна быть доказательством об изяществах климата и земли Таврической».

Действительно, многообразие природы Тавриды удивляло светлейшего.

Здесь было всё, хотя и в миниатюре.

Здесь были неприступные скалы и рядом мягкие холмы, жесткотравые степи и луга с зеленой муравой, непроходимые леса и веселые рощи, морская ширь и узкие горные речки, и даже плоские озерки и болотная топь.

Нельзя сказать, чтобы со времен Потёмкина пейзаж резко изменился.

Но было меньше садов и больше леса.

Древний таинственный Мангуп скрывался в чаще, и по мере восхождения на его холмы деревья становились крупнее.

Огромные южные сосны с лилово-серыми стволами в те времена еще сторожили подступы к пустынной крепости Чуфут-Кале, их смолою был напоен знойный воздух Иосафатовой долины.

Меж Севастополем и Инкерманом холмы были покрыты тенистыми рощами, и мощные стволы дубов были «вышины и толщины необыкновенной».

На открытых солнечных лугах, омываемых горной водою, где-нибудь близ Альмы или Коккоз во множестве росли плакучие ивы, именуемые черноталом, с ветвями, ниспадающими пышным и светлым каскадом. Травы там были высокие и сочные.

Склоны холмов восточного берега тогда еще покрыты были кевовыми рощами и можжевельником, а ближе к морю, как и теперь, – одиноким тамариском и широко раскинутой зеленой паутиной каперсов с их цветами, дурманящими ладаном.

Татары рубили и жгли лес как попало, без всякого порядка. На Яйле они вырубали леса вокруг кошар, но не потому, что не хватало пастбищ, а потому, что этот лес был под рукой. Потёмкин видел, как огромные дубы лежали, поверженные, у самых дорог.

Только в глубоких горных падях, где-нибудь на северных спусках Яйлы, лес оставался нетронутым. Вокруг неохватных дубов, буков и тисов во множестве росли дикие яблони, орехи, груши, сливы, черешки и вишни с терпкими, душистыми плодами. Под ними теснились кусты держи-дерева с плоскими легкими бубенчиками, терн выставлял острые шипы меж светло-синих ягод, торчала колким остролистьем вечнозеленая иглица. Лес был увит диким виноградом и кружевным плетеньем без конца цветущего ломоноса. Трава вокруг была жесткая и сложноузорная.

Леса спускались в долины, соединяясь с садами, заполняя их хмелем, плющом, кустами ежевики, дикими травами и лесной порослью. Прекрасносортные груши, абрикосы, сливы и яблони дичали, покрываясь у ствола высокой травой. Виноградные лозы оплетали эти деревья или стлались по земле. Только у немногих хозяев, и то близ строений и у проезжих дорог, лозы были подняты на шесты и перекладины, образуя галереи, столь отрадные в зной.

Ученый Габлиц замечал, что к садам крымским приложено «везде столь мало следов труда и старания, что кажется, будто всё оставлено на попечение одной натуры». Он обращал внимание Потёмкина на то, что «редкий хозяин сада прививает какое-нибудь дерево или старается очищать оное надлежащим порядком; невзирая на это, большая часть плодов отменно хорошего качества». Каковы же могли быть эти плоды у прилежного хозяина!

Автор «Досугов крымского судьи» Павел Сумароков писал: «Невозможно без сожаления видеть, с каким пренебрежением крымец обходится с дарами всех родов, от щедрой природы ему подносимых. Он не приищет ни лучших лоз винограда, не привьет доброго рода плода, не приложит попечения о скоте своем, составляющем главнейшее его имущество, не удобрит нив и не помыслит о каковом-либо новом изобретении. Всё отправляется, можно сказать, вопреки и всё при том растет, спеет и обогащает».

Нигде не было «столь много благовонных цветов, как здесь, и такого изобилия рыб, как в этих водах». Мед и рыба – вот что можно будет вывозить на север и даже в другие государства. Паллас в «Физическом описании Крыма» утверждал, что «оранжевые, лимонные деревья, особливо называемые бодряками, которые гораздо крепче первых, – могут, при помощи весьма малого закрытия и старания, остаться невредимыми во время зимы».

Для составления «Физического описания Таврической области» Габлицу невозможно было ограничиться одними парадными поездками. Надлежало выяснить на месте, каковы «совершенства» и «несовершенства» соляной добычи на Сиваше и на озерах Старом, Красном и других, более мелких. Потёмкин уже успел снестись с Екатериной и получил таврическую соль в свое полное владение, обменяв ее на подаренный императрицею дворец (который вскоре был возвращен ему, опять же в виде подарка).

Следовало устроить большие соляные магазины у озер и в Перекопе. Заботясь о запасах хлеба для полуострова, а пуще того о доходах с принадлежащих ему сивашей, Потёмкин распорядился отпускать соль за хлеб. Кто привезет в Перекопский магазин ржаной муки, тому платить за четверть двадцать два пуда валовой соли.

Соль заботила светлейшего не на шутку. Лето было особенно жаркое, и соль давала отличную садку. Следовало посмотреть, как наивыгоднейшим образом устроить добычу, которая во время ханов шла без всякого порядка. Ученый Габлиц должен был заняться солью всесторонне и, может быть, не столько для науки, сколько для доходов светлейшего. Задыхаясь от пыли, зноя и йодистого запаха соляных топей, ученый разъезжал вокруг озер в открытой таратайке. Он наблюдал и изучал.

Напрасно Павел Сумароков назвал этот пустынный мир «чудовищем, оберегающим райские красы Тавриды». Напрасно считал он его мертвенным и безобразным. Здесь была своя жизнь, свои краски.

Близ белесых, недвижных сивашей, несмотря на зной и йодистые испарения, веселились стайки птиц: степной ходульник и вертлявая шилоклювка. Паслись бурые двугорбые верблюды, медленно шествуя по лилово-красному полю курая и солянки. У соляных заберегов копошились люди.

Добыча шла первобытная – не было даже шлюзов для спуска воды, топкие берега не были замощены. Люди стояли по пояс в соляном болоте, пожираемые солнцем и солью. Можно было издали наблюдать, как они уходят в топь, всё глубже и глубже, не переставая работать лопатами. Габлиц видел изъязвленные ноги и лица без кровинки, но вряд ли об этом стоило докладывать светлейшему. Пробы подтвердили славу испытанных веками озер: Старого и Красного. Во всех других соль была горька и не так чиста.

Потёмкин увлекся ископаемыми и камнями. Екатерина прислала ему из Петербурга ученого геолога Фалькенберга, который, даже не поднявшись на Чатырдаг, доложил о залегавших там драгоценных породах. Сам светлейший тоже делал изыскания. Он получил из Херсонеса сердоликовый перстень и теперь утверждал, что следует искать камень сердолик поблизости, может быть, на Фиоленте. Он не хотел и слышать о том, что перстень может быть изделием, привезенным древними из Эллады. Карадагские находки убедили всех.

Успел Потёмкин высмотреть и прекрасный строительный камень сюренских скал, и мягкий туф близ Евпатории, и легкий камень Инкерманских высот. Теперь он торопил добычу, забывая о том, что остановка была за каменотесами.

Ученый Мейер доложил Потёмкину, что «в состоящих повсюду горах весьма много находится железной руды, известкового камня, мелу, треполю, вохры, горного мыла, особенно по дороге от Карасубазара к Акмечети, и синего купоросу».

Светлейший спросил важного бея Ширинского, что делают его поселяне с драгоценным навозом, и, узнав, что ничего не делают и гнушаются, велел собирать и по казачьему примеру кизяком топить печи.

Главе таврического земства[37]37
  Земство здесь обозначает лишь объединение всех кадылыков.


[Закрыть] Мехметше-бею Ширинскому было предписано взять леса под особую опеку и совершенно запретить порубки. По кадылыкам был разослан строжайший приказ о посадках деревьев, как лесных, так и садовых.

Потёмкин составил расписание ближайших работ и требовал неукоснительного его выполнения. Он предписывал:

1. Способствуясь советам садовника Гульда, насадить рай-дерева на Каче по сырым местам, а осенью стараться многое число достать семян каштановых и диких каштанов сеять.

2. Камня и кирпича заказать готовить большое количество у Акмечети, где будет губернский город Симферополь.

3. Не упустить строить большие соляные магазины у озер…

И еще множество пунктов было в этом расписании, подтверждаемом особыми распоряжениями.

Потёмкин заявлял, что сделает из своей Тавриды «рай», замыслив грандиозные ботанические сады, оливковые и тутовые рощи и венгерские виноградники. Он обещал «устлать шелками» путь императрицы в полуденную Россию. Это значило, что в Крыму будут делать шелк. Близ Солхата, который стал именоваться Левкополем[38]38
  Наименование это Потёмкин дал Старому Крыму. Но оно не привилось.


[Закрыть], велел он отвести под тутовые «произрастания» почти 2000 десятин, не считая старых шелковиц, растущих в долине св. Георгия. В Левкополе думал он поселить грузин, знающих, что такое шелк, и мастеров-итальянцев. Сурожская долина, славная своими виноградниками с незапамятных времен, должна была обогатиться новыми венгерскими лозами, «дабы излить ароматное вино свое в российские подвалы». Оливковым рощам надлежало украсить склоны, и масло черных олив не должно было уступать провансальскому и гишпанскому.

Екатерина вслед за Потёмкиным увлеклась нововведениями. «Главным делом в Тавриде, – писала она, – должно быть, без сомнения, возделывание земель и шелковичное производство, следовательно, и разделка тутовых дерев. Изготовление сыра было бы там тоже желательно (нигде в России не изготовляется сыра). Еще одним из главных предметов в Тавриде могли бы быть сады, и особенно сады ботанические».

Каждая поездка светлейшего вызывала множество распоряжений, отмен, проектов. О садах было особенно много приказов, касающихся их расширения, поливки и обрезки. Он поручил сады Тавриды управлению садовода француза Нотары и сам следил за покупкой в Константинополе олив, кедров, кипарисов, лавров, буксусов, гранатовых деревьев, чинар. Древние, как мир, деревья на южном побережье говорили о великих возможностях садоводства. Здесь надо было устраивать опытный сад с разнообразнейшими породами, теми, что растут в Италии и Греции.

Было положено начало устроению южного берега. Потёмкин никогда не бывал на «полуденном берегу», а лишь любовался им издали с высот Ласпи. Но он хорошо представлял себе все эти земли по описаниям, планам, рисункам, для него изготовленным.

Для первых опытов избраны были собственные земли светлейшего меж Ласпи и Форосом, а также водообильная Алупка.

Весной 1784 года были заложены первые парки на принадлежащих Потёмкину землях близ Фороса.

В 1786 году было закуплено в Константинополе, Смирне и на Принцевых островах множество семян и саженцев. В рапорте закупщика Клефрова – огромный список растений. Здесь маслина, шелковица, лавры, иудино дерево, гранаты, чинары, терпентинные деревья, пинии, дендроливаны, «мастяшные» деревья, рододендроны, сумахи, кипарисы, айвы, виноградные лозы и множество луковиц и семян лилий, тубероз, табака, пармских фиалок, «солнечного цветка» и других.

Ласпийские свои земли велел Потёмкин засадить шелковицей и маслиной, а все другие растения, привезенные с анатолийского берега, испробовать в Алупке. Там заложен был большой южнобережный парк, который должен был распространиться и дальше на восток.

Несколько богатых греков, не уехавших в свое время в Мариуполь или возвращенных оттуда Потёмкиным, предложили свои услуги в качестве садоводов. Кандараки, дед автора «Универсального описания Крыма», занялся новыми посадками. Он-то и посадил здесь первые кипарисы, из которых два дожили до наших дней. Этот Кандараки и сам, по-видимому, имел владения в Алупке и в других местах побережья. Он (или его родственник) оставил по себе в Никите несколько ценных деревьев, заинтересовавших ботаника Стевена.

Алупкинские посадки расположили так, как это делается при устройстве больших парков. Кипарисы сажали правильными линиями и маленькими рощами. Лавры с их темно-зеленой блестящей листвой перемежались серыми оливами и алоцветными кустами гранатов. Всё это должно было составить «прекрасные группы». Посаженные деревья «укоренились с успехом», и в начале следующего столетия алупкинские сады превосходили все прочие… Алупка, «будучи из самых южных селений в Крыму, служила ‹…› образчиком, что в нем иметь можно».

Парковые и фруктовые деревья потёмкинских посадок встречались и за пределами Алупки. От селения к селению на восток видны были следы планировки парков с лужайками, обсаженными розой или самшитовым кустарником, кое-где были устроены клумбы с сиренью и жасмином. Мисхор славился рощами лавров и маслин и гранатовой аллеей.

Екатерина одобряла планы Потёмкина безоговорочно. Она писала: «Князь Григорий Александрович, представленные вами распоряжения работ, по проектам в Таврической области назначенные, утверждаем мы ‹…› желая вам в производстве всего того добрых успехов».