Текст книги "Таврида: земной Элизий"

Кроме дворца, было немало других дел в Бахчисарае. Дома пришли в ветхость, их надо было подновлять, мостовая единственной улицы бахчисарайской никуда не годилась, многие фонтаны иссякли, а базар был слишком скуден, чтобы его можно было показать Екатерине. Главное же – Бахчисарай был почти безлюден. Надо было откуда-то при-гнать народ. Никто не понимал, как и когда это будет теперь сделано.

А сколько еще требовалось выстроить, закупить, расположить, приготовить и собрать! Походные дворцы для отдыха устраивались со всевозможной роскошью. Перед ними должны были лечь алые сукна и ковры для монарших ног. Отделка их производилась в восточном духе, и обойные атласы расцвечивались яркими узорами. Помимо восточных подстилок и диванов, мебель подбиралась хоть и европейская, но цветная и вся в резьбе.

Татарской знати, встречающей императрицу, предложено было иметь костюмы по старинным татарским образцам.

Помимо положенных на каждый обед или завтрак баранов, телят, птиц домашних, окороков, солений, варений и печений, татары, караимы и местные греки должны были заготовить свое угощение: всевозможные бекмесы, чебуреки, шербеты розовые и лилейные, особые напитки, вроде татарской бузы, кофе и т. п.

Таврическому откупщику Макару Кузмичу Мясникову велено было озаботиться о русских питиях: меде, полпиве и кислых щах, без которых не мог обходиться сам светлейший, уверенный в том, что и Екатерина будет вкушать их при всех остановках.

Каховский больше всего был озабочен церемониалом «шествия». В других губерниях встреча государыни была поручена дворянству. Губернии старались одна перед другой, сооружая триумфальные ворота, приготовляя пышные празднества и спектакли. Было прямо сказано, что если бы «кто из господ дворян ослушным или нерадивым оказался, таковой подвергает честь, жизнь и имение свое опасности». В Тавриде не на кого было возложить эти заботы, они ложились на правителя области; что же касается тягот, то их приняли на себя те немногие, кто составлял теперь кровь и плоть обновленного края, – народ.

Светлейший распорядился разослать по уездам Тавриды ордера капитан-исправникам, чтобы они «внушали жителям домоводство» и приказали им, отступя десять сажен около больших дорог, земли распахать и засеять. Каховский докладывал светлейшему о том, что «здешние обыватели просят дозволить отделать им дорогу от Ак-Мечети до Зуи и от Ак-Мечети до Альмы» и что он «не принял бы смелость представить» это прошение, «если бы мог приметить, что оное происходит не от усерднейшего радения и желания как мурз, так и простых татар быть участниками в чинимых приуготовлениях для высочайшего прибытия». Но вскоре вынужден был правитель Тавриды сознаться, что «мурзы хитро избегали повинностей», переложив их на плечи русских крестьян.

Переселенцам велено было не только спешно пахать и сеять на полях, им не принадлежащих (по большей части помещичьих), не только участвовать в земляных, дорожных и всяких других работах, но и готовиться к самой церемонии встречи.

Это были настоящие репетиции. Учили кланяться, водить хороводы, петь русские песни, не те, заунывные, которые пели дома, а другие, со славою и величанием. Женщины завалены были шитьем. Раздали кумачи, пестрядинные ткани и полотно, чтобы оделись все единообразно и чисто, как полагается народу, встречающему свою государыню.

То, что делалось по принуждению, велено было считать добровольным. Распорядительные чиновники умилялись готовности народной. Попов прелицемерно докладывал: «В губерниях светлейшего князя всё теперь в превеличайшем движении. Строение дворцов, наряд лошадей, многие другие приготовления и собрание всех отовсюду вместо отягощения новых наших поселенцев, кажется, умножают их бодрость и охоту к трудам».

Церемониал таврической встречи содержал множество самых мельчайших, подробнейших сведений о том, где должен был явиться народ, как вести себя, чем развлекать и угощать.

Велено было «во всех на дороге селениях жителей поставить по обеим сторонам улицы, так как и из окружных близлежащих селений приказать на оных местах на тот день, когда будет шествие, пригнать, дабы в проезде от поселян во всех частях лучший вид был представлен. При всех оных крестьянах должны быть тех селений начальники, кои наблюдают между ними тишину и порядок, чтоб все крестьяне мужеска и женска пола были в пристойной крестьянской, чистой одежде; также строго смотреть того, чтобы между сими поселянами не было больных и увечных».

Строжайше было запрещено под страхом плети и каторжных работ кидаться к императрице с просьбами и жалобами. Нужда, болезни, труд, нечистота и голод сокроются с глаз шествующей государыни. Всё возрадует ее взор спокойствием, изобилием и довольством.

Для заведения русских селений исходатайствован манифест, коим прощаются беглецы.

Из записок Д. Мертваго

Архивы почти совсем не сохранили имен первых поселян Крыма. Это были беглые крепостные люди, которые перешли в собственность новой администрации; это были солдаты из крепостных, оставшиеся волей Потёмкина на новых землях. Имена их попадаются лишь в купчих крепостях, в делах судебных и в распорядительных ордерах Потёмкина. Впрочем, в этих ордерах чаще находятся цифры, обозначающие, сколько человеческих голов отправлено или прибыло. Именно так обозначено прибытие партии женщин, вербовка и покупка которых была поручена особым закупщикам, посланным на север.

Чтобы описать необыкновенную историю покупки, путешествия и прибытия в Тавриду сотен крепостных женщин и свадьбы, которые учинил светлейший, автор нашел уместным прибегнуть к некоторой доле вымысла, дополняющего документальные факты и записи современников.

Еще в 1785 году Потёмкин писал Каховскому: «На рапорт ваш коим доносите о сделанных вам от капитана Крыжановского и еврея Шмуля Ильевича представлениях касательно вывода в Таврическую область поселенцев в резолюцию предлагаю: 1) Намерение их таковое похвально, и буде вы кап. Крыжановского находите способным к отправлению какого-либо звания в области Таврической, то может он о сем ко мне представиться с вашим удостоверением. 2) Вы хорошо сделали обещавши еврею за каждую привезенную в Тавриду девку по пяти рублев, но в прочих его требованиях много излишнего…»

Для вербовки (т. е. покупки и похищения) крепостных женщин в разных губерниях Российского государства Потёмкин послал двух агентов: Шмуля Ильевича и капитана Крыжановского. Агентам были вручены какие-то деньги для оплаты купленных у помещиков крепостных девок и солдаток. По-видимому, деньги давались из казны и «товар» поступал в казну. Агентам было обещано по пять рублей за каждую доставленную в Тавриду женщину.

Дополнительные сведения имеются в «Записках» помещика Д. Мертваго. Он пишет: «Со всего государства велено было собрать солдатских жен и отправить к мужьям. Под присмотром привезенные в Крым женщины, коих мужья давно померли, разбираемы были солдатами, лишь объявит желание поселиться на землях, к тому назначенных в Крыму».

Зимой 1786 и весной 1787 годов женщины партиями стали прибывать в Крым. Одна из партий, двести пятьдесят восемь женщин, привезена была около 10 апреля. Каждую из привезенных немедленно выдавали замуж за солдата или беглого крепостного из числа тех, кого Потёмкин предназначил для поселения. Имеются глухие упоминания о том, что светлейший устроил около Перекопа общую свадьбу, явившуюся для него потехой. Согласно распорядительным ордерам Потёмкина, к приезду императрицы у Перекопских ворот сооружалась триумфальная арка. На места построек сгоняли тех солдат и беглых крестьян, которые знали ремесла, среди беглых было немало умельцев, добывавших себе кусок хлеба трудом каменщиков, столяров, кровельщиков, лепщиков и богомазов.

i

В деревне безымянной, безымянной губернии, у безымянного помещика жил крестьянин Иван. У Ивана была плохая изба и большая семья. Был он вдов, и всё хозяйство вела его старшая дочь Катерина. Сам Иван считался слабосильным работником, а дочь его слыла на все руки мастерицей. Но она не угодила барину, когда он милостиво обратил на нее внимание, и за это ее согнали на скотный двор.

В тот год, о котором идет речь, зима началась вьюгами и кончилась метелями. Снегу намело по всему новому тракту от Луги до Киева. Избы засыпало снегом, и была такая непогодь, что добрый хозяин и собаку не выгонял со двора.

Иван сидел дома и шорничал. Вдруг слышит: колокольчик близко, и сани к избе подкатили. Выскочил, как был, босой, видит, какой-то приезжий из саней лезет. Мужик не мужик, баба не баба. Поверх тулупа шалью обвязан, платки бабьи на голову навернуты, один нос сизый над губой висит. «Я, говорит, к вам, господин шорник (так и сказал: “Господин шорник”), у меня до вас дельце». – «А какое дельце может быть у бедного человека к другому бедняку?» – «Дельце до вас, господин шорник, имеет сам светлейший князь Потёмкин». Иван очень удивился, но, вспомнив одну сказку (а он знал их множество), подумал, что и так бывает, и позвал приезжего в избу.

Сизый нос долго не мог выпутаться из тряпок и наконец представился в качестве главного предмета на тощем личике. Нюхнув кислого запаху, которым была пропитана изба, нос опустился на губу, придав всему лицу самое кислое и печальное выражение: «Я был у пана-хозяина, и ясновельможный пан (чтоб ему на том свете мучиться, как он мучает бедных людей!) и пани (нечего сказать, пышная пани, но и капризная, боже мой, до чего капризна…) сказали мне, что имеют хороший товар, так вот я пришел до вас, господин шорник, посмотреть этот товар; а зовут меня Шмуль Ильевич[49]49
  Лицо историческое, упоминается неоднократно в потёмкинских бумагах 1787 г.


[Закрыть], или правильнее Самуил, сын Ильи. И если вы хотите, чтобы я был ближе к делу, – товарец не для меня, господин шорник (на что он мне!), а для светлейшего князя Потёмкина. И, боже мой, если бы вы видели его, как я видел – совсем близко, то вы бы ослепли, господин шорник, я вас уверяю, что вы бы ослепли, потому что его одежда сверкает ярче звезд на небе».

Иван сделал усилие, чтобы сказать хоть слово, но язык его вдруг отяжелел так, что не мог повернуться, и сам Иван отяжелел и не мог сдвинуться с места.

«Хозяин ваш сказал, что продает мне (т. е. самому князю, уверяю вас) такую девку, которой цены нет, и что за эту девку мало той цены, что платят за целый десяток здоровых баб. Эта девка, извините, господин шорник, – ваша дочка. Будто одна может она вспахать и засеять всю землю светлейшего князя. Она, говорит, с лица чистый персик, так что, говорит, князь будет доволен. Ты, говорит, Шмуль, можешь даже не смотреть, а плати деньги. А пани, его супруга, говорит: “Мы хотим сделать сюрприз Григорию Александровичу, а то бы ни за что не стали продавать такую девку”». Тут Шмуль, или правильнее Самуил, увидел, что глаза у Ивана совсем пустые, мертвые. Испугался Шмуль Ильевич и попятился из избы вон, на ходу мотая свои платки и шали.

ii

Шли недели, а Катерина всё лежала ничком на соломе крытых рогожей саней и не поднимала головы. Когда втолкнули ее в эти страшные сани, отец сказал: «Прощай, дочка», и рука его поднялась для крестного знамения, дернулась и упала. С той минуты наступили непроглядная ночь и мертвая тишина.

На самом деле тьма сменялась светом, и шуму хватало. Останавливались, толкали в сани таких же горемычных, как и сама Катерина. Кто-то кричал над ними истошно, и сами они голосили, и плакали, и жаловались друг другу.

С Катериной в санях были еще три женщины: две проданные и одна солдатка, которую посылали к мужу. Позади и впереди ползли такие же рогожами крытые сани. И там бабы плакали, и кричали, и спорили. Кроме сопровождавшего обоз Шмуля Ильевича, появился еще один с неприятным визгливым голосом. Он вопил, пролетая то и дело верхом вдоль обоза: «Я есмь пан Кржановский, а ты, пся крев, мусишь знать…» Слышно было, как он ссорится с Ильевичем из-за каких-то денег и кому-то дает затрещины. Когда физиономия капитана с красными, тугими щечками просовывалась в щель рогожного полога, женщины вскрикивали и жались одна к другой. Но он только тыкал каждую в бок маленькой острой палочкой, мурлыкая не то ругательства, не то утешения, и быстро исчезал.

Шмуль Ильевич, или правильнее Самуил, напротив того, действовал обстоятельно. На остановках он влезал в сани и не спеша подсчитывал товар (т. е. женщин).

Тут он начинал свою несвязицу:

– Все на месте. Куда они денутся? Я говорю капитану: зачем им бежать? Куда бежать? Одна едет прямо к своему солдату, а другие тоже получат, что им полагается. Разве они захотят подвести такого бедного человека, как я? Ведь я буду платить за каждую полной монетой, а где я возьму? Одна-таки убежала… Ну и что же? Она, наверное, замерзла, ее занесло снегом. Ой, девка! – обращался Шмуль к лежащей ничком Катерине. – Я не знаю, что это за девка, не ест, и не пьет, и не спит, и не плачет.

– Она порченая, – говорит солдатка и пытается растолкать Катерину. Шмуль сует ей бублик, но девка не поднимает головы.

Сани сменили на глубокие телеги – арбы. Огромные колеса вязли и хлюпали, а волы еле передвигали ноги. Солнце днем изрядно припекало, и в холодные струи воздуха врывался теплый ветер, неся какие-то неведомые запахи.

Катерина мало-помалу возвращалась к жизни. Она теперь слушала, спрашивала, отвечала. То, что казалось ей особенным, только ей принадлежащим горем, представилось общей бедой. Девушки были куплены точно так же, как купили Катерину. Одна из солдаток ревела о брошенном на злую свекровь сыне. В соседних арбах были еще солдатки. «Сказывал тут один служивый на станции, сколько ихнего брата перемерло в той земле, и не счесть числа, говорил…» Другая ей вторила: «И, милые! Солдаты те в земле жили, в землю живые закапывались, а земля там, слышно, гнилая, чумой и померли». – «А ну как и моего в живых нет, куда денешься?» – «Поди знай…»

Однажды возы вдруг разом остановились. Приоткрыв мешковину, Катерина увидела сребро-молочную пелену, всё застилавшую. На черном небе сияли огромные звезды, и луна казалась огромной, не в меру светлой, совсем не такой, как над Волховом. По светлому полю двигались черные тени чудовищ: кони с горбами и маленькими головками, как у птиц. Меж горбами сидели человечки в лохматых шапках и что-то кричали, словно каркали. Всё это двигалось по серебряной глади, не то по земле, не то по воде. Что-то скрипело на все лады, где-то рычали собаки и слышался дикий посвист и вой. В довершение всего несколько огненных языков вдруг полыхнули в небо, а за ними взвилась шестерка долгогривых коней и пропала. Не здесь ли «тот свет», о котором сказывали отец и поп, не в преисподнюю ли попала за грехи Катерина? Тоска и страх сжали ее сердце. Она вдруг первый раз заплакала, по-детски всхлипывая и дрожа озябшим, онемевшим телом. От этого проснулась соседка. Прибежал Ильевич: «Что здесь? Кто плачет? Чего испугалась? Уже приехали, девочки, уже ваши земли, лезьте вон!»

– Здесь нам и быть, на этом поле? – спросила солдатка.

– Дурная баба, как можно здесь быть, когда здесь Перекоп, великая крепость и войско… Ваши земли дальше.

– Какие наши земли, наше поле далеко осталось: три аршина каменюк да колючек – вот наши земли! – сказала солдатка и грузно спрыгнула с арбы.

Случившийся здесь мужичонка, гнавший обоз с Молочных Вод, потыкал кнутовищем землю и сказал, сплюнув: «Как есть мелюзга!» Ему хотелось показать, что он бывалый и крымские земли ему не в новинку. «Земля здесь пречудная, дай ей воды – она тебе родит богато, не дашь – вовсе в пыль высохнет. А где воды взять – одна татарва знает… Ключи, значит, у них береженые в горах. Они в ночное дело, когда месяц на небе светит, теми ключами воду открывают и пускают ее вдосталь на свои поля. А ты поди знай, где она, вода-то…» «Невежество! – буркнул пробегавший мимо капитан Крыжановский. – Быдло как есть!» Отругав за что-то Ильевича, он велел ему с рассветом разгружать возы.

В обозе было пятнадцать возов, и в них около шестидесяти женщин, купленных и сманенных в северных поместьях. Здесь были и совсем юные, и в полном соку, и пожилые, с усталыми, помятыми лицами. Девчонки спрыгивали из телег, как воробьи с веток, и тут же принимались охорашивать линялые зипуны и лапти. Бабы выходили степенно и крестились на восток, жалостно приговаривая и оправляя выбившиеся из-под повоя косы. Катерина, дородная не по годам, спрыгнула и удивилась особому хрусту земли. Она даже нагнулась и посыпала меж пальцев розоватый ракушечник. Вся земля казалась розовой, рядом голубела вода. Ветер нес терпкие запахи. Он был теплый. Неужто уже весна?

Катерина потуже затянула платок, прикрыв лоб по самые брови, осмотрела свои праздные, побелевшие руки и тяжело вздохнула.

– Ишь, Катька-богатырка! – усмехнулась солдатка.

– Катерина великая, – тихо сказал Ильевич, засмеялся своему остроумию и опасливо посмотрел в сторону пана Крыжановского.

– Царица-то, сказывают, невелика росточком, с меня будет, – пояснила солдатка.

– Цыц! – шикнул на нее Ильевич и опять оглянулся.

iii

Полыхнувшие в небо огненные языки, которые видела ночью Катерина, были факелы. Ими освещали дорогу светлейшему князю Потёмкину, когда на шестерке великолепных коней влетел он в городок, именуемый Перекопом.

Потёмкин часто ездил ночью и появлялся неожиданно до рассвета, когда особенно хорошо спится ленивым и нерадивым. Не то чтобы он не любил пышной встречи – напротив, любил чрезмерно, но не тогда, когда был в горячке устроения.

Хотя до коменданта Перекопской крепости полковника фон Фока и доходили смутные слухи о прибытии Потёмкина, но светлейший отбыл с полуострова в Кременчуг только в конце января, и никто не ожидал его обратно раньше конца апреля. Между тем, 8 апреля он был снова в Тавриде. Ему не сиделось, так как дошли до него слухи, что с приготовлениями к шествию императрицы не торопятся и что у Перекопа еще не начали сооружать триумфальную арку. Слышал он и о том, что перекопский комендант не ладил с гарнизоном и рабочими мастерами и что дело чуть не дошло до убийства. Вместо того чтобы снестись с Потёмкиным, комендант написал обо всём в Петербург. Этого уж совсем не терпел светлейший.

Теперь комендант с видом побитой собаки лебезил перед Потёмкиным, делая ему путаный доклад. Светлейший преспокойно сказал ему дурака и еще прибавил в сторону нечто о мундирных вертопрахах, а затем приказал ему к полудню приготовить закладку триумфальных ворот.

Не пожелав остановиться в удобном доме коменданта, Потёмкин велел раскинуть свою палатку на площади, недалеко от ворот. Там облился он холодной водой, хотя дул довольно холодный ветер, выпил водки, съел моченое яблоко и, напялив кое-как меховой халат и просторные туфли, уселся за работу.

Главным делом было окончательное устройство вольных поселян, которые еще бродили с места на место, теснимые то татарами, то новыми помещиками. Сейчас в Перекопе и под Симферополем находился изрядный обоз женщин, пригнанных сюда из северных губерний. Надо было учредить свыше двухсот пятидесяти новых поселенческих гнезд. Надо было не только окончательно утвердить поселян на земле и поторопиться с раздачей скота и хлеба на обзаведение, но и придать этим поселениям какую-то благовидность, без которой невозможно было показать их Екатерине.

Потёмкин взял только что доделанную Тизенгаузеном карту Крыма, разложил ее на коленях и, как всегда, согнувшись в три погибели, стал наносить на карту пометки цветными мелками, которые пачкали руки и уже оставили следы на лбу светлейшего.

Идея устройства новых поселений состояла в том, чтобы они вклинивались в татарские, нарушая их уединение. Новые деревни намечались меж Старым Крымом и Карасубазаром, меж Карасу и Ускутом, за Кутлаком близ Судака, в Капсихоре и Кучук-Узени, на перекрестке дорог меж Коккозами и Узеньбашем и в Байдарской долине – словом, везде, где минареты венчали долины и сохранился дух золотоордынских гнездовий. Во всех этих местах земли были розданы русским помещикам, дабы усадьбами своими они вовсе изменили лик этого дикого края.

В горно-береговых селениях Потёмкин не надеялся скоро устроить хозяйство.

Надеждой края считал Потёмкин земли степные, где могло быть хлебопашество. Там в степях он предполагал иметь богатые стада тонкорунных овец.

Светлейший намечал большие селения у сивашей, близ Джанкоя и близ Кафы. Уже зачались слободы и поселки вкруг молодого Севастополя и вкруг Ак-Мечети, превращенной ныне в город Симферополь.

Потёмкин вытащил замшевую папку со множеством планов, сделанных еще в 1785 году Мироном Мухиным и Ананием Струковым. На них уже значились новые поселения: Петровская слобода, Курцы, Мазанки, Саблы, Зуйское селение, Владимировка, Изюмовка и слобода Старого Крыма. Все эти селения требовали забот. Хозяйства были еще ничтожны, людей было мало, и они по большей части жили в безобразной нищете.

– Василий Степанович, а Василий Степанович! – позвал он своего управителя Попова.

Попов явился с обычным своим непроницаемым видом.

– Что же шаромыжники, здесь они?

Попов понял, что речь идет о капитане Крыжановском и Шмуле Ильевиче.

– Пригнали сюда возов двадцать, ваша светлость, ведь комендант докладывал.

– Вертопрах… от него не поймешь и толку. А остальные где же, ведь всего-то было более двухсот девок, так ли?

– Так, ваша светлость, всего двести пятьдесят восемь, кажется, двести уже под Симферополь загнали, другие закуплены где-то на Смоленщине, всё сговорили, за обозом дело. Там они своих людей оставили и вскоре обещают еще партию.

– Хорошо, это еще когда будет, а пока семейств сто утвердим у Старого Крыма. Остальных погнать в Севастополь, пусть слободы строют округ нового города. В Севастополь – лучших, знающих ремесла, каменщиков, столяров.

– А как же, ваша светлость… – возразил Попов, – ведь в Старый Крым иностранные колонисты назначены государыней… – Слово «государыней» Василий Степанович произнес несколько сладко, и с лица его при этом сошло облако и проглянула светлая улыбочка.

– Пошли они, знаешь, куда… – здесь светлейший завернул крепкое словцо да подпихнул его другим и третьим, так что Василий Степанович совсем укрылся в свое облако.

– Что ж, чужим поселенцам лучшие земли, а своих на сухотравную степь? Так, что ли, ты полагаешь?

Попов заметил, что это желание государыни, а он здесь ни при чем. Но светлейший отлично знал, что Попов разделяет мнение большинства петербургских, которые не представляют себе иначе благоустройства края, как поселивши там иностранцев. Однако в этих делах Попов не пытался ни возражать, ни противодействовать. Здесь Потёмкин шел напролом и вступал в спор с самой Екатериной.

– Там сколько народу на стене работает?

– Небольшая артель, ваша светлость, должно быть, человек одиннадцать.

– И что, все мастеровые?

– Да, кажется, де Рибас отбирал.

– Не эти ли бунтовали?

– Да вот, говорят, старик здесь один всё стадо портит, комендант жаловался, безбожнейший старик. Собирал на храм, да иконы побросал, растоптал и говорит: «Это мне всё нипочем, я волю пойду добывать».

– Ну и как, добыл? – с интересом спросил Потёмкин.

Попов посмотрел на светлейшего и сказал жестко:

– Вредный старик!

– Старика тоже женить можно, как ты думаешь, Василий Степанович? Я буду сватом, а ты, как человек положительный, посаженым отцом. Вот, кстати, свадьбы-то молодцам мозги вправят. С бабами-то не очень покуролесишь, живо скрутят. (Светлейший был совершенно убежден, что с женитьбой для всякого мужчины кончается жизнь и начинается самое жалкое существование.)

– А что попы? Прибыли? – озабоченно опросил Потёмкин. – Я велел, чтобы и дьяконы были, чтоб всё чин по чину. Сделал?

– Старокрымский отец Аристарх прибыл, с причетом, кажется. Не справлялся, ваша светлость.

– Вот еще, всегда медлишь некстати. Дело срочнейшее.

– Куда как нужно, – пробурчал чуть слышно Попов.

– Ты чего бормочешь? Аль не понял смыслу? Разжевать тебе? Вели приготовить церкву походную, окрутим всё бабье.

– А как же, ваша светлость, замужние? Там ведь десятка два солдаток, остальные девицы.

– Засади людей комендантовых за списки гарнизонов. Бабские списки сейчас у Шмуля отбери и сличай. Коли жив и баба прибыла – туда ее, к месту гарнизона. Оттуда велю отправлять на поселения.

– Ну, а если нету? Вам ведь известно, ваша светлость… Их перемерло немало зимой в гарнизонах на Альме, Каче, у Инкермана. Повальные болезни.

– Ну и что? Вдовых окрутим, реветь будет недосуг… А вот повальные, ты говоришь, болезни… Всё Мейер, вертопрах красномордый, я ему велел гошпиталь учредить. Где гошпиталь?

– Суммы были отпущены недостаточные, ваша светлость, да и те… – запнулся Попов.

– Ну, об этом после… Так ты распоряди там всё.

– А если, ваша светлость, мужики женатые или по ошибке мужних крестьянок привезли, с ними как?

– Да ты что сегодня, Василий Степанович, аль уморить меня вздумал? Никакого разуменья ни к чему… Сказано тебе: двести пятьдесят восемь хозяйств должно быть немедля. Тех там, в Ак-Мечети выдадут, а этим я сам сват.

iv

Прибывших женщин считал на этот раз не Шмуль Ильевич, а капитан Крыжановский. Он построил их шеренгой и, придвинувшись близко, грубо поворачивал им головы, как будто хотел свернуть на сторону. Сочтя всех, записал прибытье шестидесяти и погнал женщин к сараю. Сарай был занят мужиками, которые теперь, опростав его, возились у дверей с лопатами, ломами и топорами. Один из них, рябой и бойкий, при виде женщин сдвинул набок островерхую шапку и прокричал петухом. Другой, весь в огромных пестрых заплатах, не торопясь прилаживал на пороге онучи и мерным голосом продолжал начатый рассказ: «И вот, братцы вы мои, срубили они березку…» Капитан толкнул его с порога и гаркнул: «Раз-зойдись!..» Мужики топтались на месте, любопытствуя и жалеючи баб. Случившийся здесь солдат-бородач перебирал глазами женщин, словно надеялся отыскать свою.

– Откуда вы, милые? – спросил он одну, постарше.

– С бору да с сосенки, – бойко ответила за нее солдатка.

– А вы не солдатик будете? – спросила пожилая. – Сказывают, они, сердечные, перемерли, которые здесь-то…

Бородач хотел ответить, но вдруг получил зуботычину от пана Крыжановского. Стоявший рядом с ним желчный солдат с перевязанной шеей выхватил из-за пазухи нож, и капитан, оторопев, попятился в сарай, прикрыв за собою двери. Оттуда долго слышался его визгливый голос:

– Мародеры, жулики, гуляки… я вам покажу, я про вас самой матушке петицию напишу…

Сарай, который освободили рабочие, был с нарами, но без потолка, с щелистой татарской крышей. Из другого, полуразвалившегося, шел дымок. Это была баня, в которую загоняли теперь женщин. Мужичонка из Молочных Вод швырнул сюда узелки со скарбом.

Баня была безобразная. Здесь раньше стояли татарские кони. На ссохшийся навоз жиденько настелили соломы. Котел, в котором чабаны и конюхи еще недавно варили свою шорбу и который до сих пор вонял бараниной и чесноком, теперь был налит до краев мутноватой водой. Было холодно. Раздевались на грязных камнях, засовывая рубахи в щели облупившихся стен. Плевались от соленой воды, евшей глаза и превращавшей волосы в липкую паклю. «Не вода – слезы…» Терли спины друг дружке пучками жесткого сена, пахнувшего горькими, незнакомыми запахами. Капитан, нахально хихикая, то и дело просовывался в дверь, торопил. Шмуль Ильевич прохаживался вдоль сарая в качестве стража, и было слышно, как он сказал капитану: «Ну вы, пан Крыжановский, и храбрый мужчина, вы прямо-таки ничего не боитесь!»

Промерзшим, мокрым бабам и девкам капитан совал какие-то бусы и пестрые ленточки, чтобы представились «лепо».

– Приказываю, чтобы сопли не пускать, чтобы всё лепо было и чтобы не смотрели, как сычи. (При этом он косился на Катерину.)

Катерина чуть повела в сторону прапорщика синим глазом и пристегнула пуговку на вороте рубахи.

Тут кстати будет сказать, что Катерина вовсе не была красавицей, какой-нибудь сказочной Василисой Прекрасной. Была она не хуже и не лучше множества русских девушек: лицо широковато, нос чуть вздернут и толстоват, а глаза того цвета, какой бывает у цветущего льна или барвинка. Но Катерина была девушкой заметной, и не потому, что ростом вышла и статностью, а потому, что были во всей ее повадке и сила, и достоинство.

Девушки вяло прихорашивали сарафаны и концы платов. Те, что пошустрее, примеривали бусы.

– Затеяли свадьбу, да справили поминки, – сказала солдатка и заплакала.

– Чего ты, теть, а теть? – робко спросила Катерина, и Шмуль Ильевич оглянулся, не узнав ласкового голоса. – Ты, теть, не как мы, пропащие сироты, у тебя свой есть, пожалеет… Не плачь, теть, – утешала Катерина, обняв солдатку, плачущую навзрыд.

– Молчать! Не реветь… С вами скандал… цыц! – визжал капитан.

Женщин повели кормить. За сараем, где была вонючая свалка, стояла покосившаяся сакля, важно именуемая столовой залой. В столовой у татарского очага сидел дядько в короткой шубейке и курил люльку. Он не выпустил люльку изо рта при появлении грозного капитана. Одной рукой придерживал он люльку, а другой – мешал ложкой какое-то серое варево.

– Давай питанье, шустро!..

– Hi можно, нi як нi можно пане, бо воне ще сире, а хлiб…

– Давай ложку, я сам выдам! – заорал капитан, и, схватив с полу миску, стал наливать в нее серо-лиловую жижу.

– Про́шу на питание!..

Вдруг женщины попятились, кинулись по сторонам, уступая дорогу. Прямо на Крыжановского, стоявшего с протянутой миской, откуда ни возьмись вышагнул и навалился сверкающей громадой царь не царь, а похож на царя. Он был высок и широк. На нем был голубой камзол, шитый серебром, и по камзолу, как по небу, сверкали бриллиантовые созвездья. Несмотря на холод, камзол был расстегнут и видна была смуглая бычья шея с кое-как повязанным галстуком из драгоценных брабантских кружев. Искусно завитой парик сдвинулся набекрень, приоткрывая непричесанные космы темных волос.

– Сам, сам светлейший князь! – шепнул, задыхаясь, Ильевич.

– Здравствуйте, девушки! – громозвучно сказал Потёмкин. – Скоро будете жены, пожалуй, не худо быть сегодня свадьбе! Исайя, ликуй! – пропел он приятным баритоном и покосился на группку пожилых женщин, стоявших с печально поникшими лицами.

Подойдя к оторопевшему Крыжановскому, Потёмкин взял из рук его миску с похлебкой, понюхал ее, сморщился и вылил, невзначай плеснув на белоснежные штаны пана. Камни на пальцах Потёмкина при этом так и брызнули радужно в глаза капитану, ожегши его хуже похлебки.

– Давайте списки, откуда брали, почем… – обратился светлейший к Ильевичу. – Мне не сотни, мне тысячи надобны… Что мало привезли?

Ильевич завел было, дрожа всем телом, свою несвязицу, но Потёмкин перебил его:

– Ишь, труслив, как заяц, а небось пронырливее лисы… Давай всё Василью Степановичу. Невесты ничего, хозяйки будут, – сказал Потёмкин, оглядывая тех, кто помоложе, и ущипнув одну девушку за щеку.