Текст книги "Таврида: земной Элизий"

Зе́мли, вместо небольших участков полезным поселянам, назначались тысячами десятин или боярам, оставившим их без внимания, или неизвестным пришельцам, не ведающим домостроительства.

П.С. Сумароков

Путешествуя по Тавриде, ученый Карл Иванович Габлиц, случалось, спрашивал поселян: «Чьи это, голубчик, земли?» На что по большей части он получал неизменный ответ: «Их сиятельства светлейшего князя Потёмкина». По этому поводу Карл Иванович мог вспомнить известную сказку о Коте в сапогах и маркизе Карабасе, которому принадлежали все земли и замки.

Появление светлейшего в Тавриде, его сребро-розовый выезд и сверкающая упряжь производили впечатление ошеломляющее. Потёмкин был не просто наместником – он владел Тавридой. Разумеется, и все земли принадлежали только ему. Легенды о потёмкинских поместьях дошли и до наших дней. Крымские справочники и поныне утверждают, что Гурзуф и Артек некогда были потёмкинскими[43]43
  Артек в 20-е – 30-е гг. XIX в. принадлежал генералу Потёмкину, не имевшему отношения к князю Потёмкину.


[Закрыть], хотя это вовсе не соответствует истине.

Действительно, светлейший взял себе почти треть всех свободных земель, около 94 000 десятин. Ему принадлежали бывшие султанские владения[44]44
  Земли, отобранные в казну из султанских, ханских владений и усадеб богатых мурз, бежавших в Турцию.


[Закрыть], богатейшие долины Байдарская и Судакская. Земли его спускались к морю на востоке у Судака и на западе у Фороса.

Остальные свободные земли полуострова были розданы сановникам, придворным, приближенным Потёмкина.

Таврида устраивалась наподобие Царского Села, где дворец со всех сторон облегали придворные усадьбы, как бы составляющие неотъемлемую часть царских владений. Не забывая тех, кто был ему поближе или сродни, Потёмкин, появляясь в петербургском высшем свете, предлагал полуденные земли, словно раздавал лотерейные билеты или приглашения на бал. Именно там, в Петербурге, лежали планы всех этих земель.

Соблазнялись степными, пахотными участками, долинами Бельбека, Альмы и Качи и старого винодельческого селения Судак.

Стремились ближе к городам, согласно своим занятиям. Адмиралы, призванные на Черное море, избирали земли близ Севастополя; высшие офицерские чины, гражданские чиновники селились у Карасубазара, где располагались военные части, где в то время находилась резиденция и самого Потёмкина. Многие тяготели к Старому Крыму и его окрестностям. Там у Потёмкина на реке Бурунче, в Кишлаве, затевалось грандиозное овцеводческое хозяйство.

Когда столица таврическая определилась в Симферополе и город стал благоустраиваться, земли по Салгиру приобрели особый интерес. Именно там создались богатейшие усадебные гнезда – Тавель и Саблы. Эти поместья, со множеством служб, большими основательными домами и тенистыми аллеями, ничем не отличались от имений на Украине или в средней полосе России. Более мелкие усадьбы создавались на благодатных землях старой Сурожской долины, где селились те из новых помещиков, которые хотели завести виноградники и стать виноделами. Впрочем, на это шли очень немногие из русских дворян. Пионерами русского виноделия явились не весьма богатые Капнисты (семья поэта), Римские-Корсаковы (предки композитора), академик Паллас, Княжевичи. По настоянию Екатерины завелась на месте древнего Сурожа немецкая колония, а выше – русское селение.

Земли южного побережья были «за тридевять земель, в тридесятом царстве». Этими сказочными сокровищами никто из столичных магнатов не стремился обладать. В качестве диковинного подарка Екатерина подносила их знатным иностранцам, имевшим заслуги перед русским троном. Так, земли Партенита, Кучук-Ламбата и Никиты подарила она австрийскому принцу де Линю, а Марсанду (Массандру) – принцу Нассау-Зигену.

Эти новые помещики пожелали осмотреть свои имения и во время путешествия 1787 года отправились налегке, верхом через дикие скалы Шайтан-Мердвеня – на южный берег.

Это была смелость, но де Линь видел свои имения (первый и последний раз) и мог потом рассказывать о чудесах южного берега с тем блеском, которым отличался его слог.

Кое-кто из русской знати получил дарственные на земли, лежащие за перевалом Яйлы, но эти дарственные казались чем-то вроде почетной грамоты. О земле забывали, а иногда и отказывались от нее, если из Тавриды приходили напоминания о заселении и застройке.

Один только адмирал Мордвинов, избрав лучший по плодородию кусочек близ Ялты по реке Гуве, выстроил там небольшую усадьбу и разбил парк.

Подробное, так называемое камеральное, описание всех земель Тавриды Потёмкин поручил сделать гражданскому правителю Тавриды Василию Васильевичу Каховскому. (Следовало описать султанские и ханские земли, сады и усадебные постройки, оставшиеся после выехавших за границу мурз.)

Каховский очень не любил головоломных поручений и препоручил камеральное описание таможенному чиновнику Караценову. Таможенный чиновник смекнул, что дело это темное, но прибыльное, и призвал на помощь бывшего ханского откупщика Абдул-Хамита-агу. Тут и пошла у них работа. Абдул-Хамит-ага позаботился о «своих», а Караценов – о «своих». Абдул-Хамит-ага, не пренебрегая взятками, многие лучшие земли приписывал к владениям богатых татар. Если же Абдул-Хамит-ага чувствовал себя обиженным, он, напротив, показывал занятые земли пустующими, и владельцу предстояла неприятнейшая тяжба, почти всегда кончавшаяся в пользу нового хозяина. Так они с Караценовым и вертели четырьмя сотнями имений, не считая множества садов и мелких участков, наблюдая, видимо, не без ехидства, как старый помещик попадал, как муха в паутину, во владения к какому-нибудь новому магнату.

Хороши были только планы межевания, выполненные на славу. На эту работу наряжены были лучшие землемеры и чертежники. Лучшие картографы – Туровский, Ананий Струков и Мирон Мухин (тот самый, что сделал первую прекрасную карту всего полуострова) – обмерили горные кряжи, долинки, овражки, дороги и строения и сделали отменные экспликации с аккуратнейшими надписями.

На эти планы нанесены не только межи и размеры – на них черты времени, имена.

Вот перед нами карта одного из многочисленных владений Потёмкина: «План земли его светлости высоковелительного господина генерала-фельдмаршала и разных орденов кавалера князя Григория Александровича Потёмкина». Земли эти исчисляются в тысячах десятин и состоят на реке Салгире близ Симферополя, вдоль дороги на Перекоп. А вот и другой план земли «высоковелительного» – на реке Каче, у дороги, идущей из Севастополя в Бахчисарай. Здесь тоже несколько тысяч десятин. На плане помечены два господских дома и мельница, которые возникли, видимо, по мановению светлейшего. 1559 десятин земли в перекопских степях помечены на плане как владения камер-юнгферы Скороходовой, находящейся «при ее императорском величестве».

Перебирая эти экспликации и планы, мы узнаем неожиданно, что Кишлав, это степное селение в оврагах, вдали от большой дороги, принадлежало знаменитому архитектору Старову. «Высоковелительный» распорядился отвести эти земли своему архитектору, дабы иметь его под рукой в Тавриде, так же как в Петербурге. Любопытно узнать о деловитости севастопольского контр-адмирала Мекензи. Ему принадлежал небольшой хутор в ущелье Биюк-Узеньбаш. Хозяйственный адмирал занялся там добыванием таврического мыла, именуемого кил; на плане его усадьбы помечены «мыльные ямы».

А вот загадка для археолога. На плане деревни Теберты Бахчисарайского каймаканства помечен двойной обводкой в виде рыцарского щита какой-то замок, или, вернее, его руины. Кто и когда жил в этом замке?

Щедрой рукой наделял Потёмкин ближайших помощников. Правитель его канцелярии Василий Степанович Попов получил 28 000 десятин – Кап-сихорскую долину и прекрасные земли Чатырдагской дачи. Немалые наделы получили братья Каховские, военный и гражданский правители Тавриды. 27 500 десятин отдал светлейший угодливому Мегметше-бею Ширинскому, и без того богатому землевладельцу крымскому.

Русская знать, владевшая подмосковными, смоленскими, тульскими, украинскими и другими имениями, присоединяла к ним еще и земли где-нибудь на Альме, Салгире, Авунде. Весь двор, вплоть до камердинеров, камер-юнгфер, придворных поваров, конюхов и истопников, получил крымские усадьбы.

Фрейлина Екатерины Наталья Кирилловна Загряжская в старости рассказывала Пушкину: «Потёмкин, сидя у меня, сказал мне однажды: “Наталья Кирилловна, хочешь ты земли?” – “Какие земли? С какой стати?” – “Разумеется, государыня подарит, а я только ей скажу…”»[45]45
  Пушкин А.С. Разговоры с Н.К. Загряжской. Собр. соч. в 10 т. М., ГИХЛ, 1959–1962. Т. 7. С. 228.


[Закрыть] Загряжская спросила у светлейшего планы, и чиновник потёмкинской канцелярии Тамара выбрал ей земли.

С этими землями было много хлопот, не говоря об их заселении. Границы новых владений часто оказывались неясными, да и права на землю спорными.

Случалось, что Потёмкин награждал землями, которые значились лишь на планах, лежащих у него в Петербурге. На самом деле земель этих вовсе не было или на них уже прочно угнездился новый помещик по выбору Абдул-Хамита. Так, почтенный вице-адмирал Войнович получил несуществующую усадьбу у Ак-Мечети.

Вице-адмирал Мордвинов получил в Байдарской долине земли, почти сплошь состоящие из мелких татарских усадеб. Татары арендовали их у султана. Теперь арендаторы считали себя хозяевами земли и начали тяжбы.

В ханские времена татары пользовались правом заселять пустующие земли. «Обработал, огородил – твоя», – гласил закон, согласный с Кораном. Екатерина объявила, что не посягнет на эти права, но на самом деле все земли, которые принадлежали Порте, она раздала и закрепила за новыми владельцами. Многие помещики получили земли вместе с татарскими селениями и хуторами. Они хотели, чтобы татары обрабатывали их помещичьи земли, как это велось во всей крепостной России. Но татары оставались вольными, не хотели работать на помещика и не хотели уходить с его земель.

Кончалось тем, что помещик отдавал спорные свои земли в аренду татарам, и они должны были выплачивать ему «десятину», как раньше выплачивали ее турецким беям.

Казенные поселяне неохотно селились на землях помещиков, несмотря на то что здесь им предоставлялись готовые жилища, земля для пахоты и всё оборудование, а на казенных землях давали лишь пару волов и плуг на четыре семьи.

Проще всего устраивались со своими землями те, кто управлял Тавридой. Им ничего не стоило отобрать себе поселенцев из числа беглых, которые уже не могли уйти из их рук. Так, начальник канцелярии Потёмкина Попов, завладевший в Тавриде 27 876 десятинами, просил в марте 1787 года у правителя Тавриды Каховского прислать ему для Чатырдагской дачи (имение Тавель) «семей десяток», а для капсихорских садов «прислать сей весны пять полных семей», чтобы они могли «приучаться, как обрабатывать виноград и с ним обходиться». На это Каховский отвечал 14 марта: «Для вашей дачи привлек довольное число поселян, коих привожу я в правление для формального отобрания самоличного их желания и для учинения им допросов». Случалось, новые помещики придумывали такие способы заселения своих крымских земель, что Екатерине приходилось вмешиваться. Так, принц де Линь хотел поселить на своих партенитских землях английских преступников, «в ссылку и каторгу осужденных, да еще скитающихся по Лондону арапов» (т. е. негров). Но несмотря на пристрастие императрицы к де Линю, его плантаторский проект не осуществился, так как вызвал решительный протест русского посла в Англии.

В конце концов имения де Линя и Нассау-Зигена были проданы русской казне.

Беспечная раздача, по мнению многих, вела к запустению земель. Оренбургский помещик Мертваго (впоследствии ставший таврическим губернатором) писал в своих записках: «Боярин (т. е. Потёмкин), ничто в цену не полагающий, стал жаловать землями. Почти всё досталось шутам и угодникам, коим селить было некого». Однако не только в том было дело, что некого селить.

Загряжская рассказывала Пушкину про свои земли в Крыму, о том, что с ними было: «Проходит год; мне приносят 80 рублей. “Откуда, батюшка?” – “С ваших новых земель, – там ходят стада, и за это вот вам деньги…” Проходит еще год, другой. Тамара́ говорит мне: “Что ж вы не думаете о заселении ваших земель; десять лет пройдут, так худо будет; вы заплотите большой штраф”. – “Да что же мне делать?” – “Напишите вашему батюшке письмо, он не откажется вам дать крестьян на заселение”. Я так и сделала; батюшка пожаловал мне 300 душ. Я их поселила; на другой год они все разбежались, не знаю отчего. В то время Кочубей сватался за Машу. Я ему и сказала: “Кочубей, возьми, пожалуйста, мои крымские земли, мне с ними только что хлопоты”. Что же? Эти земли давали после Кочубею 50 000 доходу».

Из записи Пушкина мы узнаем, что земли в Крыму раздавались с тем, чтобы владелец в десять лет заселил их, а заселять было некем даже такой важной даме, как Наталья Кирилловна Загряжская, дочь известного богача Разумовского. К нему-то и пришлось обратиться за крепостными.

Загряжская сама была в недоумении. Отчего разбежались ее крепостные? Ее приятель светлейший князь Потёмкин мог ей объяснить причину, если бы захотел, хотя, возможно, что и он не вполне отдавал себе отчет в этой причине. Может быть, нам она будет отчасти понятна из следующих рассказов.

Уверены мы, что со стороны вашей все потребные приуготовлены и распоряжения к выгодному проезду нашему учинены будут.

Екатерина II – Г.А. Потёмкину

Третий раз за эти три года Потёмкин являлся в Тавриду. Теперь прибыл он в конце декабря, накануне путешествия Екатерины.

Это была первая зима, которую видел он здесь. Начало ее было необычно теплым, и только в феврале подморозило. «Здесь уже зелень», – писал Потёмкин в Петербург. Склоны гор были серо-сиреневые с проступающей по оврагам яркой травой. Кое-где на высотах поблескивал снег, но солнце уже не только заливало эту землю светом – оно грело тем особенным, ранним теплом, которое поднимает всходы.

Не отдыхая, Потёмкин сделал первый смотр всему новому, что должно было явиться за время его отсутствия.

Дорогой видел он засеянные поля, изумрудом расцветившие бурую степь. Кое-где уже виднелись глинобитные хатки, еще сырые, прикрытые камышовыми крышами.

На въезде в Левкополь выросли тутовые рощи, о которых так много хлопотал Потёмкин. Деревья прижились, они уже просыпались от зимней спячки; на посветлевших, налитых соками ветвях набухали красноватые почки.

На Салгире, около татарского городка Ак-Мечеть, вырос областной город Симферополь[46]46
  В 1784 г. управление Крымом было перенесено из Карасубазара в Симферополь, который стал центром Таврической области. В 1787 г. Симферополь был объявлен губернским городом, но губерния была учреждена лишь в 1802 г.


[Закрыть]. Теперь он уже был не только географическим названием. Маленькая мощеная площадь солидно обставилась зданиями присутственных мест, и чиновники разных возрастов и положений с озабоченным видом перебегали и переходили эту площадь, исчезая в своих «присутствиях». Какие-то мужички, похожие на смоленских земляков светлейшего, чего-то терпеливо ожидали, сидя на своих мешках за углом большого здания. Каменщики мостили короткую улицу, прилегающую к площади. На ней ранжирно выстроились небольшие, но солидные дома значительных чиновников, и против каждого по линейке, так же ранжирно, стояли маленькие акации с круглой подстриженной кроной. Из окон слышались визгливый голос, отчитывающий служанку, чириканье канарейки, плач дитяти и тенорок, вытягивающий высокую ноту модной песенки. Навстречу экипажу светлейшего вылетела и остановилась желтая коляска с полицейским чином, и его горделиво вздернутые, пышные плечи вдруг разом осели.

Словом, всё здесь уже было на месте, так, как это бывает во всяком русском губернском городе, и только просторные дали вокруг «присутствий» напоминали о том, что новому городу лишь положено начало.

Потёмкин держал путь на запад, на побережье, так как главным из всех таврических устроений был новый порт.

Светлейший не заехал в Бахчисарай – мечети, высокие трубы и чалмы только мелькнули перед его глазами. Впрочем, заметил он себе на память, что надо проверить работы в ханском дворце, затеянные два года тому назад. Тут же велел Каховскому, правителю области, ехавшему с ним, обратить внимание на бывшую столицу ханов.

Две эскадры Черноморского военного флота салютовали Потёмкину, прибывшему в новый город, именуемый Севастополь. То, что светлейший здесь увидел, превзошло всякие ожидания.

Севастополь не только обстроился, т. е. имел улицы, здания, казармы, облицованную камнем гавань, но он уже жил полнокровной жизнью портового города, которая размерена приходом и отходом судов и количеством штормовых баллов. Тихий залив покрыт был множеством парусников, шхун и галер. Над ними реяли всевозможные флаги. Партии переселенцев наполняли город пестротой своих одежд, лиц, говоров. Моряки ходили по городу с тем особым, деловым видом, какой бывает у хозяев.

Флаг-офицер Сенявин, приставленный к Потёмкину ординарцем, не мог удержать молодого восторга, рапортуя светлейшему о трудах севастопольцев. Как ни старался он вывести на первый план устроителей порта, вице-адмирала Мекензи и графа Войновича, всякий раз получалось у него, что всё здесь делалось как-то помимо всевозможных начальников, что чудотворным распорядителем здесь была та самая масса матросов, которая и сейчас что-то грузила, валила, подбивала, накатывала. Потёмкин не только не остановил Сенявина в его похвале этим людям, но, слушая его внимательно, запомнил и в том же именно духе, как мы увидим, изложил Екатерине, когда она прибыла в Севастополь. Сам того не ведая, Сенявин своим рассказом очень угодил светлейшему, который любил, чтобы между его распоряжениями и их исполнением не стояло никаких выдающихся лиц.

Обозреваемое радовало Потёмкина: это были первые всходы недавнего посева. Но того ли ожидали глаза, ранее не знавшие Тавриды, глаза, которые привыкли к зрелищам пышным, великолепным?

А здесь всё еще было в начатке, в хаосе созидания и недавних разрушений.

Каховский, Попов и прибывшие с Потёмкиным сановники, которые составляли не то свиту, не то комиссию для осмотра, переговаривались озабоченно. Через месяц Екатерина уже отправлялась в путь.

Тайный советник и камергер Евграф Александрович Чертков, старый соратник светлейшего по гвардии, отличавшийся склонностью «резать правду-матку», прямо сказал: «Не понимаю, что́ здесь можно показать ее императорскому величеству. Нигде ничего не видно было отменного».

Потёмкин отнюдь не имел вида озабоченного и торопливого. Как всегда, он действовал так, как будто и вовсе ничего не намерен делать. Устроившись в новом своем карасубазарском дворце, он начал задавать пиры местной татарской знати, развлекаясь прогулками и красивыми женщинами. Правитель канцелярии находился, впрочем, при нем неотлучно. Это было признаком напряженной деятельности светлейшего, которая никому, кроме Попова, не была заметна. Обладая умом гибким и проницательным, Попов лавировал между желаниями Екатерины и требованиями Потёмкина (что не всегда совпадало). Он понимал Потёмкина с полуслова, даже умел читать его жесты; он подхватывал на лету его замечания, суждения, характеристики и превращал их с быстротой виртуоза в циркуляры, ордера, письма и договоры. Во дворце, в парке, на прогулках только и слышно было: «Василья Степановича» да «Попова»; «Попова» да «Василья Степановича».

– Василий Степаныч, – зовет светлейший, слыша шуршанье бумаг где-то вблизи. – Как там с картинными деревнями для встретения государыни? Исполнено ли?

– Как же-с, ваша светлость, давно готов проект, – говорит, входя, Василий Степанович Попов со своим всегдашним выражением лица, которое можно бы назвать туманно-облачным.

– А где чертежи?

– В мастерских при главном строении в Карасубазаре. Показать образцы?

– У тебя здесь они?

– Как же-с, – и Попов через минуту является с аккуратно надписанной папочкой, где хранятся копии с проектов.

При своей неаккуратности светлейший особо ценит сверхмерную аккуратность Попова. Нет вещи, которая понадобилась бы Потёмкину и которую Попов тотчас бы не доставил, при этом без малейшей суеты. Раскрашенные образцы имеют веселенький вид: белые хаты с красными черепичными крышами, у каждой по два и по три оконца, тут же дощатые сарайчики для скота.

– Очень хороши, таких вот и настроим, – весело говорит Потёмкин и смотрит на Попова. Лицо Василия Степановича еще гуще укутывается в облако, так, что ничего нельзя разобрать. «И как это я хотел его прогнать?» – думает Потёмкин, силясь вспомнить, за что именно.

– Тебе, Василий Степанович, помнится, табакерка была по вкусу, которая с жемчугом и бирюзой по эмали с изрядным бриллиантом, так возьми ее себе.

Сквозь туманную завесу лица Василия Степановича пробивается нечто похожее на светлую улыбочку и гаснет сей же миг. Василий Степанович говорит положенные слова благодарности и укладывает папку.

– Да, а как же с землями для надворного советника Старова? – вспоминает Потёмкин.

– Приготовлена экспликация, но неважно сделана, придется заказать новую.

– Это в Судакской долине, у горы Алчак, помнится?

– Выбрано Иваном Егоровичем там, но не применимо.

– Почему же неприменимо, ведь я велел тебе! – И Потёмкин вспоминает, за что хотел прогнать Попова.

– Их величество (в произнесении сего голос Попова приобретает некоторую дрожь) изволили прибрежную часть долины по собственному выбору пожаловать камер-юнгфере Скороходовой Анне Константиновне.

– Да ведь ей нарезали полторы тысячи десятин хорошей пахотной земли в Перекопском уезде, помнится, у татарской деревни Кучук-Мин!

– Память удивительнейшая, именно там, но и здесь.

– Зачем же и здесь?

Облако на миг сползает с лица Попова, чтобы показать лицо вполне ординарное, но весьма удивленное.

Потёмкин смотрит на него мельком и кусает ноготь, что делает всегда, будучи недоволен.

– Вот, извольте видеть, экспликация Кишлавской округи с разоренною деревней Бор-Кая, назначенная в отвод господину надворному советнику Старову. С севера гора Бор-Кая…

– Да там же ямы, овраги, нету ни лесу, ни речки…

Потёмкин представил себе Ивана Старова с его любовью ко всему величественному в природе и искусстве запрятанным в дикие отроги Бор-Кая.

– Я поищу в планах сам, – сердито говорит он Попову.

– Если что из принадлежащих вашей светлости, а свободных нет.

– Ну вот еще, нет! – сказал Потёмкин и подумал, что своих земель (а их было почти 100 000 десятин в самых наиживописнейших местах) выделять незачем и что можно благоустроить и Кишлавскую округу, на то Старов и искусник.

– А как с постройкой хат, ведь не в картинных домах люди жить будут? Осьмнадцать тысяч, которые я у матушки сговорил на казенные постройки, назначены ли Томашевскому?

Томашевский был инженер и архитектор, работавший сейчас в Бахчисарае, и Попов за день до того передал ему несколько тысяч из назначенных на сельское строение, только не на то дело.

– Ваша светлость запамятовали, что велено мне было из этих сумм взять на каскады в карасубазарском парке вашем, на постройку дороги к инкерманской беседке, откуда будет вкушать вид их величество, да еще… – Попов запнулся и посмотрел в глаза Потёмкину значительно, и Потёмкин окончательно вспомнил, почему ему хотелось прогнать Попова и почему он не мог этого сделать.

По беспорядочности своей и страсти к великолепиям Потёмкин вечно брал деньги из казны для себя. Иногда, впрочем, вкладывал и свои в предприятия государственные. Попов всегда был в курсе этого и всегда как-то выпутывал Потёмкина, когда являлась отчетность и в Петербурге спрашивали. Получалось так, что грозы не было, все прихоти исполнялись и кредиторы (их тоже было немало) молчали. Но Потёмкин не чувствовал благодарности к Попову за «выпутыванье», а напротив, часто видел себя запутанным, но уже ничего сделать не мог. Не мог и прогнать Попова. Замяв разговор, Потёмкин решил, что испросит у Екатерины дополнительных сумм на построение деревенских изб.

Подготовка к шествию императрицы окончательно запутала денежные дела Потёмкина. Казенных денег не хватало на украшения, услады и иллюзорное благоденствие жителей. Не хватало средств и на пышную встречу в собственных дворцах и парках. Здесь-то постоянно приходилось прибегать к сложным комбинациям, на которые был так искусен Попов.

Распоряжения Потёмкина «о способах встретения императрицы» посланы были во все наместничества, начиная с петербургского и кончая таврическим. Последнее полагал светлейший самым важным, потому что именно в Тавриде была конечная цель. Были сделаны общие предначертания по области, и все они поручались Попову и Каховскому. Оба чиновника взялись за «устроение встречи» с величайшим рвением, надеясь на благодарность и внимание императрицы.

Еще в 1785 году Потёмкин разработал проект «Пути Екатерины». Это был подробнейший план дорог, соединяющих столицу с Тавридой. В согласии с этим планом и вырабатывался маршрут путешествия 1787 года.

На полуострове Екатерина намеревалась посетить Бахчисарай, бывшую столицу ханов, новый порт Севастополь, новый город Симферополь, Карасубазар, Старый Крым и Феодосию.

По мысли Потёмкина, Екатерина должна заранее почувствовать приближение к «эдему», и потому дорога от Кизикермена к Перекопу будет отличаться от других. Ее начали делать еще в 1784 году «богатою рукой, чтобы не уступала римским», и назвали Екатерининской. Широкая, она украшалась каменными обелисками, обозначавшими расстояние в милях. По обеим сторонам дороги выстраивались тополя – их посадили свыше десяти тысяч. Для увеселения глаз, утомленных однообразием степи, подсаживались маленькие рощи и строились узорчатые беседки, вкруг которых предполагались цветники.

Светлейший повелел обратить особое внимание на старый Перекоп, предписав «всевозможное старанье в отделке ворот». Они должны были явить собой ворота славы Екатерины. Усердные чиновники разбирали древние стены и отбивали головы чудовищ и зверей, украшавшие Тафре.

Вице-губернатор таврический Свербеев и комендант фон Фок, желая угодить Потёмкину, умудрились разломать крепостную стену и все сооружения греческого, итальянского и турецкого зодчества, дабы построить из «огромных камней» небольшой дворец и арку.

Въехав на полуостров, императрица не должна удивиться пустынности его. На всем пути от Перекопа до ханской столицы она увидит новые поселения, молодые хозяйства. Для этого поодаль от дороги возводили стены без крыш, крыши без стен, заборы и ворота к несуществующим дворам. Всё это располагалось в перспективе очень искусно и получало вид новых построек. Молодые фруктовые сады должны были дополнить этот жизнерадостный вид. Немногочисленные хатки, уже построенные поселенцами, обносили «службами», заборами, белили, украшали веселым узором наличников, а «нечистоту» дворов прикрывали насаждениями.

Шествие императрицы предварялось не только подробнейшим планом, но и художественным проектом, несомненно, исполненным лучшим архитектором. По всем признакам проект был сделан состоящим на службе у Потёмкина знаменитым Иваном Старовым. Печать его дарования лежит на строгих обелисках, поставленных по пути следования от Петербурга и Пулкова до Бахчисарая[47]47
  Некоторые из них сохранились и доныне, как в Санкт-Петербурге, так и на юге.


[Закрыть]. Судя по описаниям, временные дворцы, даже беседки и ограды, отличались такой строгостью классических линий и таким умением приспособить строение к природе, что могли принадлежать вкусу лишь славного художника.

По расписанию, на пути от Перекопа предполагалось: у Пяти колодезей – обед, ночлег – в Дюрмени, отдых – в Айбаре, обед – у Трех Абламов[48]48
  На современных картах – Аблам.


[Закрыть]. Все эти на маршрутной карте помеченные и красиво звучащие названия принадлежали татарским деревням, похожим на кочевые стойбища. Маленькие небеленые сакли служили, казалось, лишь для того, чтобы пастухи имели крышу от непогоды. Деревням этим надо было придать вид «благоприличный и чтобы не валил из очагов дым, как от костра». Всего лучше было заслонить эти домишки от взоров возведением киосков, беседок и даже наносных холмов. Потёмкин повелел, где возможно, исправить «несовершенства природы», и по всей Тавриде шли земляные работы: копали канавки, пруды, гроты и делали насыпи.

По маршруту предполагалось, что императрица посетит Судак, но дорога из Старого Крыма на Топлы была в невозможном состоянии, и легче было проложить новую через Кишлав. Так было хоть дальше, но спокойнее, равниннее. Не меньшие беспокойства вызывала дорога из Бахчисарая на Севастополь; она была крута и узка до того, что и думать нельзя было пустить по ней императорский поезд со всеми его пристяжными. Решили везти Екатерину прямиком через сады живописной Бельбекской долины, сняв все изгороди и проложив здесь временные пути. Светлейший непременно хотел поразить «шествие» видом южного берега Тавриды. Но берег был неприступен, и надлежало отыскать удобнейшее место для его обозрения.

Попов и Каховский были уверены, что местом отдохновения императрицы и центром ее внимания явится будущая столица Тавриды – Симферополь. Для того начали они особые приготовления к встрече с местными чиновниками и небольшим дворянским кругом. Но светлейший сообщил, что императрица даже не заедет в Симферополь на пути в Бахчисарай, а что посетит его уже после осмотра Севастополя.

У светлейшего была какая-то особая мысль насчет Бахчисарая; именно он должен был явиться как бы целью поездки, тем местом, где будет сказано: «Вот мы и в Крыму».

Бахчисарай был в запустении со времен последнего хана. Шагин-Гирей терпеть не мог свою столицу и даже собирался взорвать каменные громады, образующие Бахчисарайскую долину. При нем дворец не подновлялся, и даже многие из украшений его были сняты и перенесены в Кафу, где готовилась новая ханская резиденция. Покидая престол, Шагин-Гирей постарался захватить как можно больше ценностей из дворца. Еще в 1783 году светлейший писал генералу Игельстрому: «Состоящий при Бахчисарае и, как я слышу, приходящий в запустение ханский дворец, именуемый Асламе, вашему превосходительству рекомендую привесть в то состояние, в котором он был прежде, и испорченное всё исправить, с таковым наблюдением, чтобы сохранен был вкус, в котором всё построено».

Генерал, доложив, что с усердием начинает работы, ничего не сделал: тогда в 1784 году Потёмкин, уже не рекомендуя, а приказывая, возложил восстановление дворца на Каховского.

Правитель Тавриды Каховский, не имея никакого понятия об искусстве и никакого желания тратить время на поездки в Бахчисарай, поручил это дело капитану Моисею Томашевскому и архитектору греку Кальфе. Сообразуясь с повелением светлейшего «сохранить вкус», архитекторы, видимо, занялись обмерами и предварительными работами, причем Кальфе требовал особых константинопольских красок и позолоты, а также предлагал набрать рабочих из татар. Дело затянулось, потому что Каховский относился к нему спустя рукава и задерживал суммы, отпущенные на дворец. Когда явившийся зимой перед самым прибытием императрицы светлейший узнал, что еще ничего почти не сделано, гнев его обрушился на грека и Томашевского. Велено было их прогнать. Каховский предложил на их место «художника» де Рибаса. Этот француз отличался изысканностью манер, не повлиявшей, однако, на его деятельность реставратора. Тут и Каховский принялся за дело, побывал во дворце и велел наблюдать в отделке «всевозможную пестроту», чем, по его мнению, и отличался турецко-арабский стиль. Срочно были выписаны из Петербурга и Харькова краски, фольга, ткани. Русские рабочие – солдаты, беглые и несколько владимирцев – принялись за работы, срочные и неотложные. Де Рибас решил превзойти все ожидания. Он пустил столько позолоты по стенам, потолку и дверным косякам, что можно было ослепнуть. Путешествующая в то время по Крыму миледи Кревен утверждала, что в жизни никогда ей не приходилось видеть «такого количества разных оттенков золота и серебра». Каховский нашел, что оставшиеся от времен ханских роспись и резьба не годятся своей бледностью и малым количеством. Стены дворцовые теперь украшались фресками, на которых изображались татарская конница, ви-ды Стамбула, эдем с гуриями и правоверными, утопающими в наслаждениях. На минаретах изобразили муэдзинов, сзывающих на молитву. Всё это было грубой, хоть и роскошно-пестрой размалевкой, вовсе не согласной с духом Корана, который запрещает предавать кисти и полотну человеческие лица.