Текст книги "Таврида: земной Элизий"

Ибрагим-паша (по словам его секретаря) «для удовлетворения роптавшего войска продал или заложил все имевшиеся у него драгоценные вещи». А в это время кафийский дефтердарь Эмин-бей, получив сто кисетов акчэ, отпущенных из главной армии на крымскую армию, разменял их в Килии и Аккермане и двадцать кисетов издержал на покупку для себя невольников и невольниц, которых он отослал к себе в Стамбул… Кроме вышеописанного мотовства казенных денег, этот турецкий казначей еще морил голодом татарских солдат. Утверждая, что дикий народ татарский съест что угодно, он «перемалывал в муку гнилые сухари прежнего заготовления и употреблял их на продовольствие войска».

Секретарь Ибрагима-паши, описывая события весны 1771 года, обвинял в бездельничанье турецкого военачальника Абазех-Хасан-пашу и начальника турецкой эскадры Хасан-пашу. В то же время он утверждал, что во всём виноваты татарские мурзы, которые уговорили хана передать им командование, и что не будь этого, да еще измены ногайцев, турецкие сераскиры, несмотря на бездельничанье и казнокрадство, непременно отстояли бы Крым. Вот что рассказывает почтенный турецкий историк Васыф о том, как русские взяли Перекопскую крепость: «Гирей, прибыв в Бахчисарай, предался отдохновению, а прибывший с ним комендант новой крепости Ени-Кале и крепости Рабата Вали-Абазех-Мухамед-паша с двадцатью двумя свитскими расположился гостить в веселом Ярым-Стамбуле. Вместо того чтобы готовиться к встрече неприятеля, Селим-Гирей занялся благоустройством достойного его сана бахчисарайского дворца». Ибрагиму-паше пришлось действовать одному. Он вывел войска «из зимовки в поле и стал дожидаться движения неприятеля, как вдруг пришло известие о том, что около тридцати тысяч гяуров с шестьюдесятью тысячами ногайских татар начали осаждать крепость Ор»[29]29
  Op-Капу, т. е. Перекопскую крепость.


[Закрыть]. Когда хан узнал об осаде, то он, хотя и поспешил на помощь с находившейся при нем толпою татар и выказал ревность, «но те, кто был с ним, не выносили пушечных выстрелов… Гяуры же, с устранением затруднений, стеснили крепость, и сколько находившиеся внутри ее мужественные сорви-головы не показали самоотвержения, чтобы отбить их, но так как средства к отражению истощились, то неприятель наконец-таки овладел крепостью и, держа в своих руках твердыню, служившую как бы ключом Крыма, достиг цели, с давних пор таившейся в его сердце».

После того как русские войска взяли Op-Капу, Бахчисарай, Гёзлев, Карасубазар и казавшуюся туркам несокрушимой древнюю Кафу, великому визирю ничего не оставалось, как положить к ногам падишаха соображения о мире.

Блистательная Порта вынуждена была перейти к мирным переговорам. При этом Австрия и Пруссия в лице Цегелина и Тугута вызвались играть роль миротворцев. Как повествует Ресми-эфенди, «на приготовления их к отъезду удержано было несколько мешков денег и все они, с суетным великолепием, прибыли в Адрианополь».

Однако Румянцев, видя в прусской дипломатии «волчий рот и лисий хвост», отклонил участие посредников. По словам того же Ресми-эфенди: «Москвитянин сказал: наша Дверь самостоятельна и не нуждается в посредничестве никакой другой Двери; дело наше с Высоким Порогом решим мы сами».

Дело шло о Крыме и его портах, и с Высоким Порогом было не так уж просто сговориться; переговоры требовали терпения и искусства. Со стороны Порты выступал Осман-эфенди, по мнению Ресми-эфенди, «лицо зловещее, тщеславившееся быстроподвижностью своих челюстей». Он заявил, что имеет приказание падишаха «кончить это дело деньгами», и «питал надежду, что, повторяя: “Денег не берет – дело не пойдет!” – этого рода прибаутками москвитянина утомит и переуверит».

Русский уполномоченный решительно настаивал на освобождении татар от турецкой зависимости.

Осман-эфенди считал «эту речь непристойной» и противной магометанским законам. Он кричал: «За Аллахов завет вся Анатолия поднимется!.. Вселенная будет вывернута вверх ногами» и т. п. Наконец, никого не запугав, он удалился к Порогу Счастья.

Визирь поверг крымское дело к ногам падишаха. Находившийся там же Осман-эфенди начал «врать и хвастать ‹…› и своим цветистым языком и несколькими раззолоченными фразами лести ‹…› смутил светлый разум убежища мира… В заключение у Порога все кричали: “Нельзя, нельзя! В народе непременно вспыхнет усердие за веру! Гяура мы еще на славу отделаем саблей и тогда заключим мир, какой нам самим будет угоден!..” Один только великий муфтий хранил молчание: он был убежден, что мы не выторгуем у судьбы ничего лучшего».

Румянцев думал о судьбах так же, как премудрый муфтий. Он был уверен в хорошем для России исходе. Но, несмотря на ядовитые стрелы из Петербурга (из сфер Военной коллегии), не торопился, размеряя силы. Он вернулся к войне не раньше, чем убедился в бесполезности дальнейших переговоров. Новый уполномоченный, назначенный Портой, был сговорчивее, однако в главном держался старого.

В 1773 году возобновились бои. «Подкусывая» врага, Румянцев готовил переправу через Дунай. По своему обыкновению, он не только не хвалился скорой победой, но в письмах к Екатерине преувеличивал бедственное положение армии, бескормицу, плохую погоду и свою беспомощность по причине лихорадки, приковавшей его к постели. Он выражал надежду, что ему разрешат, по крайней мере, отлучиться «куда-нибудь под кров ради спасения последних его жизненных сил».

Между тем, подготовившись, в апреле 1774 года Румянцев двинул дивизии на переправы. За Дунаем русские войска отрезали вражеские коммуникации и сообщение армии с сердцем страны. Генерал Каменский осадил Шумлу и запер неприятеля в этой крепости, где находились «священное знамя и все столбы и подпоры государства».

В последних боях, решивших исход войны, а следовательно, и судьбу Крыма, отличился Суворов, который до этого два года подряд тщетно добивался назначения к Румянцеву и наконец прибыл в его распоряжение в конце 1773 года.

Невзирая на интриги завистников, фельдмаршал сразу же стал поручать Суворову ответственнейшие операции.

Главным делом была переправа через Дунай, открывавшая путь к Стамбулу, и Румянцев поручил именно Суворову поиск переправы у Туртукая.

Туртукайский поиск Суворов именовал своей «первоучинкой».

Русские войска были уже на Балканском предгорье, когда визирь счел необходимым снова просить о перемирии. Фельдмаршал ему отказал: теперь речь могла идти лишь о мире с безоговорочным принятием всех требований России.

«Какие условия ни предписал бы нам тогда маршал, с нашей стороны не было никакой возможности сопротивляться его воле», – признается турецкий историк Ресми-эфенди.

Уполномоченные Порты явились в Кучук-Кайнарджи, где 10 июля 1774 года был заключен мирный договор. Подписан он был уже не Мустафой III, который умер раньше окончания войны, а его преемником Абдул-Гамидом I.

Условия касались Крыма (т. е. всего ханства с кубанскими землями и Таманью) и сводились к его полной отныне независимости от Порты. Россия наконец получила естественный выход к Черному морю (Керчь, Ени-Кале, крепость Кинбурн с землями между Днепром и Бугом).

Ресми-эфенди по этому поводу пишет: «Все споры кончены, все беды устранены (после заключения мира). Но по воле всевышнего аллаха находившийся в то время в Крыму прежний хан, злокачественный Девлет-Гирей, чтобы отнять у Сахыб-Гирея ханство, собрал около себя нескольких татар и послал двести татарских мурз с прошениями и представлениями к Порогу Счастья, просить и умолять, говоря: мы не приемлем под видом правды срама независимости! Мы будем сражаться хоть до светопреставления, пока Ени-Кале и Кин-Бурун не будут опять отобраны у московов!..» Не умеющие сообразить в деле начало с концом болтуны и тщеславные своим правоверием государственники заговорили: «Это что такое? Татары – мусульмане! Им непременно надо оказать помощь!»

Помощь эту «государственники» оказали татарам, отправив к берегам Крыма флотилию сераскира Гаджи-Али-бея. 22 июля 1774 года в Алуште высадился турецкий десант. Турки расположили в Алуште свой лагерь и заняли «весьма твердую позицию» в четырех верстах от моря под деревнею Шумою на весьма выгодном месте, с обеих сторон которого были «крутые каменистые стремнины и скалы Демерджи». Так докладывал Долгорукий в своей реляции Екатерине. Турок было значительно больше, чем русских. Два отряда двигались «непроходимыми стезями», добывая каждый шаг кровью.

Подполковник Тульского пехотного полка Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов командовал «гренадерским батальоном, состоящим из новых молодых людей, которых командир довел до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат».

В этом сражении Кутузов «начал понимать войну» (собственное его выражение).

Долгорукий сообщал в Петербург о Кутузове: «Сей штаб-офицер получил рану пулею, которая, ударивши его между глаза и виска, вышла напролет в том же месте на другой стороне лица».

 
Смерть сквозь главу его промчалась…[30]30
  Державин Г.Р. «На парение орла».


[Закрыть]
 

Алуштинский десант был свидетельством непрочности мирного договора. Алуштинская победа была свидетельством непреклонности русских. Наступило затишье.

В рескрипте Екатерина писала Румянцеву: «Этот мир – знаменитейшая услуга ваша перед нами и отечеством… Вам одолжена Россия за мир славный и выгодный, какого по известному упорству Оттоманской Порты, конечно, никто не ожидал…»

Празднование победы состоялось ровно через год, т. е. 10 июля 1775 года в Москве.

Знаменательно, что в день прибытия Румянцева дежурным генералом был Потёмкин. Именно он встретил триумфатора у Пречистенского дворца и ввел его к императрице.

Десятого утром москвичи услышали колокольный звон со всех колоколен и пальбу из сорока одной пушки, что стояли на Красной площади. Императрица входила в Кремль, а впереди нее в фельдмаршальском мундире и орденах шествовал Румянцев. После торжественной литургии в Успенском соборе в Грановитой палате раздавались награды. Румянцев получил титул Задунайского, алмазами усыпанный жезл, лавровый венок за победы и ветвь маслины за мирный договор с Портой.

Несколько дней продолжались празднества, народные гулянья, иллюминации, фейерверки, балы и обеды.

Но не одного Румянцева наградила Екатерина. Генерал-майор Потёмкин получил княжеское достоинство и другие награды за «споспешествование миру с Турцией добрыми советами», которые были известны пока одной императрице.

Причерноморские степи и Черное море вызывали особый интерес Потёмкина, но пока он только вникал в эти дела.

Румянцев был назначен главнокомандующим над всеми войсками, расположившимися в местах, отошедших к России по договору. На его обязанности лежали не только дела военные, но и дипломатические.

Порта и ее европейские доброжелатели продолжали свои интриги в Крыму. Темные силы магометанского фанатизма будоражили татар. Положение осложнялось, и на полуострове было неспокойно.

Тогда-то за спиной фельдмаршала Румянцева выросла фигура Потёмкина, подсказавшего Екатерине большую решительность и смелость в черноморских делах. Потёмкин довершил то, что было начато Румянцевым.

Великий государь признал за единое и непременное средство, к приведению себя от казанских татар в безопасность, чтоб их царство совсем под власть свою покорить… После чего остался один только Крым и подвластные ему татары, от которых Россия уже с двести тому лет как страждет и разные разорения претерпевает.

Рассуждение одного российского патриота о бывших с татарами делах и войнах и о способах, служащих к прекращению оных навсегда.

К тому времени, о котором идет речь, т. е. ко времени присоединения Крыма, Потёмкину было сорок три года, и он достиг уже такой доверенности от императрицы, какой не имел ни один из ее приближенных.

Судьба этого человека была необыкновенная. Потёмкин родился в семье отставного полковника, не имевшего ни родовитости, ни особого достатка. Вероятно, пример родителей, не ладивших между собой, навсегда отвратил Потёмкина от семейной жизни. Талантливый, он оказался одним из лучших студентов Московского университета. Деятельный и беспечный, он не усидел за книгами. Ему хотелось опасностей и наслаждений.

Военную службу начал Потёмкин капралом. Ему посчастливилось быть в полку, который участвовал в перевороте. От возведенной на престол Екатерины он получил «два чина по полку да десять тысяч рублей». Екатерина приметила могучую и статную посадку конногвардейца, а впоследствии, как она утверждала, ей удалось оценить «смелый ум, смелую душу, смелое сердце» Потёмкина.

В этом грубоватом и необузданном человеке было нечто, привлекавшее даже его порицателей. «Великий человек: велик умом, велик и ростом», – отзывался о Потёмкине Суворов.

«В нем непостижимо смешаны были величие и мелкость, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность, То, чем он обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог, возбуждало его желание; ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье». Так писал о Потёмкине его политический противник, французский посол Сегюр.

Все дипломаты считали Потёмкина искусным министром и превосходным политиком. Английский посол Гаррис, который терпеть не мог светлейшего (на что имел свои, дипломатические, причины), писал: «Я был бы несправедлив, если бы не упомянул, что Потёмкин обладает необыкновенной проницательностью, светлым умом и быстрым соображением». Гаррис считал, что хозяйство России могло оказаться в блестящем состоянии, если бы Потёмкин «уделял больше времени и сил на управление страной».

Но не станем приводить бесчисленные, всегда противоречивые и подчас забавные суждения современников о Потёмкине, чтобы, подобно почтенным биографам светлейшего, не смешать важное с пустяками. Ни биография Потёмкина, ни исследование его обширной деятельности не входят в нашу задачу. Надлежит лишь коротко рассказать об участии Потёмкина в присоединении Крыма к России, так как именно он поставил последнюю точку в этой длинной истории.

Вскоре после Кучук-Кайнарджийского мира Потёмкин получил генерал-губернаторство в трех южных областях: Астраханской, Азовской и Новороссийской. Он становился наместником Южной России, заселению и устройству которой Екатерина придавала чрезвычайное значение.

Потёмкин начал заселять пустынные степи, строить города и флот по пути «из варяг в греки». Екатеринослав и Херсон явились вдруг, как в сказке, на местах казачьих селений.

Теперь мог завершиться, наконец, предначертанный Грозным план наступления на Крым степью.

Теперь можно освободиться от этого «пластыря или бородавки на носу», говорил Потёмкин.

Записка Потёмкина о присоединении Крыма предшествовала манифесту 1783 года и была последней в целой серии таких же записок разных лиц, начиная со времен взятия Казани.

Первое рассуждение принадлежало Курбскому, который, изъясняя Грозному выгоды присоединения Крыма, упрекал царя в бездеятельности. По мнению Курбского, надо было идти на Крым тотчас же после того, как пало Казанское ханство.

Ученейший муж Юрий Крижанич писал о присоединении Крыма царю Алексею Михайловичу, убеждая его «совершить поход и прогнать из Крыма общих для всего света мучителей и разбойников». Но и царь Алексей нашел поход преждевременным.

Фаворит Софьи, честолюбивый Василий Голицын написал трактат о Крымском ханстве и план присоединительного похода. Царевна Софья, думая больше о славе, чем о делах государства, доверилась Голицыну, натворив немало бед обременительным и бесполезным походом в Крым.

Азовские походы Петра I и его замыслы относительно Крыма подготовили события екатерининского времени.

В начале царствования Екатерины II какой-то русский патриот (имя свое он скрыл от потомства) подал записку «О Малой Татарии», в которой показывал неизбежность присоединения Крыма.

Вскоре об этом заговорили многие. Канцлер Безбородко, вместе с Потёмкиным занятый восточным вопросом, в 1776 году представил пространную записку под названием «Картина, или Краткое известие о Российских с татарами войнах и делах». Записка эта кончалась исчислением всех причин, по которым дальнейшее существование Крымского ханства представлялось немыслимым. По-видимому, Безбородко не сам сочинял эту записку, а воспользовался анонимным «Рассуждением молодого российского патриота о бывших с татарами делах и войнах и о способах, служащих к прекращению оных навсегда».

«Рассуждение» начинается прологом к истории золотоордынского нашествия. «Ужасная и притом печальная картина, а именно вся Россия, раздробленная на части и в собственной своей крови плавающая. В одной ее стороне виден возженный татарами пламень, пожирающий города и селы, в другой их меч, сверкающий над головами наших предков».

Дальше автор перечисляет бедствия, терпимые Русью от Золотой Орды, облегчение после того, как пало Казанское царство, и неисчислимый урон от крымцев.

«Рассуждение» заканчивается решительным суждением о том, что «сколь нужно принять добрые меры проживу сих наших вечных неприятелей, дабы единожды навсегда привести себя от них в безопасность и тем доставить отечеству своему надежный покой, к чему ныне, кажется, наиудобнейшее есть время и случай».

Кто был автором этого рассуждения, остается загадкой. Но примечательно, что Потёмкин отчасти воспользовался советом безымянного патриота: применить к Крыму способ действий, который в свое время принес успех Грозному. Способ этот состоял в том, чтобы обратить себе на пользу продажность и распри татарских князей.

Хотя крымскими делами ведал главнокомандующий фельдмаршал Румянцев и хотя назначенные в Крым Долгорукий, Прозоровский и наконец Суворов подчинялись его распоряжениям, после 1774 года всё было в воле Потёмкина.

Похоже было на то, что оркестром управлял не дирижер, стоящий перед музыкантами, а другой – невидимый для публики, которому и подчинялись музыканты…

Дела шли в порядке, предначертанном Потёмкиным, и всё складывалось благоприятно. Явился претендент на ханский престол, калга Шагин-Гирей. Наблюдательный Румянцев об этом человеке сказал, что «он собенность свою (т. е. свою особу) всему предпочитает». Действительно, Шагин-Гирей считал себя рожденным для высокого полета (недаром его имя по-турецки означает «сокол»).

Историк, подобный Ресми-эфенди, умеющий рядить иронию в пышные одежды восточного слога, наверное, сказал бы, что «честолюбие пожирало Шагин-Гирея с ранних лет, что оно рано погасило румянец щек Шагин-Гирея и зажгло алчным блеском его глаза, что он уже с молоком своей матери пил желчь обид и яд подавленных стремлений».

Историк, обладающий восточным слогом, сказал бы, что ветви древа Гиреев так переплелись, что одна уничтожала другую. Отец Шагина, Мухамед-Гирей, был отстранен от бахчисарайского престола стараниями своих родственников. Ему пришлось кончать свои дни в адрианопольском имении, где он и оставил плачущий гарем и полдюжины сирот. Опека над детьми была такова, что матери Шагин-Гирея пришлось искать убежища в Фессалониках. Там ее старший отпрыск Шагин-Гирей приобщился к усладам жизни, не стесненной Кораном.

Когда Шагину исполнилось двадцать лет, его дядя, воинственный Крым-Гирей, призвал его в Бахчисарай и назначил сераскиром Ногайской орды, рассчитывая, что Шагин легко разберется в хитростях ногайцев, не всегда безопасных для Бахчисарая.

Ногайцы сохраняли дух Золотой Орды, соединяя безудер-жную отвагу с лисьей, трусливой хитростью. Они не были искушены в большой политике, и их дипломатия сводилась к выгодным для Орды сделкам.

Шагин-Гирей легко добился того, что стал правой рукой Джан-Мамбета-бея, главного мурзы Едисанской орды, кочевавшей меж Дунаем и Кубанью. Вскоре мурза сказал о Шагине: «Из всех Гиреев один этот султан народом любим». Старая лиса Джан-Мамбет-бей учуял в Шагин-Гирее союзника во всяком деле, если оно тешило его самолюбие.

Дядя Шагина, хан Крым-Гирей, тоже был ставленником Ногайской орды, и до поры до времени ногайцы оставались верны этому хану. Как мы увидим, Крым-Гирей ошибался, считая ногайцев вечными врагами России, но в походе 1768–1769 годов они еще были опорой хана.

Сераскир Шагин-Гирей предводительствовал ногайскими отрядами в злополучном для Крым-Гирея походе в Новую Сербию. Он был в числе немногих, кому удалось бежать вместе с ханом Каплан-Гиреем после разгрома татарских войск под Хотином. Его отряды, отступившие за Прут, оказались в окружении русских. Шагин-Гирей явился к лиману (о. Березань) и держал совет с ногайскими мурзами.

С этого времени туманные замыслы Шагин-Гирея стали принимать более ясные очертания. Он убедился в том, что сила на стороне России.

После позорного поражения турок в этой войне веления Стамбула стали сомнительными для татар. Не только ногайцы, но и многие другие крымцы склонялись к отпадению от Турции.

Ногайцы были готовы изменить Бахчисараю и начали переговоры с Россией о возвращении пленных отрядов. Условием возвращения ногайцев русские поставили отказ Орды от турецкого подданства. Джан-Мамбет сказал русскому послу Веселицкому, что «Шагин-Гирей предан безмерно России» и что «благонамереннейшие из татар очень бы хотели видеть его ханом».

Вряд ли Веселицкий верил в «безмерную преданность» калги Шагин-Гирея, еще не успевшего износить одежд, в которых воевал против России. Но честолюбивые замыслы калги были связаны тогда с отъединением ханства от Турции. Тем самым Шагин мог стать союзником русской политики. Следовало поощрять молодого честолюбца. Потёмкин счел это полезным.

В Петербурге пожелали услышать подробный доклад о крымских делах и вызвали Шагин-Гирея. Он прибыл в Петербург 20 ноября 1771 года и оставался там целый год.

Поездка была гибельным соблазном для завистливого калги.

Петербургские дома показались ему дворцами, а лакеи, прислуживавшие за столом, более значительными особами, чем любой из крымских беев. Очутившись в залах, наполненных коврами, фарфором и бронзой, сераскир Ногайской орды почувствовал неодолимое желание завести всё это в своем ханстве. «Первенствующий министр», или «верховный визирь» Панин быстро раскусил характер калги и спешил ослепить его столичным блеском.

Честолюбие калги и его недальновидность были очевидны, но вместе с тем и полезны для русской дипломатии. Он напустил на себя важность и требовал знаков уважения к его достоинству, выражаясь в таком замысловатом стиле: «Хотя я не более как глыба земли, но древнего поколения Али-Чингиз-хана!» Калга заявлял, что «в его кармане лежит всё то, что касается татарского народа». На этом основании он выманивал у Екатерины деньги и подарки (ведь при всей «образованности» калга недалеко ушел от тех своих предков, которые, явившись с посольством, выторговывали у Москвы «поминки опришные» или «девятные»).

Из докладов Шагин-Гирея о положении в Крыму были сделаны выводы, которые дополнили наблюдения русских послов и военачальников (Долгорукого, Щербинина и других). Картина складывалась жалчайшая. Видна была полная нежизнеспособность Крымского государства, меж тем как сам калга предполагал для ханства грандиозное будущее.

Наконец Шагин-Гирей отправился восвояси, окрыленный желанием устроить в Бахчисарае свой Петербург и приобщить татар к европейской цивилизации. Он был уверен в себе (а еще больше в силе русского оружия), но, как человек недальновидный, начал, как говорится, с ходу.

Шагин-Гирей явился в Бахчисарай русским вельможей в пышном экипаже, вместо того чтобы явиться конным в сопровождении конников, как подобало военачальнику и калге. Он привез с собой петербургских слуг и столько «ухищрений неверных», что мусульмане, видя все эти предметы роскоши, сплевывали на сторону и бормотали не то молитву, не то ругательства. Еще не сделавшись ханом, Шагин-Гирей взял так круто, что должен был свалиться на повороте.

Даже старая лиса Джан-Мамбет-бей стал поводить носом, почуяв запах чего-то чужого. Ведь он всё-таки оставался диким кочевником и ничего не понимал в делах просвещения. Шагин-Гирею было трудно теперь разговаривать с такими людьми. Он признавался приехавшему с ним русскому посланнику: «Я зашел в лес, издавна без присмотру запущенный; если я не смогу искривившееся по застарелости дерево распрямить, то буду его срубать». Калга говорил это с гордостью, вообразив себя деятелем, подобным русскому исполину Петру. Между тем (это случилось очень скоро по возвращении Шагин-Гирея из Петербурга), ему пришлось бежать под укрытие русских пушек, умоляя не выдавать его тем, кого он собирался «преобразовывать».

Шагин-Гирей, явившись в совет, потребовал выдачи тех, кто возмущает спокойствие в стране. Он вел себя как человек, за которым огромная сила. Никто в совете не сказал ни да, ни нет. Старики, мутившие воду, сидели с видом великих мудрецов. Чем глупее поступал калга, тем легче было вести темную игру. Калга сказал: «Вы доведете меня до того, что я буду вынужден покинуть свое отечество».

В совете ему сказали: «Мы тебя не удерживаем».

Калга стал угрожать оружием и сослался на Долгорукого. Это было то самое, чего ему не следовало делать. Когда разъяренный калга выскочил из дворца, вслед ему полетели каменья и всякая дрянь. За ним гнались толпы дервишей и фанатиков, и он едва живой примчался в Карасубазар в ставку командующего 2-й армией, требуя войск для расправы с непокорными и всенародного объявления его ханом крымским.

Но война была еще не кончена, шли переговоры с Портой. Россия добивалась своих прав, и Екатерина пыталась удерживать торопливого Шагин-Гирея от необдуманных поступков. Впрочем, он не отличался чрезмерной смелостью и теперь, когда понял, что в ближайшее время ханом ему не быть, заторопился прочь из Крыма «куда-нибудь, где бы его никто не знал».

Калгу поселили в Полтаве. Однако сильно струсивший Шагин-Гирей не собирался вовсе уходить на покой. Он не собирался становиться полтавским помещиком. Но он не знал, на что решиться.

Наконец Шагин-Гирей получил благоприятные сведения. В нем опять нуждались.

В степях было неспокойно. Порта вела переговоры с воинственной ногайской конницей, то устрашая ее потерей свободы, то прельщая богатыми подарками. Всё это было делом рук Девлет-Гирея, который так долго лежал у ног султана, что наконец получил барат на ханский престол.

Девлет-Гирей был ставленником большинства татарской знати, которая и слышать не хотела о независимости и отложении от Турции. В помощь Девлет-Гирею султан прислал калгу, который соблазнял ногайцев богатыми подарками. Пока калга бренчал золотом, муфтий шелестел листами Корана, уверяя ногайцев, что аллах покарает их жестоко, если они осмелятся изменить падишаху, который есть покров и истина всех правоверных.

После такой обработки даже Едичкульская орда (на которую так рассчитывал Шагин-Гирей) подняла «знамя пророка», что выразилось в зверской расправе с русским отрядом.

Тогда командующий крымскими войсками Долгорукий написал Шагин-Гирею, предлагая ему немедленно явиться на Кубань и положить предел проискам Турции. Полтавский пенсионер, он же будущий «владетель великой Черноморской империи», не стал медлить. Он принял начальствование над Ногайской ордой и потребовал, чтобы русское правительство утвердило его ханом.

Это совпало с русскими победами в Молдавии, и Турция поспешила подписать предложенный Румянцевым мирный договор. Независимость Крыма была утверждена и турецкие земли в Крыму присоединены к ханству. Румянцев счел за благо пока не раздражать султана свержением его крымского ставленника.

Шагин-Гирей выжидал.

Хан Девлет-Гирей, однако, не считал свое дело проигранным. Он требовал отвода русских войск на том основании, что независимый татарский народ сможет обойтись без их помощи.

В то же время хан умолял падишаха о высадке турецких десантов. В Стамбул была отправлена депутация, которая от имени Крымского ханства просила великого визиря нарушить Кучук-Кайнарджийский договор. Крымские улемы и беи говорили, что впредь они не только согласны отказаться от ханского жалованья, ежегодно выплачиваемого Портой, но сами согласны платить дань, лишь бы падишах не отказался от своей власти над Крымом. И великий визлом, но, убедившись в своем бессилии, повел другую политику.

Отряд Орду-али занял Тамань. Для улемов, которыми кишел Крым, перебираться из Гёзлева в Синоп и обратно было столь же привычным делом, как перелистывать книгу Магомета.

В то время как Шагин-Гирей пытался сколотить войско из разброда Ногайской орды, – один из крымских шейхов Али-мулла готовил мятеж.

Наконец Шагин-Гирей получил разрешение двинуться к Бахчисараю вместе с русскими отрядами, и Девлет-Гирею пришлось покинуть дворец. Однако не успел Шагин-Гирей занять вожделенный престол, как Али-мулла во главе вооруженных фанатиков ворвался в Бахчисарай. Избитый, раненый хан вынужден был бежать в ставку русского командования. Фанатики провозгласили ханом Селим-Гирея, который прибыл на турецком фрегате. Румянцев писал Екатерине по поводу этих событий: «Турки ‹…› умели составить из суеверия искру неугасимого огня и положить ее между нами и татарами; они станут поддувать ее всевозможными способами… Турки, невзирая на неблагоприятное время, отправляют уже свои войска на ободрение бунтовщиков».

Фанатики собирали крымских татар в местах диких и бездорожных, вокруг древних пещерных поселений; русское командование не хотело кровопролития и стремилось держаться в границах договора. Но положение было таково, что требовалась самозащита. Вскоре фанатики оказались отрезанными от городов и крымских селений. Голод и тяготы войны быстро отрезвили беднейших. Народ начал роптать на своих предводителей.

Мятежные мурзы и улемы согласились послать депутатов к Шагин-Гирею, а сами бросились на турецкие фрегаты, увозя с собой ценности, семьи и своего ставленника Селим-Гирея. Народ татарский остался ни при чем. Те, которые пытались остановить бегущих с казенными ценностями, получили несколько залпов с турецких кораблей.

Правление Шагин-Гирея началось с весны 1778 года при обстоятельствах трудных и сложных.

Страна была разорена фанатиками. Оставшееся духовенство и беи продолжали подговаривать простых татар к переселению на анатолийские берега.

Одно только назначение генерал-поручика Суворова удерживало Крым в состоянии некоторого покоя.

Назначение Суворова в Крым было делом рук Потёмкина и свидетельствовало о его прозорливости.

Миссия Суворова заключалась в том, чтобы подготовить Крым к присоединению. Задача была ответственная, а положение Суворова чрезвычайно осложнялось тем, что, служа под главнокомандованием Румянцева (которого Суворов чтил), он был обязан подчиняться Потёмкину, не любимому Румянцевым.