Текст книги "В туннеле магического мышления. Оберегая себя от реальности"

Пантенол нашелся, она подскочила к зеркалу и оставила снежные сугробы на покрасневшей коже в надежде, что не слишком поздно. В детстве она часто обгорала: пьющую мать не сильно заботило, в чем ее дочь бегает на улицах их южного городка – пыльного, бедного из-за закрывшегося в перестройку завода. Кожа у Альбины всегда была бледная с синими прожилками вен, «вся в твоего папашку – шведа обдолбанного». В их дворе дети уже к середине мая были с золотистыми ручками и ножками, и загар их, к лету становившийся крепко шоколадным, потом не сходил до конца всю зиму. Она же почти все время была бледной, со светлыми ресницами, светло-русыми, невыразительного цвета тонкими волосами. Враги, каких у нее было немало, называли ее «молью», что было вдвойне обидно, потому что она знала, что если она и бабочка, то уж точно какой-нибудь экзотический махаон, ну никак не моль! Завистливые букашки города Т* просто неспособны были понять ее истинную сущность.

Поэтому, конечно, она всегда хотела загореть, и загореть красиво, но вместо этого кожа на ее худеньких детских плечиках быстро краснела на майском солнце и часто шла пузырями, отчего к вечеру ей становилось страшно зябко, пузыри чесались и лопались, и сердобольная соседка, причитая и охая, поутру смазывала обожженные места сметаной и все приговаривала: «Ты ж беляночка, тебе на солнце нельзя, хоть панамку на голову надевай, а то ж тебя солнечный удар хватит! И куда только твоя мать смотрит?!» Но они обе знали, куда смотрит ее мать. Та смотрела лишь на дно бутылки, и беспокоило ее только одно – достаточно ли в бутылке утешительного.

– Я могла бы быть очень популярной актрисой, меня ведь даже в Щуку взяли. Кабы не твой папашка, будь он неладен, я сейчас бы снималась в этих дурацких сериалах, а не смотрела бы их в этой убогой дыре! – Альбина знала, что лучше успеть убежать на улицу, пока ее действительно красивая мать не перешла на визг и не стала швыряться тяжелыми предметами: синяк и ссадина на спине от прилетевшего будильника еще не зажили.

В общем, ощущения от солнечных ожогов мгновенно перенесли Альбину в тяжелое прошлое, ей даже показалось, что потянуло перегаром, нос мгновенно забило пылью, хотя за спиной тихо шумело море, бассейн источал прохладу, воздух был свеж, пели птицы, а ее бунгало на две недели стоило как годовая зарплата небольшой бригады рабочих из их городка.

– Никогда больше, суки! Никогда я не вернусь туда, даже не ждите. Вы еще пальцем будете тыкать в телевизор и гордиться тем, что со мной в одном городе жили, – Альбина с досадой пнула предавший ее шезлонг, больно ударившись пальцем, села в мягкое кресло в тени у самого бассейна и раздраженно взяла в руки телефон.

– Фотосессия будет не со мной, отснимем тут красоту всякую, вон хоть мое бунгало. Так даже лучше, пусть на этом месте они увидят не меня, а себя вообразят, ведь это им «положено счастье». Поэтому и предложим им картинку счастья, пусть себя туда и вставляют. Фотографа не отменяй, пусть приезжает завтра, – быстро надиктовала она сообщение Карине.

* * *

– Садись! – Янина открыла дверцу алого с оранжевой крышей «жука» и влезла за руль.

– Ты чего? Вести собралась? Мы ж набухались, у тебя права отберут! – высокий и худой парень в огромной футболке, скрывающей тщедушное тело, стоял возле ее машины, не решаясь открыть дверь.

– Не дрейфь, садись, кому говорю, у меня не отберут, я пароль знаю, – она уже завела мотор, он заурчал, кондиционер начал обдувать душную брюшину машины. – Так ты едешь или до утра тут будешь стоять?

Садясь в машину, он почти сложился пополам, привычно ожидая неудобную позу, в которой коленки поднимутся до уровня носа, но внутри оказалось удобно, и едва он захлопнул дверцу, как девчонка газанула и уверенно вырулила с парковки, не задев беспорядочно стоящие на ней машины.

– Куда едем? – еще пять минут назад он был довольно пьян и достаточно расслаблен, но, сев в машину, сразу пристегнул ремень, напрягся – не любил, когда его возят. Отца, владельца казино, расстреляли именно в машине. Ему, конечно, тогда было всего семь, и он ничего не видел и не помнит, но мать, нанюхавшись, любила рассказывать ту историю в красках и подробностях, ей рассказал друг отца и свидетель убийства, непонятно как оставшийся в живых.

Мать, конечно, потом закрутила с этим придурком роман, а тот подсадил ее на кокаин, ублюдок. И вот уже сколько лет материнские рехабы чередуются с романами с очередными подонками.

Так вот, мать когда-то разбила и свою Ауди, везла его, десятилетнего, непристегнутого, на заднем сидении, в абсолютном, как потом выяснилось, угаре: решила отвезти его к своей матери, а потом сигануть с моста. Великий план закончился больницей для него и первым тогда рехабом для нее. Бабушка, бывшая партийная функционерка высокого ранга, тогда его к себе так и не взяла: «Сама расти звереныша от своего бандита, денег дам, а больше ничего от меня не жди».

– Не парься, я хорошо вожу! – Янина вырулила на пустой ранним утром Кутузовский, подернутый розовато-лиловым преддверием рассвета, и прибавила газу. – Я с восьми лет за рулем. Меня отец научил. Конечно, сначала на даче рулила, но с двенадцати стала у него ключи вытаскивать, благо, он свою БМВ-ху не любил, редко ездил, сам всегда брал Порше, и гоняла по городу. Так прикинь, меня первый раз остановили только в пятнадцать! А я без прав. Вот тогда-то отец и сказал мне пароль: «Если еще раз остановят, говори, что Аристарх Капитонович будет очень расстроен». Вот с тех пор так и говорю. В этом мире что главное? Знать нужное имя! Отец, конечно, мне быстро купил права, но останавливают меня редко.

Она посмотрела на него, по-прежнему вжавшегося в кресло, и засмеялась:

– Тебе никто не говорил, что ты вылитый Тимоти Шаламе, особенно в профиль? Вот только имя у тебя какое-то странное, не запомнила, какое, кстати. Повтори, в клубе было шумно, я не расслышала.

– Кто такой твой Шаламе, я не знаю, а имя мое Елисей, – сказал он, чуть смущаясь, отчего понравился ей еще больше.

– Елисей, значит. Царевич, стало быть. Не очень подходящее тебе имя, прямо скажем, – она хохотнула, и темные спиральки ее кудряшек коротко взвились и опали. – А Шаламе загугли, «Дюну», что ли, не смотрел? Давай-давай, гугли, ты вообще в Москве живешь, Елисей, или где? А то как не отсюда.

Они уже свернули на Рублевку и мчались куда-то к окраинам, оставляя позади просыпающуюся Москву. «Жук» утробно урчал, легко обгоняя другие машины, все чаще появляющиеся на дороге. «Едем с нарушением скоростного режима», – тоскливо отметил про себя Елисей. За руль он никогда не садился, но большинство правил знал, как будто они могли оградить его от дальнейших катастроф и бед. Но ему было неловко показывать свой страх перед этой уверенной девчонкой. С самого начала их знакомства (несколько часов назад в душном и гремящем музыкой клубе) он делал все, что она хотела.

– Мы с мамой жили в Хамовниках, теперь переехали на Войковскую, а я учусь в Институте управления, ну как – учусь, восстановился снова. – Елисей старался звучать взрослее и взял телефон, чтобы загуглить этого дурацкого Шаламе, вдруг урод какой-то. Он заметил, что, конечно, ему хочется ей нравиться, а еще хорошо бы сказать что-то остроумное, чтобы спиральки волос вновь подскочили вверх, а потом упали вниз, и чтобы она засмеялась. Смеется она классно, открыто, как будто ей можно.

– Интересная у тебя география, царевич, из Хамовников по доброй воле на Войковскую никто не уезжает, разорились, что ли? Бизнес рухнул? И что за байда твой Институт управления? И уходил из него зачем? – Янина свернула на боковую дорогу, они поехали сквозь лес, и сразу появилось ощущение, что город остался далеко позади.

– Не твое дело! – так хотелось ему ответить, не рассказывать же всю их трагичную семейную историю. Но сердить ее не было желания, к тому же он и не помнил, когда хоть кто-то проявлял к нему такой искренний интерес. Девушки на его курсе, хоть до восстановления, хоть после, делились на тех, кто был вовсю занят учебой, и тех, кто, видимо, хотел «найти себе партию» и кидался на любую мужскую особь с каким-то странным остервенением. У него быстро возникало ощущение, что его хотят не на свидание позвать, а съесть, заглотить, не жуя, и потому он их называл «крокодилихами». Ни с теми, ни с другими интересного разговора не получалось. И потому та легкость, с которой эта кудрявая знакомилась, задавала вопросы, водила машину, хохотала, ему очень нравилась. Потому он, раздумывая, как рассказать часть своей биографии, ничем ее не отпугнув и не расстроив, загуглил «Дюну» и, увидев, что Шаламе не красавец, конечно, но и не урод, решил для начала перевести стрелки.

– А почему тебя назвали Яниной? Такое тоже непростое имя, вполне тебе идет, кстати.

– Понятно, линяешь от расспросов, грамотно. Ну ладно, понять тебя можно, я для тебя существо незнакомое. Яниной меня назвали в честь бабушки по маме, та была Яна, польская еврейка, знаменитой швеей была в Польше, чудом выжившей во время войны, ее спасли, вывезя из гетто, потом ее вырастила голландская семья, родители погибли в Дахау. В восемнадцать она снова вернулась в Польшу. Так вот, я очень похожа на бабушку, но она запретила называть меня в честь нее тем же именем, с мамы клятву взяла, говорит, что настоящего своего имени не знает, судьба у нее была очень непростой, поэтому считала, что не надо вместе с именем передавать ребенку и судьбу. Вот так мама и назвала меня Яниной, чтобы судьбу не передавать.

«Жук» наконец сбавил скорость, зашуршал по дорожке из гравия, открылись автоматические ворота, и они въехали в пространство, которое Елисей про себя назвал «угодья». Огромный дом стоял чуть на возвышении, он был соединен гаражом с другим домом – поменьше и поскромнее. Вниз к реке с красивыми большими ивами вдоль берега простиралась большая, идеально подстриженная лужайка, возле дома – небольшой цветник. «Жук» довольно резво заскочил в гараж, стремительно, но безупречно втиснувшись среди еще двух машин и мотоцикла. Прямо из гаража они вошли в дом, в нем было светло, скромно, уютно.

– Надо же, издалека дом кажется значительно больше, – Елисей снял кроссовки и неловко оглядывался на пороге.

– Да ты проходи, и обувь можешь не снимать, на машине ж ехали. Ну так это ж не основной дом, а дом прислуги, здесь моя Степановна живет, типа домоправительница, но и я часто обитаю. – Янина открыла холодильник. – Пиво будешь? Какое пьешь?

– А почему здесь? Дом же большой, красивый.

– Слишком большой для меня, не люблю я это все… Там папа и его женщины, я не хочу с ними встречаться, слишком утомительно запоминать их имена и наблюдать, как загорается в их глазах алчное желание быстрее стать мадам Серебряковой, а потом видеть раздражение и досаду, когда до них доходит, что шансов у них никаких. – Янина, всучив парню пиво, сама уже расположилась на диване и что-то искала на айпэде, одновременно включая пультом большой экран телевизора. – Хочу тебе «Дюну» все-таки включить, а то не понимаю, как ты живешь.

– А мама твоя где? Если, конечно, уместно такое спрашивать. – Елисей протрезвел еще в машине, то ли от напряжения, то ли от намерения не наделать глупостей и не разочаровать девчонку.

Янина царапнула его взглядом и постучала по дивану рядом с собой:

– Мне нравится твоя деликатность, царевич, думаю, что тебя воспитывала какая-нибудь бабушка из бывших дворян, большая любительница поэзии девятнадцатого века. Мама умерла давно, мне было двенадцать, суицид… Но я не верю, что мама могла это сделать по своей воле, поэтому тема эта в нашем доме запретная, ты правильно чуешь, говорить о ней мы не будем.

Она нажала на «пуск» и положила голову ему на плечо. Он замер, боясь пошевелиться и нарушить композицию, несмотря на то, что одна из кудряшек щекотала ему щеку.

* * *

Медитация сегодня никак не получалась, хотя все было, как всегда: он сидел в падмасане на втором этаже своего, точнее арендованного, дома, закатное солнце грело лицо, и солнечное тепло ему казалось теплом чьей-то ласковой ладони, колени лежали на коврике, издалека звучали звуки медитации – он всегда включал колонки на первом этаже, и тогда еле слышная музыка не отвлекала, а создавала легкий фон, помогая ему погружаться в божественную пустоту. Он любил состояние, в котором сначала ощущал лишь свое тело, каждый его миллиметр, освобождаясь от любых мыслей, обретая полное расслабление, а потом терял и тело, и в какой-то момент он чувствовал, что может оказаться где угодно, выйти в астрал, полететь, преодолеть всегда ненавидимые ограничения.

Но сегодня даже первая стадия срывалась. Ему никак не удавалось сосредоточиться только на пальцах ног, ощутить мизинец правой ноги, все по очереди пальцы, икру, лодыжку, бедро… Ему на самом деле сегодня было страшно неудобно в позе лотоса, он решил медленно, не открывая глаз, переместиться и лечь в шавасану, максимально расслабив тело, но и это не помогло, он все время думал о ней. О работе. Мысли назойливо лезли в голову и роились в голове, точно мухи в банке. «Надо-таки поменять бухгалтера, эта делает слишком много ошибок, все время за ней проверять приходится. А как другую найти? Сколько их уже было? Дура на дуре, ни одной толковой не встретилось, где их только берут?» – «Надо бы зама по производству уволить, ведь явно же ворует, но как его уволишь, это ж разбираться надо, уличить сначала, за руку поймать. Да и потом, это ж родственник как-никак – брат жены брата, и он помог от налоговой проверки отмазаться с малыми потерями». – «Может, продать этот гребаный завод к чертям собачьим, купить гостиницу в Индии, открыть там ретрит-центр и горя не знать?» – «Да продать-то можно, но сначала в бюджете нужно порядок навести». Но заводской бюджет – это последнее, чем бы он хотел заняться не только сегодня, но и вообще – стратегические решения по заводу он худо-бедно принимал, но разбираться в деталях и иметь дело с сотрудниками – это была чистая мука.

Через парочку асан Зорге с легким вздохом все же поднялся на ноги. Длинное, гибкое и загорелое тело значительно лучше подчинялось его воле, чем привычно беспокойные мысли. Похоже, бесполезное это дело – сегодня пытаться выйти за пределы, заботы и тревоги прикрепляли его к земле. А значит, можно забить на йогу и пойти выпить вина на закате, иначе от этих мух в голове не избавиться.

Он вышел в сад, изящным кульбитом поместил свое гибкое тело в гамак, зацепил стоящий на столике бокал тосканского красного, которое искушало его еще в обед, сделал глоток. Стало терпко, ароматно и почти спокойно. Солнце, к его досаде, садилось не в Индийский океан, а за крыши московских домов, но небо над головой дарило ему свободу. Вот скоро облака начнут розоветь, и он будет лежать и смотреть на меняющуюся божественную палитру, вино станет согревать его нутро, и какое-то время можно будет не думать ни о заводе, ни о том, что все-таки нужно приготовить какую-то еду (есть он не любил, но желудок начинал болеть, если целый день только лишь кофе и вино пить), ни о его лучшем будущем, на которое ему никак не решиться.

Пивзавод достался ему по наследству от отца, и тогда, в двадцать два, это казалось совсем неплохим вариантом – значительно лучше, чем продолжать учиться в университете на философском, в который он и поступать-то не очень хотел, но для отца сын, поступивший в МГУ, был главным доказательством его родительского успеха. Поступил он туда не сразу, учился с трудом, преодолевая ненависть не столько к философии, с ней все было более-менее понятно, сколько к самой системе образования. Он не выносил все эти лекции, семинары, тупых студентов рядом – либо скучных задротов, либо возомнивших о себе псевдоинтеллектуалов. Люди вокруг, в принципе, казались ему тупыми, ограниченными, жаждущими каких-то указаний и правил, особенно сверстники-однокурсники. Он слишком рано ощутил себя взрослым.

Его отец – молдавский еврей, выросший в местечке Верхние Котюжаны, желая быстрее выбраться из бедности, ушел на заработки в Кишинев, где познакомился с девушкой из обеспеченной семьи и понял, что самое главное в жизни – деньги. Что и втолковывал сыну с малолетства, желая взрастить и в нем предпринимательскую жилку, которую, впрочем, и взращивать-то не нужно было, потому что Зорге со второго класса школы уже не понимал, зачем ему там учиться, ведь все, что нужно, он может прочитать и посчитать сам, а время лучше потратить с пользой – прифарцовывая импортным товаром.

Желудок опять свело мучительной болью, и Зорге нехотя оторвался от созерцания вечернего неба и пошел на кухню. Конечно, он мог бы нанять повара, но это еще один человек в доме, ему и так приходится терпеть уборщицу раз в неделю, он мог бы звать ее и реже, но кто-то же должен убираться. Он ненавидел пыль, которая в Москве бралась невесть откуда и скапливалась по углам, а если по полдня проводить на коврике, то пыль и пух на полу видны все время и страшно раздражают, к тому же нужно поливать цветы, которые он любил, но совершенно не понимал, как за ними ухаживать.

Он покрутил в руках манго и подумал о еде: каша или, может, омлет? Ничего не вызывало в нем воодушевления. Еще один выход – завести для целей обеспечения пропитания девушку – ему тоже не подходил, поскольку ее тоже нужно будет терпеть. Секс ему, конечно, нравился, но он совсем не был проблемой, поскольку почти любая йогиня из приходящих к нему на занятия с радостью соглашалась перейти к большей близости после приглашения на совместную медитацию, стоило лишь похвалить ее гибкость, чуть дольше задержать теплые ладони на ее корпусе, подправляя позу.

С не-йогинями он принципиально не спал: недостаточно худое и гибкое тело не вызывало в нем никаких ответных желаний. А к нему в группу попадали лишь весьма продвинутые в области телесной подтянутости и духовного роста, готовые к развитию в плане собственного просветления, способные, например, применять хорошо им изученную практику прагматичной дхармы и желающие практиковать тантрический секс (обычный секс его, разумеется, не интересовал). Но ни одну из них, впрочем, он не хотел бы видеть в своей постели, просыпаясь поутру.

Зорге еще немного бесцельно послонялся по кухне, взял со стола ключи от машины, надел шлепки и решил доехать до ближайшего ресторана: готовят они там, конечно, безобразно, но можно будет взять хотя бы салат и смузи, это им пока не удается испортить. Но вопрос с едой, конечно, нужно решать, так же, как и вопрос с заводом. Думать об этом было невыносимо тоскливо. Как жаль, что невозможно уйти в мир медитации насовсем – без вот этого всего, земного.

Он лишь месяц как из Индии вернулся, а уже страшно устал от всех этих тупых забот. Весна и лето – горячее время на производстве, до поздней осени в Индию ему не уехать, как-то надо выжить в этом аду. Продать бы этот гребаный завод, но как продать, если сначала нужно там во всем разобраться, к тому же ему только что удалось взять большой кредит. Взять бы деньги и покинуть эту страну, эти низменные дела, и жить на Мобор Бич с видом на Индийский океан, освободившись от земного, став не «я», а потоком, перейдя из бессамостности к Единству.

* * *

Димас и Никита вошли в здание школы, седьмой по счету. Это было частное заведение: Никите вчера пришла гениальная идея по государственным школам больше не ходить. Во-первых, в четырех из семи школ директора вообще отказались принимать, во-вторых, «денег у этих родителей явно нет, да и, похоже, их детям сначала надо русский выучить, а потом уже за английский браться», – с превосходством заключил «партнер по бизнесу».

Охранник был с ними удивительно вежлив, попросил подождать, коротко переговорил с кем-то по мобильнику, попросил надеть бахилы и показал, куда идти. В кабинете – небольшом и весьма скромном (всего лишь стол, несколько полок и два стула напротив, это особенно бросалось в глаза после школ государственных с их громадными и помпезными директорскими кабинетами) – их встретила пожилая, по их представлениям, женщина с уставшими, но добрыми глазами.

– Добрый день, молодые люди, вы по какому вопросу?

Слегка обалдев от того, что кто-то, наконец, их готов выслушать, а не разворачивает с порога, лишь только они открывают рот про свой лагерь, Димас начал слегка сбивчиво, но в своей привычной, слегка заносчивой манере рассказывать о том, что им очень нужно раздать родителям вот эти прекрасные флаеры, потому что детям необходим английский язык, ведь за языком будущее. Это все можно сделать на родительском собрании, ведь родители слушаются учителей, а учителя слушаются директора, и в случае, если родители соглашаются отдать в их лагерь детей, то директор… «Ну или его зам», – Димас сделал многозначительную паузу, – может получить процент с каждого оплатившего. Таким образом, предложение это всем выгодно, потому что все получают то, что хотят.

Внимательно выслушав речь Димаса до самого финального выдоха и не задав ни одного вопроса, с грустью разглядывавшая парней (один из которых явно привык ощущать себя способным убедить кого угодно в чем угодно, а второй, похоже, чуть лучше соображает, потому что с каждой минутой разговора все больше испытывает неловкость от происходящего) сорокапятилетняя Светлана Юрьевна, замдиректора по воспитательной работе, убрала со стола руки, которыми подпирала голову, и заговорила тихо, внятно, как умеют это делать только дикторы и учителя, но при этом тепло, как бы по-дружески:

– Как же вас зовут, молодые люди?

– Димас… в смысле, Дмитрий я. – Димас широко улыбнулся своей привычной улыбочкой «я – офигенный, и вы не сможете мне отказать». – А он – Никита, мой партнер… в смысле, по бизнесу.

– Понятно. Дмитрий и Никита, меня зовут Светлана Юрьевна, и вот что я хочу вам сказать. Во-первых, наша школа прекрасно учит детей нескольким языкам. Английский они получают с первого класса и учат его с носителями языка, чуть позже они могут изучать по выбору еще два языка: один европейский и один восточный. С восточными у нас, конечно, выбор небольшой, китайский в основном, но со следующего года мы будем учить и японскому. Я с пониманием отношусь к вашему желанию заработать, но наши родители весьма щепетильны к выбору учебных программ для своих детей. И у вас, молодые люди, уж простите меня за прямоту, нет никаких шансов убедить их доверить своих детей именно вам. Могу ли я вам задать вопрос по делу?

– Конечно! – Димас выглядел весьма довольным собой, несмотря на прямой отказ, в то время как Никита все больше съеживался под прямым взглядом учительницы.

– Мне действительно интересно, почему для реализации своего желания заработать вы выбрали идею обучения детей английскому языку?

– Ну так это же… – снисходительно начал объяснять Димас, но его резко перебил Никита, торопливо вставая со стула.

– Это была плохая идея на самом деле, совершенно непродуманная, вы извините, что мы отняли у вас время. Мы даже бизнес-план не составили, хотя я говорил. Вы извините нас, – он многозначительно похлопал Димаса по плечу, намекая, что и тому пора подниматься со стула и двигать к выходу.

– Да хорошая идея, ты чего? Нормальная вполне такая, я уже и сайт сделал, хотите покажу? – Димас полез в телефон, неотвратимо собираясь впечатлить Светлану Юрьевну крутизной своего первого бизнес-продукта.

Никита, покрываясь пятнами, к этому времени уже достиг двери:

– Ну не позорься ты! Если ты не идешь, то я тогда сам ухожу. Вы извините нас, – промямлил он, смущаясь, и стремительно выскочил из кабинета.

В это время сайт все-таки загрузился, и Димас с гордостью передал телефон замдиректора. Та посмотрела бегло, прокрутила вниз, улыбнулась.

– Дмитрий, я вижу, сколько вдохновения вы вложили в вашу бизнес-идею, но мне кажется, что вам пока рановато заниматься образованием детей, вы сами делаете так много ошибок в устной и письменной речи, что, вероятно, это мероприятие не принесет вам ожидаемого успеха. Я осмелюсь предположить, что даже русский язык вам не очень давался в школе, не представляю, как вы бы справились еще и с английским.

– Так сам-то я учить не буду, мы учителей найдем, я ж только управлять буду.

– Это очень хорошо, что вы осознаете хоть какие-то свои ограничения, но мой вам совет, хоть вы его и не просили: вернитесь к собственному образованию. Возможно, оно поможет вам реалистично оценить свои возможности, и вы добьетесь успеха в той области, в которой наиболее способны… За дверью зашумели детские голоса, послышался топот, рассыпалась дробь детских кулачков – стучали в дверь. Почти тут же дверь отворилась, и в кабинет заглянули двое кудрявых мальчишек лет восьми, похожих друг на друга как две капли воды.

– Севастьян и Мирослав, прошу, входите, что там у вас? – Светлана Юрьевна с явным облегчением прервала разговор, поскольку уже начала уставать от заносчивого и непрошенного посетителя.

– То есть вы с нами сотрудничать не хотите, как я понял, – Димас произнес это тоном «вы упустили лучший шанс в своей никчемной жизни», поднялся со стула со слегка обиженным видом, впуская в кабинет мальчишек, которые тут же, обогнув стол, подбежали вплотную к Светлане Юрьевне и, полностью захватив ее внимание, стали наперебой рассказывать о каком-то школьном происшествии.

Димас с трудом пробрался к выходу из школы, как ледокол прокладывая себе путь сквозь бурлящее море детских плеч, коленей и голов. Ожидая увидеть Никиту возле охраны и не найдя его там, набрал того по мобильному. Несколько неотвеченных вызовов, впрочем, не сильно испортили ему настроение, так же, как и очередная неудача. «Вот коза старая, намекнула, что нам образования не хватает, вот пусть сама и сидит в школе на свою крошечную зарплату». Димас больше не собирался тратить время ни на какое образование. Хватит, научился уже.

Школу он никогда не любил, учился весьма посредственно, отличникам завидовал, но не столько их оценкам или знаниям, сколько тому, что им, как ему казалось, все давалось легко: контрольные они писали быстро, у доски отвечали бойко, над задачками не пухли, помнили много всякой школьной хрени, которую он, как ни старайся, запомнить не мог. На него вся эта учеба навевала жуткую тоску, он любил только физкультуру, ну и еще немножко труд. Все остальное давалось ему с большим трудом, а напрягаться ему совсем не нравилось, он даже считал это чем-то оскорбительным.

В их доме все неинтересные дела всегда были на матери: она обслуживала, обстирывала, кормила, убирала. Ни сам Димас, ни отец никогда и никак не участвовали в ведении хозяйства. Мать так сама частенько и приговаривала: «Отцовское дело – работать, а твое – учиться, вот ты и учись, сынок».

Лет с шести он уже и не помышлял помогать. Когда еще немного подрос, не торопился возвращаться домой после школы, любил погулять, рассматривая витрины магазинов в центре города. Интересных магазинов было не очень много, но в мужском бутике, который романтично назывался «Два капитана», на манекенах были крутые пиджаки, которые не менялись не только от сезона к сезону, но и год от года. На одном из искусственных мужчин был наброшен драповый пиджак, что-то вроде легкого пальто типа «бушлат», на другом – кожаный пиджак коньячного цвета.

Димас часто просиживал напротив бутика часами, мечтая о тех временах, когда у него будут не только эти пиджаки, но и вообще такая жизнь, в которой он сможет получать все, что захочет. Мать часто смотрела сериалы про богатых, и он представлял себя то владельцем яхты, то успешным банкиром, но больше всего ему хотелось быть просто богатым наследником, вот он уж знал бы, как распорядиться свалившимися на него деньгами.

С учебой как-то не ладилось, книги его не интересовали, спортом было заниматься лень, потому что постоянные тренировки наводили на него тоску. Как-то раз он подслушал разговор завуча школы с матерью: «Возможно, последствия какой-то родовой травмы или какие-то нарушения, я не знаю, вы бы отвели его к неврологу».

Но мать его, конечно, ни к какому неврологу не повела: отец закатил страшный скандал, сначала ей, пересказавшей разговор с завучем, потом самому завучу вместе с директором. Его сын не дебил, что бы эти драные курицы ни говорили. Позорят его на весь город! Отец сам был из деревни, первый из своей семьи выучился на механизатора, но в деревню возвращаться не стал, устроился на завод, дослужился до мастера, а эти курицы смеют говорить ему, что его сын плохо соображает.

– У тебя, сын, должно быть больше возможностей, чем у нас, сечешь? Ты должен идти дальше, чем пошли мы, и прославить фамилию Величко. Ты ж чувствуешь, в самой фамилии содержится намек, – здесь отец всегда поднимал свой скрюченный с приплюснутыми фалангами палец и многозначительно улыбался. – Я же пошел дальше, не остался в деревне, так и тебе здесь делать нечего, фамилия сама себя не прославит, – отец всегда заводил длинные речи про фамилию, как только выпивал первые сто пятьдесят, конечно, предварительно поссорившись с матерью по этому поводу.

Самому Димасу фамилия не приносила никаких радостей: заклятые враги в школе звали его «Димон – г…», а те, кто особо не враждовал, но и не дружил, звали просто «Вéликом». Друзей у него среди парней не было, почему-то не получалось.

Как-то, после очередного хмельного разглагольствования, отец притащил домой аккордеон.

– Вот, если не станешь шибко ученым, так хоть по музыке прославишься, – отец сиял и, заставив его сесть на табурет, водрузил ему на колени эту, ставшую потом ненавистной, бандуру.

Никаких успехов в музыке он, естественно, не продемонстрировал. В их маленькой музыкальной школе, в которой даже класса фортепьяно не было, а только аккордеон и скрипка, он проучился два мучительных года. Но когда ему стукнуло тринадцать, Саныч, его преподаватель по инструменту, от регулярных возлияний загремел в больницу с обширным инсультом и был потерян не только для музыки, но и просто для общения. И у них стала преподавать совсем молодая девушка с иностранным и красивым именем Регина, к несчастью для самой Регины и к счастью для Димаса, направленная в их городок на практику.

Благодаря красавице Регине Димас вдруг осознал, что обладает чем-то, что дает ему огромное преимущество перед всей этой школьной шушерой, – на него засматриваются девушки. С Региной у них закрутился первый в его жизни роман, закончившийся полным позором и провалом для молодой учительницы и славой для него.

Как-то внезапно заглянувшая во время урока родительница одного из потенциальных учеников застукала их целующимися так увлеченно, что они не разлепились даже от удивленно-возмущенного вскрика мамаши Светочки Кривдюк, решившей устроить в музыкальную школу еще и сыночка. Она, будучи женщиной убежденно православной, не успокоилась до тех пор, пока молодую практикантку не изгнали не только из музыкальной школы, но и вообще из города. Регина вернулась в Самару к родителям восстанавливать свой моральный облик, а Димас, недолго поскучав, стал оттачивать свою улыбочку на особах женского пола, всегда выбирая представительниц немного постарше.