Текст книги "Резьба по живому"

13
Партнер по танцу 2

Наконец-то я увидел эту американскую блондиночку, за которую все кругом трындели. Новость разлетелась по тюряге, как вирус. Народ валом валил на ее уроки рисования: все ловили улыбку, вдыхали запах духов. В общем, накапливали дрочильный материал. Когда тебя закрывают на киче, открывается творческий простор для буйной сексуальности. Последний глоток свободы.

А я просто подумал: зачем? Вот зачем она этим занимается? Она же обеспеченная. Какого вообще работать с отбросами общества? Но она меня удивила. Мало того что человек хороший, так еще сильная и справедливая, а не рохля какая ни то. Да, у нее были все козыри на руках, но она решила изменить жизнь самых подорванных и конченых.

Помню, на том первом уроке она была в облегающем зеленом свитере и черных лосинах, с зеленой лентой в волосах. Я думал о том, как буду потом всю ночь гонять елду, вспоминая ее. Но я и секунды не дрочил. Просто лежал и перебирал в памяти ее слова, голос, лепил романтические фантазии. Из-за них я стал жалким и слабым. Зато воображал, как разговариваю с ней наедине. Без смешков и комментариев всех этих козлов из группы. Но как с ней заговорить? Я даже не пытался. Я работал.

Как раз тогда начал «Партнера по танцу» – портрет Крейга Лиддела, погоняло Охотник. За убийство этого чувака мне впаяли нехилый срок – моя вторая судимость за неумышленное убийство (суд признал это самообороной, и правильно сделал). Это была наша третья стычка: первый раз – в тюрьме, когда верх взял он, второй – на старом мукомольном заводе в Нортумберленде, где победа осталась за мной. Махач на парковке стал решающим. На картине лицо Лиддела не ухмылялось и не морщилось от ледяного презрения или кровожадного бешенства, как при нашей встрече, а открыто улыбалось. Вокруг него роились призраки мужчин, женщин и детей. И вот ко мне подходит заинтригованная Мелани Фрэнсис. Расспрашивает о моей работе. Так она это назвала: не картина, а «работа».

Я сказал, что это чувак, которого я убил. И окружающие его люди, жизнь которых я изменил. Его семья и друзья. Были и другие: женщины, которых он никогда не узнает, дети, которых у него никогда не будет, и места – Эйфелева башня, статуя Свободы, – которых он никогда не увидит.

– Вы мечтаете увидеть эти места? – спросила она.

Я заглянул в ее темно-синие глаза и впервые, с потрясением и ужасом, врубился, что мечтал.

– Да, – сказал я.

Я запал на нее с самого первого дня. Бред какой-то. Я набрался наглости и фантазировал о нашем совместном будущем, когда еще не сказал ей почти ни слова. Я представлял нас вдвоем в Америке, в большом кабриолете, как мы едем в Биг-Сур и в парк «Джошуа-три». Я искал и не находил слабины в ее теплом миссионерском свете, даже не мог определить его источник: политика, религия, философия или просто бунт против ее привилегированного класса? Мне было начхать. У меня появилась мотивация, и я старался как можно больше читать, продираясь сквозь свою дислексию, пока мозги не закипят. Слушая аудиокниги, я наконец научился разбирать все эти кракозябры. Она была, конечно, мощным катализатором, но эта перемена произошла не только из-за нее.

Мне надоел ширпотреб из серии «Настоящее преступление» – книжки, по которым я учился читать: в основном это была убогая меркантильная хренотень, написанная всратыми журналюгами, чтобы поразить детвору, и дебилами, у которых никогда яйца не расправятся. Я читал литературку посерьезнее. Философию и историю искусства. Биографии великих художников. Для общего развития, понятно, но и чтобы ее поразить.

Но кто она была такая? Она была хорошая и сильная, а я плохой и слабый. Это-то меня и убило. То, что я слабый. Мысль дурацкая: она шла вразрез со всеми моими представлениями о собственной персоне, вразрез с тем, каким я себя сознательно долгие годы лепил. Но разве сильный человек стал бы полжизни терпеть, чтоб его сажали под замок, как скотину?

Я был одним из самых слабых людей на планете. Мой контроль над чернушными импульсами стоял на нуле. Потому-то по мне тюряга всегда и плакала. Если какой-нибудь пиздливый говнюк раскрывал варежку, надо было угондошить его на месте, и я тут же вертался на нары. Выходит, все эти утырки полностью управляли моей судьбой. Это стало для меня первым большим прозрением: я был слабым, потому что не мог собой управлять. Мелани собой управляла. Чтобы находиться рядом с таким человеком, жить свободной жизнью, и не на съемной хате или по программе для тех, кто за чертой бедности, и даже не в пригороде, связанным по рукам и ногам пожизненными долгами, мне надо было освободить свой разум. Научиться управлять собой.

Так я ей и сказал.

14
Наставник

Вчера вечером Франко вернулся к Элспет довольно рано и позвонил Мелани по американскому телефону. Батарея наконец разрядилась прямо посреди разговора. Он расстроился, потому что чувствовал: она как раз собиралась взять быка за рога. Труба из «Теско» – как будто родом из эпохи до трех крайних отсидок. Лежала у него на ладони, словно последний представитель вымирающего вида. Он включил зарядку в сеть и стал накачивать этот труп электричеством, проверяя, можно ли его реанимировать. По совету продавщицы Франко кинул на счет десять фунтов.

– Двадцати многовато будет, – серьезно сказала она.

Тогда он недоверчиво покачал головой. Но теперь понял, что она имела в виду: эта хрень вообще должна была развалиться на части, как только он выйдет из дверей супермаркета. Теперь надо не забыть купить переходник для штатовской зарядки. Он думал, что справился с джетлагом, но тот вдруг долбанул кувалдой по башке, так что Франко лег пораньше и заснул без задних ног.

Встав унылым утром, он готовит свой обычный завтрак – из продуктов, за которыми заскочил в «Уэйтроуз»: заменяет швейцарский сыр фетой, и на этот раз удается уломать сестру. Когда они рассаживаются вокруг кухонного стола – все, кроме Грега, который рано ушел на работу, – Элспет спрашивает:

– Ну и как Джун?

– Так же само. Тока еще жирнее, – отвечает он.

Джордж и Томас лыбятся, но под строгим взглядом Элспет серьезнеют.

– Она тебе говорила за приготовления к похоронам?

– Угу, но там ниче такого, кроме того, что мы и так не знаем: в пятницу, в два часа в Уорристоне, и оплачиваю все я.

– Ну это ж твой сын, – Элспет зыркает на него, – и у тебя есть бабло, а у нее нет.

– А я разве жалуюсь?

Элспет с сомнением смотрит на него, но видит, что мальчишки заинтересовались, и потому идет на попятный:

– Грег сказал, отпросится после обеда.

– Я ж ему сказал: не надо.

– Мы же родня, – заявляет она, с вызовом глядя на него. Никакой реакции: он просто уставился в тарелку.

– От интересно, а что бывает после смерти? – говорит Джордж.

«Нихуя, – думает Франко. – Просто перестаешь существовать, и всё». Открывает было рот, но, подумав, решает, что не ему об этом говорить.

– Поменьше болтай, – рявкает Элспет, – доедай лучше.

– Ну просто странно: прикиньте, мы никогда уже не увидим Шона, – говорит Джордж. – Никогда в жизни.

– Никто не знает, – вставляет Франко.

– Как думаешь, ты попадешь в ад или в рай? – спрашивает его Томас.

– Может, и туда и туда сразу, – говорит Франко. – Может, между ними есть типа такой переход и, когда тебе обрыднет в одном, можно для разнообразия сгонять в другой.

– Типа как на каникулы? – спрашивает Томас.

– Типа как автобус между терминалами аэропорта, – подсказывает Джордж.

– Угу. – Франко задумывается. – А чё такого? Если никто не знает, что происходит потом, может быть все, что мы себе представим, ну или, может, ничего вообще.

Томас еще в режиме каникул.

– Каникулы в аду, – мечтательно говорит он.

– Плавали – знаем. – Фрэнк Бегби смотрит на сестру: – Помнишь, как мы ездили в «Батлинс» в Эре? – Поворачивается к мальчишкам: – Та не, ваша мамка не помнит, она была еще лялькой.

Мальчишки смотрят на мать в каком-то мистическом восторге, пытаясь это переварить.

– Маманя была пеленашкой? – говорит Джордж, прикрывая глаза и словно пытаясь вызвать мысленный образ.

Элспет поворачивается к сыновьям:

– Так, а ну оба, шнеля!

– Сто лет этого слова не слыхал, – говорит Франко.

– А что оно значит? – спрашивает Джордж.

– Оно значит «в темпе», – резко говорит Элспет, – так что меньше разговора, больше хардкора.

Когда племяши уходят, Франко откидывается на спинку стула.

– А кто так говорил? Старый дедуля Джок?

– Как и «Батлинс» в Эре, это было еще до меня, – раздраженно говорит Элспет. – Какие планы на сегодня?

– Встречаюсь со старым другом.

– Видать, еще один урел одной ногой на нарах. – Элспет хрустит тостом.

– Угу. – Франко берет чайник и доливает себе в кружку. – Причем отмотал поболе моего.

Элспет презрительно качает головой:

– Какой же ты слабак, Фрэнк. Не можешь сам с собой справиться…

Франко поднимает руку, перебивая ее:

– Он вертухай. Тюремный надзиратель. Чувак, который приохотил меня читать, писать, малевать.

– Ясно… – говорит Элспет и смотрит с искренним стыдом и раскаянием.

Франко решает свалить, пока ведет в игре, проглатывает свой чай и уходит к себе в комнату собираться. К его удивлению, труба из «Теско» подает какие-то признаки жизни. Она светится радиоактивным лимонно-зеленым цветом. Франко пытается набрать номер Мелани, но клавиша «0» залипает, и по всему экрану тянутся одни нули.

– Ёпт, – ругается он и глубоко вдыхает, наполняя воздухом легкие.

Еще бы он не встретился с Джоном Диком. До Мелани был еще Джон – человек, который поверил в него, хотя Франко всячески пытался этому помешать. Тюремщик-радикал, выступавший против всего общепринятого, от зашоренной, упрощенческой социально-экономической политики правительства, мелочных правил и процедур учреждения и до пораженческого фатализма самих зэков. Дик приводил писателей, поэтов и художников – посмотреть, что получится. Замечал, как в некоторых вспыхивала искра, но Фрэнк Бегби был из самых безнадежных.

Они встречаются в кафе «Элефант-хаус» на мосту Георга IV, рядом с Центральной библиотекой, откуда он выдвинулся вчера. Выглядит Джон Дик вроде как хорошо: вытянутое лицо, очки в темной оправе, коротко стриженные черные волосы, вечная легкая щетина и мешковатая одежда, скрывающая жилистое, но мускулистое тело. Франко вспоминает, что, когда они познакомились, у Дика была расслабленная осанка, проистекавшая, видимо, из уверенности в своей внешности. На фоне всех других, оплывших и агрессивных, вертухаев Джон Дик казался заклинателем осужденных: слыша его тихий голос, они начинали говорить на полтона ниже. Если не считать Мелани, Франко, наверное, не слушал никого в своей жизни так, как этого тюремщика.

Джон тут же извиняется, что не сможет прийти на похороны Шона. Франко кивает – незачем спрашивать почему. При одной мысли о том, что вертухай может дружить с зэком, все обиженные на жизнь истерички с обеих сторон уже через пару секунд заорут «стукач» или «компрометация».

Джон Дик просит Фрэнка Бегби пообещать, что тот, когда приедет с выставкой в Эдинбург, зайдет поговорить с осужденными. Зэк, ставший художником, соглашается, но настаивает на том, чтобы не было никакой прессы: он не хочет становиться символом успешной реабилитации. Ему одинаково до фонаря как восторги претенциозных пидорков слева, так и злобные, скептические ухмылки циников справа. Все это байки для пигмеев, и пусть они спокойно травят их дальше без его участия. А у него своя жизнь.

Франко рассказывает историю своего восхождения:

– Тот дебильный актеришка, что приходил на наш художественный проект (ну, который замутили вы с Мел), он еще набирался вдохновения для роли какого-то крутого перца. Так вот, он сказал, что мы станем большими друзьями, – Франко морщится от собственной наивности, – но, когда я откинулся, он так ни разу и не ответил на мои звонки. Я слепил его бюст. И с сердцов покорежил. Потом другие. Так их и выставил ради прикола. Тогда-то все и завертелось. Написали рецензию, прикиньте, я ношу с собой.

Фрэнк Бегби лезет в бумажник и достает сложенную газетную вырезку. Протягивает ее Джону Дику, который разворачивает и читает:

«Выставка, демонстрирующая произведения трех заключенных из Сохтонской тюрьмы в Эдинбурге, представляет ряд убедительных и впечатляющих работ, выполненных под попечительством и присмотром арт-терапевта Мелани Фрэнсис. Эта уроженка Калифорнии работает с особо опасными преступниками у себя на родине и считает, что миссия искусства в подобной среде заключается, „попросту говоря, в том, чтобы перенаправить энергию, а это, в свою очередь, ведет к пересмотру личного поведения и жизненных целей. Здесь так много самородков, у которых никогда не было возможности заблистать“.

Это касается в первую очередь рецидивиста Фрэнсиса Бегби. Его потрясающие портреты и скульптуры голливудских и британских телевизионных звезд, жестоко обезображенные, обращаются к нашему подсознательному желанию сначала создавать, а затем уничтожать знаменитостей…»

– Потом его бывшая, эта актриска, от которой он ходил налево, – Франко смеется, – она дофига заплатила за эту скульптуру. Так зародилось художественное направление «Злорадство». – В его тоне сквозит угрюмое презрение. – Приносите мне ваших знаменитостей. Я их почикаю, состарю, испохаблю, изображу, как у них принимают первые роды Фред и Розмари Уэст[3]3
  Фредерик Уолтер Стивен Уэст (1941–1995) – британский серийный убийца, который сначала один, а потом со своей второй женой Розмари пытал и насиловал молодых женщин и девочек.


[Закрыть]. Искажу болью их симпатичные мордашки. Покажу всем, что они точно такие же, как мы.

– Не важно, откуда это взялось. – Джон Дик возвращает ему газетную вырезку. (Теперь Франко понимает, как Джон поднялся по службе, выкроив пространство для своих прогрессивных экспериментов. Его осторожная, располагающая манера – лишь фасад, за которым скрывается разрушительно острый ум. Люди всегда его недооценивают, а потом не могут взять в толк, как этот скромный улыбака неизменно добивается своего.) – Искусство стоит столько, сколько люди готовы за него платить. Ты попал в жилу. У тебя талант.

– Мой талант – увечить людей. Вот чему я давал выход – желанию увечить ближнего. – Франко подносит кофе к губам. Тот горячий и обжигает, поэтому Фрэнк дует. – Обществу пиздец, и я просто даю прибабаханным людям то, что им нужно. Я не самородок, а просто подмечаю слабости и извращенные желания в других.

– У всех у нас есть эти импульсы, но только слабаки и психи им потакают. – Джон Дик улыбается, поджав губы. – Другие сублимируют их в искусстве и бизнесе. И зарабатывают кучу денег. Ты просто одумался, научился немного себя контролировать и перешел в более прибыльный клуб.

– Ну, за самоконтроль и прибыльные клубы. – Фрэнк Бегби проворно поднимает свою чашку.

Джон Дик присоединяется к этому трезвому тосту, а потом смотрит на часы.

– Мне пора возвращаться на работу. Подбросить тебя куда-нибудь?

– Не, я малехо прошвырнусь к докам. Там стока всякого новья: океанский терминал, казино…

– Угу, – кивает Джон Дик, – в тех палестинах, конечно, все поменялось.

15
Курьер 3

Свежие фрукты и овощи никогда не бывали такими уж свежими, потому что заказы обычно готовились накануне вечером. Я схватил коробку с надписью «Администрация Форт-порта, Литские доки, Джок Бегби». Дата на ярлыке напоминала 3 ноября, но почему-то размазалась, да и вообще читака из меня был еще тот. На самом деле там стояло 4 ноября, но я случайно погрузил его на курьерский велик.

Когда я добрался до доков, дешманские электронные часы, которые я купил на гаражке, показывали 16:20, но уже стемнело, моросило, и погодка была говняная, как обычно в Шотландии в это время года. Уже включили оранжевые натриевые лампы, и они отражались в мокрых тротуарах и мостовых. Первой странной неожиданностью стало то, что у ворот не было охранника – идиота Джона. Я свободно прокатился по тряской полоске брусчатки, а потом пересек железные рейки решетки от скота. Я крутил педали в полутьме, направляясь к нехилой кирпичной хибаре. Старый сухой док слабо освещали фонари. Подъехав ближе, я услыхал голоса – резкие и грозные в ночной тишине. Я остановился и осторожно слез с велика. Медленно, бесшумно толкнул его вперед и прислонил к стенке хибары. Сперва показалось, что голоса доносились изнутри, но потом я врубился, что они раздавались у входа.

Я прокрался вокруг хибары и увидел их: они стояли на краю дока. Красавчик Джонни – чуть поодаль от дедули Джока и двух других, Карми и Лоузи. Их слабо освещал фонарь, изо рта у них драконами вылетали клубы пара, а на брусчатку падали тени. Я заметил, что Джонни перепуган. Он протягивал руки и умолял:

– Та бросьте вы, пацаны… Джок… это ж я…

– Если сиганешь ногами вперед, то поломаешь мослы, – сказал дедуля, глядя в док. – Но есть шанс выжить. Стóит рискнуть!

У Карми в руках был моток веревки, и он двинулся к Джонни:

– Туды или сюды, пацанчик!

Я присел у стенки хибары. Я и сам обосрался от страха. Помню, даже лицо слева задергалось.

– Мы даем тебе шанс, – ехидно сказал дедуля Джок, склонив голову набок. – Мы должны тебе его дать. – И он повернулся к Карми и Лоузи: – Я прав, что мы должны Джонни, а, парни?

– Типа того, Джок, – сказал Лоузи.

– Карми чё-то не уверен – так да или нет, Карми? – улыбнулся мой дед.

Большая голова Карми казалась уродливой в тусклом свете.

– Я бы сказал, что крысятник, кидала и стукачок ни хрена такого не заслуживает. Стукачок, который закладывает родных братков.

– Добрые старые времена, Карми, добрые старые времена, – веско сказал Джок. – Ну так что ты выбрал, Джонни?

– Но я не могу… ребя… это ж я… – умолял Джонни.

– Та в курсах мы, что это ты! В курсах! – мрачно фыркнул Карми, будто Джонни – малой, которого застукали, когда он тырил конфеты в местном кондитерском.

– Или мы свяжем тебя и кинем, и тебе капец, Джонни. Или повесим тебя он на том кране, как Карми советует. Окстися, – упрашивал дедуля Джок. – Что выберешь? Я считал тебя мужиком азартным. Считал, потому ты весь этот шухер и затеял. Тебя что, азарт оставил? Досадно…

Джонни медленно шагнул на край и заглянул вниз. Я отодвинулся еще дальше в темноту, сердце колотилось в груди. Я еще верил, хотел верить, что все будет хорошо, что они просто его «пужают» (любимое словечко Джока) и что скоро все будут сидеть в пабе «Стрелок», смеяться и прикалываться, а Джонни максимум наложит в штаны. Но что-то в них было странное – пугающее спокойствие.

– На твоем месте я бы так и сделал. Просто повернулся и прыгнул, – сказал мой дед Джок и достал длинный нож. Я заметил, как тот серебристо блеснул в свете фонаря.

Потом Джонни закрыл глаза и просто исчез в темноте. Может, я тоже зажмурился. Это какой-то сюр – то, как память тебя обманывает, ведь я точно знаю, что видел его лицо с закрытыми веками, но как он прыгнул – хоть убей не помню. И не слышно было ни крика, ни удара. Но после этого я больше не видел его вместе с ними на краю сухого дока – а куда еще он мог деться? Дед кивнул Карми и Лоузи, они подошли к краю и глянули вниз.

– Амба. А теперь шнеля, – сказал дед.

– Убился? – спросил Лоузи.

– Бошку себе размозжил. Шнеля, – повторил дедуля Джок, повернулся и зашагал к хибаре.

Если б они пошли направо, увидели бы меня, но они пошли налево, и я успел вырулить на велике с другой стороны.

Я слышал, как они смеялись в темноте, сваливая. Как будто закончили смену или шли домой из паба или с футбола.

Я подошел к сухому доку и заглянул вниз. Свет от фонаря отражался от края, а внизу была такая темень, что хоть глаз выколи. Оттуда не слышалось ни звука.

Поэтому я спустился по железным ступенькам в док. Я слышал, как сердце стучит в груди. Я обсирался со страху и в то же время, помню, был бодр и возбужден. Но я нервничал, потому что было очень темно. Я не видел дна, пока не нащупал его подошвами кед. Посмотрел вверх: я проделал долгий путь, а возвращаться еще дольше. Потом я услышал за спиной негромкие стоны и голос, шептавший что-то нечленораздельное.

Я увидел темную бесформенную груду, которая слабо, еле заметно дышала. Она была похожа на издыхавшего раненого зверя. Стремный монолог продолжался. Помню, мне померещилось, что Джонни просил всех баб, которых обидел, простить его и помочь, но это уже было бесполезно. Когда я подобрался ближе, он поднял на меня остекленевший взгляд и заладил:

– Будь другом… Фрэнк… будь другом…

У него был проломлен затылок, и оттуда вытекала густая кровища. Я отступил, чтобы не замазать кеды. Взгляд у него был безумный, но уже затуманенный. Я понял, что он подыхает.

И быстро догадался, чего он от меня хотел.

Я сделал это, а затем медленно попятился к стене. Посмотрел вверх на ступеньки. Я весь дрожал и был как выжатый лимон. Я понимал: из дока мне ни за что не выкарабкаться – даже пытаться опасно.

Но я не мог там остаться.