Текст книги "Мама и смысл жизни. Психотерапевтические истории"

Они, все пятеро, сидели в ряд. Их состояние старшая медсестра вкратце описала мне по телефону. Первым был Мартин, пожилой человек в инвалидной коляске, страдающий тяжелой формой мышечной атрофии. Он был пристегнут к коляске ремнем и до пояса укрыт простыней, под которой нельзя было разглядеть его ноги – бесплотные палочки, покрытые темной, словно дубленой кожей. Одно его предплечье было плотно забинтовано и поддерживалось на весу специальной рамкой – без сомнения, он перерезал себе вены на запястье. (Потом я узнал, что его сын, измученный и озлобленный тринадцатью годами ухода за больным отцом, прокомментировал его попытку самоубийства словами: «Даже это он не смог сделать по-человечески!»)

Рядом с Мартином сидела Дороти, у нее был паралич нижних конечностей после того, как год назад выбросилась из окна третьего этажа, пытаясь покончить с собой. Она была в таком депрессивном ступоре, что едва могла поднять голову.

Потом были Роза и Кэрол, две молодые женщины – больные анорексией, прикованные к капельницам. Их кормили внутривенно, потому что из-за постоянно вызываемой рвоты химический состав их крови был разбалансирован, и вес их тел стал опасно низким. Особую тревогу вызывал внешний вид Кэрол: изысканные, почти совершенные черты лица, но почти не покрытые плотью. Глядя на нее, я иногда видел лицо дивно прекрасного ребенка, а порой – ухмыляющийся череп.

Последней была Магнолия, неухоженная, ожиревшая семидесятилетняя негритянка с парализованными ногами, чей паралич ставил врачей в тупик. Ее очки в толстой золотой оправе починены кусочком пластыря, к волосам приколот крохотный чепец из тонкого кружева. Когда она представлялась, я был поражен тем, как она выдерживала своими карими глазами с поволокой мой пристальный взгляд, и потрясен тем, с каким достоинством она – по-южному мягко и протяжно – говорила.

– Мине очень приятно, докта, – сказала она. – Я много хорошего про вас слыхала.

По словам медсестер, Магнолия, которая сейчас так спокойно сидела в своей инвалидной коляске, часто приходила в возбуждение и начинала рвать на себе одежду, ловя ползающих по телу воображаемых насекомых.

Первым делом я посадил членов группы в кружок и попросил трех ординаторов сесть позади больных, вне их поля зрения. Я начал встречу как обычно – представился, коротко объяснил участникам, что такое групповая терапия, предложил называть друг друга по имени и сказал, что буду здесь еще четыре дня.

– После этого группу будут вести два ординатора, – я показал ординаторов и назвал их имена.

– Цель группы, – продолжал я, – помочь вам узнать больше о ваших взаимоотношениях с другими людьми.

Я взглянул на эти человеческие руины: иссохшие ноги Мартина, усмешку посмертной маски Кэрол, бутылки капельниц, вводящих Розе и Кэрол жизненно важное питание, которое те отказывались принимать через рот, мочеприемник Дороти, куда откачивалось через трубочку содержимое ее парализованного мочевого пузыря, парализованные ноги Магнолии, – и мои слова показались мне тривиальными и глупыми. Этим людям нужно было так много, а «помощь во взаимоотношениях» казалась такой жалкой мелочью. Но что проку притворяться, будто группы могут сделать больше, чем на самом деле? «Помни свою мантру», – напоминал я самому себе. «Довольствуйся малым. Довольствуйся малым» – небольшие цели, небольшие успехи.

Я называл небольшую группу стационарных больных «группой с планом работы», потому что всегда в самом начале встречи просил каждого участника сформулировать свой «план», то есть рассказать о какой-то черте, которую он хотел бы изменить. Группа работала лучше, если «планы работы» участников относились к умению строить отношения, а особенно, если они касались вопросов, которые можно было проработать в группе прямо сейчас. Пациенты, госпитализированные из-за острых проблем, угрожающих их жизни, всегда недоумевали, почему в фокусе внимания группы оказываются отношения, и у них не получалось включать свои проблемы в «план работы группы». Я всегда им на это отвечал: «Я знаю, что вы попали в больницу не из-за того, что у вас проблемы в отношениях с людьми, но у меня большой опыт работы, и я знаю, что любому человеку, пережившему тяжелую психологическую ситуацию, идет на пользу, если он налаживает свои отношения с другими людьми. Тут важно то, что мы можем извлечь максимум пользы из этой встречи, если сосредоточимся на отношениях, потому что именно это в группах получается лучше всего. И в этом – сильная сторона групповой терапии».

Сформулировать адекватные пункты для плана работы группы было очень трудным заданием, которое многим участникам группы не удавалось выполнить даже после нескольких встреч. Но я всегда говорил, чтобы они не переживали: «Я здесь для того, чтобы вам помочь». И все же этот процесс обычно занимал почти половину отведенного на группу времени. За оставшееся время я старался разобраться с как можно большим числом вопросов из плана работы. Между тем, чтобы сформулировать проблему, и тем, чтобы заняться ее решением, не всегда была четкая граница. Некоторым пациентам помогало уже само по себе формулирование пунктов плана работы. Просто распознать и определить проблему и попросить о помощи было довольно целительным опытом для многих людей за то недолгое время, которое мы были вместе.

Начали Роза и Кэрол – пациентки с анорексией. Кэрол заявила, что у нее нет проблем и ей не нужно улучшать отношения с людьми.

– Наоборот, – сказала она решительно, – что мне нужно, так это поменьше контактов с окружающими.

Лишь когда я заметил, что никогда не знал никого, кто не хотел бы хоть что-нибудь в себе изменить, она нерешительно сказала, что часто бессильна противостоять чужому гневу – особенно гневу родителей, которые заставляют ее есть. Таким образом, она не очень уверенно наметила свой план работы в группе: «Я постараюсь здесь, на встрече, быть более уверенной в себе, постараюсь отстаивать свои интересы».

Роза тоже не хотела улучшать свои отношения с другими и тоже хотела держаться подальше от людей. Она никому не доверяла:

– Люди меня вечно не понимают и пытаются переделать.

– Может быть, тебе будет полезно, – спросил я, пытаясь перевести эту проблему в плоскость «здесь и сейчас», – если тебя поймут сегодня, здесь, в группе?

– Может быть, – ответила она, но предупредила, что ей тяжело много говорить в группах. – Я всегда чувствую, что другие люди лучше, важнее меня.

Дороти, капая слюной на подбородок и низко опустив голову, чтобы не встречаться со мной взглядом, говорила отчаянным шепотом и не дала мне ничего. Она сказала, что слишком подавлена и не может участвовать в работе группы, и что медсестры сказали ей, что ей достаточно просто слушать. Я понял, что здесь работать не с чем, и повернулся к оставшимся двум пациентам.

– Я уже не надеюсь, что со мной когда-нибудь случится что-нибудь хорошее, – сказал Мартин. Его тело безжалостно иссыхало, уничтожалось. Его жена умерла, как и все остальные люди из его прошлого. Прошло много лет с тех пор, как он последний раз говорил с другом. Его сыну осточертело ухаживать за ним.

– Доктор, найдите себе более полезное занятие, – сказал он. – Не теряйте на меня время. Давайте не будем себя обманывать – мне уже нельзя помочь. Когда-то я был хорошим моряком. На судне я мог все! Видели бы вы, как я взлетал по мачте до «вороньего гнезда»! Не было ничего, чего бы я там не умел, ничего – о чем бы не знал! А сейчас – разве кто-нибудь может мне помочь? Разве я могу помочь кому-нибудь?

Магнолия выдвинула следующий план работы:

– Мине бы хотелось в этой группе научиться слушать получше. Как вы скажете, докта, это будет хорошо? Моя мамка всегда говорила: очень важно уметь слушать других.

Боже милостивый! До конца сессии оставалась куча времени. Чем его заполнить? Я старался сохранять самообладание, но чувствовал, как острие паники начинает проникать в меня. Хорошенькая демонстрация для ординаторов, нечего сказать! Вы только посмотрите, с чем приходилось работать: Дороти вообще не собирается разговаривать. Магнолия хочет научиться слушать. Мартин, в чьей жизни людей нет, считает, что он не может никому ничего дать. (Я отметил: шансы на то, что появится какой-то просвет, очень слабы.) Я точно знал, что план работы, выдвинутый Кэрол, – стать более самодостаточной и не бояться идти на конфликт – на самом деле ничего не значит: Кэрол просто делала вид, что сотрудничает со мной. Кроме того, для стимуляции чьей-то ассертивности необходима активная группа, члены которой, побуждаемые ведущим, могли бы учиться открыто выражать свои мнения или просить остальных уделить им внимание. Сегодня у Кэрол было бы мало возможностей поупражняться в проявлении желаемого качества. Роза дала мне тоненький лучик надежды – свое убеждение, что ее не понимают и что она хуже других. (Возможно, на это тоже можно будет опереться в работе, отметил я.)

Начал я со страха Кэрол перед тем, чтобы открыто заявлять о своих целях и намерениях, уважая при этом интересы окружающих: попросил ее покритиковать – пусть мягко! – то, как я веду эту встречу. Но Кэрол уклонилась, уверив меня, что, по ее мнению, я чрезвычайно сочувственно отношусь к участникам и веду встречу умело.

Я обратился к Розе, больше – не к кому, и предложил ей развить мысль о том, что окружающие важней ее. Она рассказала, как провалила все, что могла в своей жизни: «образование, отношения с людьми, все возможности, какие у меня были». Я постарался перевести ее комментарии в «здесь и сейчас» (это всегда усиливает терапевтическое воздействие). «Оглядись вокруг, – предложил я, – и попробуй описать, как так получается, что другие участники группы важнее, чем ты».

– Начну с Кэрол, – сказала Роза, вдохновляясь задачей. – Она такая красивая. Я все время на нее смотрю. Это все равно что смотреть на великую живопись. И я завидую ее фигуре. Она плоская, у нее прекрасные пропорции, а я… сами видите… раздутая и жирная. Вот, посмотрите.

С этими словами Роза ущипнула себя за живот и продемонстрировала нам складочку плоти толщиной в восьмую часть дюйма.

Это было умопомрачение, типичное для больных анорексией. Роза, как многие анорексики, настолько ловко упаковывалась во много слоев одежды, что ее исхудание было незаметно. Она весила меньше восьмидесяти фунтов. И восхищаться Кэрол, которая весила еще меньше, было чистым безумием с ее стороны. Месяц назад меня вызвали в отделение, потому что Кэрол упала в обморок. Я добрался до отделения как раз тогда, когда медсестры несли ее к кровати. Больничный халат на ней задрался, обнажив ягодицы, сквозь которые, едва не прокалывая кожу, выпирали головки бедренных костей. Это зрелище напомнило мне жуткие фотографии людей, переживших концлагерь. Но оспаривать убеждение Розы, что она толстая, было бессмысленно. Искажение образа собственного тела у больных анорексией принимает специфическую психопатологическую форму – я много раз пытался с ними спорить на группах и уже знал, что в этом споре мне не победить.

Роза продолжала свои сравнения. У Мартина и Дороти проблемы были куда серьезней, чем у нее.

– Иногда, – сказала она, – мне хочется, чтобы и у меня была какая-нибудь явная болезнь: например, паралич. Тогда бы я чувствовала, что у меня больше прав на существование.

Это замечание так потрясло Дороти, что она подняла голову и дала свой первый (и последний на этой группе) комментарий.

– Хочешь парализованные ноги? – хрипло прошептала она. – Возьми мои.

К моему глубочайшему изумлению, на помощь Розе ринулся Мартин.

– Нет-нет, Дороти, – я правильно запомнил? Дороти, верно? Роза ничего такого не хотела сказать. Я знаю, она не имела в виду, что хочет ноги вроде твоих или моих. Посмотри на мои ноги. Посмотри-посмотри! Разве нормальный человек захочет такие?

Здоровой рукой Мартин сорвал с себя простыню и указал на свои ноги. Отвратительно деформированные, они заканчивались двумя или тремя искривленными шишками. Остальные пальцы полностью отгнили. Ни Дороти, ни остальные члены группы не стали рассматривать ноги Мартина. Меня, несмотря на весь мой врачебный опыт, тоже охватило отвращение.

– Роза сказала в переносном смысле, – продолжал Мартин. – Она имела в виду, что ей было бы легче, имей она какую-то явную болезнь, что-то такое, что можно увидеть. Верно, Роза? Ты ведь Роза, правильно?

Мартин меня удивил. За его увечьем я умудрился не заметить острого ума. Но он еще не закончил.

– Роза, можно я спрошу тебя кое о чем? Я не хочу лезть не в свое дело, так что можешь не отвечать, если не хочешь.

– Валяй! – ответила Роза. – Но не обещаю ответить.

– В чем твоя болезнь? То есть я хочу спросить, что с тобой не так? Ты очень худая, но не выглядишь больной. Почему у тебя капельница? – спросил он, указав рукой.

– Я не ем. Меня кормят через эту штуку.

– Не ешь? Тебе не дают есть?

– Нет, они хотят, чтобы я ела. А я не хочу. Роза распушила волосы, словно бы прихорашиваясь.

– Ты не голодна? – продолжал допрос Мартин.

– Нет.

Меня заворожил этот обмен репликами. Обычно вокруг больных с расстройствами пищевого поведения все ходят на цыпочках. (Они так ранимы, так легко уходят в глухую защиту, так упорно отрицают свою болезнь.) Я никогда не видел, чтобы больному анорексией задавали такие прямые вопросы.

– А я всегда голодный, – сказал Мартин. – Ты бы видела, сколько всего я съел сегодня на завтрак: двенадцать блинчиков, яйца, два стакана апельсинового сока.

Он замолчал, колеблясь.

– Не ешь? Неужели у тебя никогда не бывает аппетита?

– Нет. Я не помню, чтобы он когда-то был. Я не люблю есть.

– Не любишь есть?!

Я видел, как Мартин напрягается, пытаясь осмыслить эти слова. Он был действительно поставлен в тупик – как будто встретил человека, которому не нравится дышать.

– Я всегда много ел. Всегда любил поесть. Когда родители брали меня с собой покататься на машине, они всегда прихватывали арахис и картофельные чипсы. Они даже прозвали меня так.

– Как? – спросила Роза, которая к этому времени слегка развернула свой стул в сторону Мартина.

– Мистер Хрустящий Картофель. Мои мама и папа были родом из Англии и называли чипсы «хрустящим картофелем». Так они и меня звали, «мистер Хрустящий Картофель». Они любили подъехать к порту и смотреть, как туда заходят большие корабли. Мама с папой говорили: «Ну, мистер Хрустящий Картофель, поехали кататься». И я выбегал к машине – у нас была единственная машина во всем квартале. Конечно, ноги у меня тогда были здоровые. Как у тебя, Роза, – Мартин подался вперед из кресла и посмотрел вниз. – У тебя, кажется, здоровые ноги.

Правда, чуть худоваты, совсем без мяса… Я раньше так любил побегать…

Мартин умолк. Он, в замешательстве морща лоб, снова закутал ноги простыней.

– Не любит есть, – повторил он, словно про себя. – А я всегда любил поесть. Думаю, ты многое упускаешь.

Тут заговорила Магнолия, которая в соответствии со своим планом работы в группе внимательно слушала Мартина:

– Роза, детка, я тока што вспомнила, как мой Дарнелл был малой. Иногда он тоже не кушал. И ты знаешь, чего я делала? Меняла ему обстановку! Мы садились в машину и ехали в Джорджию – мы жили прямо возле границы. В Джорджии-то он кушал. Госпидя, как он кушал в Джорджии! Мы часто шутили про его тамошний аппетит.

Магнолия нагнулась ближе к Розе и понизила голос до громкого шепота:

– Дорогая, может, тебе, чтобы кушать, надо уехать из Калифорнии?

Пытаясь выудить из этой беседы нечто терапевтическое, я остановил действие (на нашем жаргоне это называется «process check») и попросил участников группы осмыслить свое взаимодействие.

– Роза, что ты чувствуешь по поводу того, что сейчас происходит в группе? По поводу вопросов Мартина и Магнолии?

– Ничего, пусть спрашивают, я не возражаю. И Мартин мне нравится…

– Ты бы не могла обратиться к нему напрямую? Роза повернулась к Мартину:

– Ты мне нравишься. Не знаю, почему. Она снова повернулась ко мне:

– Он здесь уже неделю, но до сегодняшнего дня, до группы, я с ним ни разу не говорила. Кажется, что у нас с ним много общего, хотя я знаю, что на самом деле – нет.

– Ты чувствуешь, что он тебя понимает?

– Понимает? Не знаю… Ну, да, в каком-то странном смысле – да. Может быть, это оно и есть.

– Это то, что я вижу. Я вижу, что Мартин изо всех сил старался тебя понять. И кроме этого, он не пытался больше ничего делать – я не слышал, чтобы он пробовал тобой управлять, или командовал тобой, или даже говорил, что ты обязана есть.

– И хорошо, что не пытался. От этого все равно никакого толку не было бы.

С этими словами Роза с Кэрол переглянулись с костлявыми оскалами сообщниц. Я ненавидел этот преступный сговор. Мне хотелось встряхнуть их так, чтобы у них загремели кости. Мне хотелось заорать: «Хватит пить диетическую колу! Держитесь подальше от этих чертовых тренажеров! Это не шутки – вас обеих отделяют от смерти только пять-шесть фунтов веса! И когда вы наконец закончите умирать, всю вашу жизнь можно будет уложить в эпитафию из трех слов: Я умерла худой».

Но, конечно, я удержал свои мнения и настроения при себе. Проявив их, я бы ничего не изменил, только разорвал бы непрочные нити отношений, которые мне удалось сегодня протянуть. Вместо этого я обратился к Розе со словами:

– Ты заметила, что в разговоре с Мартином уже выполнила часть своего плана? Ты сказала, что хотела бы, чтобы тебя кто-нибудь понял, и Мартину, кажется, это удалось.

Затем я повернулся к Мартину:

– Что ты чувствуешь по этому поводу?

Мартин молча уставился на меня. Я подумал, что это, может быть, самый оживленный разговор, который выпал на его долю за многие годы.

– Помнишь, – напомнил я ему, – ты сказал в начале встречи, что больше никому ничем не можешь помочь. А я только что слышал, как Роза сказала, что ты ей помог. Ты ведь тоже слышал?

Мартин кивнул. Я видел, что у него блестят глаза и что он слишком взволнован, чтобы говорить. Все, этого достаточно. Я воспользовался крохотной возможностью и хорошо поработал с Мартином и Розой. По крайней мере, мы не уйдем со встречи с пустыми руками (сознаюсь, что я думал об ординаторах ничуть не меньше, чем о пациентах).

Я снова повернулся к Розе.

– Что ты чувствуешь по поводу того, что тебе сказала Магнолия? Конечно, вряд ли можно уехать из Калифорнии, чтобы поесть, но я видел: Магнолия протянула тебе руку помощи.

– Протянула руку? Странно, что вы так говорите, – ответила Роза. – Я не думаю, что Магнолия что-то там тянула. Дарить для нее – как дышать, ее рука помощи и так рядом, ей ни к чему ее протягивать. Она – чистая душа. Жаль, я не могу взять ее к себе домой или поселиться у нее.

– Милая, – Магнолия одарила Розу огромной улыбкой во все тридцать два зуба, – тибе не захочется в мой дом. Скока их ни прыскай, они все ползут и ползут.

Видимо, Магнолия говорила о своих галлюцинаторных насекомых.

– Вам бы Магнолию взять к себе на работу, – сказала Роза, обращаясь ко мне. – Вот она мне по-настоящему помогает. И не только мне. Всем. Даже медсестры к ней ходят со своими бедами.

– Детка, ну что ты. У тибе всего так мало. Ты такая худенькая, мине ничего не стоит тибе помогать. И у тибе большое сердце. О тибе приятно заботиться. Приятно помогать. Для мине это лучшее лекарство. Это для мине лучшее лекарство, докта, – повторила Магнолия, обращаясь ко мне. – Тока людям помогать, больше мине ничего не надо.

На несколько секунд я онемел. Магнолия меня зачаровала – эти мудрые глаза, располагающая улыбка, щедрые материнские колени. И руки – совсем как у моей матери: большие складки плоти спускаются с верхней части руки, закрывая локти. Каково, когда тебя обнимают, укачивают эти шоколадные руки, похожие на подушки? Я подумал обо всех тяготах своей жизни – писательство, преподавание, консультирование, пациенты, жена, четверо детей, финансовые обязательства, инвестиции, а теперь еще и смерть матери. Мне нужен покой, подумал я. Комфорт в стиле Магнолии – вот что мне нужно, покой в объятиях больших рук Магнолии. Мне вспомнился припев старой песни Джуди Коллинз: «Столько печали… Столько несчастий… Но если… как-то там… сложишь свои печали и мне отдашь… Я своею рукою… их успокою… Отдай их мне…»

Я давно забыл про эту песню. Много лет назад, когда я впервые услышал нежный голос Джуди Коллинз, поющий: «Сложи свои печали и мне отдай», – я почувствовал сильное желание залезть прямо в радиоприемник, найти эту женщину и излить ей свои печали.

Из забытья меня выдернул голос Розы:

– Доктор Ялом, вы вот спрашивали, почему я думаю, что другие люди в этой группе лучше меня. Теперь сами видите. Видите, какая Магнолия замечательная. И Мартин тоже. Они оба заботятся о других. Все – моя родня, мои сестры – всегда мне говорили, что я эгоистка. И были правы. Я никогда не стараюсь ничего ни для кого сделать. Мне нечего им предложить. Единственное, чего я хочу от людей, это чтоб меня оставили в покое.

Магнолия наклонилась поближе ко мне.

– Эта девочка такая искусная, – сказала она. «Искусная» – странное слово. Я подождал, желая узнать, что она имеет в виду.

– Видели бы вы одеяло, которое она вышивает для мине на трудотерапии. В середине две розы, а вокруг них она пришивает масенькие фиалочки – должно быть, штук двадцать! – вдоль всего края. И сам край она сделала тонким красным узором. Милая, – Магнолия повернулась к Розе, – может, ты принесешь то одеяло завтра на группу? И ту картинку, которую ты рисовала?

Роза покраснела, но кивнула в знак согласия.

Время шло. Вдруг я понял, что не выяснил, как группа может помочь Магнолии. Я был очарован многообещающей щедростью ее души и всплывшим в памяти припевом: «Я своею рукою… их успокою… Отдай их мне».

– Знаешь, Магнолия, ты должна тоже что-то получить от этой встречи. Вначале ты сказала, что хочешь сегодня научиться получше слушать. Но я поражен тем, насколько хорошо ты уже умеешь слушать – удивительно хорошо. К тому же ты наблюдательна: видишь, сколько всего ты запомнила про одеяло, которое вышивает Роза. Поэтому я не думаю, что тебе нужно от нас много помощи, чтобы научиться слушать. Как еще группа может тебе помочь?

– Я не знаю, как эта группа мине поможет.

– Я слышал, как сегодня люди говорили о тебе много хорошего. Что ты чувствовала при этом?

– Ну… конечно, мине было приятно.

– Но, Магнолия, мне почему-то кажется, что ты не в первый раз это слышишь – что люди всегда любили тебя за то, что ты им так много даешь. То же самое и медсестры говорили сегодня перед началом группы – что ты вырастила родного сына и пятнадцать приемных детей и продолжаешь дарить себя людям.

– Уже нет. Теперь я ниче не могу дать. У мине ноги не ходят, и эти… ползают… – она внезапно вздрогнула, но мягкая улыбка не ушла с лица. – Я не хочу обратно домой.

– Магнолия, я вот что хочу сказать: когда люди говорят тебе то, что ты и без них знаешь, это не очень полезно. Чтобы была польза, мы должны дать тебе что-то другое. Может, помочь тебе узнать что-то новое про себя, рассказать что-то такое, что мы видим со стороны, а ты не замечаешь – о чем ты, может быть, никогда и не знала.

– Я ж вам сказала, мине ничего не надо – тока людям помогать.

– Я знаю, и эта черта мне очень нравится. Но, ты знаешь, ведь всем людям приятно помогать другим. Видишь, как важно для Мартина, что он понял Розу и тем самым помог ей.

– Да, Мартин – это что-то! У него ноги не ходят, зато есть голова на плечах, и она отлично варит.

– Ты действительно помогаешь другим, и у тебя это хорошо получается. Ты – чудо, и Роза правильно говорит, больнице следовало бы взять тебя на работу. Но, Магнолия… – Я сделал короткую паузу, чтобы усилить эффект следующих за этим слов. – Другим будет полезно, если они смогут тебе помочь. Отдавая всю себя людям, ты лишаешь их возможности помочь тебе и тем самым получить пользу для себя. Когда Роза сказала, что хотела бы поселиться у тебя, я тоже подумал, как замечательно было бы все время ощущать твою поддержку. Мне бы этого тоже хотелось. Я был бы просто счастлив! Но, подумав об этом побольше, я понял, что никогда не смог бы отплатить тебе за твою помощь, не смог бы помочь тебе, потому что ты никогда не жалуешься, ты никогда ни о чем не просишь. По правде говоря, – тут я опять сделал паузу, – я никогда не смогу получить удовольствие от того, что помог тебе.

– Я никада не думала про это, – сказала Магнолия, задумчиво кивая головой. Улыбка ее исчезла.

– Но это ведь правда? Верно? Может быть, наша задача в этой группе – помочь тебе научиться жаловаться. Может быть, тебе нужно испытать, каково это – когда слушают тебя.

– Моя мамка всегда говорила, я ставлю себя в конец.

– Я не всегда согласен с матерями. Точнее говоря, обычно я с ними не соглашаюсь. Но в данном случае, мне кажется, твоя мама была права. Так почему бы тебе не поучиться жаловаться? Расскажи нам, что у тебя болит. Что бы ты хотела в себе изменить?

– Ну… у мине здоровье уже не то… и эти… штуки по мине ползают. И ноги у мине никуда не годятся. Я ими шевельнуть не могу.

– Для начала уже хорошо. Я знаю, что это твои реальные проблемы. Я бы очень хотел помочь тебе с ними, здесь, на группе, но группы этого делать не умеют. Попробуй пожаловаться на какие-нибудь вещи, с которыми мы можем тебе помочь.

– Мой дом, он никуда не годится. Там грязно. Они не могут его как следует опрыскать, а может, не хотят. Я не хочу обратно туда.

– Я знаю, что у тебя проблемы с домом, и с ногами, и с кожей. Но все это – не ты. Это вещи, которые имеют отношение к тебе, но не настоящая ты, не реальная ты. Загляни к себе в самую сердцевину. Что ты хочешь там изменить?

– Ну… Я сильно недовольна моей жизнью. Мине есть о чем пожалеть. Вы про это, докта?

– В точку, – энергично кивнул я. Она продолжала:

– Я сама себя разочаровала. Я всегда хотела быть учительницей. Такая моя была мечта. Но мине так и не довелось. Иногда мине бывает плохо, и я думаю, у мине ничего не вышло.

– Но, Магнолия, – взмолилась Роза, – посмотри, сколько всего ты сделала для Дарнелла и для своих приемных детей! Это, по-твоему, ничего?

– Иногда я чувствую, что я совсем никчемная. У Дарнелла тоже ничего не выйдет с жизнью, он никуда не пойдет. Прям как евонный папка.

Роза прервала их разговор. Явно встревоженная – зрачки у нее стали огромными, – она обратилась ко мне так, словно я был судьей, а она – адвокатом, защищающим Магнолию на суде.

– Доктор Ялом, у нее никогда не было возможности учиться. Когда она была еще подростком, ее отец умер, а мать исчезла на пятнадцать лет.

И тут вдруг вмешалась Кэрол, тоже обратившись ко мне:

– Ей пришлось воспитывать семерых братьев и сестер, почти в одиночку.

– Не в одиночку. Мине помогали – пастор, церковь, много хороших людей.

Игнорируя возражения Магнолии, Роза продолжала:

– Я познакомилась с Магнолией примерно год назад, когда мы обе лежали в больнице. И однажды, уже после выписки, я заехала за ней на машине, и мы катались целый день – по Пало-Альто, Стэнфорду, Менло-Парку, в горы. Магнолия провела для меня экскурсию. Она мне все рассказывала, не только про достопримечательности, но и про то, как раньше люди жили в округе, и про всякие вещи, которые случились в том или другом месте тридцать, сорок лет назад. Это была лучшая поездка в моей жизни.

– Магнолия, что ты чувствуешь, слушая Розу? – спросил я.

Магнолия снова смягчилась:

– Это хорошо, хорошо. Детка знает, что я ее люблю.

– Вот видишь, Магнолия, – сказал я, – похоже, несмотря ни на что, несмотря на все обстоятельства, которые были против тебя, ты все-таки стала учительницей! И отличной учительницей.

Кажется, группа заработала… щелк, щелк, щелк. Я гордо взглянул на ординаторов-психиатров. Мой последний комментарий представлял собой дивный образец рефрейминга. Просто потрясающе! Я надеялся, что его услышали.

Магнолия его услышала. Она, кажется, была глубоко тронута моими словами и несколько минут плакала. Мы почтили этот момент уважительным молчанием. Но следующая реплика Магнолии поставила меня в тупик. Очевидно, я плохо ее слушал.

– Вы правы, докта. Правы, – сказала она. И добавила: – Правы, но и не правы. У мине была мечта. Я хотела быть взаправдашней учительницей, чтобы мине платили как белой учительнице, чтобы у мине были взаправдашние ученики, чтобы мине называли «миссис Клэй». Вот чего я хотела.

– Но, Магнолия, – упорствовала Роза, – посмотри, чего ты добилась – подумай про Дарнелла и про пятнадцать приемных детей, которые называют тебя мамой.

– Это тут ни при чем, я совсем другого хотела, про другое мечтала, – сказала Магнолия резко и непоколебимо. – У мине тоже были мечты, как и у белых! У черных тоже бывают мечты. И еще я неудачно замуж вышла. Хотела выйти на всю жизнь, а получилось – на четырнадцать месяцев. Я была дура: выбрала неправильного человека. Он любил свой джин гораздо больше, чем миня. Как перед Богом, – продолжала она, повернувшись ко мне, – я никада – до сегодняшней группы – не ругала свово мужа. Не хотела, чтоб мой Дарнелл хоть слово плохое услышал про свово папу. Но, докта, вы правы. Правы. Мине есть на что пожаловаться. Стоко всего, что я хотела в жизни, я так и не получила. Не сбылись мои мечты. Мине порой так горько.

Слезы струились по ее щекам, она тихо всхлипывала. Потом отвернулась от группы, уставилась в окно и принялась себя царапать, сначала легко, потом – с силой вонзая ногти в тело.

– Так горько. Так горько… – повторяла она.

Я совсем растерялся. И встревожился, как и Роза. Я хотел, чтобы вернулась прежняя Магнолия. А то, как она раздирала себя ногтями, просто обессиливало меня. Что она пытается там соскоблить – насекомых? Или черный цвет своей кожи? Мне хотелось схватить ее за руки и успокоить, пока она не растерзала себя до крови.

После долгой паузы она произнесла:

– Я бы еще много чего могла сказать, но это очень личное.

Я видел, что Магнолия готова. Я не сомневался, что стоит ее лишь чуть-чуть подтолкнуть – и она расскажет все. Но она – по оценке остальных участников – уже и так очень далеко зашла. Слишком далеко. Расстроенные глаза Розы словно умоляли: «Пожалуйста, хватит! Остановите ее!» С меня тоже было достаточно. Я приподнял крышку, но в кои-то веки мне не хотелось заглядывать внутрь.

Минуты через две или три Магнолия перестала плакать и расцарапывать себя. Понадобилось время, чтобы к ней вернулась улыбка и в голосе опять появилась мягкость.

– Но я думаю так: у Господа свои причины давать каждому из нас свои тягости. А разве это не будет гордыня пытаться искать эти причины?

Участники группы молчали. Очевидно, им было неловко, и все – даже Дороти – смотрели в окно. Я старательно напоминал себе, что это – качественная терапия: Магнолия взглянула в лицо своим демонам и теперь, кажется, стоит на пороге важной терапевтической работы.