Текст книги "Мама и смысл жизни. Психотерапевтические истории"

Но я чувствовал, что я оскверняю ее. Может быть, и другие участники группы тоже это почувствовали. Но промолчали. Воцарилась тяжелая тишина. Я по очереди поймал взгляд каждого участника группы и взглядом попросил их что-нибудь сказать. Может быть, я зря воображал себе Магнолию землею-матерью? Может быть, я был единственным из группы, кто лишился иконы? Я всячески пытался выразить мое ощущение «осквернения» словами, которые были бы полезны для группы. Но мозг отказывался работать. Я сдался и мрачно прибег к затертому, банальному комментарию, звучавшему уже бессчетное количество раз на бесчисленных группах:

– Магнолия многое сказала. Какие чувства пробудили ее слова в каждом из вас?

Я был сам себе противен, произнося эти слова, мне была неприятна их техническая банальность. Стыдясь самого себя, я сгорбился на стуле. Я дословно знал реакции участников группы и мрачно ждал их хрестоматийных ответов:

– Магнолия, я чувствую, что сейчас по-настоящему узнал тебя.

– Теперь я чувствую, что мы стали гораздо ближе.

– Теперь я вижу в тебе реального человека.

Даже один из ординаторов выпал из роли молчаливого наблюдателя и вставил:

– Магнолия, я тоже. Я вижу в тебе цельную личность, с которой я могу контактировать. Я теперь воспринимаю тебя во всех трех измерениях.

Наше время истекло. Мне нужно было как-то подвести итоги встречи, и я выдал тривиальную, обязательную интерпретацию:

– Знаешь, Магнолия, это была нелегкая встреча, но очень плодотворная. Мы начали с того, что ты не умеешь жаловаться, и, может быть, чувствуешь, что у тебя нет права жаловаться. Твоя работа на группе хоть и доставляла тебе неудобства, но это – начало настоящего продвижения. Дело в том, что у тебя внутри много боли, и если ты научишься на нее жаловаться и разбираться с ней напрямую, как ты это делала сегодня, тебе не придется выражать ее окольным путем: например, через проблемы с домом, или с ногами, и даже, возможно, через ощущение, что у тебя по коже ползают насекомые.

Магнолия не ответила. Она только посмотрела прямо на меня – в ее глазах все еще стояли слезы.

– Ты понимаешь, Магнолия, что я имею в виду?

– Я понимаю, докта. По правде, хорошо понимаю. – Она вытерла глаза крохотным носовым платком. – Простите, что я так много реву. Я вам раньше не сказала, а может, надо было сказать, но завтра годовщина моей мамы. Будет год, как она померла.

– Я знаю, Магнолия, каково тебе. Моя мама тоже умерла, еще и месяца не прошло.

Я сам удивился своим словам. Обычно я не говорю о таких личных вещах с пациентами, которых едва знаю. Наверное, я хотел что-то дать Магнолии. Но она не признала моего дара. Группа начала расходиться. Двери открылись. Вошли медсестры, чтобы помочь пациентам выйти. Я смотрел, как Магнолия, которую увозят в кресле, чешется изо всех сил.

В обсуждении, которое произошло после группы, я пожал плоды своих трудов. Ординаторы рассыпàлись в похвалах. Больше всего их потрясло зрелище, как я сотворил «нечто» из, казалось бы, «ничего». Несмотря на скудость материала и низкую мотивацию пациентов, члены группы достаточно успешно взаимодействовали: к концу встречи ее участники, большинство которых до этого не замечали в отделении других пациентов, заинтересовались друг другом и стали друг другу сочувствовать. Ординаторы были впечатлены мощью моей заключительной фразы, обращенной к Магнолии: если она сможет открыто попросить о помощи, то ее симптомы, которые являются замаскированными криками о помощи, станут не нужны.

«Как вам это удалось? – удивлялись они. – В начале встречи Магнолия казалась такой непробиваемой». «Ничего сложного тут нет, – ответил я. – Нужно только найти правильный ключ – и он откроет дверь к страданию любого человека. Для Магнолии этим ключом оказалось обращение к одной из ее наиболее значимых ценностей – ее желанию служить другим. Я убедил ее, что она поможет другим, если позволит им помочь себе, и таким образом быстро обезоружил ее».

Пока мы разговаривали, Сара, старшая медсестра, заглянула в комнату, чтобы поблагодарить меня.

– Ирв, ты снова, как всегда, сотворил чудо. Хочешь порадоваться? Загляни в столовую, перед тем как уйти, посмотри на больных, как они сидят, склонив головы друг к другу. А что ты сделал с Дороти? Представь себе, она разговаривает с Мартином и Розой!

Слова Сары звучали у меня в ушах, пока я ехал на велосипеде обратно на факультет. Я знал, что у меня есть все причины быть довольным своей утренней работой. Ординаторы правы: это была хорошая встреча, просто фантастическая, потому что она не только убедила участников, что им нужно улучшать свои отношения с другими людьми, но, судя по словам Сары, подвигла их к более активному участию в других терапевтических программах отделения.

Самое главное, я показал ординаторам, что не бывает скучных или пустых пациентов – или групп. В каждом больном и в каждой клинической ситуации спрятано сокровище человеческой драмы, словно бабочка в коконе. И искусство психотерапии заключается в том, чтобы запустить эту драму.

Но почему же от этой хорошо проделанной работы я получил так мало личного удовлетворения? Я чувствовал вину, как будто кого-то обманул. Похвала, которую я так часто старался заслужить, сегодня была мне не по нутру.

Студенты (с моей же неявной подачи) наделили меня глубокой мудростью. В их глазах я предлагал «мощные» интерпретации, творил «чудеса», вел группу уверенно, заранее зная, что будет. Но я-то знал правду: на протяжении всей встречи я шел наугад и импровизировал. И студенты, и пациенты видели во мне кого-то, кем я на самом деле не был, видели не меня, а кого-то, кто больше того меня, кем я являюсь сейчас, и больше того меня, кем бы мог стать. Мне пришло в голову, что в этом отношении у меня и у Магнолии, этой архетипической матери-земли, есть много общего.

Я опять напомнил себе: «Довольствуйся малым!» Моя работа – провести одну встречу группы так, чтобы она оказалась полезной как можно большему числу участников. А разве я не это сделал? Я посмотрел на группу с точки зрения каждого из пяти ее участников.

Мартин и Роза? Да, отличная работа. Я в них не сомневался. Запланированная ими на эту встречу работа была до некоторой степени выполнена. Мы бросили вызов упадку духа Мартина, его убежденности, что он не может предложить ничего ценного другим людям, нам удалось поколебать уверенность Розы в том, что любой человек, непохожий на нее – то есть не больной анорексией, – не сможет ее понять и попытается ею манипулировать.

Дороти и Кэрол? Несмотря на свою пассивность, они все же вступали в контакт. Возможно, они получили пользу от наблюдательной терапии: пациентам часто бывает полезно посмотреть на чужую эффективную терапию, это готовит их самих к хорошей терапевтической работе в будущем.

А Магнолия? Вот с ней была загвоздка. Помог ли я Магнолии? Можно ли ей вообще помочь? Перед встречей группы старшая медсестра сообщила мне, что Магнолии выписывали самые разные психотропные лекарства – но безуспешно, и что все, в том числе прикрепленная к ней много лет патронажная сестра, уже давно отчаялись уговорить ее на какую-нибудь психотерапию, нацеленную на понимание себя и своих отношений. Так почему же я все-таки решил попробовать еще раз?

Помог ли я ей? В этом я сомневался. Пусть ординаторы и сочли мою заключительную интерпретацию «мощной» (да, когда я говорил, я и сам был в этом уверен) – в глубине души я знал, что все это фальшивка: не было никакой надежды, что моя интерпретация окажется полезной для Магнолии. Ее симптомы: необъяснимый паралич ног, галлюцинации о ползающих по ней насекомых, мания, что нашествие насекомых в ее доме – это заговор, – были очень серьезны, и их излечение находилось далеко за пределами возможностей психотерапии. Даже при самых благоприятных условиях – неограниченном запасе времени с умелым терапевтом – психотерапия мало помогла бы Магнолии. А здесь такие благоприятные возможности полностью отсутствовали: у Магнолии не было ни денег, ни страховки, и, без сомнения, ее выпишут в какой-нибудь совершенно нищий дом престарелых, где у нее не будет ни единого шанса приступить к психотерапии. Рассуждения, что моя интерпретация подготовит Магнолию к будущей работе, были чистым самообманом.

Так насколько «мощной» в этих условиях была моя интерпретация? Мощная – для чего? Ее мощь – это плод воображения. На самом деле мое убедительное красноречие было направлено не на силы, сковавшие Магнолию, а на слушателей-студентов. Магнолия пала жертвой моего тщеславия.

Вот теперь я был ближе к истине. И все же у меня на душе было неспокойно. Я спросил себя: почему же я так ошибся? Я нарушил фундаментальный принцип психотерапии: не разрушай защиты пациента, если у тебя нет ничего лучшего взамен. А что двигало мною? Почему Магнолия стала для меня настолько важной?

Я подозревал, что ответ на этот вопрос кроется в моей реакции на смерть матери. Я снова стал вспоминать ход встречи. Когда это стало затрагивать меня лично? Сразу, при первом взгляде на нее: ее улыбку, ее предплечья. Руки моей матери. Как же они притягивали меня к себе! Как я хотел, чтобы меня окружили, поддержали и успокоили эти мягкие, как тесто, руки. И эта песня Джуди Коллинз… Как там?.. Я начал припоминать слова…

Но вместо слов песни мне вспомнился давно забытый день. Мы живем в Вашингтоне, мне восемь или девять лет. По субботам после обеда мы с приятелем по имени Роджер часто ездили на велосипедах в парк под названием «Дом Ветеранов» и там на поляне устраивали пикники. В тот день мы решили поджарить на костре не сосиски, как обычно, а курицу – и стащили ее со двора, стоявшего рядом с парком дома.

Но сначала про убийство – мое столкновение со смертью, ставшее ритуалом инициации. Роджер взял инициативу на себя и со всей силы треснул жертвенную курицу огромным камнем. Курица, раздавленная и окровавленная, продолжала бороться за жизнь. Я был в ужасе. Не в силах смотреть на несчастное создание, я отвернулся. Дело зашло слишком далеко. Я хотел, чтобы все стало как раньше. В тот момент – там и тогда – я потерял интерес к нашему плану, я уже не хотел выглядеть взрослым. Я хотел к маме, хотел сесть на велосипед и поехать домой и чтобы мама крепко обняла меня. Я хотел обратить время вспять, стереть все. Начать день сначала. Но обратного пути не было – мне оставалось только смотреть, как Роджер схватил курицу за разбитую голову и начал вертеть в воздухе, как болас, пока она наконец не затихла. Должно быть, мы ощипали ее, выпотрошили, насадили на вертел. Должно быть, мы поджарили ее на костре и съели. Я со странной ясностью помню, как хотел обратить всю катастрофу вспять, но что мы делали потом – начисто забыл.

Освободиться от воспоминаний об этом дне я смог только тогда, когда задал себе вопрос: почему я вспомнил об этом именно сейчас, ведь до этого момента эти воспоминания много десятилетий пролежали в дальнем углу чулана моей памяти? Что связывало заставленную инвалидными колясками больничную палату и события, так давно разыгравшиеся во время пикника в парке «Дом Ветеранов»?

Может быть, идея о том, что я зашел слишком далеко – как зашел слишком далеко с Магнолией. Может быть, какое-то интуитивное понимание необратимости времени. Может быть – ноющая боль, тоска по матери, которая защитила бы меня от жестоких фактов жизни и смерти.

После группы у меня все еще оставался горький привкус, но я чувствовал, что подобрался к источнику этой горечи: ну конечно, это моя глубокая тоска по материнской поддержке, усиленная смертью матери, вошла в резонанс с образом земли-матери Магнолии. Быть может, в попытках справиться со своей собственной потребностью в покое и поддержке я сорвал с нее этот образ, разоблачил святыню, уничтожил ее силу? Слова той песни, песни матери-земли, строка за строкой начали возвращаться: «Сложи свои печали и мне отдай… Я своею рукою… их успокою…» Дурацкие, детские слова. Я лишь смутно мог вспомнить то комфортное, изобильное, теплое место, куда они меня когда-то приводили. Сейчас эти слова больше не работали. Так же, как глядя на картинки Эшера или Вазарелли, пытаешься стряхнуть иллюзию и вернуться к предыдущему образу, я пытался переключиться обратно – но тщетно.

Смогу ли я жить без этой иллюзии? Всю жизнь я пытался найти покой и поддержку у многих земных матерей. Я выстроил их перед собою: моя умирающая мать, от которой я всегда чего-то хотел – не знаю, чего, – даже когда она испускала дух; многочисленные преданные черные домработницы, которые меня, ребенка, держали на руках, и чьи имена давно стерлись из моей памяти; моя сестра, которую никто не любил, предлагающая мне остатки еды со своей тарелки; измученные учительницы, которые своей похвалой выделяли меня; мой старый психоаналитик, который сидел преданно – и молча! – со мной три года.

Сейчас я стал яснее понимать, что из-за всех этих чувств – назовем их «контрпереносом» – я почти наверняка не смог бы предложить Магнолии терапевтическую помощь, не замутненную моим личным конфликтом. Если бы я оставил ее в покое, просто купался бы в ее человеческом тепле, как Роза, если бы я довольствовался малым, я бы осудил себя за использование пациентов для собственного комфорта. В реальности я бросил вызов защитным структурам Магнолии и теперь осуждал себя за манию величия и за то, что принес Магнолию в жертву учебным целям. А вот что я не смог сделать – так это отложить в сторону все мои чувства и встретиться с реальной Магнолией – с человеком из плоти и крови, а не с образом, который я на нее нацепил.

На следующий день после группы Магнолию выписали из больницы, и я случайно наткнулся на нее в больничном коридоре, в очереди к окну аптеки, выдающей лекарства амбулаторным пациентам. Если не считать крохотного кружевного чепца и вышитого синего одеяла (подарка Розы), покрывающего ее ноги в инвалидной коляске, Магнолия выглядела как обычно – усталая, пообносившаяся, она ничем не выделялась из длинной серой очереди просителей, растянувшейся впереди и позади нее. Я кивнул Магнолии, но она меня не заметила, и я поспешил дальше. Через пару минут я передумал и повернул обратно, чтобы найти ее. Она была у аптечного окна – прятала выданные лекарства в потертую вышитую сумочку, лежавшую у нее на коленях. Я смотрел, как она покатила коляску к выходу из больницы, остановилась, открыла сумочку, вытащила носовой платочек, сняла очки в толстой золотой оправе и элегантным движением вытерла слезы, льющиеся по щекам. Я подошел к ней.

– Магнолия, здравствуй. Помнишь меня?

– Голос-то ваш точно знакомый, – сказала она, снова надевая очки. – Ну-ка погодите-ка минутку, дайте на вас поглядеть.

Она уставилась на меня, моргая, а потом расплылась в теплой улыбке.

– Докта Ялом. Канешна, я вас помню. Приятно, что вы остановились и наведались. Я хотела с вами поговорить, с глазу на глаз, вроде как, – она указала на стул в конце коридора. – Вон там вы можете присесть, а мое кресло у мине всегда с собой. Не подкатите мине?

Мы переместились туда, и я сел. Магнолия сказала:

– Вы, докта, не глядите на мои слезы. Я сегодня реву, никак не перестану.

Пытаясь утихомирить мой нарастающий страх, что вчерашняя встреча действительно повредила Магнолии, я спросил:

– Магнолия, ты плачешь из-за того, что случилось вчера на группе?

– Группа? – она посмотрела на меня скептически. – Докта Ялом, разве ж вы не помните, чего я вам вчера сказала, под конец той группы. Сегодня годовщина моей мамы – год, как она померла.

– Ох, конечно, Магнолия, прости. Я сейчас плоховато соображаю. Наверно, на меня тоже слишком много свалилось, – я с облегчением переключился на роль терапевта. – Ты по ней очень скучаешь, да?

– Верно. И вы же помните, Роза сказала, что мамы не было при мине, когда я росла, – пятнадцать лет не было, а потом она вдруг вернулась.

– Но потом, когда она вернулась, она о тебе заботилась? Поддерживала, успокаивала тебя, как положено мамам?

– Мама есть мама. Какая б ни была, она у человека одна. Но вы знаете, моя мама об мине не очень-то заботилась – наоборот… ей было девяносто лет, когда она померла. Так что дело совсем не в том… скорее, просто в том, что она была. Не знаю… наверное, она была что-то такое, что мне было нужно. Вы понимаете, о чем я?

– Да, Магнолия, я прекрасно понимаю, о чем ты говоришь. Прекрасно понимаю.

– Может, мине невместно так говорить, докта, но я думаю, вы, навроде мине, тоже скучаете за своей мамой. Докторам тоже нужны мамы, как и мамам нужны мамы.

– Ты все правильно говоришь, Магнолия. У тебя хорошее шестое чувство, Роза была права. Но ты о чем-то хотела со мной поговорить?

– Ну, дак я уже сказала – про то, что вы скучаете за мамой. Это одно. А потом насчет той группы. Я просто хотела спасибо сказать. Я от той группы много почерпнула.

– А ты можешь мне сказать, что именно?

– Я узнала кое-что важное. Узнала, что больше не буду растить детей. Я свое отработала – навсегда…

Магнолия затихла и отвернулась, глядя в глубину коридора.

Важное? Навсегда? Неожиданные слова Магнолии заинтриговали меня. Я хотел продолжить разговор и огорчился, услышав ее слова:

– О, глядите, Клодия за мной идет.

Клодия выкатила Магнолию через парадный вход к фургону, который должен был отвезти ее в дом престарелых, куда ее выписали. Я вышел за ней на тротуар и смотрел, как ее вместе с креслом загружают в заднюю дверь фургона.

– До свидания, докта Ялом, – она помахала мне рукой. – Будьте здоровы!

Как странно, задумался я, смотря, как фургон отъезжает, что я, посвятивший свою жизнь восприятию мира других людей, до встречи с Магнолией не понимал: те, кого мы превращаем в миф, сами отягощены мифами. Они отчаиваются; они оплакивают смерть матери; они ищут возвышенного; а еще они бунтуют против жизни, и порой им приходится калечить себя, чтобы покончить с самопожертвованием.

Семь уроков повышенной сложности по терапии горя

Однажды, давным-давно, мой старый друг Эрл сообщил мне по телефону, что у его лучшего друга Джека обнаружили злокачественную неоперабельную опухоль мозга. Не успел я посочувствовать, как он сказал:

– Слушай, Ирв, я звоню не насчет себя, а насчет другого человека. Я тебя кое о чем попрошу. Для меня это очень важно. Слушай, ты бы не мог поработать с Айрин, женой Джека? Джек умирает ужасной смертью – может быть, самой тяжелой, какая только бывает. Айрин – хирург, и от этого ей, конечно, только тяжелее, она слишком хорошо знает, что ждет ее мужа, и для нее будет еще мучительней стоять и беспомощно смотреть, как рак выедает ему мозг. А потом она останется с маленькой дочкой и кучей больных, которых надо лечить. Ее будущее кошмарно.

Выслушав просьбу Эрла, я захотел помочь. Я хотел выполнить все, о чем он просит. Но была одна проблема. Хорошая терапия требует соблюдения четких границ, а я был знаком и с Джеком, и с Айрин. Правда, не близко, но мы несколько раз встречались в гостях у Эрла. И еще я однажды ходил с Джеком на игру Суперкубка, и несколько раз мы с ним играли в теннис.

Я сказал об этом Эрлу и подытожил:

– Если попытаешься лечить знакомых, рано или поздно вляпаешься в неприятности. Лучшее, что я могу сделать, – порекомендовать хорошего врача, незнакомого с этой семьей.

– Я так и знал, что ты это скажешь, – ответил он. – Я предупредил Айрин, что ты именно так и ответишь. Мы с ней уже сто раз об этом говорили, но она и слышать не желает про другого врача. Она довольно упряма, и хотя в целом не очень уважает психиатров, но зациклилась на тебе. Она говорит, что следила за твоей работой и, бог знает почему, решила, что ты единственный психиатр, достаточно разумный для нее.

– Утро вечера мудренее. Я позвоню тебе завтра.

Что делать? С одной стороны, долг дружбы: мы с Эрлом никогда ни в чем друг другу не отказывали. Но меня беспокоила потенциальная утечка информации. Эрл и его жена Эмили были моими ближайшими доверенными лицами. А Эмили, в свою очередь, была близкой подругой Айрин. Я мог вообразить, как они с глазу на глаз перемывают мне косточки. Нет, даже и думать не о чем: я слышал, как во мне звучит сигнал тревоги. Но я вывернул регулятор громкости до нуля. Я вытяну из Айрин и Эмили обязательство, что они окружат терапию стеной молчания. Мудрено, ничего не скажешь. Но если я такой разумный, как она обо мне думает, я с этим справлюсь.

Повесив трубку, я задумался, почему я с такой готовностью игнорирую сигналы тревоги. Я расценил просьбу Эрла, прозвучавшую именно в этот момент моей жизни, как знак судьбы. Дело в том, что мы с коллегой только что закончили трехлетнее эмпирическое исследование состояния тяжелой утраты после смерти супруга. Мы изучили восемьдесят мужчин и женщин, которые недавно стали вдовцами и вдовами. Я, не жалея времени, беседовал с каждым из них, а также некоторое время проводил групповую терапию в группах по восемь человек. Наша исследовательская команда отслеживала происходящие с ними изменения, собрала гору информации и опубликовала несколько трудов в профессиональных журналах. Я пришел к убеждению, что очень мало кто разбирается в этом вопросе лучше меня. И было бы бессовестно мне, такому крутому спецу по тяжелой утрате, отказаться от Айрин!

Кроме того, она произнесла волшебные слова – я единственный, кто достаточно разумен, чтобы с ней работать. Идеально подходящий штепсель для розетки моего тщеславия.

Урок 1. Первый сон

Через несколько дней состоялся наш с Айрин первый сеанс психотерапии. Должен сразу сообщить, что она оказалась одной из самых интересных, умных, упрямых, страдающих, чувствительных, властных, элегантных, трудолюбивых, изобретательных, неуступчивых, отважных, привлекательных, гордых, ледяных, романтичных и приводящих меня в бешенство женщин, каких я когда-либо знал.

В середине первого сеанса она рассказала мне сон, увиденный накануне.

Я по-прежнему хирург, но одновременно с этим аспирантка факультета английского языка. Мне надо было прочитать два разных текста – древний и современный с одним и тем же названием. Я не прочитала ни одного, поэтому – не готова к семинару. Особенно волнуюсь, что не прочитала старый, первый текст, который бы подготовил меня к чтению второго.

– Айрин, что вы еще помните? – спросил я, когда она замолчала. – Вы сказали, что тексты назывались одинаково. Вы помните, как именно?

– Да, ясно помню. Обе книги, и старая и новая, назывались «Смерть невинности».

Слушая Айрин, я погрузился в мечты. Этот ее сон был чистым золотом, амброзией для ума – просто даром богов. Воплощенная мечта психолога-детектива. Вознаграждение за терпение, за бесчисленные нудные часы терапевтических сеансов с заторможенными инженерами.

Даже самый раздражительный, самый сварливый психотерапевт, выслушав такой сон, замурлыкал бы от наслаждения. Вот и я замурлыкал. Два текста – древний и новый. Мурр, мурр. Древний нужен, чтобы понять новый. Мурр. Мурр. И название – «Смерть невинности». Мурр, мурр, мурр.

Дело было не только в том, что сон Айрин обещал интеллектуальное приключение – поиски драгоценнейшего сокровища, но еще и в том, что это был первый сон. С 1911 года, когда Фрейд впервые написал об этом, инициальный сон – тот, о котором пациент рассказывает во время психоанализа, – окружен мистикой. Фрейд считал, что первый сон бесхитростен и прозрачен: он многое раскрывает, потому что начинающий пациент еще наивен и еще не успел выстроить систему защиты. Позднее, когда выясняется, что терапевт превосходно толкует сны, Тот-Кто-Плетет-Сны, проживающий в бессознательном пациента, становится все осторожней, обучается быть всегда настороже и в полной боевой готовности и всячески старается сплести более сложные и запутанные сны.

Начитавшись Фрейда, я часто представлял себе Того-Кто-Плетет-Сны пухленьким, жизнерадостным гомункулусом, который живет себе припеваючи в лесу дендритов и аксонов. Днем он спит, а вот ночью, раскинувшись на постели из гудящих синапсов, пьет медовый нектар и лениво плетет сны для своего хозяина, один ряд за другим. В ночь перед первой встречей с терапевтом хозяин засыпает, полный противоречивых чувств по поводу грядущей психотерапии, а гомункулус, как обычно, начинает свою ночную работу, беззаботно сплетая эти страхи и надежды в простой, прозрачный сон. На следующий день гомункулус, узнав, что психотерапевт искусно истолковал этот сон, сильно настораживается. Он благосклонно снимает шляпу перед достойным соперником – терапевтом, который взломал код сна, – но с этого момента начинает прилагать все усилия, чтобы похоронить смысл сновидения все глубже и глубже в темноте подсознания.

Дурацкая сказка. Типичный для девятнадцатого века антропоморфизм. Широко распространенная ошибка – превращать абстрактные ментальные структуры Фрейда в независимых духов, обладающих свободой воли. Если б только я сам в это не верил!

В течение десятилетий многие считали первый сон бесценным документом, в котором все содержание невроза переведено на язык снов. Но Фрейд зашел так далеко, что предположил: полное истолкование первого сна совпадет с содержанием всего курса психоанализа.

Мой первый сон во время моего собственного психоанализа живет и сейчас в моей памяти со всей свежестью, всеми деталями и ощущениями, как и в тот день, когда я его увидел – сорок лет назад, когда я только поступил в ординатуру.

Я лежу на столе для обследования в кабинете врача. Простыня слишком маленькая и не закрывает меня как следует. Я вижу медсестру, она втыкает иглу мне в ногу – в голень. Вдруг раздается резкий звук, похожий на взрыв, шипящий и булькающий – ФФУУУУШШШ.

Центральный образ сна – это громкое «ффуушш» – был мне понятен сразу. В детстве я страдал от хронического гайморита, и каждую зиму мать водила меня к доктору Дэвису делать проколы и промывать пазухи носа. Я ненавидел его желтые зубы и рыбий глаз, взиравший на меня через дырку в круглом зеркале, укрепленном на головном обруче, какие тогда носили врачи-отоларингологи. Доктор вставлял мне полую иглу в отверстие носовой пазухи, я ощущал острую боль, потом раздавалось оглушительное «ффуушшшш» – это закачиваемый соляной раствор промывал пазуху. Глядя на дрожащую, омерзительную массу, вымываемую из моего носа в полукруглый хромированный лоток, я думал, что вместе с гноем и слизью туда смывают и немножко моих мозгов.

Фрейд оказался прав: мой первый сон предвосхитил многие годы психоаналитических раскопок, слой за слоем: мой страх разоблачения, страх потерять рассудок, стать жертвой промывания мозгов, страх, что серьезно и болезненно пострадает (во сне – сдуется) некая длинная прочная часть моего тела (во сне – голень).

Фрейд – и после него многие другие психоаналитики – предостерегал от слишком торопливого толкования первого сна: преждевременная интерпретация, столкновение лицом к лицу с бессознательным пугают пациента и полностью парализуют сплетающего сны гомункулуса. Мне всегда казалось, что эти предостережения направлены не столько на повышение эффективности терапии, сколько на защиту интересов ограниченного довольно узкими рамками психоанализа, – и я им никогда не верил.

С сороковых по шестидесятые годы работа психотерапевта приравнивалась к хождению по тонкой скорлупе. Аккуратность, точность и деликатность формулирования фраз и выражений во время интерпретации – вот что было предметом бесконечных, полных тайн дебатов между психоаналитическими обществами. Бомбардируемые пропагандой о том, что интерпретация должна быть безукоризненной по своевременности и формулировке, начинающие аналитики – полные страха и трепета – осторожно крались через терапию, удушая свою спонтанность, и тем самым – свою эффективность. Я считал, что такой формализм приводит к обратным результатам, поскольку препятствует достижению более глобальной цели – созданию эмпатических, подлинных отношений с пациентом. Я считаю, предостережение Фрейда «не работать со снами, пока не создан терапевтический альянс» странным образом вывернуто наизнанку: совместная работа над сном – прекрасный путь, чтобы создать терапевтический альянс. Поэтому я погрузился прямо в сон Айрин.

– Значит, вы не прочитали ни одного текста, – начал я, – и особенно вас волнует старый.

– Да, да, я предполагала, что вы об этом спросите. Конечно, это звучит полной чепухой, я знаю. Но это – именно то, что я видела во сне. Я не сделала домашнего задания – я не прочитала ни один, ни другой текст, но особенно волнуюсь, что не прочитала тот, древний.

– Тот, который подготовил бы вас к новому тексту. Есть ли у вас какие-нибудь предположения, что могли бы означать эти два текста применительно к вашей жизни?

– Едва ли это можно назвать предположениями, – ответила Айрин. – Я совершенно точно знаю, что они значат.

Я ждал от нее продолжения, но она сидела молча, глядя в окно. Я еще не знал об этой ее привычке, так раздражающей меня, – добровольно не предлагать никаких выводов, пока я прямо не попрошу ее об этом.

Раздосадованный, я выдержал молчание минуту или две. Потом сдался:

– И эти два текста, Айрин, это…

– Смерть моего брата, когда мне было двадцать. Это древний текст. Смерть моего мужа подходит все ближе – это современный текст.

– Значит, этот сон ясно говорит, что вы не сможете справиться со смертью мужа, пока не примете смерть брата.

– Правильно. Совершенно верно. Исследование этого инициального сна предвосхищало не только суть и содержание терапии, но и ход ее развития, процесс, то есть природу взаимоотношений психотерапевта и пациента. Во-первых, Айрин всегда была откровенна и вдумчива. На любой мой вопрос она давала оригинальный и всеобъемлющий ответ. Знала ли она названия этих двух текстов? Да, действительно знала. Догадывалась ли, почему нужно прочитать древний текст, чтобы понять современный? Конечно: она в точности знала, что это значит. Даже обычные вопросы – «Какой вы делаете из этого вывод?» или «А о чем вы сейчас подумали, Айрин?» – никогда не были напрасны за все пять лет терапии, принося богатый урожай. Часто ответы Айрин сбивали меня с толку: она отвечала слишком быстро и слишком точно. Это напоминало мне мою учительницу в пятом классе мисс Фернальд, которая часто говаривала: «Давай же, Ирвин», – засекала время и, нетерпеливо притопывая, ждала, пока я прекращу мечтать и справлюсь с заданием. Я выкинул из головы мисс Фернальд и продолжил:

– А что для вас означают слова «Смерть невинности»?

– Представьте себе, что значило для меня, двадцатилетней, потерять брата. Я ожидала, что мы пойдем по жизни вместе, но его у меня отняли – он погиб, попал под машину. А потом я нашла Джека. И представьте себе, что значит для меня теперь, в сорок пять лет, потерять его. Представьте, каково мне, когда мои родители, которым за семьдесят, живы, а брат – умер, и муж умирает. Распалась связь времен. Молодые умирают первыми.