Текст книги "Дикие пчелы"

Шишканов прошел к домику, присел на крыльцо, сдернул с головы фуражку-блин, спокойно проговорил:

– Знаешь, Макар Сидорыч, садись-ка рядком да поговорим ладком. Не могут понять тебя люди. Ты же не царь и не бог дарить запросто деньги. Ты их потом зарабатываешь, а цари и боги – те деньги берут от народа.

– Ну и что же дальше?

– А то, что хоть бы взаймы давал. Пойми и другое, что таким манером ты не поднимаешь людей. Поднял Евтиха, кто же он сейчас? Это самый жестокий человек в Ивайловке. Того и гляди, что возьмет винтовку и пойдет убивать охотников.

– Был тут у меня Безродный.

– Вот, вот. Этого убийцу я знаю. Давно грозится меня убить. Но пока руки коротки. Успокойся, отдыхай, а я побегу в деревню, как бы что не вышло. Народ дик, может вспыхнуть пожарище супротив тебя.

– А за что?

– Дай кто клич, найдут за что. Ну я побежал.

– Умом трекнулся старик, – сокрушался Гурьян. – Ить я ему все без утайки сказал. Душа ничего таить не могет.

– Дурак не он, а ты трекнулся умом, – сказал бородач. – Кто тебя просил такое ляпнуть? Наелись бы медку, напились медовушки. Да пусть он хоть сто раз дьявол, помогал бы нам – и ладно. И таких бы дьяволов побольше. Эх, был ты дураком, Гурьян, им и останешься. Правдивей нашелся. Выгнал нас Макар.

– Сам он признался, что дьявол. Надо спалить дьявольское гнездо, – бросил кто-то со стороны.

А когда пришли мужики в деревню, эти слова уже стали обрастать комом грязи. Кузиха собрала народ и кричала с бревен, что были навалены у забора:

– Сам признался, что ловит наши души, сам сказал, что он дьявол. Спалить, как это сделали с его домом староверы. Спалить! Он ить, чего доброго, почнет и детские души полонить. Ходит сюда с конфетами, медом детей приваживает, разные байки им рассказывает. От дьявола то! Спалить! Пошли, мужики и бабы!

Клич опасный. Клич, на который темный от суеверия народ мог и пойти. Но тут прибежал Шишканов, он спокойно встал рядом с Кузихой, сказал:

– Глупый народ! Разве Макара-добряка надо палить? Вы у себя кого палили, кого бунтовали?

– Помещиков, – раздались голоса.

– За что? За то, что они с нас сымали последние порты. Так я говорю?

– Так.

– Так вот и пошли палить Кузьминых, Бережновых, Безродных. Они здесь стали помещиками. Они нас обирают, Макар же нам подает. Он грел нас, стоял горой за нас, а вы ему в ответ клевету, черную неблагодарность. Эх, люди, люди, тьма беспросветная!

– А ты просвети! Просвети, допрежь обзывай! – заорали бородачи, у которых на плечах уже поблескивали топоры.

– Вот и просвещаю. Для кого живет Макар? Для вас, для ваших детей, для вселенского добра. Только сам же Макар многое не понимает. Поднял Евтиха, а Евтих его же оговаривает, потому что Макар больше не подает мироеду. Вона Гусев от Макара в богачи прет. И выходит, что доброта Макарова не в пользу идет, а во вред. Но и Макар в том не виноват. Тут надо смотреть дальше, глыбже. Искать причину, почему есть бедные и богатые? И почему богачи делаются зверьми? И кто такой Макар? Он мог бы стать богачом, но не стал, потому как душа его не приемлет богачества. Каждому ведомо, что здесь можно жить в достатке: земли край непочатый, зверья прорва, рыбы не переесть. Знать, жить можно. Можно стать с охоты богатым? Можно. Но не каждый к той охоте приучен. Мы приехали бедняками дальше некуда. Теперь иначе – живем, хлеб свой жуем. Но ежли взять Прохора Семкина, то как он был голоднешенек с мальства, так и остался таким же. Отчего же? От лености. Думает, что сама рыба в рот ему запрыгнет, сама земля хлеб будет рожать. Не вышло. Таким же был и Хомин. Лодырь. Теперь его не узнать. Теперь он – зверь. Вот подыми Макар Семкина – тем же будет. Надо подымать не одного Хомина или Гусева, надо всем вставать на крепкое крыло, всем быть равными, в достатке.

– Не слухайте его! – орала Кузиха. – Макар дьявольский пособник. Спалить его надо!

Но Кузиху уже никто не слушал. Шишканов заставил-таки задуматься мужиков. Так и разошлись.

Макар сидел у стола и одну кружку за другой тянул медовуху. Глубокая борозда прочертила лоб. Думал, думал горько, тяжко.

Вошел Шишканов, бросил:

– Бражничаешь, Макар Сидорович? А пчела-то в меду топится.

– Бог с ней, пусть топится. Иди качай, может, и ты с моей пчелки станешь Хоминым? А? Нет. Тогда садись, пей, поговорим по душам. Правдоискатели, доброхоты! – иронически протянул Булавин. – Доискались. Я думал, обо мне такое только враги мои говорят, ан нет, оказалось, что и друзья под их дуду пляшут. Почему ты мне правду не сказал? Почему молчал?

– Знаешь, Макар Сидорович, не всякая правда к месту. Ума много не надо, чтобы сказать горбатому, что он горбат. Он и без этой правды знает все о себе. Не ребенок. Это недобрая и злая правда. А что касается тебя, то все это ложь, а люди не разобрались, потянулись за ней.

– Пусть ложь, но я должен был знать и об этой лжи, – наступал Макар. – Ты в моих друзьях ходишь, а молчал.

– Булавин, Булавин, много ты не понимаешь, скажи я тебе ту правду-ложь – это подкосило бы тебя. А ты так нужен людям. Не обижайся на них. Скоро поймут тебя люди, доброту твою оценят и придут на поклон, прощения попросят.

– Ладно ты говоришь, но душа твои слова счас не приемлет. Видел я, что люди прячут от меня глаза. Убивец Безродный честнее оказался. Знаешь ли такого? Он мне ту правду рассказал. Да, он! А вы…

– Погоди, Макар Сидорович, правда ли то? Он тебе ее рассказал не без умысла. Зачем он приходил сюда?

– Приходил, чтобы пригрозить мне, ведь это он с дружком расстреливал на перевале корневщиков. Приходил, чтобы забрать пса.

– Теперь охолонь и подумай. К тебе приходил враг. Но умный, не наша дура Кузиха. Он знал, куда тебя можно ударить больнее. Ударил, смял, раздавил. Хитрый волчина!

– Может, и так, – раздумчиво протянул Макар. – Тогда слушай. Безродный сболтнул, что за твою голову наш волостной обещал ему двести рублей золотишком, за мою же две тысячи.

– Хоть будем знать, откуда ждать пули.

– Про убийство на перевале я донес, но не знал, что это был он. Вот и хочу написать Суханову, сообщить фамилию бандита.

– А почему не губернатору?

– Потому что я Суханова, старшего советника, знаю лично. Знают его здесь многие люди. В наводнение 1882 года он сам сюда приезжал, не к нам, а к пермякам на побережье. Много помог людям. Дал семян на посев хлебов. До сих пор ту пшеницу называют «сухановской» – урожайная, добрая пшеничка. Ходил к нему, когда ждал сына из плена. Ничего, добрый мужик. Может с мужиками обходиться.

– Пиши. Знаю, мало что изменится от этого, но, может, хоть одного подлеца приструнит. Нам с тобой терять уже нечего.

– А Безродный говорил, что он всех купил!

– Об этом тоже напиши. Всех купить нельзя, хотя в нашей губернии мало честных людей. Может быть, Суханов будет честнее других. Пиши, я завтра же бегу во Владивосток и передам твое письмо Суханову и друзьям.

– У тебя друзья не из тех ли, кто бунтовал в пятом? Эту-то правду ты можешь мне сказать?

– Да, мои друзья из тех. Хотя сейчас их мало осталось. Жандармские ищейки ладно поработали. Но придет час – окрепнем.

Макар помнил то смутное время. Был заключен унизительный для России Портсмутский мир. Прошел слух, что из плена возвращаются солдаты и матросы. Макар к тому времени уже был одинок, как обсевок на обочине. Тех, кто умер или погиб, он похоронил, но не верил, что погиб его старшой. Бумаге, присланной свыше, не верил. Все надеялся, что сын в плену. Часто ездил в город, подолгу там жил, ожидая суда, что шли из Японии. Его можно было каждый день видеть на причалах, где он подранком-бакланом сидел нахохлившись и грустно смотрел в море. «Неужели всех привезли? Эх, полынь-трава горькая!» – тихо шептал. Приходило судно с пленными солдатами, матросами, что остались живы после разгрома под Цусимой эскадры адмирала Рожественского. Макар бросался к трапу, заглядывал в лица, спрашивал:

– Моего тут сынка нет, ну Григория Булавина? У него родинка на брови, тут вот, на самой серединочке, – показывал, где была родинка у его сына.

– Нет, не видели. Но, может быть, на другом судне прибудет, – подбадривали Макара служивые.

Во рту вязкая горечь. Один, на весь мир один-одинешенек.

А город Владивосток бурлил, город орал, город требовал свободы, гремел от страшных слов.

Подняли восстание матросы в октябре 1905 года. Это были запасные, неблагонадежные, бывшие пленные. Ровная строчка пулемета подавила эти крики. Макар мог бы успокоиться. Но его снова разбудил рев и выстрелы в начале января 1906 года, когда подняли восстание солдаты и матросы Владивостокского гарнизона. А потом была демонстрация. Макар, как в бреду, шел в колонне. А на Вокзальной площади их встретили пулями. Снова захлебывались пулеметы. Макара царапнула пуля по плечу. Демонстранты разбежались. Макар ушел домой. Он уже знал: его сынок не вернется. Потом дошли слухи, что еще бунтовали минеры бухты Диомид, которых тоже разбили, судили, и зачинщиков расстреляли.

– М-да, тогда творилось бог знает что, – выдохнул Макар. – Меня наши кляли, что будто я был в голове всех бунтов. Не дорос я до этого. А здря.

– Пиши, пиши письма, одно для Суханова, второе для моих друзей.

Макар Суханову написал короткое письмо с приметами убийц: «Ваше превосходительство, это я пишу не для праздного доноса или мести, это всяческа правда, кою я могу с друзьями засвидетельствовать, что Безродный бандит и убийца. Внемлите голосу разума и приструньте Безродного, коий бродит по тайге и убивает всех подряд. Пора навести в тайге порядок, как в доме своем, вымести мусор, отделить зерна от плевел. Приложил руку Макар Булавин…»

Письмо к друзьям было большое и подробное, с описанием многих сцен, как купля и продажа аборигена Арсе Заргулу, о деньгах за молчание…

Утром Шишканов уехал в город. Через неделю он вернулся. А на вторую неделю были расклеены листовки во всех деревнях, даже в Каменке. Вот был переполох. В листовке, напечатанной на гектографе, писалось о зверствах, чинимых бандитами в тайге, о продажных властях. Листовка заставила многих сжаться от страха: она призывала бороться с бандитами, купцами-грабителями, которые обманывают честной народ, с такими волостными, как Степан Бережнов, урядник Рачкин и пристав Ольгинского стана Баулин. Имена Безродного и Тарабанова стояли рядом.

– Эко заметались по волости-то Бережнов и Рачкин. Знать, угольки-то поджаривают задницу. Борода в ворованном меду. Хорошо. Мал бунтишко, но к месту.

Приезжали волостной и урядник к Булавину, пытали: а не он ли написал такую крамолу? Макар в ответ усмехнулся и ответил:

– Стар я уже писать крамольные письма. Не для ча. Плетью обуха не перешибешь.

– Бережнов на тебя показывает, – бросил урядник.

– Ты чего это, Степан Ляксеич, зряшно-то клевещешь? Ить знаешь меня, сам же урядник просил тогда сказать правду о Тарабанове. На том и кончили.

Оставили. Но установили за Макаром надзор. Красильников и Селедкин, верные псы волостного и урядника, не спускали глаз с Макара.

Скучно и одиноко зажил Макар Булавин, а с ним и Буран. Старый охотник слонялся по пасеке, у него ни к чему не лежали руки. Поднял на ноги всю волость. Гудит народ, требует наказания бандитам, хотя бы Тарабановым. Безродного пока не укусить. Получился только крик: Тарабанов как жил, так и живет. Нудьга и вялость в теле.

Буран бродил следом, тоже вялый и отрешенный, заглядывал в глаза другу, будто просил: мол, хватит терзать себя, пошли на охоту, там все горе забывается, там душа теплеет. Часто посматривал на тропу, ждал – не прибегут ли ребятишки, которых пес тоже любил с их возней, шумом и играми. Но никто не шел.

Пришел Устин Бережнов, обнял Макара. Пес, который раньше подозрительно относился к Устину, на этот раз даже позволил погладить себя. Одному-то, без людей, тоже скучновато. С Макаром уже все переговорили.

– Крепко же вы с Шишкановым напужали наших-то, – заговорил Устин.

– С чего это ты взял, что это мы напужали?

– Так уж взял. Кроме вас – некому. Молодцы!

– Однако за Шишканову голову уже твой отец кое-кому и денег пообещал. Коли что, то знай, чьих это рук дело. Меня может убить только Безродный. Тарабанову не под силу: боится он меня, знает, как ложатся мои пули. Примечаю, что-то часто стали за моим заплотом появляться эти два двурушника – Красильников и Селедкин. То по сопочке пробредут, то на скале появятся. С чего бы это?

– А с того, что завтра же будет знать тятя, что я был у тебя. Деньги им за то плачены, вот и зарабатывают свой хлеб в поте лица. Да, трудно жить среди людей и быть одиноким. Отец тоже что-то мечется. Не остался бы так же одинок, как и ты. Братия перестала жаловать его. Две власти – наставник и волостной. Не остался бы без единой.

– Все может быть. Целится далеко – как бы не упасть близко. Ладно, жисть покажет. Вот что-то стал чуять смерть, будто она стоит за плечами. Человек без дела – однова покойник! Заживо я себя похоронил.

– А вы снова ходите на охоту. Не нудитесь. Я уже лыжи навострил с побратимами в тайгу. Арсе обещал прийти к нам. Дома-то сидеть нудно. Нет с отцом мира. Грозится со мной расправиться. По его грамоте он мог бы и губернией заправлять. Далеко целит, ты прав, дядя Макар.

– Испортил вас дед Михайло, испортил: доброту в душу вложил, а не сказал, как с ней надо обходиться.

– А вы расскажите.

– Ежли бы знал, то рассказал. Ить и сам не знаю что и почем. Сам запутался. Умнейший был человек, тоже его не все понимали. Но он праведно говорил, мол, все и не поймут, но ежли из ста поймет хоть десять, знать, не зря прожил свой век. Он не зря прожил, я же – зря, просуетился, провошкался, а на поверку – ничего не сделал.

– Дед Михайло говорил, чтобы прожить жизнь, много раз придется падать, пока не научишься ходить по земле сей. А когда научишься – то и жить уже некогда, помирать пора.

– То так. Людей познавать, себя познавать – трудно. И вроде многое познал, и людей, и себя, но как то передать людям, как вывернуть перед ними душу наизнанку, чтобы видели все, что живу ради них, ради вселенского добра. В одном моя оплошка, что был больше добреньким, а не добрым. Убиваю зло – творю добро. Вот как надо было жить. Тебе же даю завет – не отрывайся от своих, душа твоя нараспашку. Не будь добреньким, а будь добрым. Сколько бы я принес добра людям, ежли б убил Безродного. То же мог сделать и с Тарабановым, коли власти не хотят его приструнить. Знаешь, что он враг всенародный, то бей и не гнушайся крови врага. Но знай, как ни плоха волчья стая, но она своя, родная. Как ни плоха земля, но она твоя Родина. Держись своих: побьют, а придет беда, то пожалеют. Меня некому жалеть, все нацелились убить, убрать с глаз. Опасен стал. Ну иди домой, хватятся – почнут искать. Когда на охоту?

– Через недельку и двинем, ежли отец отпустит, что-то он не хочет нас нынче рано отпускать.

Забегали, как и прежде, Шишканов и Коваль. Снова спорили, Шишканов говорил:

– Идет такое время, Макар Сидорович, что скоро нам сгодится и стар и мал. Потом не сторонись народа, а гоноши его вокруг себя. Каждый нам может сгодиться. Деньги куда девать? Большевикам. В нашу кассу это дело верное, вернется сторицей. Но народ не бросай.

– Да не торопи ты меня! – возмущался Макар. – Дай душе отойти. В дегте вымазали, в пере вываляли, дай душе роздых. Я не оставлю людей, буду с ними, с вами, но и вы поймите меня. Подживет в душе синяк, снова буду со всеми.

– Вертайся, но не делай так больше, как сделал с Хоминым. Это наш враг и враг сильный.

– Ладно тебе корить за Хомина-то.

Макар понимал, что он не прав, но не мог перешагнуть ту черту, что пролегла между ним и людьми. При встречах кланялся, но ни с кем не заговаривал. Тяжело было говорить. Взгляд стал колючим, подозрительным, не верил больше людям. Но пытался верить. Умер переселенец из бедняков. Пришел на похороны. Положил на стол сто рублей ассигнациями, тихо сказал:

– Вот вам на похороны и на житье. Теперича я уже не смогу его душу купить, отлетела в свои Палестины. Примите подаяние.

Поклонился и вышел. А вокруг шепотки, добрые и злые, всего вперемешку. Успел также Макар увидеть и слезы на чьих-то глазах. Знать, не все против Макара, не все верят злым наветам.

8

Пришла зима. Повалили снега, начали рядить тайгу в сказку. Не хотел Макар в тот год заниматься охотой: всего у него вдоволь, да и пушного зверя было мало в тайге. Белка откочевала, потому что был неурожай на кедровые орехи, желуди. Не стало колонков, потому что ушла мышь; за ними подались соболя к гольцам. Кабаны тоже ушли в районы, где есть желудь, орех, хвощи. Тайга опустела.

Осталась лишь кабарга. Спрос на кабарожий пупок был большой. Не усидел Макар – позвала тайга. Подправил изгороди; нарубил старых елей с мхом, чтобы на эту приманку шла кабарга, огородил их, в проходах поставил петли.

Кабарожка живет в ельниках и шеломайниках, зверь маленький, но чуткий – из берданы трудно добыть. Редко на глаза попадается, мелькнет тенью – и нет ее. Пасется ночами. Поэтому можно отлавливать только петлями.

Макар не брал на такую охоту Бурана. Мог попасть в петлю и погибнуть. Может быть, зря не брал. Буран бы узнал, что такое петли, и не пришлось бы ему спустя много лет гибнуть в одной из них…

– Ты, друже, не тоскуй. Мы с тобой еще побродим по тайге. Надо будет добыть кабана, парочку изюбров, чо же нам жить без мясного. Вот схожу нонче, а ужо завтра мы с тобой сбегаем на кабанов. Мало их здесь, но мы-то найдем. Это уж точно, – обещал охотник Бурану.

От кабарги Макар брал только пупок, тушки кабарожьи он бросал. Раньше вывозил их и отдавал ивайловцам, а сейчас не хотел. Однако старался положить тушки на видном месте, приметил, что кто-то из сельчан подбирал их. Хоть и не будет уважающий себя охотник есть кабарожье мясо – оно грубое и невкусное, но бедняки ели. Макар снимал за день пять-шесть кабарожек. Ругался, когда попадали в петлю самочки, ведь у них пупка нет – гибли зря. Словом, охота не из приятных.

Однажды Макар притомился и присел на валежину. Скоро зазнобило. Вспотел, пока брел по петлям. И вдруг, как это было при нападении барса, Макар спиной почувствовал чей-то взгляд. Сжался. Бурана нет рядом, помощи ждать неоткуда. Не успел оглянуться, как сзади раздался хриплый голос – навек запомнил его – голос Безродного:

– Ну вот, Макар Сидорыч, мы и встретились. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся.

– Другого места для встречи не нашел.

– Узнал. Не поворачивайся, хочу тебе напоследок сказать несколько слов.

– Узнал – рысь всегда прыгает со спины, – спокойно ответил Макар, затылком чувствуя, что на него наведен ствол ружья. Лихорадочно думал: «Прыгнуть за куст? Поздно. Бердану бы сдернуть!» Рука медленно потянулась к поясу: там был заткнут револьвер – память Безродного. Носил его Макар на всякий случай.

– Снова ты кровно обидел меня, Сидорыч. Твоя листовка мне стоила тысячи рублей золотом.

– Немало. Но ведь и меня пойми, не могу я простить тебе душегубство, – все тем же ровным голосом отвечал Макар Безродному.

– Понимаю. Пытался встать на твое, добряка, место, понял, что таким куда труднее жить – все их трогает, обо всем они болеют душой. Вот ты хотел всех согреть, а они тебе – кукиш. Зря опорочил меня. Теперь мне года два в тайгу глаз не показывай. Затаиться придется. Где собака?

– Осенью кабан порвал, сдох, – соврал Макар.

– Боишься умирать?

– Со смертью я давно смирился. Но от тебя боюсь, поганый ты человек. От поганой руки принять смерть страшно, – говорил Макар, пытаясь оттянуть выстрел Безродного. В том, что он будет, не сомневался.

Макар коснулся рукой рукояти револьвера, резко дернул его на себя и через плечо на голос выстрелил. Но сам он уже не слышал выстрела. Упал лицом в снег, дернулся и затих.

Безродный схватился за раненое плечо, смачно выматерился, уронил винтовку в снег. Наклонился, с трудом поднял ее, закинул за плечо, покачиваясь от боли и сосущего страха, что упадет, замерзнет, если потеряет сознание, заспешил к коню, который стоял за ветром в распадке. Обернулся на Макара, еще раз ругнулся, вернулся к нему, вырвал из рук револьвер, побежал вниз по склону сопки.

Иной человек что снег: упал снежинкой с неба, смешался с другими, коротал холодную зиму с собратьями; пришло время, растаял, ушел в реки с вешними водами. Ушел без следа. Но другой может быть камнем-глыбой, что упала со скалы, и будет лежать сотни лет, врастать в землю, а пройдут годы, ее снова обмоют дожди, обдуют ветры, и глыба выйдет из земли. Гордая и непокорная…

Кто Макар? Снежинка или глыба? Не думал об этом убийца, когда добирался до коня. С трудом влез в седло и погнал своего Араба через тайгу.

Медленно, медленно падал с серого неба снег. Кружился, мельтешил, оседал на сопки. Безродный, истекая кровью, гнал коня к тракту. Несколько раз его чуть не выбросили из седла морозные сучья, тогда он хватался за луку седла, чтобы не выпасть. Раненая рука немела. Страх мутил глаза, сжимал сердце. И вот Араб вынес седока на дорогу. Безродный опустил поводья. Конь галопом помчался в сторону Каменки, минуя Ивайловку.

Падал и падал снег. В руке боль, в душе тоска. Безродный хотел жить. Нет, нет, он не думал о Макаре, хотел ли тот жить. Он думал только о себе. Да и как ему не жить, когда он стал хозяином Голубой долины. Листовка большевиков, донос Булавина – это всего лишь мелкие неприятности. Сам пристав, уездный голова и разная мелкота судейская ездили к нему на охоту. Неделями бражничали, уезжали домой с полными карманами денег. Деньги – мусор. Ассигнациями он мог бы свой двор выстелить. Правда, к золотым монетам питал уважение. Прятал их под семью замками. Деньги перестал доверять даже Груне. И тот, кто бражничал, и тот, кто совал мятые бумажки в карманы, разве посягнет на честь доброго купца?

Но вот и Каменка. Вот дом наставника и волостного старшины Бережнова. Не так давно они познались. Заскочил Безродный к Бережному, чтобы чайком побаловаться, разговорились. Безродный рассказал, что у него украл собаку Булавин.

– А ить ты врешь, тезка, – сурово бросил Бережнов. – Макар воровать не будет. Он сам приходил к нам и навяливал того пса.

Тогда Безродный сказал, что, мол, Макар написал на него навет, чтобы уберечь у себя пса.

– И снова врешь! Макар зря не напишет. Макар мой враг, наш враг, он отщепенец, братию нашу с толку сбивал, бога клянет. Что там написал Макар, не мое дело. Одно ясно – Макар и тебе враг…

Конь остановился у крыльца Бережновых. Он запомнил этот дом, здесь будет отдых. Безродный мешком свалился с седла. Выбежали домочадцы, сбежались соседи. Безродного подняли и понесли в дом. Пришла баба Катерина, осмотрела рану.

– Из револьверта стреляли. Худая рана. Не скоро заживет, – ворчала баба Катерина, извлекая раздробленные косточки из раны, промывая ее спиртом. – Жить будет. Обвысил стрелок, чуток бы ниже – и не жилец. – Залила рану пихтовой смолой, туго перетянула тонкой холстиной. Напоила отваром трав. Бросила: – Скоро оклемается.

Не знала баба Катя, кого она лечит, не знала, что это убийца Макара Булавина. А если бы и знала, то сделала бы то же. Ведь для лекаря нет друзей и врагов, есть раненый или больной человек.

Безродный открыл глаза. В горнице стоял полумрак. Долго пытался узнать, где он и что с ним. Увидел Бережнова, улыбнулся: «У своих, теперь не пропаду!»

– Кто это тебя так изувечил? – спросил Бережнов.

– Хунхузы напали, – сказал Безродный первое, что пришло на ум.

– Не городи! Зимой отродясь они не ходят по тайге. Давай говорить начистоту! Чего меня таишься? С Макаром что-то? – уперся хозяин жестким взглядом в глаза Безродного.

– Да. Убил я его.

– Владычица небесная, прости рабу твоему Макарию все вольные и невольные согрешения, – широко перекрестился Бережнов. – Нас клял, так еще с бунтовщиками связался. К листовке он тоже руку приложил. Шуму было. Еле угомонился народ. Я ить в одной питаузе с тобой оказался. Молодец! Молись богу, и простит он тебе этот грех.

– Помолюсь, – чуть усмехнулся Безродный.

– Повезло тебе, ведь Макар Сидорыч, царство ему небесное, был стрелок наиважнецкий, а вот, поди ты, промазал.

– Стрелял на голос.

– Он и на голос бил насмерть. Но ты молчи. Хоть и злобился наш народ на Макара, что отринул веру, но могут за Макара тебе отомстить. Народ понять трудно, не сразу почуешь, откуда ветер дует. Потому даже во сне молчи.

– Тебе только и сказал.

– Мне мог бы и не говорить, ты еще лежал в памороках, а я уже знал, что Макар убит.

– Откуда?

– Тайга не без глаз. Итак, про это дело знают четверо. Больше никто не должен знать. Деньги-то за работу счас заплатить или подождешь? – усмехнулся криво Бережнов.

Безродный насупился.

– Не за деньги убивал, а мстил. И оставь те деньги у себя на помин души Макаровой.

– Ладно, быть по-твоему. Они могут сгодиться и на другое: кого подкупить, кому трояшкой рот закрыть. От той листовки еще не охолонули. А тут Макара убили. Прознают, могут поднять большой бунт. Будем покупать себе друзей. Хотя купленный друг стоит лишь тех денег, за какие он куплен. И все же сгодится. А пес у Макара был добрый. Говоришь, кабан порвал? Жаль, грешным делом, хотелось мне его к рукам прибрать, новую породу собак от него завести. Ну ин ладно. Жаль Макара, хоть он и был человек-моталка. Не было крепкой хребтины в его делах, потому и не смог повести за собой народ. Шишканов – у того есть стержень, опасный для нас человек. За Макара-то ты помолись, покайся за грех-то, – посуровел Бережнов. – Так вот, Шишканов еще подбивает на бунт народ, против нас подбивает, мол, мы, старообрядцы, захватили лучшие земли, покосы, а им ничего не оставили. Где же правда? Шишканова еще на свете не было, а мы уже обихаживали эту землю. Мы чистили покосы, вырывали у тайги свои десятины. Но народу что, он на чужое добро готов хоть завтра броситься, чисто хунхузы, – ровно говорил Бережнов, шагая по горнице. – Зачинщик – Шишканов, а его помощник – Коваль. Обоих надо убрать.

– Убить?

– Зачем убивать. Смерть Макарову на них свалим. Это у нас просто. На то есть верные люди, кои скажут, как убивали эти дружки Макара. Мол, отказался нести крамолу в народ. Все слово в слово затвердим, и комар носа не подточит. У нас братия, а не сброд мирских людей.

– Шишканова я согласен подвести под каторгу, но зачем же сюда Коваля. Семен все время у меня в извозах, ничего худого не говорит. Шишканов – тот да, бунтовщик.

– Лежи, не твоего ума дело. Оба смутьяна, только один говорун, а другой молчун. Вот молчун-то и опаснее говоруна. Катерина тебя выходит, а мы скроем, что был ранен, что лечился у нас. Спи. Надо немедля отправить побратимов на охоту. Придержал я их, пушнины мало, однако пусть идут тигруют. Кони почти под седлами. Эти прознают, могут снова забунтовать. Чем дольше они не будут знать, что Макар убит, тем нам спокойнее. Тоже гоношливый народец.

Буран долго и терпеливо ждал друга. Дремал на изюбриной шкуре, потом начал нервно позевывать. А когда наступила ночь, заметался по избе. Прыгнул на дверь, не смог открыть, она была привалена бревном. Заскулил, завыл.

А ночь несла на своей спине холод, снег, тьму, тревогу. Буран прыгнул в окно, выбил лапами раму, выскочил на улицу. Широким наметом пошел по следам Макара. Снег их почти завалил. Но он шел по следу, принюхиваясь к стертым запахам друга. И вдруг остановился. Пошел скрадывающим шагом: к запаху друга примешался запах врага. Шерсть встала дыбом. Из пасти вырвался рык.

И тут на Бурана наплыл запах крови, приторный и страшный. Запах людской крови, крови Макара. Буран припал к снегу и начал подкрадываться. Шаг – остановка, другой – снова остановка. Пес боялся запаха людской крови. Сильно боялся. Кровь зверя – это привычное дело. От запаха звериной крови больше прибывает силы.

Буран шел все медленнее и медленнее. Вот он подкрался к горке снега. Тронул его носом, оттуда дохнуло запахом друга. Отрыл голову, лизнул в лицо, но оно было холодное как снег.

Сильно заработал лапами. Работал и скулил. Собачий инстинкт подсказывал, что его друг мертв. Схватил дошку зубами и выволок Макаров труп из снега. Обнюхал со всех сторон, снова заскулил, а затем завыл. Завыл зло, протяжно, с болью в голосе. Завыл в темное заснеженное небо. Так завыл, что даже шепотливый снег не смог приглушить его раскатистого стенания.

– Ва, во-у-у-у-у! Ар-р-р-р, у-у-у-у-у-а-а-а-а! – пес будто звал кого-то на помощь, будто просил небо кому-то отомстить. Но зов упал за сопки, зарылся в метущихся снежинках, рассыпался льдинками по распадкам и затих.

Шарахнулся от жуткого воя изюбр, метнулась с дерева рысь и поспешила удрать в безопасное место, свернул со своей дороги медведь, шедший в поисках берлоги. И даже тигр, бродяга тайги, что шел по лезвию горы, остановился, послушал с минуту вой, в другое время он не преминул бы броситься на воющего, но сейчас что-то остановило его. Постоял, послушал и не спеша пошел дальше.

Звери поняли язык собаки. Поймут ли люди?

Буран умолк. Он дал знать миру тайги, что это место только для него, чтобы никто не посмел тронуть друга. Слышишь, тайга, никто! Он сам будет волочить хозяина в дом, может быть, там он потеплеет. Снова вцепился зубами в ворот дошки, начал тянуть по своему следу. Но труп зацепился за валежину – не перетянуть. Сколько ни бился Буран, через валежину не смог переволочь друга. Бросил. Заметался. Забегал вокруг и вдруг сорвался и помчался назад. Проскочил пасеку, не сбиваясь с намета, влетел в деревню. Собаки подняли истошный лай. Но Буран не обратил внимания на лай, сел среди улицы и завыл. В его голосе зазвучала мольба к людям. От этого воя забегали мурашки по спинам сельчан. Бывало, выли собаки в деревне, но так еще ни одна не выла. А тут ночь, тут перепляс снега.

Захлопали калитки, заскрипел снег под ногами. Пса окружили, но близко никто не подходил. Его не было видно, он смешался с тьмой, лишь волчьи огоньки в глазах выдавали его присутствие и еще вой. Прибежал с фонарем Хомин, тихо ахнул и крикнул:

– Беда с Макаром стряслась! Буран беду принес!

– Не пес, а дьявол, ишь развылся, – прошипела Кузиха. – Ничего с колдуном не случилось.

– Мужики, пошли на пасеку! Беда с Макаром! – кричал Хомин: похоже, проснулась в нем совесть.

Мужики молчали, но когда прибежал Шишканов и начал стыдить, ругать мужиков за трусость, зашевелились. Принесли фонари, факелы, пошли следом за псом. Пес трусил впереди, часто оглядывался, чтобы удостовериться, идут ли люди. Люди шли, не все с охотой, но шли. Молча, насупленно, тяжело дышали, смахивали с лица пот, смешанный со снегом. Пес миновал пасеку и повел людей дальше. А снег все падал и падал. Буран завел мужиков в тайгу. Более часа добирались до Макарова трупа. Здесь мужики пытались обнаружить следы убийцы, но от них только остались мелкие ямки в снегу, снег замел их. Начали припоминать, кто ездит за брошенными тушками кабарожек, которые оставлял на снегу Макар. Нашлось человек пять, но это были бедняки, которые даже не имели ружей. Макар же был убит из винтовки. Пуля вошла в затылок и вышла между бровей.