Текст книги "Дикие пчелы"

«Поеду к вдовушке Безродного. Эта бабенка озолотит меня, и не надо будет думать о хлебе насущном. Могу подать в отставку, сам купцом заделаюсь», – решил Баулин, приказал вестовому седлать коня, поднимать по тревоге сотню…

Груня непочтительно приняла пристава. Стоя у стола, не пригласила сесть, спокойно выслушала известие о гибели Степана.

– Все обыскали, но Степана не нашли. Убит он, это точно. Слышал я от корневщиков, будто видели кости человека и винтовку с револьвером. Но когда мы поехали, то ничего не нашли на том месте. – Усмехнулся. – Хоть бы сесть пригласила.

– Садись. За весть спасибо, давно ждала. Но ты врешь, что искал труп Степана. Он был тебе живой нужен, а мертвый разве что воронам да колонкам, может, и медведь позарится на такую пропадлину.

– Вот те крест, – перекрестился Баулин.

– Ладно, не божись, мне ить все равно, нашли – не нашли. Главное – одним бандитом стало меньше в тайге. Что пожаловал? По глазам вижу, что есть дело.

– Так вот, Груня, человек я холостой, выходи за меня замуж. Как-никак, пристав, – без обиняков предложил Баулин.

– Один думал иль кто помогал? От одного злодея избавилась, а теперь ты?

– Это я-то злодей?

– Да, господин Баулин, вы одного поля ягода со Степаном. Оба звери. Но ты еще страшней. Ведь я все знаю. Иди в другом месте поищи себе бабу. Может, какая дура и полюбит.

Баулин вспыхнул. Вскочил, грохнул саблей о пол.

– Меня гнать, меня оскорблять! Ну я это тебе припомню!

Пулей вылетел из дому, вскочил на коня и с казаками ускакал в сторону Кавалерова.

Груня устало вздохнула. Сватовство пристава комом застряло в горле.

А потом узнали мужики-вдовцы, что Груня осталась «золотой вдовой», и пошли свататься один за другим. Этих Груня не гнала, лишь с горькой усмешкой говорила:

– Не ходите вы ко мне, люди, ради бога. Ни за кого я замуж не пойду, а если пойду, то за любимого.

Но любимый к ней не шел. Да и был ли он любимым, может быть, просто Груня все придумала? Как-то на улице она встретила Федьку, остановила и с улыбкой спросила:

– Чего не заходишь? Парни-недоноски вона сватаются, не прозевать бы тебе. Возьму и выйду за кого-нибудь из них.

– Да недосуг все, – отвел в сторону глаза Федька от запавших глаз Груни.

– Приезжал Баулин, слыхал? Он заверил, что моего в тайге кто-то хлопнул. Хлопнули – это точно. Но кто?

– А ты знаешь, у меня есть думка, что Степана придушил Черный Дьявол. Прознал я от кое-кого, что Безродный пошел по моим следам. Хотели упредить меня мужики, но не поспели, не нашли сразу. А потом мы зашли в такую глушь, что отыскать было трудно.

– Может быть, и так. Безродный даже во сне боялся Шарика. Теперь я свободна. Ну что молчишь? Измаялась и люблю я тебя, Федя.

– Любишь? – удивился Федор. – М-да. Но чую, невеста не по моим зубам. А потом, как же это, ведь ты была женой убийцы, теперь буду я. Нет, не могу я с тобой жить. Думал я об этом, душа не приемлет.

– Но ведь я помню твои слова, когда ты кормил Шарика, много хорошего тогда говорил…

– Ты все слышала?

– Да. И слезы твои у речки.

– Эх, Груня, любил я тебя, но ненависть к Безродному все застила. Если бы пришла ко мне при его жизни, ушли бы мы с тобой в тайгу. А ты все выжидала, боялась начать жизнь сначала. Ну женюсь я на тебе, а что скажут люди? На дармовщину, скажут, позарился. И правы будут, ведь все, что у тебя есть, нажито с крови людской.

– Тебя богатство беспокоит? Так я раздам людям, приду к тебе нищенкой. Возьмешь ли после этого? Начнём жить с мотыги.

– Начать жизнь с мотыги… Это хорошо ты сказала. Но не в том дело, Груняша. Не в том. Просто мне надо душой переболеть. А так, сразу… Нет, не могу. Не судьба, видно, нам жить с тобой вместе, – почти простонал Федька и погрустнел. – Душа не приемлет.

– Знать, не любил ты меня. Поигрался чуток в любовь и застыл. Прощай! Может, когда и пересекутся наши тропы, как это часто случается в жизни. Вот навяливаю себя тебе – баба, а ты парень. Будь счастлив!

Про отказ Федора жениться на Груне узнала деревня. Иные пожимали плечами, другие откровенно крутили пальцем у виска: мол, того, чокнулся, пропал мужик. Такую бабу не принял. От счастья своего отказался. И невдомек людям, что Федор не такого хотел счастья, где была бы сытость, деньги, а трудного, как мечталось раньше, тихого и, лучше всего, незаметного. Да и Груня в том виновата: не торопи она Федора, сам бы переболел, заново полюбил и пришел бы к ней. Но вот так, сразу… Нет, не смог мужик.

Груня распродала свое обширное хозяйство. Его купил тароватый купец из Владивостока, лысый, пронырливый, как хорек. Этот не пойдет убивать, но с людей десять шкур сдерет. Пожертвовала Груня на школу несколько тысяч, простила всем долги, хотя купчишка просил передать те долги по купчей ему. Но Груня отказала. Оседлала своего любимого Воронка, вскочила в седло, огрела коня плетью, гикнула и понеслась неведомо куда, только и крикнула людям:

– Прощайте! Не поминайте лихом!

Унесла свою душу, душу, непонятную для людей, неизведанную бабью душу-загадку. Да и где понять простому мужику Груню? Безродного ненавидела, Федьку любила, так и уехала, не растратив тепло своей души. А может быть, кто-то и обласкает, обогреет эту душу?

Глава седьмая
Тенета

1

Теплая осень разлилась над сопками, метелится жаркой листвой. Висит в небе по-летнему жаркое солнце. Теплая осень – осень-обманка. Вон на взлобке багульник расцвел. Торопыга, обманулся, подумал, что уже пришла весна, распустил свои нежно-лиловые бутоны и красуется, рад-радешенек. Да что багульник, вон и тополя обманулись, набухли на их ветках почки. Ну куда спешат? Всему свое время, каждому своя весна.

Груня присела на взлобок, отпустила Воронка пастись, трогала тонкими пальцами нежные бутоны багульника. Говорили здешние люди, что если уснуть в багульнике во время его цветения, то уже не проснешься. Нет! Груня отбросила цветы в сторону. Нет, она хочет жить, зачем же торопить смерть.

Воронок легко нес ее по таежному тракту, который был построен еще до основания Кавалерова купцом Тыщенко. Ладно построен. Проскочила деревню Сяхово, где она когда-то просила милостыню и где ее едва не порвал пес и не убила баба поленом. Все это уже в прошлом. Кошмарном прошлом. Теперь она, кажется, сбросила с себя липкие тенета, которые не давали вздохнуть, смело смотреть в глаза людям.

Легко, иноходью летел Воронок по тракту. Качалась в седле Груня, ехала навстречу неизвестному. Мечтала о новых встречах, о добрых друзьях. В том и сила человека, что он всегда жив мечтой, светлой, доброй мечтой. Вот и Груня мечтала, что там, за голубыми сопками, и живет ее голубая мечта. Где остановить бег коня, где начать вить новое гнездо?

Торопится к морю речка Голубая, пьет из этой речки хрустальную воду конь, размачивает в ней Груня сухарь. Хорошо! Одна, свободна! Упала на теплый берег, раскинула руки, будто хотела ими всю землю обнять, небо обласкать. А ласки-то у нее не занимать, ласка вся в ней. Снова в путь.

Деревушку Кавалерово искать не надо; о том, что она здесь, любому скажет скала, что высится над долиной, как печная труба.

Далеко видно эту скалу. Груне рассказывали, что первым под скалой поставил столб георгиевский кавалер, участник русско-японской войны Пополитов…

Он пришел сюда в 1907 году. За спиной болталась тощая котомка, на плече боевая винтовка. До этого он много дней ходил по рекам, искал для себя тихого пристанища, чтобы обосноваться подальше от сутолоки. Устал Пополитов от войны, от бунтов, от рева и крика людского. Остановился под скалой, что стражем стояла над широкой долиной, почесал затылок. Показалось ему, что скала крепко стоит на земле, взметнув свой шпиль в небо. Хорошо. Это подходило Пополитову.

Взошел Пополитов в гору, чтобы со скалы обозреть мир, в котором собирался жить. Да, здесь он будет жить. И лучше, если один. А весна уже полыхала в горах. Ахнул Пополитов. Перед ним лежала такая красота, что он даже онемел. Простор. Долина поросла тополями, орешником, вербами, а среди дубков светлые и широкие полянки, солнечные и зовущие. Здесь сбегались две речки – Голубая и Буянка. Они-то и образовали эту долину, за миллионы лет распилили эти сопки.

Мимо Пополитова в косом полете пролетели стрижи. Множество их жило в нишах, пещерах и пещерках скалы. Они цвиркали, трезвонили. Прямо райское песнопение. Вскинул кавалер винтовку и трижды выстрелил, разбудил тишину, дал салют будущему.

Сошел вниз, поклонился скале, как живому существу, обласкал взглядом, вырубил дубовый кол и забил его на месте будущей деревни. Застолбил место, другого искать не стоит.

В переселенческом управлении деревне дали название Кавалерово, в честь всех георгиевских кавалеров России. Пусть громковато, но место-то какое!

Всего два года прожил в тиши и одиночестве суровый солдат. Но там, где есть один человек, туда обязательно придет второй, затем третий. Пришли переселенцы, нарушили покой солдата, которого он так долго искал. Даже ездил просить уездное начальство, чтобы никого к нему не подселяли. Но тщетно…

Груня въехала в Кавалерово. Остановила коня у высоких расписных ворот. Здесь, как и везде, по воротам судят хозяина, а по квасу хозяйку. Работящий хозяин – и ворота слажены на загляденье. Умная, чистоплотная хозяйка, то и квас у нее сделан с талантом бабским.

Вышел хозяин. Молча открыл ворота, так же молча закрыл, когда Груня въехала. Заговорил:

– Эко, баба при оружье. Чего тя черти носят по тайге?

– Не черти, а судьба, – ответила Груня.

– Чья будешь-то? – сурово спросил Пополитов.

– Безродная, знавал такого купца?

– Знавал. Сволочной человек, убивец.

– Это мой муж был. Уторскали его в тайге. Не жалею. Рада, что стала свободной.

– Злые люди недолго живут на земле: аль люди убьют, аль зло задушит.

– Вы Пополитов? На вас тоже говорят, что вы злой человек.

– Не злой я, просто устал от люда. Нелюдим, то да. Все потому, как не вижу доброты в людях, запутался народ в тенетах, нет ему выхода. Запутался и я в людях. Не верю никому! Тоже плохо, а вот не верю – и баста. Разве я знаю, что на уме у соседа Карчевского? Нет. Может, он точит нож на меня?

– Да оставьте вы. Этим переселенцам не до ножей, хлеба бы поесть вдоволь. Может, мне ночевать у других?

– Нет, зачем же, ночуешь у меня. Места хватит. Не боись, Пополитов не зверь, худого тебе ничего не сделает.

Пили чай. Пополитов тихо говорил, будто вслух раздумывал:

– Колготится люд, суетится люд, а зачем? Придет час смерти – все к чертовой матери полетит. Мне бы хлеба чуток, мясного, рыбного – и провались все пропадом, разные бунты, свары. Один. Эко хорошо! Пойду в тайгу, пташечек послушаю, выйду на речку – ее говор впитаю. Никто меня не попрекает, никто не гонит, мол, давай деньгу, давай то, другое.

– А ты женись на мне, Иван Гурьянович, – усмехнулась Груня.

– Нет. Хороша ты баба, но обойдусь без такой красотули. Почнешь жилы-то тянуть, а мне то ни к чему. Да и молода ты супротив меня. А потом дикой я. Баб боюсь. Ить из-за бабы я стал нелюдимым. Ушел на войну, а моя баба спуталась с другим. Возвернулся, а мне на дверь показали. Тяжко. Потому не тревожь меня, не зови за собой.

– Не понимаю я вас. Я от одиночества волчицей вою. Ведь люди сроду живут парами да стаями. Человек тянется к человеку. Я жила среди людей, с мужем – и была одна. Может быть, ты из тех, каким был мой муж?

– Но, но, ты меня со своим гадом не равняй! – загремел Пополитов. – Я на войне наубивался. Сам-то сибиряк. С мальства охотник. Вот и щелкал врагов как белок. За то и к Георгию представили. За кровь людскую, значит, был этим отмечен. Радости мало. То не золото, а кровь людская переплавлена. Пойду я баню стоплю. С дороги ополоснешься…

Трусил Воронок по тропе. Когда чуял зверя, то чуть всхрапывал, прядал ушами, давал хозяйке знать об опасности. Груня сдергивала винчестер со спины, держала его на изогнутой руке. Так удобнее его приложить к плечу. Но все обходилось, звери уходили от человека с ружьем.

С трудом одолела Чертову лестницу, где Воронок чуть не сорвался. Поехали дальше. Ночевала в Антоновке. Но здесь уже не рассказывала, чья она и откуда. Хотя люди узнавали ее. Вот и Тарабанов, чего-то занесло его в Антоновку, стрельнул в нее глазами, сразу признал, что это баба Безродного. Ведь он был у Безродного однажды. Груня тоже узнала Тарабанова, но виду не подала. На его вопрос, мол, чья и откуда, она с усмешкой ответила:

– Царская дочь, объезжаю таежные деревни, прознаю про жизнь здешнего народа.

Одета Груня по-царски: в собольей шапочке, в куртке из самого дорогого сукна, но в брюках, по-мужицки, в сапогах лаковых. А сбруя! Разве можно с такой сбруей ездить по тайге? Всякий варнак позарится. Стремена серебряные, уздечка из золотой укладки, бляхи на переметных сумах и те из серебра. Премного рискует царская дочь.

Стегнул коня Карп Тарабанов и поскакал в Каменку. Чего он так туда заторопился? Посмотрела ему вслед Груня, прищурила глаз, будто прицелилась в спину, но не стала спешить. Напилась чаю у гостеприимных хохлов. Поехала дальше.

Цокают копыта по таежной дороге, плывет мимо тайга…

Ночевала на берегу Павловки. В забоке ухал филин. На сопке в любовной истоме ревел изюбр. Рыкнул тигр, затем раздался протяжный крик ревуна. Накликал на себя беду. Груня не спала. Подбрасывала сутунки в костер. А когда затихла тайга, то чуть вздремнула. Проспала восход солнца. Разбудил паромщик. Молча перевез.

Бежит Воронок, несет свою хозяйку, то ли к беде, то ли к радости. Груня настороже, что-то тяжко под сердцем. Винчестер держит на седле, да еще и на взводе, чтобы сразу же открыть пальбу, если кто нападет.

Скоро Каменка. Вон видны уже поля, стога на покосах, вдали, по берегу речки, ехали трое на конях. Воронок вынес Груню на пашню. Сбоку грохнул выстрел, второй, Груня ойкнула от боли, занемела нога. Воронок, ее верный Воронок сделал два прыжка и начал заваливаться набок. Груня вылетела из седла и покатилась по кошенине.

Брызнули искры из глаз, все заволокло туманом. Но в миг просветления она успела увидеть, что к ней бежали двое: один высокий, с бурой бородкой, второй маленький. Потеряла сознание…

Побратимы ехали с заездка. Они построили новый, чуть подальше от деревни. Видели всадника, затем услышали выстрелы, предсмертное ржание коня. Тронули коней и поскакали на выстрелы.

Двое наклонились над неизвестным. Шарили по карманам, затем начали срывать переметные сумы, снимать с коня седло, уздечку. Нагруженные, бросились к дубняку.

– Побратимы, так это же Тарабанов кого-то грабит! – крикнул Устин. Сильнее погнал коня. Сорвал с плеча винчестер, выстрелил.

Карп Тарабанов резко присел, бросил седло и, ковыляя, юркнул в чащу.

– Обходи, побратимы, не дадим убийцам уйти! Карп ранен! – кричал Устин, размахивая винчестером.

Из чащи загремели выстрелы. Это Тарабановы залегли за валежины и отстреливались. Завыли пули над головами, застонали в небе.

Побратимы дали залп по чаще, но пули срикошетили. Бросились в сопку, Устин, перебегая от дерева к дереву, заходил сбоку бандитам. Прыгнул за дубок. Грохнул выстрел – пуля, пущенная бандитами, сорвала кору с дуба и на излете чикнула по черепу Устина, сорвала картуз. Устин, будто его ударили дубинкой по голове, тут же сунулся в траву. Звон, туман и тишина…

Видели побратимы, как упал Устин. Журавушка было бросился к нему, но рой пуль повернул его обратно. Гремели выстрелы, качались горы.

В деревне заслышали частые выстрелы. Один-два – это обычное дело: может быть, охотник добывает зверя. А в тайге стоял сплошной грохот. Знать, беда!

Впереди летел на своем Филине Степан Бережнов, следом его братия. Спешились, трусцой побежали на выстрелы.

Петр Лагутин лежал за валежиной и пускал одну пулю за другой в чащу. Тарабановы не давали ему подняться. К Лагутину подполз Бережнов. Спросил:

– Кто отстреливается? Хунхузы?

– Они, но только из нашей деревни – Тарабановы. Похоже, Устина убили, вон того парня тоже, – кивнул Петр на Груню.

Степан Бережнов поднялся из-за колодины, закричал:

– Карп, а ну не стреляй! Не стреляй, Иуда! Сдавайся! – выматерился так, что мужики рты поразевали – они стояли за стогом сена.

Первым, опираясь на винтовку, вышел Карп, за ним выскочил колонком Зоська, бросили оружие и подняли руки.

– Побратимы, забирайте Устина и того парня, везите в деревню, может, еще живы, к бабе Кате сразу же, – приказал Бережнов, но даже не посмотрел на сына. Они были снова в большой ссоре…

На Масленку побратимы вернулись с охоты. Узнали, что убит Макар Булавин, что его убил Безродный. Устин, горячий, вскочил на Игреньку и поскакал к Рачкину. Рассказал о приходе Безродного к Булавину, угрозах и сделал вывод, кто убийца.

– Что, не веришь, так спроси любого из нашей братии. Спроси! – шумел Устин.

Но Рачкин не стал спрашивать. За две сотни золотом рассказал Бережнову, что к нему приезжал Устин, требовал начать новое следствие. Мол, хочет об этом написать бумагу в губернию.

И был шум великий. Бережнов собрал сход. На Петра и Романа за инакомыслие наложили епитимью: две тысячи поклонов и две недели поста. Устину же присудили двадцать розог и те же поклоны и пост. Устин тогда сказал:

– Отец, ты потворствуешь убийцам, ответь почему?

– А потому, щанок, что это не твоего ума дело! Сечь! Кто будет сечь?

– Я буду сечь! – рыкнул Карп Тарабанов.

– Хорошо, секите, но я не дамся, чтобы меня сек этот убийца. Не дамся! – С этими словами Устин выхватил револьвер – штука по тем временам дорогая, но купить ее было легко у контрабандистов.

Рядом с Устином встали побратимы, и в их руках тоже блеснули в полумраке молельни револьверы.

– М-да, а ить эти щанята уже поотрастили зубы. Взять их! Отобрать наганы!

– Кто тронется с места хоть на вершок, – прогудел Петр Лагутин, – мы почнем стрелять. Другим можно, так дозвольте и нам.

Курки взведены. В молельне гробовая тишина.

– Ты и в отца будешь стрелять, Устин? – тихо спросил Степан.

– Нет, но в тебя стрелят мои побратимы. Безродный убил Макара Булавина и лечился у нас, он же убивает корневщиков. Знать, и вы с ними убиваете.

– Хорошо, за дружность вашу прощаем розги тебе, Устин. Вон из молельни, здесь грешно потрясать оружием! – выгнал побратимов наставник. – Что нам с ними делать? Ить они не шуткуют. С этими парнями шутки плохи. Правы они.

Но дома он схватил за волосы Устина, смял, сдернул с колышка чересседельник и бил до тех пор, пока сам не задохнулся. Устин не вырывался, не кричал, а покорно переносил побои. Избитый, сплевывая кровь с губ, просипел:

– Бить в доме ты, тятя, горазд. Здесь не кулачный бой. Но даю тебе слово, что я выведу всех вас на чистую воду. Пусть люди посмотрят, кто есть ты и кто есть наша братия. Кого ты защищаешь и кого привечаешь?

– Будешь убит. Это я тебе говорю как отец и как… – Бережнов чуть замялся, назвать себя наставником не хотел, – как один из нашей братии…

Новый наставник братии Мартюшев в прошлом году заставил мужиков пристроить к дому Сонина лазарет: мол, наших надо когда-никогда лечить. Чтобы бабе Кате не метаться по деревне, сюда будем привозить больных и раненых, здесь и лечить.

– Едому для больных дадут родные. Да и бабе Кате пора платить деньгу за лечение. Вроде оклада выделим.

Раненых привезли побратимы. Правда, Журавушку при виде людской крови тошнило, но он удержался от рвоты. Только сказал бабе Кате:

– Я снял с него порты, ить нога ранена, а то оказалась баба.

– Баба тоже человек. Промывай рану Устину. Кожу сорвала пуля, скоро откроет глаза. Кость чуток тронута. На молодых все заживает быстрее. С этой я сама.

2

В деревне переполох. Снова Тарабанов натворил. Он шел и не смотрел на людей, тогда как его сын Зоська колонком зыркал на людей, будто принюхивался к чему-то своим тонким носом, хмыкал, дрожал.

Тарабаниха тигрицей бросилась на мужа, схватила его за бороду и давай трепать да приговаривать:

– Сколько раз тебе говорить, не трожь людей! Неймется! В люди стыдно выйти! Глаза людям показать! Хватит его защищать! Смерть! Смерть, убивцу! – закричала и забилась в жутком плаче.

Тарабановых ввели в молельню. Собрали совет. Позвали бабу Катю, чтобы перевязала Карпу ногу.

Все понимали, что хватит. От Тарабановых уже порядком натерпелись. Если и сейчас их не наказать, то быть большому бунту. Даже жена отказалась от мужа!

– Я первый раз требовал смерти убивцам, требую и сейчас, – поднялся Исак Лагутин. – Жив ли Устин? Хорошо, что жив, Карп четырежды поднимал руку на людей. Он сто раз ее еще поднимет. Смерть! Ежели сейчас совет не присудит смерть, то я его убью сам. И тебе, Степан Ляксеич, не поздоровится. Хватит! Сколько можно терпеть? Побратимы правы, что бунтуют. Я за них.

– Смерть!

– Смерть!

– Смерть!

– Ты, Василиса Тарабанова?

– Смерть! Но сына оставьте. Они с отцом открыли лавку в Спасске, пусть уходит туда с наших глаз. Отец забыл честь. Оба забыли бога. Отцу смерть, сына ослобоните.

– Будет так. Но ежели он вякнет где-то, что мы убили Карпа, то и ему смерть. Макар Сонин, запиши в свою летопись и эти деяния.

Макар Сонин записал, но не только эти деяния, он записал, что в смерти Макара Булавина виноват Степан Бережнов, записал и имя убийцы. «И восхотел Степан Алексеевич Бережнов затушить огонь, который уже полыхал по земле, всю братию научить говорить по его языку. Не быть тому, говорят супротив Устин, Петр, Роман, говорит противное вся братия. Скоро выборы в волостные, так все наши люди как един сказали, что не подадут свои голоса за такого волостного, что сделают все, чтобы убрать его и с наставников. Избрали Мартюшева, но всем хороводит Бережнов. Отхороводится. За Булавина несть Бережнову прощения, за Тарабанова тоже, шибко зол народ. Непонятно людям такое укрывательство…»

– За Зоську не бойтесь, он трус, ежели что, то я сама его порешу, перепилю горлянку пилой! – кричала растрепанная Тарабаниха…

В глухом логу тридцать винтовок нацелились в грудь Тарабанову. Грохнул залп, будто гром прокатился по чистому небу. Тарабанова бросило в пасть разверстой могилы. И тут же заскрежетали лопаты по гальке, забрасывали убийцу, как дохлую собаку, без гроба, без отпевания.

Степан Бережнов подозвал к себе Красильникова и Селедкина, сунул им по десятке, сказал:

– Ну, христопродавцы, скачите к Рачкину и скажите, что мы расстреляли в тайге Тарабанова. За что? Он знает за что.

– Но ежли ваши прознают, то ить нас убьют, ить сказано же было на тайной вечере, что никому ни слова? – затрусил Яшка.

– Не прознают. Пусть Рачкин поразомнется, а я проверю крепость своей братии. Ну, шуруйте!

– Но ить… – замычал Селивон.

– Дан сказ, сполняйте!

Рачкин прискакал на тройке. Степенно вошел в дом волостного, поклонился и пробасил:

– Жив ли наш волостной голова?

– Вашими молитвами, Гурьян Палыч.

– Тарабанова торскнули, – пристально посмотрел в глаза Бережному Рачкин. – Устин ранен. Бабу у себя раненую держите. А кто она? Может, беглая с каторги. Таких баб счас по всей России не счесть.

– Эта баба – жена купца Безродного, весьма уважаемого человека в наших краях. Стрелял ее кто-то под сопкой, ранили в ногу, коня убили. Похоже, хунхузы. А Тарабанова в глаза не видим вот уже вторую неделю.

– А ты знаешь, есть циркуляр, что Безродного убили беглые с каторги, будто бы Шишканов с Семеном Ковалем. Они же могли ранить и эту бабу.

– Все могло быть. Но Тарабанова дома нету. Зоська будто уехал в Спасск, а где сам, спроси у его бабы. Что, бежали эти каторжане?

– Будем ловить. Ты ить сам знаешь, как и почему они на каторге оказались. Знаешь и то, что Макара Булавина убил Безродный.

– Все знаю.

– Ладно, Степан Алексеевич, мы с тобой повились одной веревочкой, давай до конца будем вместе. Вы расстреляли Тарабанова?

– Нет, такой грех не могу взять на свою душу. Поспрошай народ. Может, кто и скажет как и чо.

Рачкин допросил всех сельчан, даже детей не обошел, но все отвечали, что не ведают, куда девался Тарабанов. Жена и дети Тарабанова давали те же ответы.

Вернулся к Бережнову.

– Ну, как прознал? – усмехнулся Бережнов.

– Нет.

– Тогда слушай, Тарабанова мы убили. Понял теперича, что у нас за народ. Даже дети и те не сказали правду. Почему? Потому, что праведно убили Тарабанова. И не только поэтому. Кто пойдет супротив моей воли – быть тому битому. И ты, коли брехнешь где об этом, будешь рядом с Тарабановым. За Тарабанова вот тебе сто рублей, больше не дам, но упрежу – ты в моей власти. Чуть сдвоедушничаешь – и смерть тебе.

– Боже мой, какой ты страшный человек! – отшатнулся Рачкин.

– Могу быть еще страшней, да пока не к месту. Пошли обмоем неприкаянную душу Карпа Тарабанова. Лежит он один-одинешенек, и никто его в молитвах не помянет, – жалобно, чуть слезливо заговорил Бережнов. – Вот така наша жисть. Бац, бац – и нету! И тебе нечем доказать, что мы хлопнули Тарабанова. Сто прокуроров ничего не докажут. Остальное тайга спрячет. Так-то, Гурьян Павлович. Пошли пить. Праведное дело всегда на Руси обмывалось.

Рачкин как-то боком пошел за Бережновым, осторожно обходил стулья, старался не греметь своей саблей. Он лишний раз убедился, насколько сильна эта братия и страшен ее наставник. Ужаснулся: ведь убьют и никто не узнает.

– Кто стрелял Тарабанова? – спросил Рачкин, когда выпили по жбану медовухи.

– На кого пал жребий, те и стреляли. Да и зачем вам знать? Меньше знаешь – голова не болит. И больше не пытай, спросят сверху, так и скажи, мол, сгинул в тайге.

– Я сына его спрошу.

– Пустое, он тоже не скажет, жить охота. Плевать ему теперича на отца, сам себе голова. Эх, детки, детки, все они ждут, когда мы окочуримся. И я ждал, – вздохнул Бережнов. – На том и мир стоит. Давай за дружбу, а Карпа не ищи. Грехов у него больше, чем у Жучки блох. Почали.

– Скажи, Степан Алексеевич, только честно, случись, твой сын пошел бы против тебя, что бы ты сделал?

– Он уже идет против меня, но ничего сделать не могу, ибо он прав, правду ищет.

– А если я предам тебя, если раскрою тайны вашей братии?

– Тебе свинцом глотку залью.

– Слушай, а ить Безродный супротив тебя – пичуга.

– Не пичуга, а мошка, гнус, не боле. Почему я служу вам? Чтобы иметь две власти. Царь опустил вожжи, дал нам продых. Не боись, ежели мы наберем силу, а мы ее наберем, то и царю дадим под зад. Власть царя – власть антихриста. Вот говорю тебе это и не боюсь, вякнешь кому – сгинешь. Пей, однова человек живет, про тот свет мы не знаем.

– Слушай, Степан Алексеевич, ты веришь в бога?

– Заковыристый вопросик. Верю ли? Макар перестал верить – что из этого вышло? Остался к концу жизни один. Брошу я верить – отринут меня наши. А без власти я не могу. Чтобы властвовать – надо верить, не веришь, а верь. В моем деле все хорошо, что работает на меня. Даже пристав Рачкин. Безродный – дурак, он боялся пристава Баулина, а ты будешь бояться меня. Я зацепил тебя на крючок. Мой ты по гроб жизни. Пей!

– Страшный ты вожак своей стаи, пострашней будешь Черного Дьявола.

– Все мы дьяволы, а ежели будем ангелами, каким был Макар Булавин, то вмиг стопчут. Только дьявол может верховодить людом. Ангелы для молитвы хороши, а для дела – пустые души. Дьяволов мы чаще можем видеть подле себя, а вот ангелов редко. Таким был Макар Булавин, теперича покажи мне другого. Не можешь? То-то. Пей. Так и уговоримся, что бы там ни пришло свыше, что бы тебе ни сказали доглядчики твои, как Красильников и Селедкин, ты должен оповещать меня. Эти хлюсты работают ладно: тебе и мне доносят. Ха-ха-ха! Кого захотел совести, Степана Бережнова! Безродный хотел построить мраморный дворец в тайге, Тарабанов – стать купцом и отринуться от нас, рвется в богатеи Андрей Силов. Дураки они. Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.

– Погоди, погоди, да ты ошалел! – возмутился Рачкин.

– Поздно теперича кричать о крамоле. Ты заодно со мной. Счас я буду стягивать сюда своих братьев и сестер, большевики сделают заварушку, а мы под шумок с помощью кое-кого и оттяпаем этот кусочек земли и поставим свою староверию. Внял?

– Эк, куда тебя хватило.

– Куда надо. Пей. Но помни, что ежели хоть одно слово вырвется из твоего рта – смерть! Везде и всюду трынди, что Бережнов верный слуга царя и отечества. Пей! – уже по-царски приказал Бережнов Рачкину. – Пей, в новом государстве я сделаю тебя виночерпием. Верить тебе можно.

Пил Рачкин, а на душе холодок, под сердцем страх.

В деревне гнетущая тишина. У каждого на душе камень. Своего убили как-никак, хоть и вражина, кровоядец.

Исак Ксенофонтович Лагутин, словно бы оправдываясь, говорил:

– Тарабанов стал похож на медведя-людоеда. Таких медведей надо сразу убивать. Им нет места на земле. Ты, Журавушка, не нудись, пал жребий на тебя, знать, судьба. Не от беса то, а от бога. Праведно убили.

– Но бывает и от беса, – заговорил Алексей Сонин. Он тоже стрелял в Тарабанова.

Пришла ночь, хмарная, ветреная. А с ночью сны. Роман, как наяву, видел жуткую картину расстрела. Карп Тарабанов молил своих, ползал на коленях, на животе, клялся, божился, землю ел, что больше никого не тронет. Журавушка, как и все, кому выпал жребий стрелять в убийцу, медленно поднимал винтовку, жал на спуск, но выстрела не было. Тарабанов, косматый, глаза вылезли из орбит, все полз и полз к нему. Орал: «Не стреляйте! Все деньги, что нажил грабежом, отдам братии! Ослобоните!» «Бог тебя ослобонит», – крестил Тарабанова Журавушка и все давил и давил на спусковой крючок. Вроде как и не было выстрела, но Тарабанов упал, тридцать пуль изрешетили его грудь, со спины летели тряпки, будто Тарабанов был набит тряпками. На мужа бросилась Тарабаниха: он застрял в могиле, и она пинала его, толкала в могилу.

Устин открыл глаза. Ровный свет семилинейной лампы освещал лазарет. Круто повернул голову, резкая боль враз затмила глаза. Лежал, старался не двигаться. Боль прошла. Услышал шепот:

– Устин, спаситель мой, ты шибко не двигайся. У тебя ранена голова.

Медленно повернулся на шепот, увидел женщину с глазами испуганной косули, она высоко сидела на подушках.

– Ты кто? Но ведь мы видели парня, а ты…

– Видели парня, а оказалась баба. Откуда? Я жена Безродного. Знавали ли такого?

Устин резко дернулся, что-то крикнул и тут же потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то смачивал его губы водой. Увидел Груню, хотел оттолкнуть ее от себя, но был слаб, и руки ему не повиновались, прошипел:

– Уйди от меня, кровоядица! Убийцы! Будьте вы прокляты!

– Ты погоди ругать меня. Убийцей был Безродный, а не я.

– Все вы одного поля ягода.

– Тихо, баба Катя идет, попрыгаю на свою койку.

Баба Катя тронула рукой горячий лоб Устина, поправила одеяло на Груне, сотворила молитву, прошептала:

– Эх-хе, все в этой жизни перепуталось. Безродный убивал людей, а бабу Безродного стрелял Тарабанов. Отстрелялся, брандахлыст. Кипеть ему в смоле, гореть в геенне огненной. Ничего, эти дней через пяток засмеются. Аминь.