Текст книги "Философия как духовное делание (сборник)"

Каждая часть того объективного мира, в котором мы живем и, далее, каждый наш жизненный опыт есть сочетание единичных элементов, которые более или менее непонятным для нас образом соединены между собой. Эта особенность характерна не только для объективного состава мира, но и для познания его. Различение единичных элементов бытия необходимо нам для того, чтобы воспринять или испытать что бы то ни было. Индифферентное единство, в котором поблекли бы все различия, правда, может мыслиться разумом как предел его стремлений к объединению многообразного; но каждое усилие испытать это абсолютное единство, т. е. пережить его в конкретном опыте, неизбежно приводит к провалу в бесцветную немую пустоту. Наличность многих единичностей, т. е. качественно неодинаковых элементов, есть условие содержательного богатства мира, его конкретной полноты. Ни одно мгновение не тождественно другому, ни одна точка не совпадает с другой, возможность бесконечно многих сочетаний бесконечно разнообразного дает основу для создания и в природе, и в творческом опыте человека все новых предметов, новых явлений, новых миров и новой красоты.

Если единичность есть необходимый способ бытия и необходимая категория познания, то само единичное нигде не дается в своей обособленности, но всегда в тех или других отношениях к другим единичностям, к тому «многому», которому оно противопоставляет единое «себя». Познавая, мы всюду встречаем в мире лишь объединенные множества, причем многие из них спаяны настолько крепко, с такой непреложной необходимостью, что каждая часть их как бы требует другой, дополняет ее и утверждается ею. Для того чтобы выделить единичное в таких образованиях, необходимо искусственно, насилуя до известной степени объективное обстояние, посредством внимания или эксперимента, разделять и разрывать целостное единство. Отдельные звезды в цельном образе ночного неба, отдельные звуки в мелодии песни, взятые сами по себе, оказываются лишенными некоторых существенных черт своего содержания; они не имеют полноты жизни вне сроднившего их целого, в отрыве от него. Если единичные элементы наблюдаются лишь как части тех образований, в которых они пребывают, если в восприятии их мы исходим от объединяющего их целого, то может казаться, что отношения между отдельными единичностями основаны на взаимном приятии, что самое существо единичного элемента утверждается на бытии многого и на близости к нему.

Между тем анализ идеи единичного показывает, что отношение его ко множеству других единичных элементов, образующих с ним единое целое, отнюдь не так благополучно, как это представляется на первый взгляд. Правда, единичное всегда предполагает множество уже постольку, поскольку оно есть обстояние одного среди многих, один случай из многих других случаев. Далее, у единичных элементов, входящих в состав единого целого, необходимо должно быть и нечто общее как по связи, объединяющей эти элементы, так и по сходству, существующему между ними. Каждая единичность подобна другой хотя бы уже в том, что пребывает среди других, среди множества. Кроме того, отдельные элементы могут быть представителями одного вида или одного рода, причем сходство между ними может быть очень близким, – лепестки одного цветка, – или очень далеким, основанным лишь на том, что все они – явления одного мира.

Однако родовые свойства единичных элементов сами по себе не создают их индивидуального облика. Этот облик создается их специфическими неповторяемыми свойствами. Единичное именно постольку, поскольку оно является одним из многих, есть обстояние особенное, своеобразное, отличное от всех других, им противостоящее. Оно единственно и неповторяемо, оно противостоит всем другим бесчисленно многим элементам множества, которые уже осуществились или еще осуществятся в бытии. Те свойства его, которые присущи ему одному, проводят определенную качественную границу между ним и тем миром, частицу которого он осуществляет, и та самим существом его поставленная граница, закрепляющая его отъединенность от ино-бытия, превращает его в некое обособленное единство.

Единичность всегда внутренно объединена в большей или меньшей степени, т. е. имеет некую связь в составляющих ее частях. Эта объединенность поддерживается силою внешнего отъединения ее ото всего иного и состоит внутренно в том, что неповторяемые свойства и функции данной единичности определены индивидуальной самобытностью ее организации, распадение которой должно означать для нее ее гибель.

Качественная единственность есть основное свойство единичности, которое является первоусловием ее бытия, если она принадлежит к ряду реальных вещей, или первоусловием ее значения, если она принадлежит к ряду величин идеальных. Сущность единичности как таковой утверждается на ее единственности, и постольку это качество ее оказывается самым существенным и важным. Мало того, непосредственным следствием его является незаменимость единичного, а следовательно, и положительное или отрицательное значение его в мировом целом. В самом деле, утрата самого ничтожного единичного невознаградимо уменьшает содержание мира, создает в нем ничем не заполняемую пустоту, незалечиваемую рану. Ввиду этого центрального значения единичности для единичного бытия те родовые свойства его, которые создают для него возможность логического соподчинения или реального единения с другими единичными элементами, отходят на второй план и создают ту основу, на которой затем становится возможным всякое противопоставление. Положительная жизненная задача единичного как такового несет в себе это отрицательно оборонительное отношение к множеству: она требует самоутверждения единичного в его самостоятельности, в его самодовлеющей замкнутости, в его самобытной жизни.

Идея единичного есть одна из тех идей, без которых не может быть помыслено ни одно содержание нашего опыта. Это – категория, обслуживающая весь опыт, господствующая во всех его областях, применяемая и к понятиям, и к вещам. Однако это применение единичного к предметам определяется не чужеродными интересами и целями, – например, познавательным интересом, требующим внесения в беспорядочный мир вещей известного порядка или системы, – но самою сущностью предметов. Дело в том, что каждый предмет единичен не только потому, что он «один из многих», но и потому, что он представляет из себя самостоятельное единство, что он довлеет себе в своей, лишь ему одному присущей, природе. Качество внутреннего единства, неразрывно связанное со всеми особенностями единичного предмета, относится к самой его сущности, а между тем именно на нем утверждается его единичность. Так самостоятельное единство, закрепленное законом тождества, составляет основную особенность природы понятия, определяющую его смысл и его отношение к другим логическим величинам. Внутреннее единство, осуществляющееся в живом взаимодействии частей, составляет сущность организма. Наконец, внутреннее единство составляет основу самосознания, которое является конститутивным моментом в жизни индивидуальной души. Между тем внутреннее единство предмета предполагает, что предмет этот имеет известное содержание, что он обладает некоторыми определенными свойствами, отличными от свойств других предметов, так что именно в силу этой своей особой организации он не сливается с ино-бытием, но остается самим собой. Итак, категория единичности через категории единства и самобытности оказывается связанной с объективной природой предмета.

Ввиду этого заранее можно предположить, что основные признаки «единичного» – своеобразие, отъединенность, внутреннее самобытное единство – получат различные специфические оттенки, в зависимости от характера и природы того или иного предмета (например, понятия, вещи, организма, души). Так, единичность понятия обладает своим особым оттенком неизменной тождественности, чуждым единичности реального предмета; и наоборот. Чем сложнее природа предмета, чем больше в нем таких сторон, которые лишь с трудом могут быть фиксированы разумом, а иногда и совсем не поддаются рациональному познанию, тем сложнее и характер его единичности, и значение ее в его судьбе. Единичное бытие неорганического тела легче поддается определению и элементарнее само по себе, чем единичное бытие организма или, тем более, личной души.

Особенно же сложную и своеобразную форму должно иметь бытие единичного в той области органического мира, в которой осуществляется психическая жизнь. Общие способы бытия, присущие космосу, не только осуществляются здесь как объективные формы жизни, но и испытываются как субъективные состояния, как переживания индивидуальной души.

Космическое обстояние единичного изживается душой человека в опыте одиночества.

Объективные отношения между единичным и множеством, его существенные черты: своеобразие, отъединенность, внутреннее единство и самобытность, – преломленные в душе, претворяются в те субъективные отношения человека к миру, в ту замкнуто отъединенную, индивидуальную жизнь души, которая характеризует опыт одиночества.

Одиночество души есть, таким образом, тот способ ее жизни, на который она обречена постольку, поскольку она представляет из себя единичность. Природа одиночества определяется, прежде всего, совокупностью свойств, присущих каждому единичному бытию как своеобразному, отъединенному и внутренно единому элементу мира, противопоставленному всем другим элементам. Но эти свойства единичности, осуществляясь в человеческой душе, усложняются реальными обособленностями психического бытия. Поэтому, если конечной основой одиночества является единичность, то ближайшую его основу образует единичная душевная жизнь.

Одним из основных свойств души, определяющих вместе с тем природу ее одиночества, является ее живая индивидуальность. Каждая душа отъединена от всех других уже тем, что она индивидуальна, самобытна, и все ее переживания приобретают вследствие этого особый оттенок, отличающий их от переживаний другой души. В живом конкретном душевном опыте индивидуальное бытие души тесно связано с особым состоянием, которое может быть обозначено как непосредственное испытывание элементов душевного опыта. Несомненно, что в нашем опыте внимание нередко настолько полно сосредоточивается на содержании переживаемого – например, на предмете, который мы рассматриваем в данную минуту, – что при этом мы совсем не замечаем, не ощущаем ни того процесса, который протекает в это время в нашей душе, ни самой души, активно действующей в наблюдении. Но если иметь в виду не содержание переживания, но все переживание в его целостном единстве, то ощущение непосредственного его испытывания всегда будет в нем налицо. Постоянное, большею частию полуосознанное присутствие этого ощущения в душе, привычность его затрудняют ясное осознание его содержания; оно не может быть определено, но лишь приблизительно описано. Одной из главных его черт является ощущение живой связи содержания моего опыта с моей жизнью данного мгновенья, причем эта связь как бы повышает жизненную яркость и подлинность как того, что воспринимается душою, так и самой воспринимающей души. Непосредственное испытывание делает опыт моим опытом, познаваемый мною объективный мир – моим миром, а мою душу – центром этого мира. С какою бы очевидностью мы ни знали, что мир богат без нашего участия в его бытии, что критерии истины или красоты установлены в нем независимо от нашего личного произвола, – мы знаем также и то, что богатство мира, красота и истина могут быть познаны душою и стать для нее содержанием подлинного опыта лишь тогда, когда расцветут как переживания личной душевной жизни, т. е. будут пережиты и испытаны душою как ее достояние. Единичная душа овладевает объективным бытием лишь в меру своих индивидуальных сил, и границы того мира или той части его, которую она знает, которая является ареной ее жизни, определяются границами ее опыта, скрепленного испытанностью в единое целое.

Легко представить себе, что один и тот же предмет, все равно есть ли это вещь или мысль, может быть разно пережит, разно испытан двумя единичными существами. Но совершенно независимо от этих индивидуальных особенностей опыта самый факт непосредственного испытывания, осуществляющийся в каждой живой душе, полагает грань, отделяющую единичную душу от других. Поскольку душа непосредственно испытывает в своем опыте лишь себя самое и лишь свою жизнь, она претендует на центральное и, следовательно, неповторяемое место в мире и устраняет от этого места всех других; и если другая душа все же утверждает свою центральность, то это значит, что ее мир не совпадает с миром первой души, что это два различных мира. Мне недоступен непосредственный опыт чужой души, так же как ей недоступен мой непосредственный опыт, потому что, овладевая содержанием чужого опыта, человек бессилен испытать его так, как испытывает его другой; это ставит предел моему опыту и безграничному расширению чужого опыта, направленного на познание моего. Нет единого опыта испытывания, но осуществляется множество таких опытов, никогда и нигде не встречающихся друг с другом, потому что встреча их была бы гибелью для встретившихся: гибель моего опыта была бы гибелью индивидуальной души. Так, на основе непосредственного испытывания создается личная судьба души, отъединенная от судеб других единичных жизней и оберегаемая ее одиночеством. Человек родится и живет одиноким, потому что он одарен индивидуальной душой. Каждое его жизненное мгновение пронизано лучом личного испытывания, но этот свет темен для других.

Одинокая душа не одна в этом мире. Индивидуальное бытие есть часть целого, оно возникает в пределах единого мира, из недр его и в развитии своем связано с ним непрестанным взаимодействием. Душа не может не помнить своего первоначального родства с этим единством, ее породившим, и не в силах отпасть от него до конца, не может потушить в себе тоску о нем и не чувствовать его в единичных его проявлениях. Поэтому, утверждая свою индивидуальность и противопоставляя себя миру, она влечется к нему, т. е. осуществляется то двойственное отношение к ино-бытию, которое так характерно для опыта одиночества. Индивидуальная душа не может не быть одинокой, потому что это значило бы для нее вовсе не быть.

И вот на основе личного испытывания в каждой душе развивается целый ряд свойств, образующих ее характер, т. е. тот способ, каким она отвечает на впечатления жизни. В этом характере, присущем каждой душе как таковой, находит уже вполне конкретное выражение ее одиночество, хотя сама душа обыкновенно сознает себя одинокой лишь в тех случаях, когда эмпирическая обособленность или другой случайный повод привлекут к этому ее внимание.

Единичной душе уделен известный запас ее жизненных сил, которые ищут себе выражения и применения. Формы, в которых изживаются эти силы, очень различны, и отдельный творческий душевный акт представляет обыкновенно внутренно единое сочетание нескольких способов жить. В нем можно бывает различить следующие главные формы жизни: эмоцию (чувство, настроение), волю (намерение, хотение, решение), познание (созерцание, мысль; образ и понятие); каждая из них сливается с другими, то преобладая над ними, то уступая им господство. Поскольку жизнь души представляет нечто большее, чем смену смутных ощущений и настроений, поскольку она имеет предносящийся ей определенный предмет, т. е. каждому отдельному состоянию ее предстоит некий объект, на который оно направляется. Отъединенная от мира, душа испытывает себя самое как самый близкий себе элемент бытия, и каждое содержание опыта становится ей не чуждым лишь постольку, поскольку оно стоит в отношении к ней. Понятно поэтому, что в мире одинокой души она сама оказывается тем предметом, который всегда готов приковать к себе ее внимание. Отлученная собою от ино-бытия, одинокая душа всегда может найти себе предмет в своих собственных пределах. Ее чувство связывает свое горение с нею самой, ее воля подчиняется ее влияниям, потребностям, личным интересам, ее мысль находит в ней самой предмет познания и размышления. В результате этого переживания души исполняются себялюбия в порядке чувства, эгоцентризма в сфере волевой жизни и субъективизма в сфере познания. Так как одинокая душа сама всегда налицо в реальном составе личной жизни, так как она неизменно притягивает к себе свою собственную живую силу, то эта постоянная сосредоточенность силы на ней самой становится привычной, часто не замечается вовсе и уходит за пределы сознания. Таким образом, сосредоточенность энергии души на ней самой оказывается устойчивой бессознательной основой душевной жизни.

Любовь к себе развивается из того состояния самоиспытывания, которое характеризует опыт одинокой души. В каждое мгновение своей непосредственной жизни она чувствует себя так или иначе, лучше или хуже, причем в составе этого общего самочувствия можно усмотреть не только элементы самопредставления и самоощущения, но и самооценку положительного характера. Неповторяемость, единственность одинокой души отражается в ее полусознании как чувство ее собственной ценности и собственного достоинства. Отчужденная от ино-бытия, она не ждет от него признания, но отвечает сама на восприятие себя – самоодобрением и эмоциональным самоприятием, т. е. испытывает по отношению к себе чувство любовности и нежности. Переживания собственного достоинства и нежности к себе дают выражение естественному и необходимому инстинкту самосохранения, который в сфере психической жизни действует как сила, оберегающая общее душевное самочувствие. Одинокая душа, выращивая из самой природы своего одиночества и право на признание и любовь, и потребность в них, удовлетворяет эту правую потребность единственным доступным одинокому способом – самопризнания и себялюбия. Когда же взаимодействие с внешним миром вводит в одинокий опыт души отношение к ино-бытию и заставляет ее требовать от других признания, – она делает свою любовь к себе качественным мерилом, которым она расценивает отношение других к ней самой. Одинокая душа ставит свою любовь к себе между собою и остальным миром ради проверки чужого и недопущения нежеланных впечатлений в пределы своего одинокого опыта. Эта посредствующая и оберегающая функция себялюбия проявляется в целом ряде предохранительных мер, которые вырабатывает одинокая душа ради обезврежения враждебных проявлений со стороны внешнего мира. Так, получая извне недостаточное признание, она немедленно ставит на его место свою собственную самооценку и удовлетворяется ею, иными словами – осуществляет состояние независимого самопризнания, которое дает ей возможность не замечать, игнорировать явившееся извне обидное, делать себя неуязвимой. Или же она, опираясь на чувство своей ценности, отвечает на оскорбляющее воздействие и дает ответ, исполненный собственного достоинства, разъясняющий ошибку, допущенную чужой душой. Себялюбие, верный страж душевного одиночества, заставляет человека осторожно подходить к ино-бытию, не доверять ему и быть готовым к тому, чтобы или нападением отразить нападение, или, подобно мимозе, замкнуться в себе, отказываясь от дальнейших взаимодействий с ино-бытием. Если же боль, причиняемая извне, или так неожиданна, или так сильна, что не удается отвратить ее, то она ранит душу, и такие раны не залечиваются долго, и одинокая жизнь часто против воли своей мстит за них каждому ино-бытию неустанной подозрительностью и грубым отстранением. Чем сильнее любовь к себе, тем чувствительнее душа к ранящим впечатлениям из ино-бытия и тем глубже разъединенность между ним и ею. Чуждость и далекость мира может претвориться на почве себялюбия в решительный враждебный отрыв от него, в котором и чужая душа воспринимается враждебной одинокому, и сам одинокий растит в себе недобрые чувства к ней. Одиночество становится тогда все глубже и тягостнее, потому что душа чувствует себя в нем ненавидящей и ненавидимой, отторгающей иное и отторгнутой от него и все-таки бессильной устранить искомые связи свои с мировым единством.

Ненависть одинокой души к чужому и враждебному ей ино-бытию угнетает ее, если она не в силах изжить ее или преодолеть, и тогда она ищет себе выражения и исхода. При глубокой разделенности, существующей между душой и социальным ино-бытием, душа оказывается не в состоянии сделать других не только предметом любви, но и предметом ненависти, и свое недоброе чувство к иному душа вынуждена перенести на самое себя; и это ведет ее к тому, что, враждуя с иным, она начинает тяготиться собою. Мало того, и эта враждебность, которую предлагает и видит одинокая душа от ино-бытия, тоже ложится на нее особым бременем, если себялюбию не удается обезвредить ее обычными средствами обороны; оно прибегает тогда к крайней мере, доступной ему, мере борьбы: оно противопоставляет враждебности, исходящей от другого, враждебность к себе, исходящую от самой себя. В самом деле, так как минимальная охранительная задача себялюбия состоит в том, чтобы не допустить со стороны ино-бытия худшего отношения к одинокой душе, чем то, которое она устанавливает к себе сама, то задача эта оказывается выполнимой и в том случае, если враждебность ино-бытия соответствует враждебности души к самой себе. На проявление ненависти со стороны ино-бытия одинокая душа как бы отвечает из глубины своего страдающего полусознания: ты, чужой, не можешь меня ненавидеть больше, чем ненавижу сама себя, поэтому я не чувствую твоей ненависти, моя ненависть обезвреживает ее. Тягота самим собой, беспредметное самоосуждение и бесплодное самоотвращение – вот результаты этого перенесения двойной враждебности – души к ино-бытию и ино-бытия к душе на самое одинокую душу.

Однако любовь к себе проявляется не только там, где дело идет об ограждении души от недобрых касаний чуждого ей ино-бытия. Себялюбие есть чувство, полное активной силы; оно направляет деяния души, заставляет ее в них блюсти свои интересы. Одинокая душа эгоцентрична.

Живое творческое деяние предполагает акт разумной воли, поддержанный и окрыленный иррациональным хотением. В каждый миг своего бытия душа полна целым роем желаний, которые просят и ищут удовлетворения. То отчетливо сознаваемые, то смутно угадываемые, то скрытые в непроясненных глубях души, они все понуждают ее к тому или другому способу действования. При всем разнообразии этих желаний, при всем различии их силы и качеств все они порождаются потребностями данной души, выражают ее порыв к тому, в чем она видит свое самоутверждение и процветание. Желание питается любовью, и любовь к себе, эта основная жизнеохраняющая сила единичности, есть тот неисчерпаемый родник, из которого исходят и которым живут ее хотения, определяющие ее дела. Желания, вспыхивающие за пределами одинокой души в чужих, далеких ей существах, не могут быть испытаны ею с той силой конкретной непосредственности, с которой она испытывает свои, и бессильны зажечь в ней огонь, который необходим ей для того, чтобы дело ее не было пустым и мертвым. Замкнутая в своем одиночестве, она неизбежно лишь в себе, в единственном знакомом и близком ей мире, находит действенный источник активных свершений. Эгоизм каждой души есть выражение ее одинокого бытия, и то зло, которое творится исполненной себялюбия недоброй волей, рождено вместе с тоскою одиночества и вспоено горечью его слез.

Эгоцентризм одинокой души, пролагающий для нее обособленный жизненный путь, устраняющий на нем преграды, воздвигаемые желаниями и действиями ино-бытия, делает все глубже рознь между нею и миром, все больше отдаляет ее от него. Созданный ее одиночеством, он завершает и утверждает его; все теснее смыкаются вокруг одинокой души грани собственной единичности, и сильнее чувствует она несоответствие между беспредельностью своих желаний и ограниченностью тех средств, которые она может найти в своем тесном, маленьком мире для их удовлетворения. Одиночество души, изживаясь в эгоистическом делании, раскрывает перед нею свою тягость. Отъединенная от ино-бытия душа исходит под гнетом своих бессильных желаний и необходимости считаться только с ними; она устает нести тяжесть самой себя. Процветание ее оказывается теперь в зависимости от того, чтобы не было этих неутолимых желаний, и она начинает бороться с ними, подавлять их и игнорировать. Так как источником их является она сама, то борьба с ними оказывается не чем иным, как борьбой души с самой собою. Она встречает свои влечения и себялюбивые зовы неумолимым «нет»; и так как для этого самоотрицания необходимо найти опору вне самой души, то она ищет ее в насилующих душу требованиях морального долга.

И любовь к себе, и эгоистическое делание, выражающие душевное одиночество, необходимо приводят к самоненависти и самоосуждению. В страданиях неутоленного самочувствия одинокая душа раскрывает, что сама она в самой индивидуальной природе своей, в этой отторгнутости от общей единой жизни есть начало недобрых влечений и что в отпадении ее от мирового целого лежит та вина ее, которая делает необходимым не только ее самолюбие и эгоизм, но и безрадостность их и их разложение.

Любовь к себе определяет не только волю, но и познавание одинокой души. Представления и идеи, которые возникают в ней, являются живыми элементами опыта, дарующими подлинное знание лишь тогда, когда они проникнуты ее хотением и ее эмоциональным богатством. Между тем воля и чувство одинокой души связаны, прежде всего, с нею самой, вследствие чего личное самочувствие и личный интерес получают руководящее значение в развитии познавательного процесса и в его результатах.

Иррациональная энергия одинокой души, сосредоточенная на ней самой, делает ее первым и излюбленнейшим предметом созерцания и размышления. Работа фантазии и воображения вокруг собственного психофизического образа является постоянным и привычным занятием человека, часто не замечаемым им в силу своей непрерывности. Оно происходит и в полном дневном сознании, то принимая форму мечтательных грез, то обнаруживаясь в таких обыденных явлениях жизни, как нескончаемые рассказы о себе, устные автобиографии и исповеди, неуменье и неохота слушать другого и даже иногда безразличие к тому, слышит ли сообщаемое этот другой. Зависимость такого самосозерцания от иррациональных сфер души часто уводит его от света дня в сумерки дремоты или в темную ночь сновидений, где затаенные чувства имеют больше простора, более независимые от контроля сознания, мешающего им свободно изживаться. Очевидно, что такая занятость собою, если даже она сопровождается самопознанием и самокритикой, не приводит к подлинному о себе знанию. Определяемая личной корыстной заинтересованностью души, она создает выдумку о ней, соответствующую ее желаниям, но далекую от истины. Руководимое себялюбием субъективное познание души может создать лишь искаженный ее образ.

В познавании ино-бытия, так же как и в познавании самой себя, одинокая душа остается верной своему одиночеству. Личный интерес не только определяет выбор предмета знания, сосредоточивая внимание на том, с чем связывается чувство и желание, но и заставляет искать в нем желанное, или даже больше этого – вдумывать это желание в него, искажая подлинную его природу.

В поисках за желанным душа постепенно полагает центр тяжести во всяком познании вообще не на правду его, т. е. на его предметную подлинность и истинность, но на самоудовлетворение. Поэтому интерес ее сосредоточивается не столько на природе познаваемого предмета, сколько на собственных душевных процессах, творящих познание, на впечатлениях, чувствах и мыслях, возбужденных им в душе. Другими словами, главным предметом интереса оказывается во всем сама душа, которая постепенно и подставляется на место предмета, подменивает его собою и выдает себя за него. Познание предмета превращается в самоописание и самоизложение одинокой души, в субъективный опыт, ложный, во всяком случае, постольку, поскольку он выдается за истинную сущность самого предмета.

Когда зависимость результатов познания от личной жизни души доходит до ее сознания и она чувствует, что она искажает опыт и что она бессильна найти опору для своей очевидности как в чужом опыте, так и в самом предмете, – она склоняется к релятивизму и утверждает субъективность познания как непреодолимый закон, управляющий исканием истины. Подлинный предмет представляется ей непознаваемым так, как он есть, и доступен человеку лишь в том образе своем, в котором он ему является или «кажется». Одинокая душа отказывается от верного знания ради изменчивых мнений и убеждений, шаткость которых принуждает ее, наконец, сделать безнадежный вывод: единой истины нет вовсе, всякая истина относительна и определяется личным приятием одинокой души. Подобно тому как это было в себялюбии и в эгоцентризме, душа и в субъективном познавании оказывается единственным предметом, сосредоточивающим на себе всю энергию своего внимания и единственным источником всех жизненных содержаний, которые проникаются ограниченностью обособленного единичного существа и в силу этого создают в нем неуверенность и отчаяние. Оторванная от мирового единства тесно сомкнутыми гранями своего бытия, бессильная преодолеть их в процессе познающего и оценивающего искания, одинокая душа в лучшем случае осознает проклятие своего отпадения от мирового целого и тоскует по единой неведомой правде.