Текст книги "Философия как духовное делание (сборник)"

Ответное высказывание, этот третий момент в опыте общения, сосредоточивает в себе основной смысл данного опыта; в нем должно осуществиться и получить объективно-разумную форму живое касание двух, т. е. то событие, ради которого люди вступают в общение и без которого оно не может иметь реального бытия.

Центральное значение ответного высказывания делает его ответственным и сложным. Оно несет в себе все предшествующее содержание общения и определяет его результаты. Оно заключает в себе нечто большее, чем словесно выраженное свидетельство понимания. Душа, принявшая чужой опыт, делает его своим; это значит, что он продолжает жить в ней, расти и изменяться, раскрывать в себе бывшее скрытым содержание, увлекая в поток своего бытия творческие силы души. Если в сказанном доверялось сомнение – опыт может зазвучать преодолением его; если в нем долетело страдание – отклик чужой души может возвысить раскрывшуюся в нем освобожденную радость. Чужая душа как бы берет на себя взлелеять и вскормить опыт ино-бытия, вдохнуть в него новую силу и преображенным вернуть в родные места.

Основное значение ответа не зависит от частных особенностей вызвавшего его высказывания. Но особенности его бывают различны в зависимости от характера первого высказывания, указующего и тот вид ответной реакции, которую оно хотело бы вызвать в другом. Так, если первое высказывание является призывом, если это вопрос, предлагающий высказать свое мнение или настроение, то ответ чужой души будет, с одной стороны, выражением согласия или несогласия удовлетворить любознательность спрашивающего, с другой стороны, выражения доверия или недоверия к нему, причем размерами доверия определяется и большая или меньшая степень устанавливающейся близости между общающимися. Если первое высказывание есть заявление, т. е. сообщение своего мнения, настроения, то ответ явится, с одной стороны, выражением понимания (или непонимания) и приятия, с другой стороны, выражением готовности жизненно творчески реагировать на него, другими словами, свидетельством оправданного доверия и состоявшегося сближения.

Ответное высказывание и в той и в другой форме выражения сопровождается чувством ответственности за адекватность понимания принятого содержания чужого опыта и за правильность и достойность душевной реакции на него. Отсюда та напряженная осторожность, с какой вопрошаемая душа ищет и находит ответ, и то беспокойство, с которым она учитывает возможность неудачного отклика. Произнесение ответа дает лишь частичное разрешение этого напряжения и всегда несет с собою чужой душе вопрос о том, состоялся ли акт общения – вопрос, который решается не одним, но обоими.

Последний момент акта общения – выслушивание ответного высказывания – разрешает то напряжение, которое создалось поставленным вопросом или сделанным признанием. Опыт, оторванный от потока личной жизни, умчавший в ино-бытие вместе с объективным содержанием своим и весть души к чужой душе, возвращается назад, рассказывая о том, свершилась ли встреча. Две жертвы приносит тот, кто отсылает другому частицы своей жизни: вверяя неверному громкому слову свой близкий ему опыт, он лишает его нежной защиты взрастившей его одинокой души; доверяя этот опыт другому, он отсылает его с еще тлеющим огнем своей души, который должен теперь осветить и согреть чужое; а сам ждет отклика с чувством опустошенности и утраты. Чужая душа должна найти в себе новый приют для осиротевшего опыта и, загоревшись от тлеющей искры новым огнем, не пожалеть его лучей для тьмы чужого одиночества. Если это так, душа переживает утрату, как освобождение свое, и слушает слова ответа, как звуки радости. Если этого нет – ущерб оказывается невознагражденным, жертва напрасной и ответ звучит грубостью обиды. Радость живого касания может вызвать в душе новый порыв к общению, может заставить раскрыться еще раз перед ино-бытием. Горе обманутости замкнет ее еще крепче в ее одиноком самоутверждении.

Такова общая упрощенная схема акта общения. В действительно осуществляющемся разговоре она усложняется тем обстоятельством, что отдельные четырехчленные акты общения следуют непрерывно один за другим и третий момент первого акта – ответное высказывание – является нередко вместе с тем и первым моментом второго акта общения; таким образом, слагается цепь отдельных общений, звенья которой как бы заходят одно за другое, что должно, конечно, усложнить каждый ее момент, выполняющий двойную функцию. В непрерывном течении общения каждое следующее высказывание вырастает из опыта предшествующих и в известной мере включает их в себе, и это является для него новым источником сложности.

Установленная схема отвлекается, как это само собой ясно, от содержательного состава опыта общения, т. е. от темы его, от тех различных каждый раз переживаний, которые связаны с особенностями этой темы и с психической организацией участвующих в нем живых единств. Она намечает лишь общие колеи, по которым направляется обыкновенно опыт общения, независимо от того, кто является его строителем и какой материал применяет он для своего строения. Обыкновенное сознание, отмечающее иногда кое-что в области индивидуальных свойств того или другого опыта общения, редко делает себе отчет в общем строении акта общения как такового; это объясняется, между прочим, тем, что характерные для него переживания протекают большею частью за пределами ясного сознания и, незаметно сменяя одно другое, сливаются в лишь смутно ощущаемый фон, на котором рисуют свои узоры обсуждаемые события жизни. Воля к знанию заставляет разум осветить и эту темную основу общения, и, просветленная, она рассказывает ему о тех космических силах, которым непреложно повинуется человек, не зная об этом и лишь чувствуя их в слепом непонятном страдании.

Опыт общения, так же как и опыт одиночества, есть конкретное отражение во временном бытии трагедии единичного. В опыте одиночества душа испытывает и познает смысл и ужас своего единичного бытия, в котором звучит неотвязным укором память об утраченном всеобщем единстве. В опыте общения одинокая душа, в том же единичном образе своем, совлечь который не в ее силах, борется за восстановление связи с мировым целым. Две воли бушуют, враждуя, в каждом мгновении человеческого общения: воля одинокого самоутверждающегося «личного», крепко оберегающая единственную, неповторимую частицу жизни, и воля изначально единого целого, сокрушающая границы между единичными образами бытия. Тоскующее в своем одиночестве единичное, отдаваясь порыву к общению, создает, верное себе, преграду за преградой в его осуществлении. Ревниво скрывая от чужой души поток своего опыта, оно затрудняет выбор в нем того, что должно быть отдано другому; оно питает недоверие к понимающей силе ино-бытия и к выразительной силе слова и утверждает несказанность и непознаваемость испытанного душою. Оно уступает, наконец, но, испытывая согласие свое как жертву, умножает свои требования к ожидаемому ответу. Борьба в опыте признания сменяется борьбой в опыте приятия. Воля целого взывала в первом к щедрости, от второго она хочет самозабвения. Но личное и здесь не отдает, не забывает себя «даром» и ищет во вверяемом ему опыте дара себе.

Противоположность основных тенденций, направляющих опыт общения, лишает единства все отношение одинокой души к ино-бытию. Горе одиночества обусловлено противопоставленностью одной души другой душе, как ино-бытию, их разъединенностью и отчужденностью. Общение, которое хочет преодолеть это страдание одинокого бытия, должно бы, казалось, поставить своей задачей создание возможно большей близости между единичными существами, причем самым полным разрешением задачи было бы достижение абсолютного опытного тождества отдельных психических организаций, т. е. слияния их в одно, внутренно единое целое, бытие которого означало бы полную устраненность ино-бытия как такового. Путь преодоления одиночества ведет, таким образом, от единства души, противопоставленной неопределенному множеству, от единства бедности, обособленности, неполноты – к единству, поглотившему все множественное ино-бытие, единству полноты и богатства, знающему границы не вне себя, но лишь в своей беспредельности. Однако единичная душа, оберегающая свою самобытность в этом процессе сближения и слияния, принуждена блюсти грани, отделяющие ее от других душевных единств, т. е. не может ни поглотить, ни устранить ино-бытие, но, утверждая себя, должна признать и его как таковое. Таким образом, общение по самой природе своей и утверждает, и отрицает множественное ино-бытие, хочет его и не хочет. Задача общения необходимо считается с этим противоречивым составом его опыта и получает двойственное содержание: общение должно осуществить единство между единичными, замкнутыми в своих границах существами, т. е. единство не одного опыта, но многих опытов, единство многого. Антагонизм стихийных сил мира, проникающий жизнь души, вносит логическое противоречие в закрепленную разумом задачу общения, заставляет его искать недостижимого, гонит его по трагическому пути.

То единство опыта, к которому стремится общение, не есть единство в буквальном смысле этого слова. Двое не могут переживать один и тот же опыт, потому что каждое испытывание замкнуто пределами одной единичной души. Следовательно, и в общении должны быть даны по меньшей мере два опыта, объединенные, однако, тем, что они подобны друг другу. Подобие это создается, прежде всего, потому, что оба опыта направляются на один и тот же предмет и особенности этого единого, общего для обоих опытов предмета определяют содержание переживаемого; далее, подобие опытов завершается сходством самих переживаний, на общий предмет направленных. Сходство испытываний в двух, обращенных на единое, опытах не может быть полным потому, что душевное состояние всегда имеет особую неповторимую окраску, полученную им от той индивидуальной души, которой оно принадлежит. Эта личная окрашенность переживания ставит естественный и окончательный предел взаимному употреблению двух опытов, осуществляющихся в двух душах. Правда, указанное здесь препятствие, преграждающее путь единения, может быть до известной степени устранено, если душа при помощи сознательного усилия сосредоточит всю энергию испытывания на объединяющих не личных моментах своего и чужого опыта, если она отвлечется от неповторяемых оттенков, пренебрежет ими. Но такая «нейтрализация опыта» состоит в полном противоречии со второй задачей общения, требующей сбережения в опыте каждой души ее единственного неповторимого облика. Таким образом, общение, по самому существу своему, не только не может устранить непреложный факт индивидуальной окрашенности переживания, разъединяющий опыты людей, но должно еще использовать его во всей его силе. Вследствие этого задача осуществления единого опыта усложняется не только реальными особенностями душевной жизни, но и внутренней противоположностью основных заданий самого акта общения.

Сложность задачи общения делает с самого начала очевидным, что не всякий душевный опыт пригоден для объединения людей; бо́льшая или меньшая приспособленность опыта для целей душевного взаимодействия находится в зависимости, прежде всего, от того, насколько осуществимо для опытов двух людей единство предмета и сходство самих переживаний. С этой точки зрения в опыте человека важно установить две сферы испытываний: сферу субъективно-определенного опыта и сферу опыта, определяемого предметом⁴.

Субъективно-определенным может быть назван такой опыт, который образуется под направляющим влиянием интересов, потребностей и настроений той души, которая его переживает. Так как каждая душа отчасти подобна другим душам людей, отчасти отлична от них, то субъективно-определенное переживание обыкновенно носит на себе как следы общечеловеческих, родовых особенностей души, так и следы ее личных свойств и интересов. К этой сфере опыта относятся, например, неисчислимые ряды эмоций, сопровождающих в каждой индивидуальной душе жизнь инстинкта, такие желания и сомнения, такие мысли, которые приходят, как новые, в каждое отдельное сознание, но которые стары, как стар человек, наконец, ночные грезы одинокой души и дневные мечты ее, отличающиеся от всех других грез и мечтаний в своих деталях и сходные с ними в основном. Субъективно-определенный опыт является, таким образом, индивидуально определенным изживанием родовых сил души, и объективный предмет, который может быть в нем дан, не получает в его развитии направляющего значения. Так, если душа, воспринимая то или другое произведение искусства, например образ живописи и скульптуры, предается свободной игре своей фантазии и своей мечты, то опыт ее есть опыт субъективно-определенный.

Совершенно иначе протекает в душе предметный опыт. Предмет, предстоящий душе, подчиняет себе ее силы и руководит сменой ее переживаний; мыслимое и конкретно воспринимаемое содержание предмета становится содержанием мыслей и образов, которые, возникая в душе, пробуждают в ней соответствующие чувства и хотения; а личная жизнь души, не связанная с данным предметным опытом, оказывается устраненной из него и, замирая, отходит в тень полусознания. Объективный опыт осуществляется в душе и в очень элементарных, и в самых сложных переживаниях. Обыденным примером его может послужить то или другое суждение, указывающее на факт, происшедший во внешнем мире. Высказывание: сегодня в саду расцвела белая роза – связано с тем, кто его высказал, лишь постольку, поскольку он заметил новое явление, нашел для него слова и произнес их; но самое содержание высказывания, а следовательно, и переживание его, определялось тем объективным фактом, что в саду распустился белый цветок, бывший бутоном еще накануне. Более сложный объективный опыт познает душа в предметном восприятии той или другой идеи или прекрасного образа. Так, прочитанное стихотворение может заставить ее зажить и своим идейным содержанием, и теми чувствами и настроениями, которые в нем воплощены. Внешний реальный мир, мир красоты и мир идей имеют власть по-своему устроять душу человека, если он, отказавшись от корыстного интереса к себе, отдаст свои силы объективному ви́дению.

Ясно с самого начала, что трудно установить точную границу между субъективно-определенным и предметным опытом: большею частью наш опыт носит смешанный характер, т. е. определяется и свойствами души, и особенностями предстоящего ей предмета, так что ни субъективные, ни объективные элементы переживания не получают в нем полного господства, но имеют лишь большее или меньшее преобладание одних над другими. И тем не менее указанное различие двух областей опыта сохраняет все свое значение, потому что количественный перевес предметных содержаний в переживании, если он значителен, сообщает всему опыту качественно особенный характер, в силу которого он оказывается подлинным, адекватным испытыванием того или другого явления жизни, хотя бы это явление осуществлялось за пределами индивидуальной души. Дело в том, что и субъективный интерес души, опирающийся в конечном счете на иррациональные основы ее эмпирического единичного бытия, и объективный интерес ее, испытываемый как власть предмета над нею, имеют стремление расти и овладевать душою, как только она непроизвольным попущением или волевым усилием отдаст свои силы в распоряжение того или другого из них. Поэтому то особенное объективное устремление души, которое осуществляется через вытеснение из сознания лично окрашенных переживаний и через целостное сосредоточение внимания на предмете опыта, является не только гарантией того, что душа творит объективный опыт, но и надежным критерием подлинности этого опыта, т. е. адекватности его данному объекту. Ошибки и заблуждения возможны и здесь, но они не страшны тогда, когда упорная воля к предметности пробуждает желание их увидеть и дает силу их устранить.

Общение людей происходит и в сфере субъективно-определенного, и в сфере предметного опыта, причем в каждой из этих сфер принимает особый специфический характер. В области субъективно-определенного опыта есть переживания, которые только едва отмечены индивидуальными чертами души, сущность же их определяется в значительной степени родовыми, общечеловеческими свойствами душевной природы. Такое переживание может стать близким и понятным каждому и дает, по-видимому, возможность испытавшему его выйти из замкнутости одиночества. Повторяющиеся в каждом представителе человеческого рода способы испытывания создают ту общую всем среду, в которой может осуществиться для отдельных людей близость и понимание. «Понять» чужое переживание значит не только осознать его в ясной и отчетливой идее, но и конкретно представить как реальный, во времени протекающий процесс, ощутив в нем вместе с тем и то, что не поддается рациональному закреплению, но составляет его иррациональную неисчерпаемую сложность. Это возможно лишь тогда, когда в душе живут, – пусть в пассивном или дремотном состоянии, – те же силы, которые действовали в переживании чужой души; проявление их в ино-бытии необходимо будет воспринято как нечто не совсем чуждое, а может быть и близкое; оно пробудит дремлющее и заставит испытать «иное» как более или менее адекватное его отображение. Есть мелодии, есть речи, которые способны взволновать душу каждого, и это потому, что в них воплощены такие душевные движения, на которые способна каждая душа уже потому, что она душа человека. Одинокая маленькая жизнь узнает себя в ино-бытии, и это заставляет ее почувствовать как бы разомкнувшимися те границы, которые отделяли ее от других жизней; она растет и наполняет собою новые пределы и, отождествляя себя в воображении с другою душой, переносит на нее то чувство приятия, близости и любви, которое связывалось с нею самою.

Конкретная испытываемая родовая общность людей порождает целый ряд социальных чувств, которые поддерживают их совместную жизнь. Обычные проявления доброты и щедрости, жалости и сострадания основаны на том, что человеку ничто человеческое не может быть чужим. Жалея ближнего, душа испытывает в его страдании боль той родовой стихии, к которой причастна и она; одаряя другого, она, скованная неотрывно с общечеловеческим началом его души, одаряет и себя и не требует награды, потому что уже ее получила. Так живет в людях сила единения, которая направляет их друг к другу и питает в них порыв к взаимодействию в общении.

Но, несмотря на роднящую душу людей власть родового начала, несмотря на действенную силу понимающего и прощающего приятия чужой души как души своего ближнего, – сфера опыта, творимого родовой жизнью человека, не создает условий, необходимых для того, чтобы разрешить основные задачи общения. Одинокая душа обычно остается чуждою другой душе и в «любовном» взаимодействии с нею, и причина этого лежит в некоторых существенных чертах такого взаимодействия, обнаруживающихся в реальном его осуществлении. Опыт человека, сотканный из доступных каждому переживаний, как и всякий другой опыт, является индивидуально определенным. «Общечеловеческое» вне единичного есть абстракция; реально его нет так же, как не существует человека вообще, но лишь отдельные люди. В общении, опирающемся на субъективно-определенный опыт, понимание чужого испытывания устанавливается таким образом, что одна душа, вчувствуясь в другую через причастность обеих к основным свойствам природы человека, вызывает в себе переживание, подобное переживанию другой души, или же представление, отображающее чужое душевное движение. Ориентируя восприятие чужого на собственном опыте, душа видит в другой душе чаще всего лишь то, что определяется общими особенностями человека; но так как отображенный в душе понимающего процесс необходимо должен обладать индивидуальной формой, то общение неизбежно получает такой вид: воспринимающий испытывает адекватно чужой душе лишь в меру сходства с нею и различно в меру индивидуальной особенности; при этом индивидуальные черты переживания сообщаются ему из его личного опыта. Другими словами, понимание ино-бытия в опыте субъективно-определенного общения идет мимо индивидуального образа человека, черты которого подмениваются чертами самой понимающей души.

Такое отношение к ино-бытию не нарушает личного одиночества, и если в огромном числе случаев одинокая душа воспринимает родовую симпатию к ней как чувство, обращенное к ее личному бытию, то это объясняется тем, что, слишком заинтересованная в существовании такого чувства, она не видит его отсутствия и создает иллюзию его бытия. Создание подобной иллюзии облегчается одной особенностью человеческой души, чрезвычайно широко распространенной: вследствие недостаточно развитого самопознания и слабой самобытности обыкновенная душа испытывает общечеловеческие свои переживания как личные, тем более что в каждом отдельном переживании общее и индивидуальное слиты в одно целостное единство. Передавая другому о том или ином событии своей душевной жизни, которое, быть может, до деталей похоже на тысячи подобных же событий, совершающихся в жизни других людей, она все же испытывает свое сообщение как проявление интимного доверия, а внимательное, бережное, понимающее отношение к переданному ценит как акт интимной, личной к ней близости. Но этого мало: понимание общечеловеческих закономерностей в страждущей душе и искусное руководство ими дает ей столько облегчения, а тот, кто исцелил ее, приобретает над ней такую власть и пробуждает в ней такую благодарность, что поистине в этом рое объединяющих и сближающих чувств трудно бывает усмотреть ту бездну, которая по-прежнему лежит между двумя единичными жизнями, а главное, невыносимо признать ее. Одинокая душа сама от себя вносит индивидуальный оттенок в нейтральный опыт общения и создаваемой таким образом иллюзией близости заглушает тоскующее в ней одиночество.

Как только устраняются условия, благоприятствующие иллюзии «близости» в отношении человека к человеку, – эта иллюзия неизбежно отлетает. Качественное различие между душами людей, качественное превосходство одной над другими может и в данном случае получить то же значение, которое оно имело в опыте одиночества: раскрыть трагическую правду разъединенности людей. Чем могущественнее духовные силы человека, тем самобытнее проявляются они, тем определеннее бывает индивидуальный оттенок в каждом его душевном движении, в каждом слове или деянии. Личное такой души уже не ограничивается той суммой конкретных содержаний, которая отличает обыденную жизнь от другой и которая неизбежно получает выражение в общении, не выходящем за пределы общечеловеческого опыта. Индивидуальная сила сообщает самому общечеловеческому чувству такое неисчерпаемое богатство содержания, настолько проникает и преобразует его, что его общая основа сохраняет лишь значение почти безразличного серого фона, на котором сверкает пламенный образ. Очевидно, что личное должно ощущаться в таком случае как нечто большее, чем та или другая констелляция⁵ человеческих свойств, что оно осознает в себе особую природу, не сводимую к общим силам человеческой души. Между общечеловеческим и личным проводится мало-помалу разделяющая их черта, которая с конкретной ясностью усматривается и в себе, и в другом во время процесса общения. И вот тогда обращение к родовому опыту человека, использование ко всем применимых схем осуждения и приятия испытывается одинокой душой как оскорбительное непонимание, как пренебрежение к самым существенным сокровищам души, как полная безнадежная слепота к ее единственному неповторимому образу. Человек и с богатой и прекрасной душою может быть и несчастен, и слаб, и жалок, может быть грешен, как и другие, и его можно судить и осудить. Но прав он или виновен, он прав и виновен по-своему, и нивелирующий суд человеческий не властен судить его. До тех пор пока большинство не поймет, как мало относится к единичной, неповторимой душе обычное человечное ее приятие, немногие мудры будут, однако выстрадывать⁶ правду об одиночестве и уходить от нас, унося с собою мертвую для незрячих трагедию общения.

Итак, взаимодействие людей, связанное с областью субъективно-определенного опыта, не решает основных задач общения. Оно бессильно создать предметное единство переживаний, потому что берет материал общения там, где все теснейшим образом связано с личной жизнью души, где все неустойчиво, как она, и не может стать общим для двух достоянием; поскольку же такое общение все же пытается установить общность опыта и фиксирует лишь общечеловеческие моменты чужого переживания, оно безнадежно теряет живую связь с индивидуальным образом чужой души.

С самого начала ясно, что предметный опыт человека должен иметь совершенно иное отношение к проблеме взаимодействия людей. Предметное переживание, уводящее интерес души от ее личной судьбы к объективному явлению сущего, намечает в этом самом явлении тот предмет, который может стать общим для двух людей и создать содержательное единство их опытов. Созерцая один и тот же образ или обсуждая одну и ту же практическую или теоретическую проблему, люди создают благоприятную почву для зарождения в их душах родственных по своему содержанию образов и мыслей, обмен которыми может создать взаимное понимание и вместе с ним единство опыта. Правда, в обычном предметном общении, которое осуществляется и в повседневном быту, и в деловых отношениях, и в научных спорах, «единство» опыта имеет обыкновенно поверхностный характер; оно не охватывает существенные силы души, не создает созвучий в цельных переживаниях, рожденных всей полнотой душевной жизни, но сводится часто лишь к совместному приятию одного практического решения или к согласному пониманию теоретической истины. Это свойство единого опыта объясняется, между прочим, тем, что содержательное единство и реальное сходство переживаний, происходящих в двух душах, достигается тем легче, чем более устраняет каждый общающийся из своего высказывания личную сторону своей души с ее настроениями и желаниями и чем меньше учитывает он в высказывании другого отражения его одинокого неповторимого бытия. И вот это личное содержание души, не вовлеченное во взаимодействие, пренебреженное им, мешает душе целостно отдаться общению и достигнуть в нем целостного единства опытов. Обычное предметное общение может удовлетворять познавательный интерес души, может служить деловым целям или объединять беседу людей, собравшихся просто для того, чтобы побыть вместе и поговорить о том о сем, – но и оно беспомощно перед основными задачами общения: ему нет дела до того одиночества души, которое томится в ней о своем преодолении.

Однако несомненно, что только предметное общение открывает путь к созданию подлинного единства двух опытов: только в нем дается душе такой предмет, который может стать в одинаковое отношение к двум раздельным душевным единствам, может быть общим для них. Но для того, чтобы этот единый предмет двух опытов мог вызвать целостные переживания у общающихся и сроднить две души между собою, необходимо, чтобы он сохранял в себе связь с индивидуальным образом каждой приемлющей его души. Это осуществимо только в духовном опыте человека.