Текст книги "Ыттыгыргын"

Эн Аявака посреди ледяной пустыни

Аявака не спешит открывать глаза. Прислушивается. Тишина. Только ветер шелестит снежинками. Пахнет морозом.

Получилось? Открывает сначала один глаз, потом второй. Вокруг тундра, пустая, бескрайняя, белая. Получилось.

Аявака встаёт, оглядывается. Далеко, там, где земля встречается с небом, – чёрное пятнышко. Воскыран1616
  Воскыран – тюрьма (луораветлан.)


[Закрыть].

Аявака срывается с места. Бежит. Не сразу понимает: что-то не так. Хорошо бежит, быстро. На всех четырёх лапах. Совсем не холодно: длинная белая шерсть и слой подкожного жира не дают замёрзнуть. Аявака довольно рычит, скрипит когтями по снегу.

Из доклада доктора Х. Спенсера (материалы следствия Тайной комиссии по делу №813 об «Инциденте 10 февраля 1892 года», 7 сентября 1892 года)

…Весьма любопытна мифология упомянутых выше луораветланов. Мифология эта естественным образом граничит с философией и представляет собой простое, но вместе с тем не лишённое известного изящества описание реальности, какой её видят луораветланы. Например, они признают существование души и, более того, считают её (душу) едва ли не отдельным измерением пространства-времени.

Дальше, к сожалению, философия сменяется чистейшей воды мистикой. Считается (луораветланами), что подпространство – так называемая «изнанка» – есть вместилище некой злой силы, именуемой «Кэле». Кэле-де только и думает о том, как выбраться в эфир, чтобы (здесь окончательно побеждает первобытное мышление – прим. Х. С.) одну за другой поглотить все звёзды Млечного Пути. А выбраться не может: граница между изнанкой и эфиром непроницаема для Кэле (обратите внимание на симметричность этой легенды с существованием так называемого «чёрного льда» – великолепный пример бредового мышления, которое всякую деталь реального мира вписывает в картину собственного безумия – прим. Х. С.). Но Кэле, продолжают луораветланы, хитёр и может спрятаться в душе человека. И когда тот преодолеет барьер между изнанкой и эфиром, покинуть его и приступить к поглощению звёзд.

На справедливые вопросы вашего покорного слуги о том, почему за пятьдесят лет подэфирного пароходства Кэле так и не выбрался с изнанки, шаманы с детской наивностью предъявляют разницу между душой британца и душой луораветлана. Британская, мол, слишком эгоистична, полна собственными эйгир (чувствами, переживаниями, памятью), поместиться в ней Кэле – всё равно что в забитый вещами шкаф попробовать утрамбовать ещё и слона (аналогия моя, луораветланы о существовании слонов не осведомлены – прим. Х. С.). Душа же луораветлана как будто отличается от британской особым простором и незащищённостью (см. интереснейшую записку проф. У. Джеймса об эйгир – вибриссах, позволяющих луораветлану чувствовать гораздо больше и тоньше, чем чувствуем британец – прим. Х. С.).

Тут мы подошли к интересному моменту, когда мифология становится инструментом оправдания: по мнению луораветланов так называемый «Инцидент» – неудачная попытка этого самого Кэле перебраться в эфир, воспользовавшись душой луораветланского ребёнка…

Капитан Макинтош теряет друга

С Аявакой на руках капитан едва помещался в узком коридоре. Идти стало совсем неудобно, чудовищные конструкции, угловатые и острые, то и дело цеплялись за одежду, словно ожившие ветви и корни деревьев в мистическом лесу. Как только передвигается в этих лабиринтах Мозес?

Наконец, впереди показался задраенный люк машинного отделения.

– Мозес! – крикнул капитан. – Открывай!

Со всех сторон зашелестело недовольное шипение и кряхтение, а потом уже сварливый голос – низкий, хриплый, прокуренный, подозрительный:

– Назовись!

Неслыханная наглость!

– Мозес, у тебя пароотводы рогульками не свернулись ли?

– Макинтош, ты? – голос звучал отовсюду. Капитан знал этот фокус – несколько репродукторов создавали мультифонический эффект и ощущение, будто сам Господь изволил ответить. Весь коридор перед входом в машинное Мозес превратил в огромный телектрофон.

– Я, чёрт тебя дери! Есть сомнения?

– Меня едва не прикончил палубный томми! Да, пожалуй, у меня теперь имеются некоторые разумные сомнения.

Макинтош разглядел под ногами мелкие детали томми, а справа от двери – скрюченную его тушу с оторванной головой. Не так-то просто прикончить Мозеса.

Раздался щелчок, люк открылся. Первым в машинное вошёл Цезарь, за ним капитан с Аявакой на руках. Люк захлопнулся. Внутри было темно, свет давала только лампа, которую держал в зубах Цезарь.

– И правда, живой капитан в наших краях! Хоть отметку в календаре делай, – услышал Макинтош обрадованный голос Мозеса. – Август, отбой!

Из-за спины Макинтоша в круг света выступил томми, с головой и туловищем, причудливо размеченными красной и белой краской. Это был личный помощник и любимец Мозеса – более громоздкий и вместе с тем – более ловкий, чем обычные томми. От неожиданности капитан едва не уронил Аяваку.

– Спокойно, капитан, этот томми – правильный томми. Не из тех, с которыми ты, вижу, успел поговорить по душам. – Мозес появился из темноты.

Огромный, грозный, с чёрным от копоти лицом, с жёлтыми от табака усами. Больше ничего человеческого в его облике не осталось. Трубы, шестерёнки и ременные приводы заменяли Мозесу человеческие органы. В дополнение к механическим рукам имелись у него многочисленные манипуляторы. Лысая голова крепилась к подвижной шее из нескольких сегментов. Череп прятался под латунным кожухом.

– А ты, капитан, времени не теряешь? – кивнул он на Аяваку. При этом одной рукой забрал у Цезаря лампу Дэви, другой, которая скорее похожа была на щупальце, ловко зажёг несколько газовых ламп на стенах.

Макинтош осмотрелся. Слева обнаружился огромный металлический стол, на котором закреплены были дополнительные лампы, инструменты для ювелирных и, наоборот, чрезвычайно грубых работ, оптический прибор с десятком линз и ящики с запчастями. На столе этом хаотически разложены были механизмы разной степени собранности. Проследив его взгляд, Мозес молниеносно оценил задачу и, стуча колёсами по рельсам, бросился освобождать место для Аяваки.

Томми Октавиан Август равнодушно замер у входного люка, ожидая распоряжений.

– У вас там наверху революция, а? – Мозесу как будто не требовались ответы собеседника, только бы самому болтать без умолку. – Разнесли всю машинерию! Датчики рыдают.

– То-то я смотрю, ты на войну собрался.

Из-за плеча Мозеса грозно торчало обрезанное дуло «энфилда». За пояс заткнут был потрёпанный «бульдог».

– Я, конечно, тоже бобёр травчатый, – Мозес аккуратно перекладывая вскрытые головы томми, россыпи шестерёнок и сверкающие суставами и поршнями руки. – Мне б, дураку, сразу сообразить, что дело неладно, когда ещё телеграф погружение скомандовал. Но вроде всё штатно было. Процедура один в один. А что на два часа раньше – так не моего оно ума дело. Сижу, жую, эль хлебаю. В котельную одним глазом. А тут инъекционарий возьми да и включись – едва погрузились, ни в какие ворота. Да и сработал как-то с подвыподвертом – ну я, значит, насторожился.

– Инъекционарий включался? – капитан уложил Аяваку на стол.

– Ещё как включался. Знатно включался – вот что я тебе скажу. Отправил пассажирам чистый лёд вместо коктейлей, – Мозес сделал паузу, ожидая реакции Макинтоша.

Что тут скажешь? С одной стороны, настоящий скандал – сотне добропорядочных пассажиров подали вместо реабилитационного коктейля неразбавленный крепчайший наркотик. С другой – если всё обернётся совсем скверно, хоть кому-то на борту будет весело.

– У меня ж всё давление сюда выведено, по науке. Я было решил, что доктор наш принял малость лишнего. Но потом такая чехарда началась, я аж присел. В телеграфе тишина. Телектрофон шипит и плюётся. Манометры с ума посходили. Зову, значит, своего Октавиана Августа – он про механиков у меня главный. Иди, говорю, разберись. Август – так точно. Только в коридор – слышу – бум! бах! кедрах! Беру тогда свой любимый ключ на сто восемь. Выглядываю. А там – мама родная – два томми из верхних палубных друг друга месят на шестерёнки. Дерутся, значит. И Августу моему достаётся, хоть он и в стороне. Я сунулся разнимать – едва с Всевышним не поздоровался.

В подтверждение Мозес неестественно наклонил голову, демонстрируя вмятину на латунном кожухе, под которым прятался его череп.

– Мы с Августом одного-то, который почернее да позлее, вдвоём приговорили кое-как. Второй смирный оказался, ничего. Сам сдох – видать, на последнем пару был. Я ему руки-то открутил на всякий случай, – Мозес кивнул в угол, где рядом со столом стоял спящий томми с отвинченными манипуляторами. – Ну, думаю: наверху латифундия творится. А началось всё с погружения этого недоношенного. Один в один как я в романе читал – про пиратов мериканских. Куда плывём? К какой рыбе в зубы? В общем, я турбинку-то и приглушил. Хвала эфиру, что хоть кочегары слушают меня, а не голоса в голове. Думал выбираться наверх, осмотреться, что как – да куда ж мне с моими габаритами. В эфир бы нам, а, капитан?

Капитан только покачал головой. Если Кошки делался разговорчивым исключительно под влиянием луораветланского зелья, то Мозес был таким всегда. Кажется, разбуди его – и он тотчас засыплет тебя вопросами, ответами и соображениями.

– Спокойно, Мозес. Наверху Кошки. Вот-вот начнёт продувку балласта.

Мозес сделал скептическое лицо, но ответить не успел, за спиной его раздался шум.

– Август? – заволновался Мозес.

Октавиан Август оставил свой пост и двигался к ремонтному столу. Из груди его со стрёкотом ползла телеграфная лента.

– Вот скажи, капитан, отчего на этом корабле всякая железка имеет своё Мнение? – возмутился Мозес, разворачиваясь навстречу томми. – Что у тебя, Август?

– Стой, Мозес, – тихо сказал Макинтош. Он успел увидеть то, чего не заметил механик. По всему телу Октавиана Августа хаотически путались щупальца чёрного льда, закрывая собой боевую красно-белую раскраску томми. Скользкий ледяной след тянулся от Августа к входному люку. Точно такие же чёрные разводы льда видел Макинтош на томми из лазарета. Чёрный лёд пробрался в механизм томми, и ничего хорошего это не предвещало. Макинтош потянулся за револьвером и вспомнил, что отдал его Айзеку.

– Вот ведь пар тебя свисти, – сказал Мозес, который тоже заметил лёд и от того, кажется, впал в ступор. – Макинтош, дружище, это ж лёд. Это дохрена льда, прямо в машинном отделении!

– Стреляй. Стреляй в глаз, – прошептал Макинтош.

Но Мозес как будто не слышал.

Август был в трёх ярдах, когда Цезарь вышел вперёд, закрывая собой Макинтоша и Мозеса. Сейчас этот поганый лёд переберётся на пса, понял капитан. И тогда Цезарь, верный Цезарь, добрый Цезарь развернётся и молча убьёт своего хозяина. Капитан думал об этом равнодушно, отстранённо, как если бы речь шла не о нём самом и его механическом псе.

Словно услышав эти мысли и желая показать их нелепость, Цезарь без предупреждающего рыка, без подготовки, с места прыгнул почти вертикально вверх, намереваясь вцепиться стальными зубами в незащищённое горло Октавиана Августа.

Но Август не был обыкновенным палубным томми. Слишком много времени потратил Мозес, чтобы соорудить себе идеального помощника – ловкого и быстрого. Предчувствуя исход этой битвы, Макинтош начал движение одновременно с Цезарем.

Он бесцеремонно выхватил «бульдог» из-за пояса у машиниста-механика и выстрелил в тот самый момент, когда огромные железные пальцы Октавиана Августа сомкнулись на шее пса. Звук выстрела смешался со скрежетом сминаемого металла и свистом пара.

Пуля, влетевшая в левый глаз Октавиана Августа, заставила томми замереть мёртвой статуей. Он так и не отпустил Цезаря, из сломанной шеи которого торчал наружу искорёженный позвоночник.

– Это же Август, – сказал Мозес. – Мой Август.

А Макинтош слушал «Бриарей». Пароход, лишившийся собственного хода, сделался игрушкой во власти глубокого подэфирного течения. Кошки и не думал продувать балласт.

Эн Аявака штурмует воскыран

Воскыран. Темница. Серый камень, поросший мхом и плющом – голым, замёрзшим, жёстким, без единого листочка. Стены кривые, уродливые, ни окон, ни дверей.

Аявака обходит воскыран кругом. Становится на задние лапы, передними опираясь на стену. Не подступиться.

Царапает когтями камень – ни следа.

Разгоняется, бежит так, что ветер завидует её скорости. Скользит мягкими лапами по льду и боком врезается в стену.

Шррррхт!

Когда опускается облако пыли, Аявака видит, что ничего не изменилось. Тогда она разбегается снова.

Шррррхт!

И ещё раз.

И ещё.

Шкура стёсана до крови. Тело болит страшно – будто снова и снова обрушивается на неё ледяная гора. Но Аявака не останавливается.

До тех пор, пока на стене не появляется тоненькая – с эйгир – трещина. И за ней шорох – тихий, осторожный; запах – знакомый с детства, запах неба; мрак – мягкий, как вечерние сумерки.

Аявака знает, что большего ей не добиться. Это не её камни, не ей их рушить.

Из записки о природе так называемого чёрного льда (А. Смит, «Таймс», номер 16 за 1897 год)

Я, как известно, категорически против названия «лёд», но так уж исторически сложилось, и не мне эту традицию менять. Важно помнить, что как бы мы ни назвали обсуждаемое вещество, свойства его от этого не изменятся. Чёрный лёд невероятно гибок и агрегатные состояния меняет быстрее, чем иные дамы собственные решения.

…Первая научная экспедиция для исследования этой загадочной субстанции снаряжена была едва ли не полвека назад, задолго до того, как лёд впервые выбрался с изнанки в эфир. С прискорбием вынужден констатировать, что с тех пор наше представление о чёрном льде так и не сдвинулось с мёртвой точки. А ведь только Королевская Академия Наук снарядила не менее дюжины экспедиций, три из которых поныне числятся пропавшими без вести.

За полвека высказано немало теорий, большинство из которых невозможно проверить ни математически, ни экспериментально. Некто Калуца вовсе утверждает, что чёрный лёд представляет собой особенное, дополнительное измерение пространства, свёрнутое ещё более причудливо, чем изнанка. Нелепость! Как, скажите на милость, приходят людям подобные мысли? Лёд – объект более чем материальный, о чём с радостью расскажут вам эксцентрики, употребляющие эту субстанцию в качестве лёгкого наркотика. Попробуйте пить расстояние и вдыхать время – тогда вернёмся к вопросу об измерениях.

Ваш покорный слуга придерживается более традиционной и самой распространённой в консервативных научных кругах точки зрения, полагающей лёд паразитом, простейшим организмом, сформировавшимся в чуждых человеческому пониманию условиях. Чем-то вроде океанического планктона – но агрессивного. Все имеющиеся на сегодняшний день данные в полной мере подтверждают эту теорию…

Капитан Удо Макинтош находит сбежавшего томми

– До чего ж безумные люди, эти учёные! Свёрнутое измерение, ишь. Паразит как есть. Чёрный, мерзкий, грязный… Знал я, что он людей с ума сводит, но чтобы томми?

Даже мёртвый, томми продолжал подёргивать конечностями, крутились какие-то шестерёнки внутри него, дребезжали трубы.

– Ишь, упорный. Не признаёт поражения, подлец!

– Томми?

– Лёд! Смотри, как мечется, шкода. Только ведь физику не обманешь, будь ты хоть сто раз на изнанке. Нет пара, нет давления, нет томми.

Мозес, скривив лицо, разглядывал внутренности Октавиана Августа. Лёд укутал каждую шестерёнку, сплёл свой замысловатый и пугающий узор вдоль поршней и металлического туловища. Заполнил собой голову механического человека. И продолжал движение.

– Осторожно, Мозес!

Тонкое щупальце льда метнулось к левому глазу Мозеса. Но машинист-механик не терял бдительности – мгновенно, по-змеиному, его голова переместилась на два фута назад и замерла, покачиваясь на длинной шее.

– Вот ведь паразит! – Мозес ловко выплеснул на томми глицерин из ведра, которое держал наготове. Лёд зашипел, тая. – Ну держись!

Мозес продолжал скрипеть что-то неразборчивое, но весьма возмущённое, поливая глицерином застывших памятником Цезаря с Октавианом, пол вокруг них, дверь в машинное. Лёд, шипя и пенясь, скрылся в коридоре. Впрочем, опыт показывал, что на изнанке глицерин сдерживал лёд недолго. Следовало поторопиться. Они давно уже должны были умереть, если верить подсчётам Аяваки.

Чёрный лёд, наступающий открыто, неумолимо, заставил Макинтоша на время забыть об опасности тайной и незаметной.

Где-то пряталась маленькая напуганная девочка, которая одной только силой мысли могла убить всё живое на пароходе. Неизвестно ещё, кто из них опаснее: лёд или умкэнэ.

Зачем томми-носильщик – а капитан не сомневался, что это было именно его манипуляторов дело – украл луораветланского ребёнка? По чьему приказу? Это наивные луораветланы всякое зло списывали на мифического Кэле. А капитан Удо Макинтош знал точно: за любой пакостью непременно стоит живой человек, преследующий свои обыкновенные и понятные цели.

Мозес? Повелитель пара и шестерёнок, отец всех томми на борту. Случись у Мозеса причина захватить власть на «Бриарее», он сделал бы это ловчее и быстрее, а хватка его была бы железной. К тому же за годы собственной бесчувственности Макинтош научился тонко различать чужие эмоции по мимолётным внешним признакам. И совершенно определённо мог сказать: Мозес был удивлён и рассержен происходящим. Ещё бы: какой-то подлец нарушил порядок, который машинист-механик строил годами, и забрал у него, у Мозеса, тончайшие нити управления пароходом.

– Сдаётся мне, наш Кошки продувать балласт не собирается, – сообщил Мозес, справившись со льдом. – Уж пять раз продул бы, если б хотел.

Мозес был прав. Выполни Кошки приказ Макинтоша, они бы уже были в эфире. Но в иллюминаторах и на эхолоте бурлила фиолетовая тьма изнанки.

– Я возвращаюсь наверх. Как бы с Кошки не приключилась та же беда, что с Фарнсвортом и другими.

– Напрасно беспокоишься за Кошки, капитан. Он парень крепкий, в обиду себя не даст. Слыхал, какую славную драку устроил он в Бристольском порту? Говорят, семерых уложил.

– Это были люди, Мозес. Из плоти и крови. А не обезумевшие ото льда томми.

– Кому-то нужно было это безумие, капитан. Тому, кто отдал томми приказ разнести инъекционарий и выпустить на свободу лёд. Это человек, капитан. Из плоти и крови.

– Человек, похитивший луораветланского ребёнка?

– Возможно.

– И этот человек…

– Кошки. Кошки это всё заварил, собака, вот что. Больше и некому. Сам посуди: Кошки был сегодня в порту? Был. По томми он первый специалист после меня. Вахта его была? Его.

– Складно говоришь. Но мотив?

Макинтош широким шагом расхаживал рядом с ремонтным столом, на котором лежала Аявака. У него было странное ощущение, будто луораветланка смотрит на него сквозь опущенные веки – смотрит прямо в душу. Мозес перетащил скульптурную композицию «Октавиан Август убивает Цезаря» к стене, где смирно стояли ещё несколько неисправных томми, и теперь примерялся, как бы разделить соперников.

– Мотив простой, капитан. Лёд. Знаешь, сколько стоит унция этой отравы наверху, в эфире? – он со значением махнул любимым ключом на сто восемь. – А камера инъекционарная! Про камеру забыл? Камера-то наша дороже иного парохода.

Камера, в которой лёд хранится в эфире не меньше недели… Пожалуй, человек беспринципный не постеснялся бы за такую добычу и убить.

– Во-первых, про лёд на борту и камеру Кошки ничего не знал…

Про лёд знали трое. Мозес, который придумал эту безумную авантюру и всячески её отстаивал (Мозес обожал безумные авантюры); доктор Айзек, который с самого начала был категорически против и уступил, только убедившись, что пассажиры будут получать исключительно гомеопатические дозы льда; Макинтош, который холодно оценил экономические выгоды новшества.

Айзек? Невероятно. Айзек искренне верил в силу закона. Взгляды его порой были весьма радикальны, но радикальность эта уравновешивалась кристальной убеждённостью, что всякий человек занимает строго определённое для него место и выполняет строго отмеренную ему задачу. Случись у старого доктора нужда в чёрном льде, он пошёл бы самым бюрократическим путём. Написал бы сотни писем, жалоб, заявок, прошений…

– Знал Кошки. Знал. С неделю назад, когда к Наукану шли, он моего томми поймал за скалыванием льда в трюме. Пришлось ему кое-чего объяснить. Да.

Слова Мозеса утонули в грохоте – ему удалось таки разделить томми и пса – и Цезарь рухнул на пол. Мозес испуганно покосился на полуразобранных томми в углу.

– А мне, значит, ни слова, ни полслова, – укорил его Макинтош.

– У тебя, капитан, своих забот полный пароход.

Таков был Мозес – толстая механическая наседка, которая сама всё знала и сама всё решала, не считаясь с мнением окружающих.

– Есть ещё во-вторых, – заметил Макинтош. – Если Кошки собирается продать твоё гениальное изобретение, то объясни мне – зачем ему разбивать его? В дребезги.

– Да что тут думать? Выходит, наркоман твой Кошки. Недаром такой недалёкий. Ото льда они все умом двигаются.

В очередной раз Макинтош убедился в уникальном таланте Мозеса видеть суть вещей.

– Ответь мне тогда, умник, куда делся луораветланский ребёнок? И это я ещё не спрашиваю, зачем он сдался нашему Кошки.

– Я так скажу: задачи решать нужно строго по порядку. Ты сперва пароход в эфир подними, а там и ребёнок отыщется.

Тут Мозес был прав. Медлить никак нельзя. Капитан оглянулся на спящую Аяваку.

– Девушка остаётся на твоём попечении. Если почувствуешь неладное, то…

Мозес насторожился.

– Что? Убить её?

– Полагаю, до этого не дойдёт. Я пришлю сюда доктора Айзека. Возможно, он сумеет разобраться с её недугом.

– Если она не убьёт нас прежде.

Голова Мозеса с помощью сегментной его шеи оказалась совсем рядом. Мозес усмехался и – редкий случай – молчал, ожидая реакции собеседника.

Капитан нахмурился.

– Тебе что-то известно?

– Ты что конкретное имеешь в виду, капитан? Луораветланов? Этот ваш так называемый «Инцидент»?

– Но откуда?.. Это же…

– Государственная тайна? Не для моего коллеги Уильяма Джеймса. Ты должен помнить его, капитан. Проныра с бородищей.

Макинтош покачал головой. Джеймс был мозгоправом – одним из множества учёных, которых привлекли для расследования «Инцидента».

Разумеется. Информация, полученная любым из корреспондентов Мозеса, сейчас же становилась достоянием всего их кружка учёных-безумцев. Возможно, эта маленькая научная секта хранила больше государственных тайн, чем Королевский архив.

Впрочем, так было даже лучше. Рано или поздно пришлось бы кому-то рассказать.

– Так что скажешь, капитан – отправим опасную дамочку поохотиться на небесных китов? Превентивно, как изволят говорить господа военные. Чик – и всё.

– Никаких китов, Мозес. Это очень кстати, что ты в курсе возможных проблем. Но убивать никого не станем. Девушка не представляет опасности. Если бы она хотела, мы были бы уже мертвы.

Мозес молчал, но по виду его Макинтошу было ясно: машинист-механик ждал другого ответа. Подвижное лицо его с такой скоростью меняло выражения, как если бы Мозес теперь же мысленно советовался одновременно со всеми своими товарищами по переписке. Никаких собеседников, конечно, не было. Но подобная мимическая работа была ярчайшим признаком сложных мыслительных процессов внутри головы машиниста-механика.

Презанятное зрелище.

– Мне пора, Мозес. И вернувшись, я рассчитываю найти девушку живой, – Макинтош направился к двери.

– Погоди, капитан. Покажу тебе кое-что, – решился, наконец, Мозес.