Текст книги "Ыттыгыргын"

Капитану Удо Макинтошу снится сон

Капитан Удо Макинтош понимает это лучше других: подлинный кошмар почти неотличим от реальности. С нелепой точностью и достоверностью повторяются события из настоящей жизни. Разница есть: во сне Макинтош всякий раз заранее знает, что произойдёт. И рвёт связки в беззвучном крике, спрятанный внутри собственного тела, не способный что-либо изменить. Подойти к Марте, обнять. Сказать ещё раз, как любит её.

Это всегда тот же день. Последний день сумасбродного свадебного путешествия, план которого придумала юная макинтошева жена. Простая и вместе с тем необычайная идея: за неделю посетить как можно больше уголков Млечного Пути, составив яркую калейдоскопическую картинку. С такими воспоминаниями, говорит Марта, не страшен ни лондонский смог, ни пыльные университетские кабинеты. К этому дню на карте их путешествия отмечена дюжина портов.

Это всегда те же декорации. Небольшой пароходик с романтическим именем «Клио», капитан которого, Питер Дьюринг, – давний друг Макинтоша. Для молодожёнов организована пристойная по местным меркам каюта с огромной кроватью. Днём «Клио» глубокими течениями сквозит от звезды к звезде, ночью дрейфует в эфире. Вечерами небольшой лондонский оркестр, ангажированный Питером, играет вальс, мазурку и кадриль.

От яркой ли череды картинок и впечатлений или от постоянных погружений под эфир у Макинтоша кружится голова. Он совершенно счастлив. И второй Макинтош, тот, которому всё это снится, не способен противиться огромному, безудержному счастью. Тем страшнее падать.

Итак, последний, самый необычный пункт сумасшедшего плана – путешествие на край Млечного Пути, в места неизведанные и тёмные. Сложная задача, но Питер неизменно ручается, что проблем не будет. Всякий раз Макинтош порывается остановить его, рассказать, не позволить. Но тело делается чужим и не слушается приказов. Продолжает играть по сценарию.

И всё повторяется.

Раннее утро по корабельному времени. Марта рядом, спит. Макинтош открывает глаза и ждёт. Не способный пошевелиться, он чувствует как «Клио» погружается на глубину. Это короткое путешествие. Всего полчаса смертельной муки и неспособности даже моргнуть. Пока пароход плывёт навстречу своей гибели.

Невозможно предсказать подобное: в безлюдном и неизученном уголке вселенной, течение к которому капитан совместно с навигатором рассчитывал всю ночь, «Клио» налетает на утлую лодчонку самого небританского вида. Поднимись пароход из-под эфира всего на четверть мили в сторону или на три минуты позже, встреча эта стала бы великолепным завершением безумной экспедиции.

Холод. Чужие звёзды. Марта бледна, напугана. Удо обнимает её, прижимает к себе – в последний раз. Чьё сердце бьётся так громко? И тогда было не понять, а во сне – тем более.

Питер лично возглавляет спасательную команду. Он напряжён, собран, но полон оптимизма.

Здесь Макинтош всегда пытается проснуться. Безрезультатно.

На борту лодки обнаруживают двоих: древнего старика и маленькую совсем девочку. Старик дышит хрипло, прерывисто. Он при смерти. Борта лодки, сжатые ударной волной, раздробили ему кости. Девочка без сознания, но цела. Старик сберёг её, прикрыл своим телом.

Обоих тотчас переносят с агонирующей лодки на «Клио», в тесную каморку с двумя кроватями, служащую лазаретом. Остро пахнет хлорной известью.

Марта. Всегда деловая, уверенная в себе, она сейчас же берёт дело в свои руки: даёт указания фельдшеру – принести морфин из капитанского сейфа и лёд с камбуза; отсылает прочь зевак-музыкантов, которые набились было в лазарет, желая как следует рассмотреть необычайных пациентов; обтирает лицо девочки тряпицей, смоченной в уксусе.

Из коридора доносится шёпот матросов.

Макинтош склоняется над стариком.

Тот роста очень малого, словно усох от долгой жизни. Волосы – длинные, снежно-белые – заплетены в две косы. Одежда сшита из шкур какого-то животного и искусно украшена затейливыми орнаментами. Дышит старик медленно, редко, как будто знает доподлинно, сколько вдохов ему отмерено.

Питер уходит на мостик, отдаёт приказы о погружении. Рассчитывает глубоким быстрым течением в кратчайшие сроки добраться до цивилизованного порта, где девочка, а может – чем чёрт не шутит – и старик получат помощь врача.

Под ногами, в машинном, гудит, разогреваясь, турбина.

Погружаться никак нельзя. Здесь Макинтош всегда пробует остановить Питера. Невозможно. Эта пьеса сыграна раз и навсегда. И теперь точно заново крутится плёнка в кинетоскопе, кадр за кадром повторяя то, что видено уже десятки, сотни, тысячи раз.

Кружится голова – «Клио» погружается.

Старик чувствует переход на изнанку. Сквозь тело его проходит конвульсивная волна. Он открывает глаза.

В глазах стариковых Макинтошу видится бездна, от взгляда – жгучего и тёмного – остаются на сердце неизлечимые шрамы.

Нечеловеческим усилием приподнимается старик изломанным своим телом, опираясь правой рукой о кровать, а левой цепко хватает Макинтоша за руку. И шепчет-поёт высоким хриплым голосом, повторяя по кругу одно и то же:

А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,

Ко-о-оняй, а-ая-яли!..

А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,

Ко-о-оняй, а-ая-яли!..

Дотянув хрипло последний слог, старик бессильно падает на кровать. Последний вдох. Умирает. Зрачки его делаются прозрачными, ледяными. Руку макинтошеву он не отпускает, так что Макинтошу приходится самому расцеплять мёртвые пальцы, высвобождая запястье.

Дальше так. Вскрикивает Марта, и Макинтош, обернувшись на этот звук, видит, как приходит в себя маленькая девочка на соседней кровати.

Радости нет: он точно знает, что сейчас произойдёт.

И всегда не готов.

Едва девочка открывает глаза (взгляд остаётся лунатическим, пустым), как невидимая сила вжимает её в поверхность кровати. Кожа девочки делается мертвенно-бледной, чёрные глаза синеют. Она принимается неистово размахивать руками в воздухе, словно защищаясь от чего-то страшного. Яростно шепчет непонятные слова. Марта отшатывается, не решаясь прикоснуться к обезумевшему ребёнку.

Неясная чёрная тень на мгновение скрывает от Макинтоша мир – и он находит себя лежащим на полу.

Холодно, отовсюду ползут сквозняки.

И нечто прожорливое, мучимое чудовищной жаждой, забирает его воздух и жизнь. Макинтош тонет в глубоком мутном озере, цепляясь за обломанный камыш на дне, глотая горькую зелёную воду и песок. Пузырьками последнего вздоха уплывают куда-то эмоции – одна за другой. С минуту Макинтош бьётся с неотвратимой напастью, потом делается спокоен и расслаблен, будто со стороны наблюдая, как мечется в конвульсиях его тело, отдавая жизнь по капле.

Страшнее другое. Как зеркальное его отражение – Марта. Она задыхается. Лицо её искажается от боли, затем делается безэмоциональным, пугающе расслабленным. Марта просто лежит на полу и беззвучно, по-рыбьи, умирает. Только руки её подрагивают, и ногти царапают пол. Зрелище это оставляет равнодушным Макинтоша. Ему ни до чего нет дела, точно всю любовь его и нежность, и простое человеческое сочувствие кто-то выпил до дна. В этот момент он теряет её – ещё до того, как Марта по-настоящему умрёт.

Шорох. Свет.

Маленькая девочка сидит на кровати, глаза её и волосы явственно светятся синим. Длинные косы растрепались и гибкими нитями тянутся к Марте и к Макинтошу, впитывая украденные флюиды. Макинтош некоторое время наблюдает, как синими светящимися точками удаляются его воспоминания по этим нитям, а потом его накрывает чернильной тьмой.

Заканчивается всегда одинаково.

В эфире неподалёку от европейской звезды Ла-Корунья дрейфует небольшой пароход «Клио».

Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та, – шепчет он радиоволнами. И снова: – Та-та-та-тааа-тааа-тааа-та-та-та.

В ходовой рубке, живой среди мертвецов, лежит без сознания юный Удо Макинтош. Придя в себя, он не сможет рассказать, как оказался в рубке и кто вывел корабль из-под эфира.

Мертвы все. Питер Дьюринг с помощником – здесь же, на мостике, матросы на вахтах, кочегары и машинист внизу, оркестранты – в кубрике, Марта и фельдшер на полу лазарета.

Девочка мирно спит на кровати, свернувшись клубком.

Капитан Удо Макинтош пытается проснуться

Капитан открывает глаза. Над самым его лицом нависла огромная белая морда. Медведь. Во взгляде медведя Макинтош читает осуждение. Капитан пытается встать, и понимает, что лежит на снегу, и всюду, сколько хватает взгляда, снег. Только на горизонте темнеет неясным пятном нечто, снегом не являющееся. Капитан смотрит на медведя, на тундру вокруг, на низкое серое небо и понимает: он всё ещё спит. Поскольку спать Макинтош предпочитает в горизонтальном положении, он ложится на снег и закрывает глаза.

Капитану Удо Макинтошу снится сон Аяваки

В огромном мире её детства бескрайние белые просторы и прозрачное небо. Аявака воображает себя героиней сказки – из тех, что старухи рассказывают у огня, пуская в небо табачный дым.

Аяваке пять лет. Нишмук берёт её с собой в наргынэн – верхний мир.

Шаман Нишмук, отец Кутха, ростом с десятилетнего мальчика. С тёмного его морщинистого лица никогда не сходит лукавая улыбка, а в глазах живут звёзды. Говорят, Нишмук выбрал Аяваке судьбу. Говорят, она станет матерью Кутха, когда старый шаман уйдёт.

Шорох умаяка, скользящего в эфире, и ласковый свет тысячи звёзд. Эйгир Аяваки, неуправляемые и строптивые, тянутся в темноту верхнего мира, желая теперь же узнать все истории и выпить Млечный путь до дна. Нишмук молчалив и неспокоен, глаза его как будто потухли. Видит ли он будущее? Знает ли, что Аяваке суждено жить в мире без Кутха?

Шшшшшорх!

Трещит и рвётся ткань эфира, взрывается многоцветными волнами, пропуская с изнанки гремящее угольное чудовище – прогулочный британский пароход. Пароход этот стирает судьбу Аяваки и переписывает наново: неопытный капитан ведёт своё чудовище прямо на умаяк. Гнутся тонкие борта лодки, сжимая в смертельных объятиях маленьких луораветланов.

Масляно-чёрная клякса расползается перед глазами Аяваки, убаюкивает её, лишает опоры. Короткими вспышками взрываются в этой черноте неясные цвето-запахи. Красный – жестокость, сульфид – гниение, умбра – отчаянье, уголь – движение.

Не просыпаясь, не понимая ещё себя, Аявака чувствует, как жизнь уходит из Нишмука. Аявака тянется к нему жгутиками неумело, неловко… Нишмук холоден и нем, рот его запечатан навеки, а разум пуст. Нишмука нет; нет и Кутха.

Вэгыргын1919
  Вэгыргын – смерть (луораветланск.)


[Закрыть].

Кутх умер.

Аявака смотрит в черноту и ждёт, ждёт, когда обновлённый Кутх придёт к ней. Зовёт его – нет ответа. Пусто. Темно.

Тишину ломает хруст и рокот. Это рушится сказочный детский мир Аяваки. Осколки его разлетаются в стороны и разбивают чёрную стену обморока: Аявака приходит в себя. Выныривает из пустоты.

И тотчас сметает её чудовищная волна цвето-запахов, которые теряются друг в друге и оттого кажутся сплошной бурой массой грязи. Аяваку подхватывает потоком, кружит, тянет на дно.

Эйгир её, не готовые к такому испытанию, мечутся в безумной пляске. Найти укрытие и не видеть, не слышать, забыть. Укрытия нет. Нет ласкового эфира, исчез в угольном дыму верхний мир. Повинуясь поспешному приказу молодого капитана, пароход погружается в фиолетовую бездну изнанки.

И тогда на сцене появляется Кэле.

Капитан Удо Макинтош в компании белого медведя находит воскыран

Макинтош открывает глаза. Чувствует ладонью холод снега и понимает, что ещё не проснулся. Встаёт, прыгает на месте, разминая суставы. Оглядывается. Давешний медведь никуда не делся. Шкура на его боках – серая, грязная, с запёкшейся кровью. Медведь неспешно движется прочь. То и дело останавливается. Роет лапой снег. Рычит. Макинтош бежит следом. Вдвоём всё же веселее. Но догнать медведя не так просто. Зато тёмное пятно, которое в прошлый раз Макинтош разглядел на горизонте, приближается, обретает очертания и, наконец, оказывается совсем рядом.

Это часовня. Построенная кое-как, будто неизвестные строители сложили её из руин замка, который когда-то стоял здесь же. Нелепо. Британский замок в Науканской тундре.

Старые камни укутаны толстыми стеблями замёрзшего плюща. Макинтош обходит часовню кругом. Ни дверей, ни окон.

Но внутри что-то есть.

Бьётся крыльями и когтями, грызёт камни, рвётся на волю.

Макинтошу не нужно заглядывать внутрь, чтобы узнать маленького чёрного птенца, который терзает его двенадцать лет.

Капитан Удо Макинтош просыпается.

Капитан Удо Макинтош видит Кэле

Прямо на Макинтоша смотрел мёртвыми глазами крокодил. Левый глаз рептилии, чёрного стекла, пошёл мелкими трещинами, правый, изумрудно-зелёный, позаимствованный у бельгийской куклы, был расколот надвое. Крокодил такой имелся только в одном месте на «Бриарее». Макинтош осторожно повернул голову и убедился, что действительно находится в казино.

Казино расположено было во втором этаже пассажирской палубы и представляло собой круглое помещение, в стены и потолок которого встроены были самые большие обзорные иллюминаторы на пароходе.

Люстра волей оформителя имела вид синей антикварной оболочки от дирижабля с обрывками верёвок и бессмысленными конструкциями из медных шестерёнок и труб.

Макинтош вместе с крокодилом составлял часть декоративной инсталляции справа от входа. В голове капитана шумел ветер, но шум этот постепенно стихал, впуская внешние звуки. Первое, что Макинтош услышал – журчание фонтанчика в искусственных зарослях. Распознав этот звук, он понял, что испытывает жесточайшую жажду. Однако переместиться ближе к воде никак не мог – был связан.

Во всяком рейсе казино было самым многолюдным и шумным помещением на «Бриарее», что объяснялось не только популярностью азартного коктейля среди пассажиров, но и отсутствием альтернативных развлечений. Здесь всегда было накурено и пахло сумасшедшей смесью одеколонов и виски. Механический оркестр – автомат, устроенный в специальной нише, – играл рэгтайм. Непременно кто-нибудь танцевал или дрался.

К немалому изумлению Макинтоша, нечто похожее происходило и теперь. Окончательно победив шум ветра, в голову капитана ворвались настойчивые ритмичные звуки – «Рэгтайм кленового листа».

Макинтошу удалось чуть приподняться и выглянуть из-за пыльного крокодила.

Зал казино был полон. Похоже, здесь собрались все пассажиры «Бриарея» – они танцевали. Шумно, энергично, лихо. Повинуясь ритму мелодии, кавалеры кружили дам, подбрасывали их в воздух (и не всякую даму удавалось поймать). Места на танцевальной площадке не хватило, потому некоторые, самые отчаянные, взобрались на столы. Рядом с леди и джентльменами невозмутимо отплясывали их горничные и камердинеры.

Все танцоры двигались самую чуточку иначе, чем двигались бы обыкновенные люди в обыкновенном танце. Шире шаг, яростнее па, нарочитые гримасы вместо улыбок. И никаких разговоров. Никто из кавалеров не шептал интимно, наклонившись к уху своей дамы. Ни одна дама не смеялась заливисто очередной шутке.

В первое мгновение, услышав музыку, увидев танцоров, Макинтош готов был поверить, что все сегодняшние злоключения приснились ему в лихорадочном бреду, но, присмотревшись, понял: в зале творится безумие. И в безумии этом было меньше веселья, чем могло показаться невнимательному зрителю. Многие – особенно дамы преклонного возраста – давно устали, одежда их насквозь пропиталась потом, движения сделались неловкими. Иные падали, чтобы тотчас подняться и продолжить танец.

Никогда прежде Макинтош не видел одновременно столько подлёдников – а все танцующие были под действием наркотика, никаких сомнений.

Мозес сказал, что инъекционарий отправил пассажирам чистейший чёрный лёд, прежде чем томми превратили машину в обломки. И вот он результат.

На подмостках в центре зала помещался большой рулеточный стол, освещённый дополнительно газовыми лампами по углам. На столе капитан нашёл доктора Айзека Айзека, злого предводителя этого мрачного безумия. Айзек приплясывал и размахивал руками, напоминая кукольника, движения которого заставляют оживать марионеток.

Большая Тьма смотрит на тебя. Будь осторожен. Будь готов.

Макинтош оглянулся в поисках источника звука. Никого.

Неожиданно музыка смолкла. Айзек с мальчишеской ловкостью спрыгнул со стола и сделал несколько шагов к двери.

– А вот и наши друзья из подземного Аида. Приветствуйте! Чёрный-чёрный человек, скушал сорок барабек, тянет-тянет свою тушу, из которой сыплет снег!

Зал взорвался аплодисментами, Айзек довольно раскланялся.

Макинтош услышал ржавый скрип. И звук шагов. Медленных. Неуверенных.

Сперва капитан не узнал Мозеса. В таком виде механик не появлялся едва ли не с тех пор, как Макинтош нанял его на «Бриарей». Толстяк – высокий, нескладный – в ветхом перелатанном мундире машиниста мало похож был на чудовище, которое только что летало по рельсам машинного. Остались только две руки и две ноги – самые заурядные, пусть и механические. Сегментная шея скрывалась под высоким воротником.

Неужели это правда и Мозес пришёл ему помочь? Уж с ним-то и десяток томми не справятся. Макинтош хотел позвать Мозеса, но во рту пересохло, и вместо слов получился только бестолковый хрип.

Мозес шёл так, как ходят старики и люди, разучившиеся управлять своим телом после долгой болезни. Когда механик приблизился, Макинтош понял, что надежды его напрасны. Едва ли не всё пространство между суставами, шестерёнками, поршнями мозесовых ног залито было чёрным льдом. Лёд оставался на полу скользким следом. Лицо Мозеса было искажено гримасой боли и отчаянья.

На руках он нёс умкэнэ.

Девочка не спала и смотрела прямо на Макинтоша.

Ты должен отпустить, – услышал капитан в своей голове тот самый детский голос.

– Стой, Мозес, – сказал, вдруг Айзек.

Мозес послушно замер на месте.

Почему они слушаются? Почему они все слушаются доктора? Сначала томми, теперь Мозес. Лёд заставляет их? Но причем здесь Айзек? Как может этот маленький жалкий человечек управлять чёрным льдом?

Смотри внимательнее, – зашелестело в голове. Голос был тоненьким, слабым и, кажется, детским. – Ты видишь Большую Тьму?

У капитана закружилась голова. Голос девочки рассыпался на разноцветные звуки, которые заново раскрасили картинку, подчёркивая спрятанные прежде детали.

Макинтош увидел. Мягкие тени, рождённые неярким светом синего дирижабля, словно части одной головоломки, сложились вдруг вместе. Капитану попадались подобные рисунки: сперва это гусь, но если присмотреться, то обнаружишь, что в птичьих очертаниях прячется усатый кот.

От каждого человека в зале тянулась тонкая чёрная нить – вверх, вверх под потолок, к огромному иллюминатору. Смотреть туда не хотелось, но не смотреть было никак нельзя. Там скользила чёрным льдом, заглядывала с изнанки, шептала непроницаемая, глубокая, довольная Большая Тьма. Такая же чёрная нить управляла и смешным стариком Айзеком, который – вот умора! – возомнил себя кукловодом.

Если бы Тьма умела смеяться, она бы сейчас расхохоталась.

Тьма? Похоже, напиток из тулуна Аяваки, всё ещё бродил в крови, вызывая безумные мысли и галлюцинации. Макинтош тряхнул головой.

Но Большая Тьма никуда не исчезла.

«Большая Тьма» – что за детство?

Изнанка. Чёрный лёд. Колония простейших, свёрнутое пространство, бес его знает, чем он ещё может быть, но только не…

Кэле.

– Захвати-ка нашего капитана. Он совсем рядом, за крокодилом. Неси его сюда.

Макнитош почувствовал, как металлическая рука Мозеса берёт его за пояс.

Умкэнэ просыпается

Вечность белоснежного сна уступает место чёрным мгновениям реальности. Мити расправляет эйгир.

Железный британец, который крепко держит её в своих неживых руках, скован тьмой. Как скован тьмой весь «Бриарей». Обрывки цвето-запахов путаются в этой тьме, жалят Мити, но теперь они ей не страшны.

– Всё почти закончилось, умкэнэ. Ты успела к финалу, – говорит Кэле.

Тьма, послушная его воле, остановилась, замедлилась – только чтобы не убить раньше времени пароход, но позволить ему вернуться в эфир, вернуться вместе с Кэле, навсегда.

В эфир без Кутха. В эфир, где, одну за одной, Кэле поглотит все звёзды.

– Так и будет, – улыбается Кэле. – Ты мой обратный билет, умкэнэ.

Мити не слушает. Эйгир её плетут замысловатые узоры, летят во все уголки укутанного тьмой парохода. Мити ищет Аяваку.

– Аявака мертва, я убил её, – говорит Кэле, и голос его печален. – Остались мы с тобой. Ты и я.

Мити открывает глаза. Осматривается. Всюду британцы. Они полны тьмой.

Все, кроме одного. Мити шепчет ему:

– Большая Тьма смотрит на тебя. Будь осторожен. Будь готов. Смотри внимательнее. Ты видишь Большую Тьму?

Кэле смеётся.

– Зачем тебе этот глупый сын Ийирганга? Он слеп. Он почти мёртв. Как и все вы.

Чёрная бездна окружает Мити – лениво, неспешно. Кэле слишком уверен в своей победе, чтобы торопиться.

– Нет, – говорит Мити. Если вступаешь в разговор с Тьмой, это всё, что можно сказать. – Нет.

– Бесполезно. Тебе некуда сбежать.

Кэле кутает её ледяными щупальцами.

– Вы все одинаковы – дети Савиргонга. Слишком разумны. Слишком слабы.

Кэле не знает, что кое-чему дети Савиргонга научились у своих двоюродных братьев. Научились говорить «нет». Даже если от них уже ничего не зависит.

Расслабиться. Отпустить эйгир, сделаться прозрачной. Нет ничего: ни Кэле, ни парохода, ни изнанки.

Есть Мити.

Есть Кутх.

– Ты должен отпустить, – шепчет Мити.

Она знает, что её ждёт. Она готовилась к этому с рождения. Только бы капитан Удо Макинтош не подвёл.