Текст книги "ЧерноLove (сборник)"

– Проходите! Я вам разрешаю! – буркнул он, нащупав языком очередной кусок вкусной колбасы в пространстве между седьмым и восьмым зубами. Удачно ковырнув его кончиком языка и проглотив, он закрыл дверь.

Толстые ковровые дорожки цвета получасовой запекшейся крови были вычищены и лоснились как бока сытого мерина. Малика и Елена, мягко ступая по ним, поднимались на второй этаж. Они остановились возле широкой двери с табличкой «Директор театра. Вредитель Александр Федорович».

– Имя и отчество совпадают с именем и отчеством Керенского! – вслух подметила Елена и поправила прическу.

– Это точно! Только мы не к нему, мы к Василисе. На время его отсутствия она его замещает, только в другом кабинете! – сказала Малика и красивым жестом головы и руки поправила прическу тоже. При этом ее колокольчики на браслетах зазвенели очень знакомую мелодию.

Малика постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, юркнула вовнутрь с Еленой. Они вошли в уютную и пригожую прихожую. Там за столом сидел толстый мужчина неизвестного возраста с очень выбритым лицом. Его очки в мощной оправе счетовода-исполнителя усложняли восприятие его лица как обыкновенно человеческого. Он сидел тихо, глядя на вошедших сквозь верхнюю дужку крепких очков. На пятидневной белой рубашке вместо галстука была разноцветная калимма паралекта, или совсем по-простому – Психэ! Бабочка была похожа на законченный рисунок очень талантливого художника. Сбоку на столе стоял стриженый фикус, по которому неправильно стекали капли воды. Они останавливались посередине фикуса, собирались в одну большую каплю и по кругу поднимались наверх. Кактус был живой и не пластмассовый.

– Товарищи! Вы по какому вопросу! – выдал он с ехидными нотками в слове «товарищи».

– Штуцерман! Какие мы тебе товарищи, а? Ты совсем уехал уже в Палестину своими мозгами! Что притворяешься? Еще скажи, что ты не знаешь, как меня зовут! – быстро отреагировала Малика.

– Малика! Таковы правила! Ты же знаешь, какой год на дворе! Не ровен час…

– Не прибедняйся! Ты последний подоконник не грызешь! Сидишь тут в теплом месте, задаешь некрасивые вопросы красивым женщинам! Хотя твоя работа – травить моль в театральных шкафах!

– Не унижайте мое предназначение – я в душе космонавт, такой, что товарищу Гагарину и не снилось! Я здесь сижу уже много лет, потому что Василиса Пантелеймоновна на меня никогда не серчала, и я исполнитель хоть куда! Все быстро, четко, вовремя и качественно!

– Гагарину ты точно не снился, потому что у него была нервная бессонница! А насчет исполнителя, товарищ Штуцерман, почему до сих пор не доложили, что мы пришли! – зло сказала Малика.

– Ан нет! Уже доложено, уже получено добро на ваш вход! – захлебываясь словами, скороговоркой выпалил секретарь. – Прошу вас, Малика! Губернатор вас ждет!

Он открыл толстую дверь и впустил девушек внутрь. В углу большой темной комнаты прямо у зашторенного окна стоял стол. На столе был удивительный беспорядок, но это только на первый взгляд. Каждая вещь на столе имела свой смысл и свое предназначение с необходимостью. За столом сидела худая женщина с подвязанными черными волосами. Волосы держались бархатно-похоронной, черной повязкой. На губернатора любых островов она не была похожа вовсе. Ее белые оголенные плечи были крепко стянуты верхом бархатного платья, и были видны большие выделяющиеся ключицы. Создавалось такое ужасное впечатление, что эти самые ключицы поддерживают ее шею и голову. С красивых подушечных мочек ее ушей струились две змеи изумрудного цвета с золотыми глазами. Видовую принадлежность змеюк определить было невозможно, потому что последняя из этого вида змея случайно упала в кратер рабочего вулкана еще много миллионов лет тому назад. Хозяйка комнаты читала письмо, подвинув две свечи поближе. Пальцы ее рук были похожи на двух дисциплинированных осьминогов, контролировавших каждую щупальцу с окрашенным ногтем. Пальцы держали белый лист, и он подозрительно не дрожал, совсем не принимая сигналы напряжения рук. Лист письма не шевелился. Она злорадно улыбалась, не отрывая взгляд от текста.

– Вот дура! Разве нормальные люди хранят клубнику в консервных банках? Ну так ничему и не научилась! Не письмо, а словесная бензопила! – громко бурчала она, обращаясь к автору белого листка. – Месть – это холодное блюдо?.. Это вообще никакое не блюдо, один кретин сказал и все подхватили… Самая страшная месть всем назло и как положительный результат – это выжить и не обращать на идиотов никакого внимания! – Затем она поставила краешек листка к свечному пламени и задумчиво сожгла его. – Вот тебе и зола разочарований! Критинесса! Не слушаешь умных, живи дурой! – Рядом с ее левой рукой стояла хрустальная ваза. – Штуцер! Кипятку налей! – бросила она в селектор и уставилась на Елену.

В комнату быстро ворвался Штуцерман, держа в руке горячий чайник, еще бурлящий кипячеными пузырями внутри. Он медленно налил кипяток в хрустальную вазу.

– Спасибо Штуцерок, домо аригато! – бросила она и, крепко обхватив вазу, сделала большой глоток кипятка. – Фу! Красотища! – облизнувшись, подтвердила Василиса Пантелеймоновна.

– Вам тут жалоба пришла! Подавать?

– Снова жалоба на чужие пальцы от трех дверных звонков? Знаю! Слыхала! Отключи этим пластмассовым кнопкам электричество, дней эдак на сто, пусть пришлют жалобу на отсутствие электричества! Звонки в многоэтажных домах совсем оборзели… Тогда и рассмотрим их глупую жизнь! – с очень странной улыбкой попросила она.

– Слушаюсь! Будет сделано сейчас же! – ответил Штуцерман и посмотрел на Малику победным взглядом участника битвы при Аустерлице.

– Малика! У меня перерыв через двенадцать минут. А пока снимите перчатки и посидите на диване, посмотрите журналы. Там последняя статистика смерти миллиардеров, которые пожалели детям купить килограмм апельсин! Куда катиться этот мир? – Раздался монотонный звонок по черному телефону, и она быстро взяла трубку, предварительно нажав на кнопку громкой связи. Малика быстро взяла руки Елены в свои и сделала движения, как будто бы снимала перчатки с ее рук!

– Так надо! – шепнула она Елене.

– Я так больше не могу… не могу, помоги мне, ты же обещала, ты обещала! Мать твою! И что? Где он? – рыдал женский истерический голос на другой стороне проводов. – Он ушел опять к этой суке, он даже забрал свой галстук, а это уже серьезно! Василиса, верни мне его, он мне нужен… очень нужен, этот мерзавец! – продолжал женский балованный голос.

– Прекрати истерику, Малорадская! У тебя такая истерика, как будто бы тебя переодели под иконами в русскую рубашку и срочно стригут в монахини, а твой «кадиллак» достанется директору рынка, любителю блондинок Цмокову-Бубашвили. Молчать, я сказала! – выдержав паузу, и выслушав, как Малорадская высморкалась в несвежий платок, Василиса Пантелеймоновна продолжила.

– А скажи мне, Стеллочка! Ты знала, какая у твоего бывшего Вадика была мечта? Отвечай!

– Какая такая мечта? У моего придурка, мечта? Да не смеши меня! – снова высморкавшись в несвежий платок, ответили оттуда.

– Стеллочка! У него была мечта! И есть! А ты не знала ничего и хотела им повелевать, раздвинув ноги для посиделок на его шее. Глупо, очень глупо! А его новая библиотекарша уже все знает и лезет вон из своего старенького пальто, чтобы осуществить его мечту. В задачке спрашивается – так кто здесь дурак?

– Ты хочешь сказать, что дурак – это я? – плачущим голосом спросила Стелла.

– Это песня просроченных слов! Слова твои просроченные, но не его! Они вчера вдвоем на ее маленькой кухне пели песни 70-х годов, этого парня, ну как его, Антонова! Она знала слова, и он тоже. Ты спела с ним хоть дну песню, идиотка? Супружеские пары, спев вместе хотя бы один куплет в год, вместе и просто так… эх, таких ни водой не разольешь, ни серной кислотой! Он ведь был счастлив вчера с ней. Она знает, что он любит, и подарила ему настоящий охотничий нож с инкрустированными утками на лезвии. Он был в шоке от ее внимания к нему, первый раз в его взрослой жизни! А ты что ему подарила на день рождения? Перчатки на три размера больше его ладоней? На кой они ему? Его библиотекарша пошла к соседу автомеханику и внимательно слушала целый час лекцию о ширине колес в автомобилях. Ты не знаешь, зачем ей это надо? Она его просто любит! Он рассказывает ей все, что было на работе, она стала для него настоящим товарищем! А когда мужик находит себе любовницу и товарища одновременно – это уже железобетонный брак до самого кладбища! Да! Тяжелую задачку ты мне загадала! Создаешь мне проблем на ровном месте, гадюка ты подкрылечная, настоящая!

– Ну ты же можешь все! Вон ту травку дай мне за любые деньги! Дай травку мне, чтобы он вернулся снова! У тебя же есть, я знаю! Верни мне Вадьку моего, чтоб тебе?..

– А ну-ка, контролируй свою трубу, подруга! Что ты знаешь о ней? Травка эта ядреная! Твой Вадик дураком будет лет десять, будет слюни пускать и мычать как бычара!

– А мне он такой и нужен! – быстро встрепенулась Малорадская с надеждой в голове.

– Ты каждый год устраивала себе день рождения в крутых ресторанах. Я там была с тобой! А скажи мне, Стеллочка, почему я не была ни на одном сногсшибательном дне рождения Вадика? Я сама тебе отвечу, не ерзай воздух и не занимай телефонные провода. У Вадика никогда не было дней рождения в ресторанах, он как будто бы и не родился вовсе! Потому что ты просто «персиковая» сука, жадина, эгоистка и себе на уме лягушка! Тебе повезло, у меня есть настоящая тунгуска с любовными заклинаниями, на крестах четырех кладбищ отвисевшаяся, с заговором трех одноглазых старух на Улькиных погостах! Приезжай, у Штуцермана возьмешь пакетик, инструкция к чаю там же. Держать его будет как шпагатная колючая проволока между ребер, как табуретка утренних снов, яйца на чужих баб ему отключит на 10 лет и три месяца, твои глаза будет вылизывать от слезной глазури, прикусит жалоиды, на цыпочках и тайком в сердечной сумке отрежет ему полсферы сердечной на тебя, станет твой Вадик «соедальником» твоей судьбы! Три цены за траву, привезешь деньги в валюте, передашь Штуцерману в руки! Конец связи, моя курочка ядовитая!

– Ой! Спасибо! Васи… – трубка аукнулась монотонным гудком, связь на самом деле уже оборвалась. В комнате все замерло. Малика улыбалась, Елена от ужаса замерла на диване, затаив дыхание.

– Штуцерман! – громко сказала Василиса Пантелеймоновна в селектор. – Значит так, возьми для этой жабьей суки траву из банки под номером 6213-22-37-АКМ и отдай ей. Ее Вадик, напившись нашего чаю, будет еще пуще любить свою пригожую и настрадавшуюся раннее библиотекаршу, а Стеллочке – «вампироиду» и кровопийце – мы мозги затуманим и обрежем жало, чтобы она хорошего человека больше не умучивала своей шизофренией одиночества и костяной крысиной любовью! Ей Вадик нужен как парашют в подземелье! Корова контуженная! Деньги, что Малорадская принесет, переведешь на счет детского дома номер 19, от имени… э-э-э, возьмешь русский «Форбс», выбери там самого бессовестного и жадного ублюдка олигарха и напиши его фамилию! Пусть детям масла будет больше и елочных игрушек, если «воспетки» не украдут, но это уже сфера Бога, а не наша! Все равно они за каждый грамм украденного у детей масла ответят так, как нам и не снилось! – Василиса выпила из хрустальной вазы большой глоток кипятку и улыбнулась, глядя в сторону Елены.

– Слушаюсь! В лучшем виде, сейчас же, быстренько!.. – отрапортовал Штуцерман, явно с нотами удовольствия в голосе. Малика продолжала улыбаться, а Елена облегченно вздохнула. Раздался телефонный звонок снова.

– Да!.. Здравствуй, Собиратель! Как гербарий? Не надоело еще листья и бабочек иголками протыкать? Как работает твое кафе «Гитлер»? В центре города российского кафе с таким названием? Как тебе позволили? Ах, демократия! Ах, просто взятку дал и все? Ну, чудеса, да и только! Какая же она замечательная – эта русская демократия! Я думаю, еще не совсем потерянные в демосе люди за такое название тебя сожгут! Ты же готов к пожару? Ну, молодец! Гни свою линию, упрямая душа! – не давая отвечать в телефон, быстро говорила хозяйка комнаты. Выслушав сообщение Собирателя, она расхохоталась и ответила: – И тебя с праздником 300-летия русской балалайки! Ура! И еще сегодня праздник по Прокопиевскому календарю! Какой, какой?.. Петр Алексеевич стрельцов казнил! Не царь был, а настоящий аллигатор-анархист, после него такие цари уже не рождались! Он на Красной площади, на лобном месте пятерым стрельцам топориком лично головы снес! А Александр Данилыч Меншиков отрубил аж сорок голов! Вот был дух у продавца пирожков и сына конюха! Зело крепок! Не, народ-то был каков, а? Богатыри! Можешь себе представить, чтобы Горбачев на Красной площади, во имя государства Российского, путчистам – изменникам Родины, головы топориком, собственноручно, а? Селезенка тонка, не в пазуху рубль! Или танцующий беспалый алкаш? Не-а! Всякая слабая сволочь, что в газетках написала бы, а? Пустили бы дерьмо по следу! Вот, мол, как Родину любил, до без памяти! Не тот дух, слабенький… только коньяки и могут жрать, баб по баням щупать да зайцев дробью дырявить на просторах украденных земель! Не тот нынче губернаторный люд, не тот… Икра вся в туалетах останется, а память на воле вольной! Не морочь мне голову, какой у тебя вопрос? …Ага! Понятно! Отвечаю: из всех, трогающих часы, самые бессмысленные – это повара! Они играют с часами, а не со временем. Они понятия не имеют, что такое время. Они просто крутят винтики механизма, отмеряющего время паровых котлет и борщей. К управлению временем они не имеют никакого отношения! Заруби себе это на лбу, Гитлер ты чертов! Убийца бабочек, во имя красоты собственных глаз! Ох, однажды спросят с тебя природные силы! Будешь бедным! Вечная ты гусеница!

Трубка снова упала на тело старого телефона в два маленьких оленьих рожка.

– Фу! Надоела глупость и дурь! – хочется курить, как и много лет назад, но я бросила уже давно. Стояла на балконе, смотрела на луну и бросила вниз сигареты и зажигалку… китайскую – между прочим, хорошенькую! Счастливый был момент в моей затрепанной жизни. Итак, Елена! Прежде чем отвечать на мои вопросы, хорошенько подумай! Человек потом жалеет о содеянном, после решения уже, а не хватило несколько минут для анализа, чтобы подумать и вникнуть. Чтобы не сожалела и не жалела, думай! Думать – это не следы на воде искать! Неправильно решишь – будешь слышать, как скулит ветер в ресницах твоих, будешь прошлое целовать и умирать в ладонях своих!

– Василиса открыла книгу в красном переплете с какими-то красивыми каракулями на главной странице.

– Дома будут скатерти белые и ты будешь ему спелая, будешь девушкой котенком, тихоходным и домашним! Предлагаю тебе честный обмен, будешь жить долго и будешь иметь все, летать будешь без самолетов, видеть и зреть, понимать и решать, молодость сохранишь пять раз по сто лет!

Она поставила на стол белоснежную тарелку и положила на нее киль маленькой перепелки, красное, птичье и еще живое сердце, зизифус-ягоду и глаз палтуса.

– А что взамен? – спросила Елена.

– Совсем малость! Сгинет твой муженек на дороге, прямо сейчас! Уж Еллей постарается, он помнит, как твой муж плюнул в него чаем! Ну, решайся! Свобода и алиби, алиби и свобода!

– Нет! Не надо! Я не хочу! А перед вороном я сама попрошу прощения! Муж мой, хоть и не такой, каким я его представляла в 15 лет, зато он хороший и честный. Может, где-то и грубоват, так у него работа такая!

– быстро перебила Елена. Не хочу ничего! Отпустите и меня, и мужа моего с миром! – Елена встала с дивана и опустилась на колени.

– Ты хорошо подумала! – громко и угрожающе спросила Василиса Пантелеймоновна.

– Да!

– Ну, тогда уходи и забудь все, что видела и слышала!

Ключ вошел в замочную дырку и повернулся два раза. Она была дома, в родном затемненном коридорчике с висящим зонтом на вешалке. Квартира была пуста. Она мысленно попросила свет включиться, но свет молчал, продолжая прятаться в электрических проводах и ожидая сигнал выключателя. Она не удивилась, все прошло, все было уже прошлом. Раздевшись, она почувствовала моральную усталость и, присев на диван, быстро уснула. Запах живых цветов заставил ее открыть глаза. На столе лежали полевые цветы, и их было много. Тростинки степного ковыля лежали между цветов, обнимая воздух. На кухне звенела посуда и запах свежих пирожков быстро ворвался в комнату. Оттуда раздавалась тихая песня о каких-то заклинаниях любви, подтвержденная басом ее мужа. Елена вскочила и бросилась на кухню. Там стоял живой муж, родной и близкий в фартуке из флага Норвегии и цифрой 21.

– Ты проснулась? А я нашел на столе эту кулинарную книгу с рецептом капустных пирожков! Мы давно уже с тобой их не ели!

– Эт точно! – весело выкрикнул черный ворон, сидевший на подоконнике.

Письмо зимнего кузнечика

«Расстояние от зеркала к лицу не всегда равно расстоянию от лица до зеркала, но когда ты читаешь чужие письма, только от тебя зависит расстояние до чужой правды…»

(«Одинокие чтения истин», 1989 г.)

Сашка! Дорогой! Здравствуй! Это я, но уже после операции! Я буду продолжать жить и дышать, только я не знаю, зачем мне это нужно… Ну хотя бы за тем, чтобы написать тебе об этом! Я стою у окна и смотрю на этот пустынный замерзший город с пятнышками фонарей, где витают мои болезненные мысли. Этот город похож на большую обездвиженную божью коровку с пятнами света на хрупкой панцирной спине. Снег падает вниз и стремится к подоконнику, как заколдованный, разрывая холодный воздух, он тихо стучит в больничное окно своим белым маникюром. Его становится все больше и больше, и узкое пространство за окном заметно толстеет белоснежным пирожным, похожим на чужой, забытый в холодильнике торт. Косые снеговые линии, подталкиваемые ветром, заполняют все пространство, прилипают к стеклу и медленно скатываются вниз, заставляя стекло рыдать от холода. Я стою по другую сторону морозных колючек, смотрю и радуюсь, что наконец-то не получаю пощечин от снежного ветра и он не склеивает мои ресницы. Несколько людей ветер подгоняет в спину, недовольными движениями толкая их вперед к подъездам дальних высоток, туда, откуда они вышли утром на нелюбимую работу. Эти вечерние прохожие идут быстро, тронутые силой ветра в спину, ведь их ждет то, чего у меня никогда не было, их ждет родная квартира с родными людьми, маленький островок своего квадратика в огромном мире, от нас до каких-то летающих далеких планет. У них есть чай и свое собственное окно, в которое видно снежную жизнь. У меня в палате тепло, и батарея даже жжет мое колено, когда я к ней прикасаюсь. Если бы эта старая батарея могла говорить, то она бы пожаловалась мне на качество ржавой горячей воды. Моя кровать в одинокой палате стоит прямо у широкого окна, в которое бьют злые крупинки снега. Подоконник очень широкий и совсем пустой, но если я закрываю глаза, то вижу, что там лежит твоя передача с фруктами и пахучим медом в новеньком пакете из супермаркета, которого нет. Весь этот район как на ладони – протоптанные тропинки среди снега, шоссе, люди, высотки, тысячи окон вечерних квартир, горящие светом чужих судеб, как звезды нетронутых вселенских дорог. Я здесь совсем одна, у меня нет никого – ни мышонка, ни котенка, ни щенка, у меня был ты, только ты, Сашка, ты помнишь, как ты у меня был? Сашка, спаси меня и забери отсюда! Я некрасивая после операции, я ужасная, я не причесанная, я плохая, но я и хорошая, там, где-то там, у себя внутри, под сердечными стуками-звуками, под сплетениями вен и аорт, где темно и грустно, где я прячусь с самого детства и где ты бывал не раз! Сашка! Я хромаю, потому что оперированный левый бок болит без остановки и очень болезненные уколы мне делают в бедро. Меня здесь называют зимним кузнечиком, потому что их следы на снегу повсюду, я это вижу и показываю всем. Они, эти люди в белых пальто, почему-то не замечают следов кузнечиков на снегу, они слепые, а я их вижу каждый день! Вот и сейчас за окном кто-то прыгнул с подоконника вниз, оставив след острых лапок, это был он, настоящий зимний кузнечик. Пусть называют меня, как им заблагорассудится, эти, в белых плащах и белых причудливых шапках с черными заколками за ушами. У меня такое впечатление, что они все глупые, задают мне вопросы, которые очевидны, и записывают мои ответы в какую-то книгу, похожую на мою старую тетрадь по астрофизике. Пять часов назад, а может быть и шесть, меня раздели догола и положили на кровать на колесиках. Колесики немного скрипели на своем музыкальном языке, подбадривая меня нотами. Мне показалось, что этих нот было только три, не больше, и пока меня везли по освещенным коридорам и ламповые редуты менялись один за одним, я услышала целый концерт наставлений на мое маленькое ничтожное будущее без тебя. Я была укрыта одеялом, от которого пахло большой многократной прачечной и множеством чужих страданий, а девушка в белом палантине и с ярко-красными губами толкала мой плоский катафалк вперед, до самого лифта, как этот самый зимний ветер за окном толкает прохожих домой. В лифте было холодней, чем в коридорах, и несколько незнакомых людей в белых плащах разговаривали о какой-то Маше, которая умерла позавчера прямо на операционном столе. Они говорили о ее смерти как о бутерброде на столе, как о чашке молока, как о крике лягушки в летнем пруду. У этой мертвой Маши была седьмая группа крови, а донора не нашли на всем свете, какая печаль, какая грусть, как все неверно, как все неправильно. Какой же это был пустяк – найти человека с седьмой группой крови и спасти эту Машу… Неужели не нашлось никого с такой кровью? Она уже освободилась от работы внутри себя, эта Маша, ее не грызут мысли изнутри, анализируя свежесть кожи на лице и линию бедер, сочетание цвета сумочки и туфель, она уже ушла из этого темного мешка, где все стены пропитаны холодными вопросами, похожими на длинные крашеные волосы девушки милиционера. Она счастливая, Сашка, она счастливая, у нее был билет в кармане, тот самый билет, скрученный в трубочку и потертый, с порядковым номером от Бога, к которому она отправилась на зимние чтения истин. А мой билетик у тебя, Сашка, у тебя, он там, в той самой английской синей куртке, в которой ты был на даче. Он лежит среди старой шелухи семечек и вечного мусора твоих карманов, где могут расти цветы. Найди его, Сашка, найди его, мой билет к Хозяину Неба и спаси меня! Я, ловившая и ценившая слова любви из книг, прошу тебя об этом. Где ты, мой Сашка? Где ты? Помнишь ту страшную аварию? Я сидела возле твоей кровати множество дней и держала тебя за руку. Я умоляла Хозяина Неба, я не умею молиться, но я молила именно его, для всех – Невидимку, чтобы он тебя оставил здесь, и он меня услышал. Помнишь, Сашка? Я осторожно брила твои заросшие щеки и смазывала их лосьоном, когда ты лежал в гипсе, я читала тебе вслух о газовых облаках далеких туманностей и кормила с ложечки, я носила утку под твой кожаный, сморщенный «крантик», стригла ногти и мыла твои худые ноги, разучившиеся ходить за четыре месяца. Помнишь, Сашка, как я тебя выхаживала? Ты хороший, ты умный, ты пахнешь тем же лосьоном, ты куришь те же сигареты, и когда ты целовал меня в губы теми летними ночами, я ощущала себя испуганной рыбой и старалась отдышаться во весь рот и легкие и никуда не убегать. Когда ты засыпал, я учила свои заплаканные глаза снова моргать, вытирая воду на подушке, на подбородке и на груди. Сашка! Найди мой трамвайный билет, среди мусора твоих карманов, там мой личный номер к доброму Хозяину Неба, я хочу знать свой номер, помоги мне, Сашка!

Меня привезли в огненный освещенный зал, где большая лампа, похожая на шляпу моей бабушки, светила на стол, куда меня перенесли на простыне. Там ходили люди с марлей на лице и открытыми добрыми глазами, они были в костюмах, застиранных множество раз, и в перчатках, таких же, как у тети Зои в театре на Лакме. Там множество каких-то шкафчиков и звенящей посуды, не похожей на чашки и тарелки, но похожей на ножи и вилки. А запах! Там запах истины человеческих тел, там одетые люди режут голых людей, они исправляют чьи-то ошибки или чьи-то наказания. Сашка! Там было много ваты, она была повсюду, она пахла песнями сказочных хлопководов, которые я слышала на практике в Самарканде, ты помнишь, я рассказывала тебе, как там пели поля под солнцем. Рыжий врач с лицом доброго викинга, с руками золотисто-волосатыми и в конопушечных веснушках, с глазами желтыми, далекими, повернул меня на бок и сделал мне укол в позвоночник выше поясницы. Это было внедрение, настоящее внедрение в меня. Ты же знаешь, Сашка, как я отношусь к новым ощущениям, мне было очень больно. Он впустил внутрь меня какое-то лекарство небесного действия и, как мне приснилось раньше, БББ – быстрого блуждающего блуда. Такое впечатление, что там, внутри позвонков, вырос маленький кактус и захотел уйти от меня навсегда. После укола викинг потрогал мое плечо обыкновенной иголкой, я дернулась, мне было больно, а потом с размаху он воткнул ее мне в ногу, и я не почувствовала ничего. Самый главный доктор – директор, от которого пахло спасеньем, вошел из дверей и, поздоровавшись со всеми и отдельно со мной, показал мне руки в перчатках и взял серебряный нож. Он был добр и его улыбкой, которую я не видела из-за марли на лице, осветилось даже зимнее окно. Лампа ударила мне в лицо как второе, никем не подтвержденное солнце, как та самая звезда Маккелона, которую ты мне показывал в книге по астрофизике на двести четырнадцатой странице. Мои руки были проткнуты иглами и трубками, через которые жидкие растворы внедрялись в мое тело и что-то в нем поддерживали, растворялись и обезболивали. Дверь распахнулась – и в операционный зал вошла толпа студентов, среди которых был очень приятный молодой парень, похожий на тебя, Сашка! Они были в масках, и только глаза, как разноцветные шариковые пуговицы, поблескивали в операционной. Мое тело лежало голым, в матерчатых сапогах со шнурками, с бритым лобком и замерзшими сосками. Студенты рассматривали меня всю, как одинокую пластмассовую куклу, как раздетый манекен с лысой головой и дурацкими руками, и мне стало стыдно, они разглядывали меня жадно, как будто обложку журнала, и хотели переливать мою лимфу и срочно сшивать сухожилия. Голый человек всегда беззащитен, и его рассматривают по-разному, каждый видит свое, то, в чем он не признается никому, никогда, кроме зимних кузнечиков. Я видела глаза девчонок – они сравнивали картинки своих лобков и мой, они сравнивали, а потом успокоились, решив, что у них лучше и красивей, даже ценнее, и с прекрасным будущим чужих мужских прикасаний. Это была их медицинская практика по резке людей для их же будущности и блага. Странная профессия у них – резать людей для здоровья. Они стараются не для того, чтобы я жила вечно, они стараются продлить мой путь! Доктор что-то кромсал и вырезал, отрезал и давал указания, что куда поджать, где зажать, куда повернуть, он вел лекцию уничтожения моего несоответствия здоровым канонам, моей крови, капающей на бинты и ватные тампоны, он резал и надрезал меня, как пирожное, утрамбовывая какие-то выпуклости в моем животе, выставляя сетку из жил бедного мертвого теленка. Я была в дреме от капельниц, света, умиротворенности, чужих добрых взглядов и поглаживания моей головы медсестрой Анютой. У нее были шершавые пальцы, неухоженные, с отвратительным маникюром вчерашних дней, но она старалась меня успокоить и следила за моим давлением. Мое давление пульсировало внутри, выбрасывая цифры на ее измерительный ящик. Сашка! Мне было страшно среди практикантов, врачей, зала и серебряного ножа в руке большого доктора. Он был без белоснежных усов Айболита и без бороды, он был украшен умным лицом и дырочками темной марли. Мои мысли болели на операционном столе, они были простужены и выкручены, как руки в наручниках, как тупиковая пустота. Я дышала, как могла, в унисон медсестре и лицевым морщинам доктора, в унисон тем иглам, что торчали из моей кожи. Во мне жили черные души уколов и отдавались в теле болевым эхом с пуговицами на боках. Сашка! Ты же видел эхо с пуговицами на боках, других не бывает, правда? Я знаю, ты видел, ты знаешь! Вся операционная набухла пустотой, слыша мой внутренний голос, мои мысли и мое угловое страдание в большой лампе под потолком! Я потеряла время, хотя большие часы смотрели мне прямо в лицо, то улыбаясь большими стрелками, то хмурясь, отсчитывая крупицы к освобождению. Он просил меня кашлять, чтобы увидеть и убедиться, как он что-то там прикрепил и закрепил. Я кашляла, не слыша колебаний моего живота, а он выравнивал что-то левее моего пупа, показывая студентам какие-то тайны и секреты швов и без светофорных перекрестков тела. Волны моих усилий, где-то там, внизу, сокращали мышцы и приспосабливали мою плоть к будущей жизни. Наконец-то все закончилось и меня стали шить, стежок за стежком, затем перенесли меня на кровать на тех самых колесиках, и отправили той же дорогой сюда, в мою палату, сквозь лифт, где я слышала о смерти Маши. Я очень дрожала от новой капельницы, меня бил озноб от наркоза, гуляющих по моим внутренним просторам сочетаний лекарств и новых реакций. Формулы заходили в меня, различные формулы химических истин, летающие под потолком от моего вдоха и выдоха. Там что-то происходило, там, внутри меня, по законам их больницы и моего обыкновенного человеческого тела. Я валялась пластиковой голой куклой, занимая пространственный воздух палаты, дрожа под тоненьким одеялом, пронизанным предыдущими болями других людей. Докторный врач и его помощник надели мне тугие трусы и приказали не вставать один день. Всего один день! Они захлопнули дверь, и я осталась одна, с дрожью в зубах, с трубкой в вене, с высоким потолком и пустым подоконником, где остались следы твоего янтарного меда, который выпил зимний кузнечик! Стакан пустой, стоит на подоконнике, он был полон моих слез… Их нет, их кто-то выпил!

А за окном голод и холод. Они вдвоем трогают мир своими руками, заставляя сглатывать голодную слюну и ежиться от промозглых отвратительных мурашек, лазающих по спине. Я стою у окна в некрасивой рубашке до пола, свет выключен, и в коридорах уже никто не вытирает пол грустными, растоптанными тапками. Далекая Луна смотрит прямо мне в глаза, отбрасывая мою неуклюжую тень на кровать, а затем на пол, до самой двери. Моя тень некрасивая! Она как вывернутый наизнанку халат, как брошенный черный человек с длинными руками, как силуэт небесной пыли, в проекте пола одинокой палаты. Тень опаздывает за моей рукой, она стала опаздывать после операции, я заметила. Мы поссорились с моей тенью, почти навсегда! Я слышала ее недовольный голос, голос моей тени! И совсем не видно решеток за ночным окном, они растворились, засыпанные белой крупой из небесного магазина. Мне уже тепло, тепло от ночного неба и далеких горящих огоньков одиноких людей. Только громкий телефон звонит на столе у медсестры, а затем красиво молчит, отдаваясь коридорным эхом. В коридоре все равно кто-то живет, на большом пространстве от угла, пахнущего йодом, до угла, где лежат странные инструменты человеческого здоровья. Я смотрю на набухшую пустотой ночь за окном, и мне кажется, что это будет вечно, без солнца, уже навсегда. Сашка! Забери меня отсюда! Мне страшно! Без тебя я падаю, я разучилась балансировать, я упаду обязательно! Помоги мне! Сашка! Снег совсем не похож на небесную росу, он омывает стекло, сползая медленно вниз, целыми пластами. Дверь скоро скрипнет, я этого очень боюсь, войдет медсестра и уколет меня на ночь каким-то ядом мутного цвета. Из открытой двери вылетит ветер и догонит мои волосы, а после ее укола я отправляюсь вместе со своей слабостью в постель и закрою ресницы. Я ничего не чувствую, только потрескивания старой двери и шорохи гуляющих по потолку мух. Я слышу прыжки зимних кузнечиков, их разговоры с пауками о перемирии и достойной жизни в углу. Я не сплю, я лежу молча, переставляя собственные вены, из ног в руки и наоборот, так удобно, после ядовитых уколов, заводной куклы с кухонной улыбкой садиста…