Текст книги "Фараон"

Рим
Шестой год царствования Клеопатры

Они прибыли тихо, в соответствии с пожеланиями Цезаря, – настолько тихо, насколько это возможно в Риме, городе сплетников, для царицы с юным царевичем и свитой из сорока человек. Цезарь поселил их на тихой, спокойной вилле, на юго-восточном склоне Яникульского холма, откуда неизменно любопытная Клеопатра могла смотреть на город, не давая его обитателям лишнего повода чесать языком насчет ее царственного присутствия.

Цезарь не просто не хотел вызывать лишних сплетен по поводу своей любовницы. Он был уверен: его сограждане-римляне воспримут сына Цезаря, рожденного царицей, – сына, которому предстояло стать царем богатого и могущественного народа, – как острие угрожающего им кинжала. Цезарь надеялся, что Клеопатра довольствуется прекрасным видом на оливковые рощи, перемежаемые кипарисами, и на округлые холмы, не по сезону буйно поросшие полевыми цветами. Сейчас стояла осень, самое чудесное время года в Риме, когда солнечный свет становится так прекрасен, словно его изливают глаза нежной и благосклонной богини. Даже Клеопатре – царице цариц, властвующей в великолепной Александрии, – вряд ли нашлось бы на что пожаловаться.

В конце концов, они были вместе. Именно этого и желала Клеопатра; ведь она в каждом письме намекала, что хотела бы привезти своего сына в город его отца.

Цезарь знал, что ему придется столкнуться с проблемами. Злые языки примутся распускать слухи об истинной природе ее визита, о разнице в возрасте между ними, о планах, которые строит Цезарь, и о том, какое место он отвел в своих грандиозных замыслах чужеземной царице. Но стоило заплатить эту цену, чтобы снова увидеть ее лицо, услышать ее голос, звучащий музыкой даже тогда, когда она обсуждала серьезные вопросы. И убедиться в том, что его отцовство не вызывает ни малейших сомнений – настолько ребенок сходен лицом и телом с самим Цезарем.

Мальчик пошел скорее в отца, чем в мать; впрочем, так и должно быть с сыновьями. Клеопатра права: у Маленького Цезаря была необычно длинная для годовалого ребенка шея, и он горделиво держал царственную голову. Глаза у него оказались голубыми, как у первого Птолемея, почти того же цвета, что и у Александра; во всяком случае, так думала Клеопатра, не догадываясь о том, что глаза бабушки Цезаря по материнской линии и глаза Венеры имели тот же оттенок цвета сумеречного неба. Было также похоже, что мальчик унаследовал отцовскую форму лба и более светлую кожу. Хотя Цезарь провел на солнце столько времени, что уже не знал, какого цвета у него кожа на самом деле. Умный и горделивый вид ребенок мог унаследовать от обоих родителей.

Но какое же это волнующее ощущение – смотреть на лицо, столь похожее на его собственное, узнавать собственный характер и собственные черты в новой, едва начинающейся жизни! Когда Цезарь впервые взял мальчика на руки, вечно недовольная Хармиона уставилась на него так, словно у него недостаточно было ума и силы, чтобы удержать мальчишку, весящего двадцать фунтов. Ощущение тщетности, с которым Цезарь сражался так недавно, растаяло под проницательным взглядом его ребенка.

Цезарион был замечательным мальчиком, не похожим на прочих детей, таким красивым и серьезным, будто он уже осознавал высоту своего положения.

Клеопатра отобрала себе в спутники самых умных и самых верных. Все слуги находились под присмотром безжалостной Хармионы, устраивавшей им головомойку за малейший намек на скуку, или недостаток терпения, или даже за неграмотную речь – чтобы они не засоряли слух восприимчивого к языкам ребенка. Клеопатра была уверена, что мальчик унаследует ее способность к языкам, хотя Цезарь полагал, что подобный необычайный талант – это дар богов и по наследству не передается, в отличие от цвета глаз или волос.

Цезарь надеялся, что Клеопатра не слишком разочаруется, если мальчик, подрастая, не во всем будет отвечать ее ожиданиям. Ему приходилось видеть, как честолюбивые матери причиняли вред сыновьям. Впрочем, иногда, как случилось с Сервилией и ее сыном Брутом, а также с его собственной матерью, большие ожидания приводили к прекрасным результатам. Ну да неважно. Теперь Цезарь сам будет влиять на это крохотное существо. Он научит его воевать так, как умеет один лишь Цезарь, и научит думать – хотя для этого Клеопатра привлечет еще ученых из Мусейона.

Как и просил Цезарь, Клеопатра привезла с собой в Рим по крайней мере одного из своих ученых – Сосигена; его длинная борода коснулась земли, когда он приветствовал Цезаря.

Свита царицы была такой же необычайной, как и все, что ее окружало. Всем заправляла Хармиона, опекавшая царицу и юного царевича, как дикая кошка своих котят. Она даже на Цезаря посматривала угрожающе, словно давая ему понять, что, если он расстроит ее госпожу, она может и кастрировать его среди ночи. В доме поговаривали – с ее попустительства, – что жизнь Хармионе не дорога и что она живет только ради службы царице, для которой готова на все.

Цезарь даже задумался, встречался ли ему второй такой же властный человек, как старшая придворная дама Клеопатры, и решил, что, пожалуй, нет.

Кроме Хармионы и нескольких женщин Клеопатра захватила из Александрии своего любимого астролога, какого-то неистового философа, в задачу которого входило развлекать гостей царицы умными беседами, и жутко накрашенного евнуха, личного парикмахера царицы, – Клеопатра заявила, что без его таланта она никогда больше не появится на публике. Цезаря бросало в дрожь при одной мысли о том, что римляне могли бы сделать с подобным существом. Лучше уж никому его не показывать.

Клеопатра с гордостью представила Цезарю двух морщинистых греческих инженеров: она была уверена, что их идеи приведут Цезаря в восторг. Кроме слуг в свиту входили писцы царицы, ее личные гонцы, ее парфюмеры, с которыми она сотрудничала, создавая благовония и косметику, личные служанки, прошедшие специальную церемонию посвящения и получившие право прикасаться к царственной особе, портнихи и толстый старик, занимавшийся лишь одним: он подыскивал для царицы заслуживающие ее внимания иноземные драгоценные камни.

Клеопатра привезла с собой собственную прачку, потому что не желала, чтобы к ее одежде прикасались римляне, использующие для выведения пятен разлагающуюся мочу. Также в свиту входили два греческих врача, поскольку, как сказала Хармиона, римская медицина греческому телу на пользу не пойдет. Ах да, еще был необычайно высокомерный грек-повар, уже успевший оскорбить всех, кто работал на кухне, своими «предложениями касательно питания царицы».

Цезарю казалось, что на вилле на Яникульском холме собралась неофициальная делегация, радостно демонстрирующая превосходство греков над неотесанными вояками-римлянами.

Помимо людей с Клеопатрой прибыло великое множество сундуков с одеждой и личными вещами, ее и ребенка, и еще огромное количество ящиков с подарками, которые царица намеревалась преподнести «своим новым друзьям в Риме». Зная, что ей предстоит принимать у себя Цицерона, Клеопатра доставила некоторые редкие и прекрасные рукописи из Великой библиотеки, а также полный ящик книг в дар библиотеке, которую Цезарь строил в Риме.

Все, и даже жена Цезаря – в особенности жена Цезаря, – умирали от желания встретиться с Клеопатрой. Цезарь знал, что молодость и царственные манеры Клеопатры заставят Кальпурнию страдать. Но наибольшую боль ей причинит вид мальчика, во внешности которого столь недвусмысленно запечатлелись характерные черты рода Юлиев. И все же любопытство Кальпурнии одолело гордость. Несомненно, ее подзуживала Сервилия, с хитроумием стенобитного тарана добивавшаяся устройства празднества на вилле на Яникульском холме. Словом, всем не терпелось увидеть царицу Египта и составить о ней собственное мнение.

Цезарь подозревал, что некоторые мужчины желали также посмотреть, нельзя ли незаметно увести у него Клеопатру – так широко разошлись слухи о ее красоте и очаровании. К счастью, Цезарь еще не вернул обратно Антония, который, несомненно, принялся бы выказывать чрезмерный интерес к столь страстной женщине, как египетская царица. Это было бы неприлично и создавало бы проблемы.

Но лишить своих друзей и союзников возможности познакомиться с Клеопатрой означало бы впустую расходовать ее красоту, ее необычайный, живой ум и экзотические таланты. Кроме того, Цезарь хотел, чтобы Клеопатра и мальчик стали неотъемлемой частью его жизни – если не жизни всего Рима. Римляне вполне могут привыкнуть к ней. Они – всего лишь люди, а значит, они тоже влюбятся в Клеопатру и поймут мудрость Цезаря, который ввел это великолепное, изысканное существо в свой мир. Клеопатра была, грубо выражаясь, ценным приобретением – для Цезаря, для народа, которым он правил, и для государства в целом. Придется ему рискнуть и надеяться, что здравый смысл и проницательность римлян – а если не это, то хотя бы их жадность – возьмут верх над страхами.

Клеопатре уже месяц не доводилось погреться на солнышке. Солнце сияло вдали, и Клеопатра видела его, но над Яникульским холмом висели тяжелые тучи, дожидаясь момента, чтобы полить царицу дождем, в то время как весь Рим наслаждался безоблачным голубым небом. Клеопатра стояла на террасе, откуда открывался вид на Тибр и на суматошный городской муравейник, расположенный на противоположном берегу, на город, такой близкий – и такой далекий.

По сравнению с привольно раскинувшейся Александрией это было тесное, шумное и ужасное место, и Клеопатра была только рада тому, что Цезарь поселил ее здесь, где она не страдала днем и ночью от непрекращающегося шума. Вода в реке была цвета гороха, цвета мха: бледный, грязный поток, в котором что только не плавало. Настоящее малярийное болото, куда бросали римских мальчишек, чтобы научить их плавать и приучить с детства терпеливо переносить страх и грязь.

Красные шатры, в которых прошлым вечером разместились участники празднества, лежали на земле, словно умирающие птицы-кардиналы. Рабы быстро скатывали их в длинные рулоны, торопясь управиться со сборкой, пока ткань не пострадала от неизбежного послеобеденного дождя. Римляне так жестоки с теми, кто им прислуживает! Сколько плетей будет роздано из-за нескольких капель воды, попавших на дешевую шерсть? Высокие светлокожие рабы – Клеопатра предположила, что это пленники, захваченные Цезарем в Галлии, – не пели за работой.

Они разговаривали на языке, не входившем в число тех десяти, которыми владела Клеопатра. Но за то время, пока царица прислушивалась к болтовне галлов, она начала улавливать слова, означавшие «да», «нет», «поживее» и «дай сюда». Они пересыпали свою речь именем Цезаря. Клеопатра внимательно слушала, пытаясь понять, как на их языке звучит слово «царица», чтобы знать, говорят ли они о ней.

Крохотная капля воды упала ей на нос. Неужто над Римом и вправду всегда безоблачное небо? Неужели боги позволили Гелиосу безраздельно владеть этим странным городом? Казалось, даже несмотря на яркое солнце, небо только и ждет, как бы ему прорваться и затопить Рим слезами. Клеопатра взглянула на темные, жемчужного оттенка тучи, нависшие у нее над головой. Сегодня ей уже не придется побыть под открытым небом. Ей не нравилось это ожидание дождя, не нравилась необходимость рассчитывать, сколько времени удастся провести на драгоценном свежем воздухе. Не нравилось ждать, когда мокрая завеса заставит ее убежать в дом.

А здесь она постоянно ждала. Ждала Цезаря, ждала известий из дома, ждала визита Аммония, ее глаз и ушей в этом городе. С тех самых пор, как Клеопатра встретилась с Юлием Цезарем, она все меньше времени проводила в действии и все больше – в ожидании. Царица Египта начала уже страшиться, что союз с Цезарем превратит ее в заурядную женщину, одну из тех, которые вечно ожидают решения своего господина-мужчины, дабы узнать собственную судьбу. Мысль об этом приводила ее в ярость, и, чтобы унять бешенство, Клеопатра напоминала себе, что мужчинам – союзникам Цезаря тоже приходится ожидать его решений, но при этом они лишены тех преимуществ, которыми располагает она – его товарищ, возлюбленная и мать его единственного сына.

Клеопатра обнаружила, что у Юлия Цезаря имеется множество планов, в которых ей не отводится никакого места, хотя именно она так или иначе привела к их возникновению. Пребывание в Александрии и поездка по Египту породили у Цезаря упорное стремление перестроить свою столицу, сделав ее достойной великого государства. От его строительных замыслов весь город ходил ходуном; рабочие до глубокой ночи трудились, снося старые, сбившиеся в кучу дома, полуразрушенные храмы и грязные лавчонки, дабы расчистить место для более изящных и более современных зданий. Цезарь велел одному из своих сторонников, Варрону, приняться за возведение общественной библиотеки, устроенной по образцу Великой Александрийской библиотеки.

Когда в город, и без того слишком тесно застроенный, хлынули демобилизованные легионеры, у Цезаря возникла идея создать новые колонии по всей Италии, дав земельные наделы тем ветеранам, которые имели представление о сельском хозяйстве, а тем, кто до службы в легионах принадлежали к торговому сословию, помочь обзавестись лавками. К нынешнему моменту Цезарь расселил восемь тысяч солдат и часто засиживался допоздна, размышляя, что же ему делать с остальными тридцатью пятью легионами, когда те станут не нужны.

Он распорядился, чтобы на всех общественных работах треть рабов заменили свободными людьми, и отменил для работающих государственное пособие. Это помогло диктатору вновь наладить хорошие отношения со своими консервативными коллегами. Настолько хорошие, что Цицерон принялся твердить всем вокруг: дескать, Цезарь «снова сделался практически республиканцем».

И пока Цезарь трудился, присматривая за всеми этими делами, Клеопатра, с восемнадцати лет привыкшая энергично и решительно управляться с огромным бюрократическим аппаратом Верхнего и Нижнего Египта, ждала. Ждала, пока Цезарь придет к ней и расскажет о своих успехах.

Рим и сам был городом ожидания, и в этом году ждать до конца года пришлось даже дольше, чем обычно. Цезарь, по совету Сосигена, продлил год до четырехсот сорока пяти дней, чтобы новый год начался в точном соответствии с солнечным календарем. Новый календарь был назван в честь Цезаря Юлианским; кроме того, его имя было дано седьмому месяцу. Отныне год должен был состоять из трехсот шестидесяти пяти с четвертью дней. Эта четвертушка создавала определенные неудобства, но Цезарь и Сосиген пришли к компромиссу, решив раз в четыре года вводить дополнительный день.

– Это лучшее, что вы смогли сделать? – спросила Клеопатра.

– Это намного лучше, чем когда один и тот же месяц каждый год выпадает на разные времена года, – виновато, словно оправдываясь, сказал Сосиген.

– И лучше, чем жрецы, указывающие, какой сегодня день недели, – огрызнулся Цезарь.

И потому они официально ввели новый календарь, заставив и без того уже обеспокоенных римлян терпеть еще девяносто дней года, ставшего для них одним из самых несчастливых. Но жители Рима привыкли к сезонным бедствиям: гражданским войнам, кровопролитию на улицах, проскрипционным спискам, выставленным на Форуме головам тех, кого казнили за измену, и, в завершение всего, наводнениям.

– По крайней мере, в новом году наводнение произойдет в подобающее время года, – заметил Цезарь.

Каждый год Тибр выходил из берегов и заливал улицы, вынуждая горожан переносить свои пожитки на второй этаж – если, конечно, они принадлежали к числу тех счастливчиков, которые занимали два этажа сразу. Если же нет, им приходилось бродить по щиколотку в кишащей паразитами воде и жить в сырых домах, пока половодье не спадало. Разумеется, богатые дома были построены на возвышенности, и они от разливов Тибра не страдали.

Насколько же это все было не схоже со щедрым, несущим жизнь сезонным разливом Нила – разливом, которого ждали, о котором молились, который омывал поля и нес людям пищу и процветание. «Как это символично, – подумала Клеопатра. – В Риме даже река несет смерть».

Римляне создавали прекрасные изваяния богов, олицетворяющих реки, – могучих мужчин и отдыхающих женщин, – и просто чудо, что боги спускали им это. Какой бог согласится воплощать подобную грязь? И почему Тибр настолько грязен? Может, из-за сточных вод, которые отводились из-под римских домов прямо в реку? Или это все из-за тел преступников и прочих непривлекательных личностей, которых успели пошвырять в воды Тибра за четыреста лет существования города?

Как раз об этом не далее как вчера вечером заговорил Цицерон:

– Всякого нарушителя закона следует связать, засунуть в один мешок с голодным хищником и бросить, невзирая на вопли, в Тибр, – звучно произнес он тоном, не терпящим возражений.

Цицерон явился на празднество со своей семнадцатилетней женой Публилией – он развелся с Теренцией, с которой прожил всю жизнь, и женился на этой девчонке. Публилия принесла с собою огромное приданое, помогшее ему отчасти рассчитаться с долгами. Теперь же, как объяснили Клеопатре, любимая дочь Цицерона, Туллия, скончалась, оставив его безутешным. Скорбь Цицерона раздражала Публилию, считавшую, что он уже достаточно погоревал о дочери. Цицерон же изо всех сил искал, где бы разжиться деньгами, чтобы отослать дерзкую девчонку обратно к ее семье.

– И что, так и вправду делают? – спросила Клеопатра, даже не стараясь скрыть ужас, который вызвал у нее предложенный Цицероном способ казни.

В Александрии приговоренным к смерти либо давали быстродействующий яд, либо отрубали голову; быть может, это и не безболезненно, но хотя бы быстро.

– Конечно, – снисходительно, словно разговаривая с наивным ребенком, отозвался Цицерон. – Закон свят. Никто не может нарушить его безнаказанно. А как карают преступников в Египте?

– Мы не бросаем их в реку, дающую жизнь нашей земле, – ответила Клеопатра. – В Египте казнь – обязанность, но не удовольствие.

Что бы подумали благородные, глубоко религиозные египтяне, узнав о таком зверском обычае? Они таили обиду на своих монархов-греков, хотя именно те спасли Египет от куда худшей тирании персов и принесли стране порядок и процветание. Они противились попыткам Клеопатры наладить взаимоотношения с Римом, не понимая, что лишь благодаря такому союзу царица может спасти их от господства этих жестоких людей. Что можно сказать о духовном состоянии государства, если лучшие его умы, политики и философы, оправдывают подобные проявления жестокости? Любой египтянин был бы глубоко уязвлен, услыхав то, что говорилось здесь прошлым вечером.

Пиршество у Цезаря, устроенное для того, чтобы представить Клеопатру римскому обществу, прошло успешно. Во всяком случае, так казалось царице. Клеопатра надеялась, что ей удалось увидеть и оценить тот странный подбор личностей, что наполняют собою жизнь Цезаря, и при этом не дать им ни единой зацепки, которая позволила бы определить ее истинное отношение к ним.

Прием на Яникульском холме превратился в причудливое собрание родственников, союзников, любовников и врагов. Цезарь был настолько уверен в себе, что пригласил на это празднество даже тех, кто выступал против него с оружием в руках, и обращался с ними уважительно. На вечере присутствовало около пятидесяти гостей. Клеопатре стало интересно: найдется ли среди этих пятидесяти – не считая ее самое и тех членов ее свиты, кто не скрывал своего восхищения Цезарем, – хоть кто-нибудь, кого можно было бы безоговорочно назвать его другом? Многие из этих людей сражались против диктатора на стороне Помпея и впоследствии воспользовались прославленным милосердием Цезаря – в особенности это относилось к Бруту и Кассию. Цицерон не воевал вообще, но тем не менее поддерживал Помпея. Цезарь же не только простил своих противников, но и наделил их непомерно высокими постами. Брут был назначен проконсулом Цизальпинской Галлии. Кассий получил престижную должность в провинции, но она его не устроила, и потому Кассий теперь сидел в Риме, ища новых милостей. А Цицерону поручено возглавить строительство нового форума Цезаря.

Должно быть, Цезарю трудно полностью отделить себя от этих людей. Они обвились, словно змеи, вокруг его политики, его жизни и его истории, и путы эти столь переплелись, что граница между другом, братом и врагом неизбежно оказывалась размытой. Брут – который, по слухам, был сыном Цезаря от Сервилии, – недавно женился на Порции, дочери Катона, заклятого врага Цезаря, который последние десять лет своей жизни только и делал, что трезвонил, словно колокол в бурю, выступая против тирании Цезаря. Кассий был женат на дочери Сервилии, Юнии Терции, единоутробной сестре Брута.

Сервилия, хотя и явилась на виллу со своим мужем, Силаном, не собиралась отказываться от роли главного доверенного лица в жизни Цезаря, чем доводила Клеопатру до бешенства. Сервилия помыкала также женой Цезаря, Кальпурнией – строгой уродливой женщиной. Кальпурния была в очень простом наряде, без всяких украшений, в то время как Сервилия обвешалась золотом, награбленным в Галлии, и гордо сообщала всем и каждому, что это подарок Цезаря.

Теперь Клеопатру не удивляло, что Кальпурния не родила Цезарю ни одного ребенка. Должно быть, при виде ее лица и манер испуганное семя обращалось в бегство. В то же самое время Сервилия, хоть ей уже и исполнилось пятьдесят, сохраняла чувственность. Сладострастность отражалась на ее лице, примостилась в изгибах излишне пышной плоти – некогда, без сомнения, очень привлекательного тела.

Клеопатра нацепила улыбку и улыбалась непрерывно, словно луна в полнолуние. Она твердо решила держаться любезно, но это далось ей нелегко – учитывая, что Сервилия тараторила без умолку, стремясь непременно поведать гостье и жене Цезаря историю своего ожерелья.

– Оно принадлежало жене Верцингеторикса, – сообщила Сервилия, поглаживая блестящий квадрат, висящий над ложбинкой на груди. Крупные гранаты горели на нем, словно глаза демона.

«Ты выглядишь старше, когда начинаешь злорадствовать», – хотелось сказать Клеопатре. Когда Сервилия улыбалась, вокруг глаз у нее собирались морщинки, а на веки, и без того уже отяжелевшие, набегали складки.

Кальпурния ничего не говорила – лишь слабо улыбалась. Лицу ее явно недоставало симметричности. «Может, потому, что ей не хватает энергичности приподнимать оба уголка рта одновременно?» – подумала Клеопатра. Кальпурния казалась медлительной и пассивной: женщина, уставшая от слухов, одиночества и долга.

«Долг» вообще был главным словом в лексиконе римской женщины. Клеопатре объяснили, что Кальпурния была дочерью Пизона, одного из самых богатых сторонников Цезаря. Ее выдали за Цезаря ради укрепления дружбы, и потому Цезарь мог полностью израсходовать ее приданое на удовлетворение своих военных амбиций. Пока Цезарь носился по миру, Кальпурния сидела в их небольшом городском доме в Риме, читала, пряла, как подобает добропорядочной римской матроне, и ожидала его возвращения. Когда же он вернулся, то стал проводить с женой так мало времени, как будто и не возвращался вовсе. Во всяком случае, так гласили сплетни, собранные Аммонием, а он собирал их, не вылезая из постелей богатых римлянок.

Клеопатре даже стало жаль Кальпурнию: подумать только, до чего она одинока! Нет даже детей, которые послужили бы ей утешением. Но Аммоний заверил царицу, что главная любовь в жизни римской женщины – это долг перед семьей. И если Кальпурния выполняет волю отца, оставаясь терпеливой и безропотной супругой великого Юлия Цезаря, значит, она довольна.

– Тебе легко об этом рассуждать, Аммоний. Твой дом – весь мир. У тебя есть свобода, деньги и любовь, и ты ни перед кем не отчитываешься, кроме как перед царицей Египта, – заметила Клеопатра здоровяку, состоящему у нее на службе.

Почему мужчины считают, что женщины настолько не похожи на них?

Сервилия все продолжала рассказывать про свое ожерелье.

– Эти галлы, может, и дикари, но они явно понимают толк в работе с золотом. Я никогда еще не видела такой чудесной ковки.

Она провела пальцем по золотой пластине и метнула взгляд на царицу. Та в ответ тоже смерила ее взглядом.

– Кальпурния не снисходит до того, чтобы носить золото, – рассуждала Сервилия. – Но смею заметить, царица Египта явно способна оценить хорошее украшение. Обязательно заставь Цезаря показать тебе свою коллекцию, собранную среди племен Бельгийской Галлии. Там есть потрясающие серьги. Непременно попроси Цезаря, пусть подарит их тебе. Они будут великолепно смотреться в изящных ушках царицы Египта.

– Не думаю, что галльские украшения могут сравниться с сокровищами египетских фараонов древности, хранящимися в царской сокровищнице, – небрежно сказала Клеопатра.

Эта курица что, и вправду не понимает, с кем разговаривает? Вряд ли Сервилия довольствуется только женскими интригами. Ее влияние не имело границ. То она беседует с какой-то пожилой женщиной о великолепных оливках, продающихся на Велабре – районе маленьких рынков и доходных домов, и вдруг уже вмешивается в разговор Цезаря и Брута.

Брут как раз просил Цезаря за Кассия – тот в это время полулежал на ложе в другом конце комнаты, и на лице его застыло недовольное выражение.

– Не понимаю, почему ты говоришь об этом, не упоминая главных доводов, – изрекла Сервилия, всунув голову между двумя мужчинами и подмигнув Кассию. – Он теперь женат на моей Терции, Юлий, а значит, он – родня. Дорогой, ну где же твое прославленное великодушие? Он ведь извинился. Что ему еще сделать, чтобы доказать, что он на твоей стороне?

«Например, убрать с лица это заносчивое выражение и вести себя вежливо», – подумала Клеопатра, но промолчала. Ее поразила наглость Сервилии.

За десять лет, прошедших со времени предыдущего визита Клеопатры в Рим, ее мнение о римских женщинах не изменилось. Либо они были беззаветно преданы своему долгу и не знали иной жизни, кроме узкого домашнего круга, в котором растили детей и поддерживали мужей в перипетиях их общественной деятельности. Либо же они стремились господствовать и безудержно рвались к власти. Клеопатра задумалась над тем, какой сделалась бы она, если бы ей выпало родиться обычной римлянкой, и решила, что, пожалуй, знает ответ.

– Ты так любезен с Марком Лепидом, – прошептала Сервилия Цезарю. – Я понимаю, дорогой, это потому, что он так богат. Я тебя не виню. Он тоже приходится мне свойственником. Но ты же ранишь чувства Кассия и снова отталкиваешь его от себя.

Она повернулась к Бруту.

– Ведь правда же, дорогой?

Брут качнул головой в знак согласия с матерью.

– Я уже высказал все, что мог, в его поддержку, мама, но Цезарь есть Цезарь. Им нельзя командовать.

– Тебе, может, и нельзя, дорогой, – отозвалась Сервилия, недвусмысленно взглянув на Клеопатру. – Но у женщин есть свои способы.

– Я пою для нашей царственной гостьи, чей великий предок основал великолепный город после сна, навеянного слепым поэтом, которого он так любил.

Певец Гермоген поклонился царице; упругие кудри упали ему на лицо. Гермоген тряхнул головой, эффектным жестом отбросил волосы назад и запел. Клеопатра расслабилась, слушая изумительные переливы тенора – Гермоген исполнял печальный плач Гекубы, пробудившейся после падения Трои. Клеопатре подумалось: «Поняли хоть эти невежественные римлянки, что певец упомянул Александра Великого, вдохновленного строками Гомера, в которых описывалось пасторальное рыбацкое поселение на берегу моря?» Там, где некогда Александр разбил свой военный лагерь, ныне выросла прекрасная Александрия.

Сладкозвучному голосу певца вторил нежный перезвон лиры, инструмента матери Клеопатры. Мать умерла, когда Клеопатра была совсем маленькой, так что теперь она могла вызвать звук ее лиры лишь в воображении. Хвала богам за то, что чудная греческая музыка помешала этим римлянам извергать потоки ядовитой болтовни. Отрава их речей соперничала за столом с угощениями и вином. Они что, не знают, что Клеопатра владеет их языком не хуже их самих? Что она понимает каждую завуалированную гадость, высказанную в ее с Цезарем адрес?

Песня стала чудной передышкой, хотя во время исполнения римляне продолжали шумно чавкать, не обращая внимания ни на мастерство певца, ни на нюансы исполнения. Но царица улыбнулась Гермогену и передала ему через одного из своих слуг, что приглашает его к себе и обещает египетское гостеприимство.

Ирас слишком плотно закрепил Клеопатре волосы, и царице отчаянно хотелось распустить прическу, чтобы избавиться от головной боли. Но, увы, избавления ждать не приходилось до самого конца вечера, до тех пор, пока гости не упьются вдрызг и слуги не развезут их по домам. Блистательно исполнив две песни, Гермоген удалился, повинуясь взмаху длинной руки Цицерона, которая показалась Клеопатре старой ящерицей с выступающей головой, образованной пятью указующими пальцами. Цицерон порылся в глубоких складках туники и извлек оттуда какой-то свиток. Он явно вознамерился прочитать гостям собственное произведение. Клеопатра достаточно настрадалась от этого надоедливого римского обычая, еще когда ей было двенадцать, но тогда ей дозволялось лениво дремать, привалившись к огромному отцовскому животу. Теперь же, в качестве царицы и почетной гостьи, она лишена была этой привилегии.

У Цицерона было длинное заостренное лицо и вполне соответствующий ему нос. В свои шестьдесят он отличался худобой и, подобно многим интеллектуалам, не выказывал ни малейших признаков физической силы – во всяком случае, до тех пор, пока не принимался говорить.

– Друзья мои, – начал Цицерон, – царица, великий Цезарь, почетные гости! Я хотел бы прочесть вам отрывок философского диалога, который начал писать на моей любимой вилле в Тускане. Лишь философия смягчала горе, которое причинила мне смерть моей возлюбленной дочери.

Взгляды присутствующих тут же обратились к Публилии; та, воспользовавшись отсутствием Цицерона, привольно разлеглась на ложе и наматывала локон на палец. Если она и почувствовала общее пренебрежение, то никак этого не показала.

Цицерон тем временем продолжал:

– Я также поставил перед собою задачу повысить значение философии, этой великой дисциплины, в повседневной жизни и доказать, что мудрый человек счастлив всегда. Я посвящаю мое произведение моему дорогому другу, Марку Бруту, родственной душе, стремящейся к добродетели.

Цицерон развернул свиток и, отодвинув его так далеко, насколько позволяли длинные руки, принялся вещать:

– Может ли неизвестность или непопулярность помешать мудрому человеку быть счастливым? Нет, говорю я. Нам следует спросить себя: не являются ли слава и народная любовь, к которым мы так стремимся, скорее бременем, нежели удовольствием? Необходимо понять, что популярность не стоит ни нашей жажды, ни нашей зависти. Подлинное достоинство заключается в осознании того, что истинная слава – в том, чтобы вовсе не иметь славы! Если музыкант не искажает свою музыку в угоду чужому вкусу, то зачем же мудрецу стремиться угодить толпе? Несомненно, верхом глупости будет придавать значение мнению масс, состоящих из необразованных работников. Истинная мудрость заключается в том, чтобы презреть все наши пошлые амбиции, все глупые почести, которыми нас награждает толпа. Беда в том, что мы оказываемся неспособны это сделать до тех самых пор, пока не становится слишком поздно. И вот уже у нас появляются веские причины пожалеть о том, что прежде мы не смотрели на все это свысока. Лишь тот избегает беды, кто отказывается иметь что-либо общее с быдлом.