Текст книги "Дом последней надежды"

Глава 3

Утро начинается с даров.

Их приносят слуги, оставляя на пороге, и матушка не спешит убирать лаковые коробочки, позволяя себе насладиться триумфом.

– Сомневаюсь, что у самой Ноноки больше даров, – повторяет она снова. – Вот увидишь, мы выберем тебе достойного мужа.

Выбрала.

Ах, если бы матушка послушала Иоко…

Их ведь было столько, тех, кому она отправила перо золотого фазана, приглашая в гости. К примеру, печальный задумчивый Ювэй, славный своими лавками.

– Слишком стар для тебя, – отмахнулась матушка. – И у него четверо детей. Если он умрет, тебя вернут в мой дом.

Кажется, именно тогда у Иоко появилось чувство, что матушка спешит избавиться от нее, не желая больше делить свой дорогой дом еще с кем-то.

Был Кокиру, воин, известный своей храбростью.

– Слишком дерзок, и, поговаривают, Наместник не желает более терпеть его неучтивость…

Гоши, тихий торговец.

– Он из тех, кто думает, что может позволить себе несколько жен. Ты же не желаешь быть третьей? У него и дома-то собственного нет! Он ездит от одной жены к другой… нет, нам такого не надо…

Она отсеивала женихов, как порченый рис, и когда на дне лакового короба осталась лишь пара зерен, задумалась.

– Вот Каито, – сказала она, позволив молодому человеку с круглым желтым лицом взглянуть на Иоко, – и он славный сын славного отца.

Каито был крупным.

И толстым.

Его уши были круглы, и два подбородка возлежали на груди. Он носил желтые одежды, подчеркивая свое родство с Домом Дракона, и много говорил.

У него дурно пахло изо рта.

– Я не хочу видеть его своим мужем, – сказала Иоко, когда Каито покинул дом, уверенный, что произвел на невесту правильное впечатление. О да, он всегда-то знал, что велик и что величия этого достаточно, дабы затмить глаза. – Он ленив и хвастлив, а отец…

– Он сын Ито Кари, – строго сказала матушка.

– Пятый сын.

И дом его, пусть и построен у самого подножия горы Тэнцзу, что свидетельствует не только о богатстве, но и о расположении Наместника, некрасив.

Сам он принес в дар Иоко сушеные водоросли и долго и нудно распинался о том, какую честь оказывает, ведь сама Иоко, несмотря на богатство свое, происходит из низкого рода, тогда как…

Матушка пригрозила побить розгами, если Иоко не будет ласкова с женихом.

Она не желала, но…

И отец понял бы… отец никогда не любил подобных Каито, но он давно уже ушел к богам, и пусть Громовые драконы будут милостивы к душе его, пусть пронесут под радужным мостом к стеклянному дому о семи дверях, которые все до одной смотрят на восход.

Вздох.

И кажется, горький ком в груди тает.

Сватовство.

И положенный обмен дарами.

Матушка довольна не столько сундуком с золотыми украшениями весьма уродливой работы, но парой рыбок из пруда Императора. Это ей сказали. А вот Иоко всю ночь этих рыбок разглядывала и не нашла разницы с теми, что продает старый Тотоко, прозванный птицеловом.

Но матушке нравится думать про Императора.

И вообще она уже все решила, а если Иоко не одумается, то все боги отвернутся от строптивой дочери, ибо из всех преступлений, известных в подлунном мире, нет тягчайшего, нежели дочерняя непочтительность.

Или сыновняя.

Только сыновьями несчастную боги не наградили, а единственная дочь отвратительно строптива и не понимает, что для нее же лучше.

Свадьба.

И медь, которую метали нищим горстями. Храм Милостивой Идзанами, матери восьми Больших богов. Жрец, что плавил на огне золотую фольгу, сыпал рис и лил душистое масло на угли.

Песнопения.

Переплетения рук.

Исиго, ждавший во дворе храма с клинком и чашей. Он режет руку, и мимолетная боль заставляет Каито кривиться. А кровь мешают, чтобы вылить к подножию древней статуи. Иоко запомнила лишь, что статуя эта покрыта темным мхом, будто диковинным одеянием. Из-за одеяния этого богиня кажется едва ли не бесстыдной…

Пир.

И Каито много ест. Он берет еду руками и облизывает пальцы. Хохочет, глядя на представление бродячих артистов, но когда начинается представление театра теней, не скрывает скуки.

Зевает.

Трет глаза.

Ночь.

Ее провожают пятеро служанок, которые смотрят на Иоко с жалостью. Матушка ее бы отчитала их за наглость, а Иоко молчит.

Невесте ведь положено быть покорной.

Разоблачение.

Омовение.

Ожидание, которое тянется и тянется.

И мне жаль эту девочку с ее ожиданиями, которые вот-вот разобьются. Ее жених не похож на человека, способного на нежность. Но может, я ошибаюсь?

Нет.

Эта ночь стала худшей в жизни Иоко.

Ей так думалось. Но, верно, боги сполна пожелали наказать ее за строптивость и гордыню. Эти ночи повторялись, ибо, несмотря на немалый вес, любовь к вину и дурманной траве, Киато никогда не забывал о супруге.

А еще о служанках и о паре юдзё[9]9
  Проститутка.


[Закрыть], которых он содержал.

Боль.

Порой Каито вовсе терял человеческое обличье, переполняясь гневом, и тогда лицо его краснело, а дыхание становилось частым, тяжелым. Он, получивший лучших учителей, умел обращаться и с бамбуковой палкой, и с деревянным мечом… и, пожалуй, захоти он, убил бы.

Но убивать не хотел.

А вот кости ломал.

Неприятно. И даже исиго, приглашенный ненавистной свекровью – сухое лицо ее было застывшей маской презрения, – сочувствовал Иоко. Она читала это сочувствие в глазах его и отворачивалась.

Она сбежала.

И была возвращена матерью, не желавшей скандала.

Но эхо его дошло до ушей свекра, самолично явившегося в гости к младшему сыну. Он не стал разговаривать с Иоко, но лишь взял боккен и погнал сына по опустевшему двору. Кричали куры, разбегаясь, и старая свинья громко хрюкала, будто насмехалась над достойнейшим представителем древнего рода. И Иоко расправила крыло веера…

Не помогло.

Нет, он больше не бил ее, трусоватый муж, вообразивший себя незаслуженно оскорбленным. Он нашел тысячу и один способ унизить ту, которую полагал виновной в собственных неудачах.

Но пока жив был отец Каито, все было почти нормально.

Даже хорошо.

Но он скончался перед праздником Юмиками, и сам Наместник явился, чтобы проводить его за радужный мост, и говорил много, красиво, и первым сыпанул в жертвенный огонь горсть монет из золотой фольги.

Сыновья отдали кровь.

Все, кроме Каито, который, набравшись вина, громко заявил:

– Наконец-то издох старый змей…

И разве могла семья его не отвернуться от проклятого после этих слов?

Они хотя бы могли.

Уехала свекровь, и с ней служанки, слуги и половина живности, которую выводили со двора под присмотром Мироино, старшего сына и славного воина, чей грозный вид мигом успокоил хмельного братца его… но в опустевшем доме больше некому стало заступаться за Иоко.

Дни.

Мутные, как дурной ёкан, пропахшие рыбой и кислым вином.

Ожидание.

Он спит до полудня, и это лучшее время, когда Иоко предоставлена сама себе. Она прячется на кухне, где варит тягучий чай из веток бушими. Она выходит пить его на задний двор, где зарастает бурьяном сад. И в тишине его Иоко чувствует себя защищенной.

Она бы осталась в этом саду навек, но… он просыпается и кричит, требуя жену.

Всегда ее.

Встать, выслушать, до чего она, Иоко, подурнела за прошедший день и сколь далеко ей, неуклюжей, неповоротливой и бесплодной, до юной майко, чью благосклонность Каито купит…

Он покупал все, тратя деньги бездумно, будто желая доказать, что достаточно богат, чтобы не обращать внимания на свою семью, которую ненавидел, пожалуй, сильнее Иоко.

Он пил.

И жрал.

Кидался костями в Иоко, хохоча, когда удавалось попасть. Он облачался в очередное роскошное платье, которые доставляли в дом десятками, и уходил играть. В доме наступала тишина.

Слуги?

О нет, он рассчитал всех слуг, сказав, что не желает платить бездельникам, коль у него есть жена. А потому ей вменялось наводить порядок в огромном опустевшем этом доме. И к лучшему… не только он не желал свидетелей своему позору.

С домом она приноровилась управляться быстро.

Он был неплохим, тот дом, и не его беда, что не умел защитить хозяйку. Духи предков взирали со стен с укоризной, будто именно ее, Иоко, винили в произошедшем. У хорошей жены и муж славен делами. Выходит, что она – жена плохая?

Одиночество…

Да, было.

Не грызло, скорее сперва изматывало душу, а после Иоко притерпелась, научилась даже находить в этой тишине свою прелесть. Да и не была она в полной мере одинока: при доме имелась книжная комната с сотнями манускриптов.

Почему их не вывезли?

Иоко не знала.

Как не знала, почему Каито Гнилодушный избегал заглядывать в эту комнату. Пугал ли его сумрак? Темные стены? Или же рисунки на шелке, повествующие о славных деяниях предков?

Не важно.

Иоко здесь нравилось. Она говорила с масками предков, прося прощения за дерзость свою. Но ведь муж не запрещал ей читать?

Запретил бы, если бы заподозрил, что Иоко грамотна.

Она была так осторожна.

Мгновения тишины.

И покой, позволявший ей восстать из праха, как поверженная зима восстает из первого снега. Выбор, когда пальцы скользят по темной коже туб. Кто бы ни создал эту комнату, он был весьма заботлив, упаковав каждый шелковый свиток в отдельное ложе.

Кожа была зачарована.

Как и шелк.

Здесь имелись и труды мудрецов, вряд ли годные для того, чтобы быть понятыми женским разумом, и сперва Иоко отказалась от самой мысли прочесть подобные эмакимано, но…

Тэдзюгига с ее удивительными и смешными рисунками.

И Повесть о Гэн-Зи, занявшая более двух дюжин свитков, странная и меж тем увлекательная.

Свод законов и пояснения к нему, чтение скучное, однако весьма полезное.

Дворцовые истории столь легкомысленные и даже бесстыдные, что, прочтя их, Иоко две седмицы не смела ступать в книжную комнату.

Сборник острословов.

И высказывания Ю-Харао, мудрейшего из Императоров, чьи потомки держат ключи от Хрустального моста. Описания деяний богов и возникновения мира. Правила игры в го-шими с пояснениями… доска… играть против себя поначалу кажется глупостью, но… женщинам позволено не пользоваться умом.

В какой-то миг я забываю, что это лишь сон, и становлюсь этой рано повзрослевшей девочкой. Не она, но уже я склоняюсь над доской, лишь отдаленно напоминающей шахматную. Она расчерчена клетками четырех цветов.

В некоторых имеются изображения.

Дракон.

И цветок священного лотоса.

Птица игихару, способная обратить любой ход или же сжечь любого противника. Я передвигаю резные фигурки, поворачивая тяжелую доску вокруг оси. Я задумываюсь над тем, следует ли послать вперед копьеносца либо же лучше пожертвовать книжником, который сам по себе слабая фигура, но…

Он так и не узнал ни про комнату, ни про игру, ее никчемный супруг, погибший где-то там, в городе. Ей сказали, что он, пьяный и окончательно потерявший разум, оскорбил благородную даму не только словами, за которые ему стоило бы вырвать язык, но и прикосновением, чего охрана не могла уж стерпеть.

Его не убивали.

Поколотили.

Бросили.

И он лежал, пока кто-то из сердобольных прохожих не помог подняться. А может, дело вовсе не в сочувствии, но в надежде получить монетку-другую? В Нижнем городе ее супруг был известен бездумной своей щедростью.

Как бы то ни было, он, оскорбленный и униженный, решил, что должен выместить на ком-то обиду, и отправился на Веселые поля Ёсивара…

Его нашли поутру за оградой.

Замерз?

Утонул во рве, что окружал квартал?

Или же… кто знает? Стены, окружавшие Ёсивару, высоки. А стражи на вратах глухи и слепы, ибо те, кто приходит сюда, не желает быть узнанным.

Да и внутри…

У многих юдзё есть опасные друзья, готовые сторицей отплатить за нанесенную обиду. А проклятый Каито был зол в тот день и привычен срывать злость на слабых.

Кто ж может быть слабее какой-нибудь юной хаси[10]10
  Низший ранг юдзё.


[Закрыть], чье внимание стоит горсть серебра?

Только жена.

Но она, на свое счастье, была далеко…

Дознание длилось недолго.

Несчастный случай.

Был пьян. И бит. И устал, верно, а потому лег спать… замерз… виновных нет, но если госпожа пожелает…

Госпожа желала лишь поскорей схоронить то, что было ее мужем. Разве не это долг хорошей жены? И она старалась, в веренице обрядов скрывая подлую свою радость.

Свободна!

Наконец-то свободна…

Перед рассветом задышалось легко, будто камень из груди вытащили. Помог ли горький отвар или же что-то иное, но я поняла – буду жить.

Мы будем.

Глава 4

Я открыла глаза.

Дневной свет пробивался сквозь узкие окна, затянутые, как мне сперва показалось, мутным стеклом. Но потом я поняла, что это не стекло, а что-то вроде полупрозрачной бумаги.

Я зажмурилась.

И заставила себя сесть, пусть и телом овладела неимоверная слабость. Тяжкий ком в груди и вправду растаял, а горло хоть и болело, но не так сильно, как прежде. Мой рот наполнился вязкой горькой слюной, которую я сглатывала, но без особого успеха.

Я помнила все. Каждую минуту этого странного сна. Более того, я понимала, что его нельзя считать сном в полной мере. Вытянув руки, я убедилась, что это по-прежнему не мои руки.

Те же узкие запястья.

Шрам на сгибе локтя. Я теперь знала, что это след от раскаленной кочерги, которую мой супруг соизволил прижать, наказывая меня за нерасторопность.

Ее.

Нас.

Проклятие, с этим раздвоением личности что-то надо делать. Шрам был уродлив, а вот другой, нанесенный тончайшим веером, почти красив, будто кто-то начал писать на коже священный символ «Сё», но выронил кисть…

Хорошо, что эта скотина умерла. Боюсь, во мне нет ни толики терпения.

И непонятно, почему Иоко ушла.

Куда?

И зачем, если только сейчас обрела хоть какое-то подобие свободы?

Я поморщилась.

Пошевелила пальцами, привыкая к новым ощущениям. Потянулась. Огляделась.

В дневном свете комната была… жалкой? Дело вовсе не в том, что она мала, отнюдь. Моя первая квартира вся поместилась бы в этой комнате.

Пол.

Циновки, которые выглядели изрядно ветхими.

Сундуки на колесиках. Влажные пятна на шелке, покрывавшем стены… и свет, прошедший сквозь бумагу и при том какой-то мутный, тяжелый.

Этот дом представлялся ей убежищем, в котором Иоко могла бы провести последние годы жизни.

Какие, мать его, последние годы?

Сколько было этой девочке, когда она вышла замуж? Пятнадцать? Я прислушалась к ощущениями и кивнула. Определенно… и в браке она провела шесть лет? Следовательно, сейчас ей… двадцать два…

Почтенная вдова. Я хмыкнула и закусила губу, чтобы не рассмеяться. Боги этого мира… какая из меня почтенная вдова?

…и содержательница Дома призрения.

Что?

Я потерла виски.

С памятью тоже что-то надо делать, правда, непонятно, что именно.

Сосредоточиться.

Итак, смерть супруга… пусть сожрут его душу подземные демоны, а в черепе змеи совьют гнездо, ибо лучшего он не заслужил… похороны.

Кредиторы.

Он много тратил, спустив сперва те малые деньги, что остались ему от отца, потом и мое, то есть наше приданое. Коллекцию нефритовых статуэток и наиболее ценные из свитков, благо некоторые ей удалось спрятать. Верно, он продал бы и Иоко, если бы счел, что за нее готовы заплатить.

Ей пришлось расстаться с домом.

И с экипажем.

С роскошными одеяниями, за которые теперь давали едва ли четвертую часть стоимости. И это печалило ее. Ушли зеркала. Черепаховые гребни и шпильки для причесок. Мелкие украшения, ведь с крупными расстался еще муж.

И оставлен был лишь старый дом, который отдали из жалости, поскольку матушка возвращению Иоко не обрадовалась.

– Это твоя вина, что ты не сумела поладить с мужем. Мне не надобен такой позор.

Пожалуй, именно тогда в кроткой Иоко и вспыхнуло чувство, которое можно было бы назвать гневом. Именно оно и позволило переступить через стеснительность.

Законы…

Она ведь читала их, заучивая наизусть, будто была чиновником.

– Ты не можешь не принять меня, матушка, – сказала она, – ибо тогда я отправлюсь к Наместнику просить о справедливости. Но если ты не желаешь со мной жить, отдай мне мастерскую отца.

Матушка поджала губы.

Она давно собиралась продать это строение, которое в душе полагала никчемным, но никак не могла сойтись в цене, да и скверный нрав ее, с годами сделавшийся еще более дурным, чем прежде, мешал торгам.

– Думаешь продолжить его дело?

– Не его. – Иоко точно знала, что будет делать, и это знание наполняло ее силой. – Свое. И клянусь собственным именем, я больше не буду тревожить тебя просьбами.

Матушка согласилась.

Значит, это мастерская, точнее, жилая ее часть. Память услужливо подсказала, что дом разделен на две половины. И мастерская ныне заперта, туда не заглядывали давно – без надобности сие, Иоко даже подумывала о том, чтобы переделать ее, но что-то да останавливало.

Три сундука с нарядами.

Два – с посудой, которая не годилась для продажи.

Дерево Лю в кадке.

И мешочек с монетами, который она благоразумно спрятала в железном сундуке, благо секрет его, отцом показанный, она помнила.

Надеюсь, я тоже вспомню.

А пол теплый. Ласковый, будто шелковый. Надо будет убрать циновки, зачем они, если пол такой. Доски выглажены, цвета темного, шоколадного.

Прошение в канцелярию Наместника и три золотых монеты секретарю, который не позволит прошению этому затеряться средь иных бумаг.

Томительное ожидание.

Ответ.

Свиток на толстом шелке с пятью печатями… один вид их внушает трепет, и значит, Иоко была права: ей дозволено открыть дом Покинутых жен.

Это случилось в год три тысячи четыреста двадцатый от Сотворения мира.

Была война.

И воины с алым драконом на стягах мелким гребнем прошлись по Островам. Не осталось ни камня, ни пяди земли, которых не коснулись кожаные их сапоги. А Великая стена, опоясывавшая остров Нихоцагу, рассыпалась пылью, когда Ми-Циань, прозванный Драконом в честь предка, от которого якобы пошел его род, протянул к ней руку и сказал Слово.

Иоко не знала, что это было за слово.

Да и никто не знал.

Быть может, только мудрецы страны Хинай, потому как они, говорили, знали все, даже количество звезд на небосводе. Однако речь не о них, но о Соро, прозванной Печальною.

Муж ее пал, встречая врага.

И сыновья полегли на полях Цэдуми, кровью своей наполнив родники. С тех пор воды их красны и почитаются целебными.

Не стало армии.

И даже великий Маорха, написавший трактат о Войне, вынужден был вскрыть себе живот, смертью спасаясь от позора. В тот день, когда Ми-Циань во главе орды своей подошел к Белому городу, Соро вышла навстречу. Она обрядилась в белые траурные одежды, а волосы распустила.

Она не стала красить лицо.

И шла босой по пустым улицам. И жители стенали, зная, что никогда больше не увидят ту, которую недавно именовали Прекраснейшей, ибо была Сора столь красива, что простые смертные лишались разума, взглянув в ее лицо.

Но, верно, враг не был простым смертным.

– Мне говорили, что ты прекрасна, – обратился он к женщине, которая протянула ему шкатулку с Большой имперской печатью. – А я вижу перед собой лишь жалкую старуху.

И слова его слышал каждый.

Это было оскорбительно.

– Возьми, – сказала она. – Это теперь твое…

– Мне говорили, что ты улыбаешься, а голос твой подобен пению горных ручьев. Но я вижу кривой рот и слышу воронье карканье… почему так?

– Моя красота принадлежала моему мужу… ты забрал его, – отвечала Соро. – И моя красота ушла вместе с ним. Я улыбалась, глядя на своих сыновей, каждый из которых был достоин оседлать имперского дракона, но ты забрал и их… мой голос звенел от радости, но радости в моей жизни больше не осталось…

– Ха, – отвечал ей Ми-Циань. – Если думаешь, что твои стенания меня разжалобят, то ошибаешься… я думал посадить Прекраснейшую подле себя, но вместо этого велю погнать прочь из города…

И приказал содрать траурные одежды.

– А печать… – Ми-Циань повертел ее в руках и бросил в пыль. – У меня будет своя…

В тот же вечер стяги с Алым драконом вознеслись над стенами города Нара, чтобы продержаться там семь дней и семь ночей… столько времени умирала великая армия.

Почему-то в Хрониках обходили этот момент стороной. Была армия и не стало. И уничтожила ее Прекраснейшая, не пощадив при том и жителей.

На седьмой день она вошла в ворота.

И подняла печать, которая так и лежала в песке.

Она отправила гонцов к некоему Тэцуго, жившему в рыбацкой деревушке, с тем, чтобы явился он исполнить долг крови. Ему она и вручила что печать, что дворец, что разоренную войной страну. А сама попросила себе право жить в небольшом доме, куда принимала осиротевших женщин.

Так появился первый Дом.

Войны случались часто.

И не только они. Чужая память подсказывала мне, что постепенно в Дома стали отправлять женщин родичи, предпочитавшие единожды заплатить Хозяйке, нежели постоянно нести траты и ответственность за тех, кто стал вдруг лишним.

Это было… прилично?

Пожалуй, именно так.

Сложный мир.

И память сложная. Все мне никак не удается с нею поладить.

В моем доме пятеро.

Это немного.

И немало.

За каждую женщину, согласно указу Императора, мне платят три серебряных лепестка в месяц. Это немного, но и не мало… голодать мы не должны.

Хватит и на хворост для очага.

Зимы здесь прохладные…

На второй день, когда стало очевидно, что болезнь моя окончательно отступила, я велела оннасю приготовить купальню. И пусть девочка старательно отирала мое тело влажными полотенцами, но это было не то. Не покидало ощущение грязи, да и выйти из комнаты своей хотелось.

Иоко вот предпочитала одиночество, но…

Почему она ушла из тела?

Еще одна загадка.

Если бы тогда, когда жив был подонок, именовавший себя ее мужем, это было бы понятно. Или позже, когда кредиторы растаскивали жалкие крохи былых богатств. Или когда пришлось умолять матушку о милосердии… но нет, она преодолела все.

И умерла.

От банальной, как полагаю, простуды.

Истощились жизненные силы? Или Иоко так привыкла выживать, что разучилась просто жить? Не знаю. Мне жаль ее, но это не совсем искренняя жалость, ведь ее смерть, неизвестно как, дала мне еще один шанс. Не его ли я хотела?

И вот, получив, постараюсь не растратить впустую.

Итак, я вышла в узкий коридор, перегороженный станами из лакированной бумаги. Они легко скользили, позволяя преображать дом…

Легкость.

Свежесть.

Запах зимней вишни. Циновки на полу. И те же узкие длинные сундуки вдоль стен. Светящиеся шары на кованых подставках. И солнечный свет, проникающий сквозь полубумажные стекла.

Тишина.

Я знаю, что в доме звуки разносятся легко и что пятеро моих… подопечных? Постоялиц? Они прячутся где-то здесь, и странно, что я ничего не слышу.

Или нет?

Всхлип.

Стон будто бы протяжный. И вновь тишина… терраса.

Сад.

Он не похож на те сады из прошлой моей жизни, он будто является продолжением дома. Дорожки. Трава. Россыпь мелких белых цветков.

Холм.

Ручей с крохотным водопадом. Мокрые камни. И синяя стрекоза, замершая над водяной гладью. Здесь даже дышалось иначе, и я остановилась, вцепившись в плечо девочки.

Вдохнула влажный сырой воздух.

Наклонилась, коснувшись воды кончиками пальцев. Мягкая, как шелк… и пахнет цветами. Время вишен давно ушло, но азалии держат оборону. Скоро осень, а с осенью приходят холода. И сомневаюсь, что холодный дом способен удержать их.

– Идемте, госпожа. – Моя оннасю не отличалась терпением. Матушка непременно велела бы высечь ее за дерзость…

Странная мысль.

Чужая.

И моя в том числе. Когда-нибудь я всенепременно привыкну к этому раздвоению. Надеюсь, что привыкну.

Высокая кадка из дерева шигу наполнена горячей водой. И девочка помогает мне подняться по узкой лесенке. Она же снимает грязную одежду и, причитая, что слишком рано я вышла из дому, что моя болезнь еще не отступила, а вода опасна для слабых телом – все это знают, – льет на плечи душистую жижу.

Мыло?

Шампунь?

Соль? Соль в воде я ощущаю и расслабляюсь. Жар извне растапливает другой, тот, который внутри. Пальчики моей оннасю пробегаются по шее, по лицу. Разбирают волосы.

Втирают в них смесь из золы и жира и чего-то еще, о чем я знать не желаю.

Я же любуюсь садом.

В той моей жизни я хотела купить дом, но как-то все руки не доходили, а когда дошли, оказалось, что мой супруг не желает дома, с домами много проблем, лучше уж квартиру…

– Как тебя зовут? – Я перехватила руку девочки.

– Простите, госпожа?

– Болезнь, – я вымученно улыбнулась, – забрала мою память…

Глаза девочки расширились.

– Не всю. Я помню себя. Я знаю, где нахожусь… но я забыла твое имя.

– Его не было, госпожа. – Она опустила взгляд. – Простите… я не заслужила еще.

Я кивнула, задумавшись, вернее, обратившись к той, чужой памяти. Но она молчала… вот про кадку эту сказать могла – ее принесла в дом отца матушка вместе с узкими подушками и тремя покрывалами, расшитыми серебряной нитью. Еще за нею дали три сундука, повозку с лошадью вместе и десять золотых лепестков. Но мой отец взял бы ее даже в простом пеньковом юкато… Так он говорил.

– А какое имя ты бы хотела получить?

Пальчики на моем затылке задрожали. Кажется, я вновь сказала что-то не то.

– Придумай, как мне тебя называть. – Я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно.

Иоко умела притворяться, и надеюсь, ее умение не исчезло вместе с нею.

– Да, госпожа…

Мне помогли выбраться из ванны.

Растерли жесткими полотенцами. Смазали кожу ароматными маслами, отчего та сразу заблестела… А я не так уж и смугла, как показалось. Подали одежду: широкие штаны из тонкой ткани, халат и невообразимо длинный пояс, который девочка ловко обернула вокруг моей талии, соорудив за спиной огромный пышный узел.

– Расскажи, – я вновь нарушила молчание.

– О чем, госпожа?

– О том, что происходило в доме, когда я… заболела. – Я коснулась языком зубов. Мое лекарство имело четкий кисловатый привкус, избавиться от которого не помогали жесткие зубные палочки.

Девочка молчала.

Она ловко разбирала влажные волосы, расчесывая их гребнем, и мне было даже немного неловко отвлекать ее от этой, несомненно, важной работы.

Иоко всегда гордилась волосами. Длинные и тяжелые, благородного черного цвета, они позволяли соорудить самую сложную прическу. А еще их удобно было наматывать на кулак…

Я поморщилась: чужая память здорово мешала.

– Все благополучно, госпожа… – шепотом произнесла девочка. – Все рады вашему выздоровлению… и благодарят богов за милость…

Большего я не добьюсь.

Что ж…