Текст книги "Дом последней надежды"

Глава 9

На следующий день Хельги явился с высоким молчаливым парнем, который старательно горбился, стремясь казаться ниже. Светлые волосы его были заплетены в две косы, украшенные полосками белого и рыжего меха.

– Вот, госпожа, это Норгрим… он славный парень, строит корабли. Боги наделили его редким даром – слышать дерево… и думаю, с вашим домом он тоже управится…

Они принесли короб с инструментами и доски.

И огромную корзину, наполненную вяленым мясом, мешочки с белой рисовой крупой и хлеб.

Огромный каравай хлеба. Привычного. Круглого. С темной корочкой, густо посыпанной тмином. Слегка приплюснутого с одной стороны и украшенного поперечною трещиной. От него исходил умопомрачительный аромат. Для меня. А Иоко запах казался кислым, да и… она удивлялась, что это вообще съедобно.

– По обычаю тьерингов. – Хельги отломил горбушку, которую протянул мне.

Ноздреватый. Сладкий. И я, оказывается, вечность не ела хлеба… нет, не вечность, всего-то пару недель.

– Благодарю. – Иоко поклонилась, ей вот хлеб совсем не понравился. Вязкий, и кисловатый, и тяжелый, то ли дело лепешки из рисовой муки. Я доела хлеб.

– Полагаю, с моей стороны будет правильно пригласить вас отобедать…

Хельги ткнул паренька локтем в бок.

– Видишь, говорю, они тут другие… извините, госпожа Иоко, но мы тут устали… у вас слишком много всяких обычаев. Вы и сопли подтереть не можете, чтоб не обозвать это действо красивым словом… и к каждой сопле собственный платочек припасете…

Беззлобное ворчание.

Но вновь вспышка…

…рука.

…шелковый платок, который соскальзывает с запястья. Белый шелк с алой каймой. Ослабевшие пальцы пытаются ухватить его, но шелк капризен. Вздох.

Улыбка.

И растерянность в глазах Кэед, которое гаснет, как гаснет луна в рассветных водах озера Тугами…

Скоро парк откроют для посещений, ибо каждый, рожденный под красным солнцем Накугари имеет право любоваться приходом осени. А еще на площади перед парком начнется ярмарка мастериц… И быть может, нам стоило бы принять в ней участие, вот только с чем…

– Не буду вам мешать. – Я коснулась виска. Все же голова ныла, будто бы засела в ней стальная заноза. И значит, воспоминания важны, но…

Терпение.

Если память возвращается, то рано или поздно я узнаю все.

– И чего им надо? – Шину наблюдала за тьерингами из-за шелковой ширмы.

– Не ошибусь, если скажу, что тебя. – Кэед стояла здесь же, опираясь на резной столбик, и видно было, что даже стоять ей тяжело. – Во всяком случае, рыжему. Второй, как полагаю, свободен?

– Именно…

– Кто он?

– Мастер по дереву, как я поняла…

– Плотник. – Кэед наморщила нос.

– А тебе сразу Наместника подавай…

– Отчего ж… плотник тоже неплохо…

– Мастер по дереву делает корабли, – сказала Араши, выглядывая из своей комнатенки. – Его берегут. Воином может стать любой, а вот услышать дерево – только тот, в ком дар имеется… слово хорошего мастера ценят больше, нежели слово воина. – И пояснила: – Так отец рассказывал.

Кэед кивнула, одарив светловолосого тьеринга весьма многозначительным взглядом, правда, сосредоточенный на заборе, тот ничего не заметил.

– Что ж… это многое меняет…

– Ага. – Араши выглянула наружу и, потянув носом, сказала: – Он для тебя хорош… а вот ты для него?

– Не твоего ума дело. – Кэед медленно развернулась и, сделав крохотный шаг, застыла. Ее лицо исказила мучительная гримаса.

– Болят? – Шину протянула руку, на которую Кэед оперлась.

– Благодарю…

– От…

К благодарности, пусть и произнесенной тоном ледяным, показно-равнодушным, Шину не привыкла. И смутилась. И оттопыренные уши ее, пожалуй, единственное, что во всем обличье могло показаться красивым, запылали.

– Тебе к нашей Мицу надобно, она в травах понимает… или к исиго…

– Исиго мне не поможет, – Кэед сказала это совсем иным тоном, обманчиво-спокойным. И добавила: – Отец обращался, когда… когда стало понятно, что благородного жениха мне не дождаться… только исиго сказал, что кости уже выросли и теперь ничего не изменишь… мазь дал, чтобы не болела. И взял за это три золотые монеты. А если все-таки выправлять, хоть немного, то двести отдать надо…

Араши сказала слово, которого девица благородная и знать-то не должна бы.

– Та мазь и вправду помогала, но… она закончилась еще прошлою зимой. А отец решил, что три золотые монеты за крохотную склянку – это чересчур. Он подумывал отправить меня в монастырь. Так что, могу сказать, мне повезло, что в конце концов я оказалась здесь. Госпожа Иоко… я закончила работу над ширмой.

– Быстро. – Шину ступала медленно, чтобы Кэед успевала за ней.

– Все равно здесь больше нечем заняться, а работа меня всегда отвлекала.

Она и вправду была удивительной мастерицей.

Яркая зелень горы. Алые крылья дракона. Море седое, с чернотой. Живое. Застывшее с лодчонкой в огромных своих ладонях. И пусть держало оно лодочку бережно, но стоит дракону дыхнуть, и огненный шквал заставит море вздрогнуть. Вскинуться в страхе ли, в ярости. А может, удержав несчастное суденышко, оно попытается сохранить его, но сосны на скалистом берегу вспыхнут, что спички…

Тихо вздохнула Шину.

Араши и та не нашлась, что сказать. А Кэед, проведя по ширме пальцами, сказала:

– Мне впервые попалась подобная работа… и я благодарна, что вы доверили ее мне, госпожа…

– Иоко, – мне давно уж надоело быть госпожой, – зови меня Иоко…

– Что ж… – Шину подошла поближе и, присев у ковра, пощупала край пальцами. Цокнула языком. Хмыкнула. И сказала: – Пожалуй, за это мы выручим тысячи полторы… не меньше.

Но, разом помрачнев, добавила:

– Если найдутся те, кто захочет иметь дело с женщинами…

Найдутся.

Я была уверена, что эта ширма привлечет немало внимания, вот только… Шину права в том, что появятся те, кто захочет получить ее даром.

Или почти даром.

Ведь разве способна женщина постигнуть истинную ценность вещей?

– Скоро осенняя ярмарка. – Я, кажется, знала, что стоит сделать. – И думаю, нам будет что предложить на продажу…

Тишина.

И Араши поглаживает рукоять деревянного меча. Я знаю, что она сама его сделала, и не только его…

Был еще нефритовый зверь причудливого вида, сунутый в ладошку Юкико. На удачу.

И широкий браслет, вырезанный из дерева и украшенный тонкими пластинами из камня. Такие на Островах не носят, но…

Мацухито собирает травы собственным узором. Она заваривает ромашковый чай для Юкико, но помимо ромашки в нем и мелисса, и мята, и что-то еще, отчего чай этот издает воистину чарующий аромат.

Она умеет управляться с маслами, смешивая их.

Духи?

Мыло?

Духи здесь не принято продавать. Каждая особа благородной крови сама составляет собственный аромат, но… на одних благородных особах мир не заканчивается. И надо бы рискнуть, только…

Масла стоят денег.

Жир нужен и чистая древесная зола… И надеюсь, все выйдет, а если нет, то… я не могу позволить себе рисковать их деньгами.

Да и вопросы возникнут.

Или…

Юкико…

Рисунки кистью на шелке. У нее оказался целый сундук обрезков, а Кэед заметила, что лучше бы она из дома прихватила пару-тройку кимоно.

Шину…

Ее знания нужны.

А еще нужен кто-то, в чьей тени мы могли бы представить собственные товары. И кажется, я знаю, кто это будет…

– Шину… – Я отступила от ширмы, и картина неуловимо изменилась. Теперь море мне казалось не замершим в страхе, скорее предвкушающим миг, когда огонь воплощенный осмелеет настолько, чтобы спуститься. Одно прикосновение крыла к серой глади, и могучий зверь рухнет в пучину. – Скажи, будь добра… тьерингам ведь есть чем торговать?

Она пожала плечами.

– Есть, – ответила Араши. – Они привозили отцу зубы морского зверя. Меня тьеринг резать научил. Его Ральё звали. Он был сыном кёнига и подарил мне бусину. Только потом умер… и его отец перестал приходить в наш дом.

Ее лицо вдруг скривилось, будто она вот-вот расплачется, и потому Шину ниже склонилась над котлом, а Юкико вздохнула, как показалось, с немалым сочувствием. Поэтому слова мои прозвучали в вязкой тишине:

– И я буду права, сказав, что здесь им редко дают честную цену…

– Ага. – Араши сделала глубокий вдох и, подхватив кусочек имбиря, сунула его в рот, скривилась, но не выплюнула. – Потому отцу и носили… мастера никто не обманет, а они… они делать умеют, а продавать нет.

Чудесно.

Что ж, нам определенно будет о чем переговорить с нашими гостями, когда те отвлекутся от забора.

Осень окрасила наш заброшенный сад багрянцем. Слегка мазнула золотой кистью по листве и отступила, позволив людям любоваться делом рук своих.

Неторопливо текла вода, тревожила редкие лодочки листьев. Блестели камни на глубине, и тонкие зеленые нити водорослей протянулись по дну. Ни дать ни взять – пряжа…

Низкий столик.

И деревянные сандалии становятся в ряд.

Кэед занимает место по правую руку мою. Она приходит рано, пока нет никого, кто бы увидел, до чего неловки и нелепы ее крошечные шаги. Она научилась держать лицо и улыбаться, скрывая боль. Стоять, шатаясь, словно ивовый прут на ветру…

Она надела темно-лиловое кимоно, и надо сказать, что цвет его подчеркивает белизну кожи.

Араши в зеленом.

Она любопытна, но изо всех сил скрывает это любопытство. И пританцовывает, мечется с террасы в дом и обратно, якобы за тем, чтобы проверить, все ли готово.

Все.

Юкико, решившись ненадолго покинуть свое заточение, расстилает бамбуковые коврики, расписанные охрой. Рисунок простой, но не примитивный. И на каждом – собственный.

Она выставляет плоские деревянные тарелки.

И легким прикосновением руки поправляет мой несколько растрепавшийся букет.

А Иоко владела искусством сочетания цветов.

Я знаю, что скоро Юкико исчезнет. Она не уйдет далеко, спрячется за тонкой перегородкой и будет прислушиваться к разговору, отчаянно боясь пропустить каждое слово. И быть может, станет шептать ответы или качать головой на резкости Араши. А та будет резка и воинственна, пытаясь доказать свое право носить мужской наряд…

Шину и Мацухито уже поставили жаровню, в которую насыпали до краев красных крупных углей. И поставили сковороду с толстыми стенками. Снаружи ее покрывает толстая шуба окалины, но внутри сковорода сияет. Шину строго следит за оставшейся нашей посудой.

Пахнет рисом. И еще мясом. Чем-то одновременно острым и сладким…

Юкико приносит миску с водой и стопку полотенец… и да, исчезает, едва заслышав шаги чужаков.

– Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами обед. – Я встречаю их поклоном, как подобает хозяйке, и тело движется само. Оно, тело, лучше знает местные обряды. Пускай.

– Это большая честь для нас, госпожа. – Хельги тоже кланяется, и мальчишка следом за ним. Видно, что ему непривычны поклоны, и разгибается он быстро. И, стол окинув взглядом, морщится. Усаживается.

И оказывается рядом с Кэед, которая подает ему чашу с водой. Розовые лепестки и капля цветочной эссенции? Я чую запах, и тьеринг, кажется, тоже…

Уши его вспыхивают.

Он засовывает в воду обе руки, пытаясь мыть их привычным способом, но вместо этого лишь выплескивает воду на Кэед.

– Из-свинить! – Его уши горят огнем.

А Кэед молча подает полотенце. Ей не нужно слов, чтобы выразить неодобрение. И похоже, мальчик перестал быть завидной партией…

Хельги более осторожен.

И на Шину смотрит пристально, а она, то ли преодолев скромность, то ли и вправду подумав над словами Кэед, отвечает взглядом на взгляд.

Обед молчалив. И церемониален настолько, чтобы скрыть общую неловкость. Тьеринги орудуют палочками, старший легко, а Норгрим с трудом…

– Не так их держишь. – Араши первой не выдержала тишины. – Вот, смотри, как надо…

Она поворачивает руку, а потом и вовсе подвигается ближе, пожалуй, слишком уж близко, чтобы это можно было счесть приличным.

– Держи… и осторожно. Тут привычка нужна.

– С-спасибо…

– А я по-вашему говорить умею. – И она произносит пару слов, от которых Норгрим краснеет особенно густо. Что ж, полагаю, это было не пожелание приятного аппетита.

Хельги хмыкает.

А Шину укоризненно качает головой. Поняла? Догадалась? Впрочем, если торговцы давно вели дела с тьерингами, то худо-бедно их наречие Шину изучила бы.

– Эт-то… н-не хороший слова. – Наконец к Норгриму возвращается дар речи. – Их не говорить. Женщин. Мужчин… тоже не говорить. Лучше.

– Да? А меня уверили… не важно. – Араши задумалась, впрочем, надолго ее не хватило. – А ты в море выходил? Далеко? Ходил уже на зверя? У тебя есть кость? Я умею резать по кости, меня учили. Я хорошо училась, только здесь негде взять, а камень – уже не то…

– Потише, – поморщилась Кэед. – У меня и то голова заболела…

– Она у тебя всегда болит. Это от избытка гордости…

– Что есть…

– Не обращай внимания, это я так… так кость имеется? Мне немного надо…

– Кость?

Тьеринги перебросились парой слов. И Норгрим кивнул, повторив:

– Есть. Много. Ходить зверя и…

Хельги выглядел довольным, а я раздумывала, как бы свернуть нашу беседу на вещи, куда более важные… и в принципе не обяжет ли нас эта сделка? Я поморщилась: все-таки жизненно необходимо как можно скорее разобраться в местном законодательстве и правилах. Память Иоко хранила кое-какие обрывки из кодекса, но этого было недостаточно.

– Скоро осенняя ярмарка. – Я, как и полагается хозяйке, разлила отвар из листьев лимонника и сушеных ягод клюквы по чашкам. Первую подала гостю… и вторую. – Я знаю, что у вас есть товар, который вы хотели бы продать по… достойной цене. И знаю, что цену эту вряд ли предложат.

Хельги чашу поставил в сложенные лодочкой руки. Он глядел на пар и еще немного на Шину, которая застыла, как и положено воспитанной женщине.

Какое счастье, что я давно уже не воспитанная женщина…

Вдовам многое позволено, особенно когда они сами себе позволяют.

– И вместе с тем моему дому есть что показать на ярмарке, но… – Я пригубила сладковатый отвар.

Кажется, здесь и мята была, и еще ромашка, но самую малость, а потому вкус ее не казался назойливым.

– …боюсь, найдутся люди, которые пожелают взять товар, ничего не дав взамен, ведь женщина, за которой не стоит мужчина, слаба…

Вдох.

И выдох.

Пар касается лица. Определенно с местной косметикой стоит поработать, скажем, смешав вытяжки из трав с пчелиным воском и топленым жиром.

Твердые масла, опять же, поискать…

Была у меня сотрудница, которая отчаянно увлекалась натуральной косметикой. И не то чтобы мы приятельствовали, дружбы с подчиненными я избегала, понимая, сколько проблем она влечет, но… двери тонкие, а женские разговоры – женские и есть. Кто бы мог подумать, что это случайное, по сути, знание когда-нибудь да пригодится?

– Но если мы заключим союз… – я отставила чашку и сложила руки на коленях, – никто не рискнет воевать с тьерингами, а обмануть вас мы не позволим.

Прозвучало несколько… патетически? Вызывающе?

Женщины так не разговаривают. Не здесь. И даже Хельги, кажется, несколько озадачен. Он не спешит с ответом. Гладит хвост, и медное кольцо на мизинце поблескивает темным глазом.

– Ты… хорошо сказала, госпожа Иоко… вечно нас пытаются… – Он произнес слово на своем языке, но смысл примерный я поняла. – Но я не могу говорить за всех.

– А кто может?

– Хевдир.

Что ж… попытка была хорошей, но сомневаюсь, чтобы их хевдиру действительно было интересно наше предложение.

– И я передам ему твои слова. Однако я скажу за себя… я вольный тьеринг и со своей долей могу делать все, что заблагорассудится. А потому завтра я принесу, что имею. Пусть госпожа глянет…

– Я. – Норгрим ущипнул себя за ухо. – Есть зуб змей. И кость. И другое. Лисица. Рыжий и черный. Я принести. Я хотеть дать за деньга…

Это было лучше, чем ничего.

Два тьеринга за спиной? Отлично… И пожалуй, у нас появился шанс. Переглянувшись с Шину, я увидела улыбку в ее глазах.

А Кэед вздохнула:

– В таком случае нам следует поторопиться, если мы и вправду хотим что-то продать.

Именно.

До ярмарки оставалось четырнадцать дней. Много. И вместе с тем – ничтожно мало…

Глава 10

На следующий день произошло еще одно событие, которое заставило всерьез задуматься о том, что же, собственно говоря, ждет нас.

Началось все с гонца.

Взмыленный паренек с обритой налысо головой, одетый в лиловый и желтый цвета, кулаком постучал в ворота дома. А после на всю улицу проорал:

– Послание для госпожи Иоко!

Голос его спугнул голубей, на которых охотилась пятнистая соседская кошка. Кошка, огромная, слишком крупная для домашней – может, недаром Мацухито подозревала ее в неладном, – рассерженно зашипела, будто плюнула на ворота. Но мальчишку это не испугало: он запустил в кошку камнем – естественно, не попал – и закричал еще громче:

– Госпожа Иоко!

Они были знакомы.

Смутно.

Каждый месяц он приходил и кричал, беспокоя не только кошку, но и соседей, и без того не слишком-то довольных нашим присутствием. Он кидал камни и однажды помочился на ворота, выказывая всю степень уважения к моей персоне…

Он был нагл и по-подростковому самоуверен. Но это не мешало ему приносить кошелек в целости и сохранности. Впрочем, Иоко, даже зная, что ни один из слуг Наместника не рискнет обманывать его столь нагло, медленно пересчитывала деньги, порой проверяя их на зуб.

И паренек стоял. Ждал. Пританцовывал от нетерпения: в его сумке была не одна дюжина таких вот зачарованных на крови кошельков, открыть которые могли лишь те, кому деньги были предназначены.

Я высыпала монеты на тарелку и молча протянула кошель мальчишке.

– Есть хочешь? – спросила, глядя на горсть серебра, которую мне предстояло использовать наилучшим способом. Знать бы еще каким.

– Есть? – Он нахмурился.

– Лепешки. И вяленое мясо. Будешь?

Гордость в нем боролась с голодом. У Наместника, полагаю, хорошо кормили, но мальчишка пребывал в том возрасте, когда съеденное переваривалось быстро.

– Постой здесь. – Я развернулась и направилась к дому.

– Госпожа! А… а деньги?

– Ты же присмотришь за ними?

Я надеюсь, ибо не хотелось бы заниматься поиском монет в чужих карманах. Впрочем, памятью Иоко обладала отменной, а монет было не так много, чтобы исчезновение нескольких осталось незамеченным.

Я вернулась с хлебом и мясом, которые протянула гонцу:

– На. И не трогай больше кошку, а то вдруг и вправду бакэнеко?

Деньги мальчишка не тронул.

И настроение поднялось. Я передала чашу с серебром Шину, которая глянула на меня как-то… странно?

– Вы уверены, госпожа?

Я пожала плечами.

– Ваша матушка… посетит нас сегодня. – Шину тронула монетки пальцем и протянула чашу мне. – И возможно, будет недовольна…

И вновь я чего-то не знаю.

Не помню… и хорошо, что колдунов и одержимых здесь не сжигают. Это я уже успела выяснить.

– Возьми. Нам они нужнее.

Если я правильно помню, то матушка Иоко отнюдь не бедствует. У нее огромный дом, слуги и отцовские драгоценности, которых он делал очень много, не говоря уже о таком наследстве, как ковры, шелка и банальнейшие двадцать три тысячи золотых монет.

Монеты Иоко помнит.

Она помогала пересчитывать их, укладывая ровными рядами в специальные шкатулки. В одну помещалось ровно две тысячи монет. И седовласый поверенный пробегался пальцами по ребрам, то ли пересчитывая за Иоко, то ли просто наслаждаясь этим прикосновением. Он, облаченный в стеганый халат старого кроя, казался обыкновенным, этот старик, на чьем поясе висело семь печатей, а шапку украшал нефритовый шар.

И матушка старалась быть с ним любезной.

А он на нее не смотрел. И на меня не смотрел. На золото только. И мутноватые глаза его оживали.

«Драконий выблядок», – сплюнула мать, когда старик переступил порог. И Иоко показалось, что она услышала такой ехидный смех…

Нет, матушке денег хватило бы до конца ее дней.

Но почему лишь матушке?

Плохо не знать законов. Очень плохо. Я пыталась вспомнить те свитки, которые Иоко читала. В них ведь должно было быть хоть что-то по правам наследования? Ведь вопрос весьма и весьма актуальный…

Я не успела.

Ее принесли в паланкине.

И высокий слуга с трещоткой шагал впереди, распугивая уличных мальчишек и голубей. Впрочем, на нашей улочке ни тех ни других не водилось, а потому голос его:

– Дорогу госпоже! – лишь беспокоил соседей.

Паланкин внесли во двор и бережно поставили на террасу. Скользнул в сторону шелковый полог, расшитый вишней… кажется, новый, во всяком случае, Иоко такого не помнила. Ступила на доски махонькая ножка в зеленом башмачке. И слуга поспешил подать руку, не позабыв набросить на нее черный кусок материи.

Матушка Иоко некогда была красива.

Она в совершенстве владела искусством рисования лица и теперь, спустя годы, лишь преуспела в нем. И наверное, по местным меркам, это было красиво. Я же видела перед собой не лицо, но маску. Белоснежную. Ровную.

Ни одна морщинка не смела портить этой лакированной глади. Высокая прическа – подозреваю, искусственного происхождения – радовала глаз обилием украшений.

И Иоко стало… неудобно?

Цубуши-шимадо пристало носить юным девушкам, но отнюдь не дамам, разменявшим сорок весен, чересчур уж игриво и…

Три гребня-куши, шнуры из золотых нитей и полупрозрачные низки бисера, которые поблескивали и переливались при каждом движении головы. Заколки-канзаси из шелковых лент. Всего этого слишком уж много. В этом великолепии лицо ее кажется маленьким. А красный рот и вовсе точка. Глаза где-то теряются. А вот брови – две нарисованные точки у самой линии волос. Идеальные по форме, но… смешные? Именно. Я поняла, что та часть меня, которая все еще была далека от этого мира, готова расхохотаться, а это было бы невежливо. И потому я позволила Иоко сгорбиться, глядя на собственные ботинки. Или вот на кимоно смотреть можно. Красивое. Темно-зеленое и украшенное расшитыми гербами.

– Ты стала выглядеть еще хуже, чем раньше, – сказала матушка, окончательно убив во мне надежду на то, что встреча пройдет мирно.

– И я тоже рада тебя видеть, матушка…

А ведь я уже месяц здесь.

И болела тяжело, о чем наверняка сообщили, только матушка не соизволила навестить меня ни во время болезни, ни после выздоровления.

Дом этот, который рассыпался на глазах.

И пустые кладовые.

Исчезнувшие деньги… что ж, у меня набралось много вопросов.

– И манеры по-прежнему оставляют желать лучшего… я устала, – капризно произнесла она, раскрывая темный веер, расписанный той же вишней. – Пусть твои девки подадут чай…

– Они не девки.

– А кто? Такие же неудачницы, как ты сама. Боги, я должна была родить мальчика. Я верила, что рожу сына, и все говорили, что будет именно так, но, наверное, духи-уно подменили младенца в утробе. Мне действительно не следовало смотреться в то зеркало… старуха предупреждала…

Матушка чувствовала себя… как дома?

Нет, пожалуй, я в этом доме не позволяю себе подобного поведения.

– Еще не разродилась? – поинтересовалась она, ткнув пальцем в живот Юкико. – Тебе не следовало принимать ее, все-таки какая-никакая репутация оставалась… а эта до сих пор ведет себя непотребным образом?

– Зачем ты пришла?

Я встала перед матушкой, не позволив ей войти в покои Кэед. Та бы вряд ли стала молчать, а ссора… я еще не поняла, во что обошлась бы нам эта ссора.

Правда, с каждым словом я все яснее понимала: конфликта не избежать.

– Ты их разбаловала. – Матушка пропустила мои слова мимо. – И сама… сын всенепременно позаботился бы о бедной матери… но ты… мое величайшее разочарование… не особо красива, не слишком умна…

– Но выкуп ты за меня взяла неплохой.

Я наступила на горло ярости.

Не сейчас.

Матушка лишь отмахнулась:

– Ты могла бы получить много больше, если бы хватило ума повлиять на мужа…

На того уверенного в своей правоте ублюдка? Дышать надо. Глубоко и спокойно, вспоминая темную гладь ручья.

– …но ты оказалась слишком слаба, беспомощна и к тому же пуста… позор на мою голову! – Она коснулась прически тонким пальцем, который сперва показался мне неправдоподобно длинным, но память Иоко подсказала, что дело не в пальце, а в накладках для ногтей. Длинные. Тонкие. Изящные. Расписанные то ли цветами, то ли змеями… как и шпильки в ее волосах.

– …тебе следовало бы отправиться за мужем, чтобы спасти имя семьи, но…

Покрытые черным лаком зубы. И рот, в который я смотрю неотрывно. Этот рот кажется мне вратами в бездну. Вот сейчас она раззявится и проглотит меня целиком, а потом и остальных, и дом, и даже город…

Я моргнула, избавляясь от наваждения.

– Я просто последовала твоему примеру, мама, – сказала я, и слова эти, к огромному моему удивлению, дались просто.

Более того, я ощутила огромное облегчение.

Не мое.

Иоко?

Или то, что осталось от нее? Что бы ни было, но оно помнило удушающую заботу этой женщины, которая притворялась любящей матерью, а на деле…

Может, и вправду подменили ее зеркальные духи? Это ведь случается с особо самовлюбленными красавицами, а Иоко не заметила.

Матушка замолчала.

И молчала как-то нехорошо… лязгнули ноготки, и показалось, что с огромным удовольствием полоснули бы они по моей щеке.

Или горлу?

Я прикрыла шею ладонью.

– Не сравнивай нас! У меня на руках осталась маленькая дочь и хозяйство…

…и двадцать три тысячи золотых монет, которые ныне спокойно обретаются в хранилище. А еще пара лошадей, повозка и два десятка слуг. И это не считая всяких мелочей вроде серебряной посуды или коллекции нефритовых фигурок, которые отец вырезал удовольствия ради, но…

– Впрочем, чего еще ждать от столь неблагодарной особы? – Матушка сложила руки, и рукава кимоно сомкнулись, скрывая и ладони, и металлические когти. – Надеюсь, когда-нибудь боги пошлют тебе просветление…

Уже послали, иначе, нежели божественным вмешательством, я свое появление в этом доме объяснить не способна.

– …а мне покой…

– Тоже очень на это надеюсь…

…и не слишком огорчусь, если покой этот будет вечным.

Матушка молчала.

И я не спешила продолжать беседу, как не предлагала пройти на террасу. Чаепитие? С нее станется яду в чай плеснуть… а может… надо бы выяснить, не появлялась ли матушка накануне моей болезни. И если так, то…

Подозрения.

И с тем колдуном, силами которого я поправилась, встретиться стоило бы, вот только подозреваю, что без денег он со мной говорить не захочет. А с другой стороны, попытка – не пытка.

– Я жду. – Матушка первой потеряла терпение.

– Чего?

– Денег.

– Каких? – Что ж, кое-что стало проясняться.

– Болезнь лишила тебя остатков разума? – Матушка позволила проскользнуть насмешливым нотам.

– Памяти.

– Что?

– К сожалению, я очень плохо помню то, что происходило со мной в последнее время. – Я все же направилась к террасе. В доме слишком много… не то чтобы любопытных, но эти женщины не слишком обрадуются, узнав о моей амнезии. – А потому действительно не понимаю, дорогая матушка… – получилось слишком уж насмешливо, – о каких деньгах ты говоришь.

– О тех, которые ты обязалась платить мне.

– За что?

– За дом.

Вот как… за дом, стало быть… и не только за дом. И неужели Иоко была настолько наивна, что действительно давала ей деньги?

Давала.

И не только свои… но все равно не понимаю. Матушка отнюдь не бедствует. И даже если она каждый день будет приобретать новое кимоно, что слишком расточительно – по натуре она довольно скупа, – ей хватит золота на многие годы, а она…

Или не в золоте дело? Не в тех крохах серебра, но в ее желании контролировать несчастную дочь?

В чем-то большем?

Кому-то настолько мешает не сама Иоко, но ее затея?

Кто-то из девочек?

Сложно. Но я разберусь. И с головной болью тоже.

– …и мне, безусловно, жаль говорить такое, но вряд ли ты найдешь дом в месте столь приличном и удобном дешевле… – Матушка говорила, разглядывая то ли сад, то ли собственные ногти. – А цены ныне выросли и…

– Денег не будет.

– Что?

– Не будет. – Я потерла виски, отрешаясь от тягучей этой ноющей боли. – Ни сейчас. Ни завтра. Ни вообще. Мы ведь договорились, что я оставляю себе этот дом и…

– Обстоятельства изменились. Я…

Я приложила палец к губам, призывая к молчанию. И видно, подобное поведение было настолько нехарактерно для Иоко, что матушка ее и вправду замолчала.

– Скажи, матушка, что ответит мне почтеннейший Гихар, прозванный Справедливым, если обращусь я к нему с просьбой показать мне тот свиток, в котором мой почтенный отец изъявил свою волю…

– Неблагодарная!

Этот визг разбудил кошку и спугнул воробьев, слетевшихся к пруду.

А я перехватила руку.

Когтистую такую руку, тонкую, но на удивление сильную… а ведь ей еще нет пятидесяти. Она рано вышла замуж. И рано овдовела. И привыкла быть хозяйкой не только в доме своем, но и в жизни…

– Пусти! – прошипела матушка.

– А еще я могу спросить его, как же вышло так, что мой отец, да пребудет душа его в седьмых чертогах, не позаботился о дочери, которую так любил, и нет ли в том злого умысла… а если есть, быть может, стоит мне обратиться к Наместнику и его колдунам, дабы установить правду?

– Ты не посмеешь!

– На то, чтобы заплатить взывающим, моих скромных сбережений хватит… а там… ты же знаешь, что воля души, согласно уложению от Аккая Свирепого, обязана быть исполнена.

– Дрянь!

– Поэтому подумай, матушка… – я отпустила ее руку, – стоит ли тебе появляться здесь…

Мне показалось, она все же не сдержится. Нападет.

Но матушка слишком хорошо владела собой.

– Ты и вправду все забыла, – сказала она. – Как и то, что тебе было отказано в нелепой этой просьбе… исиго Наместника отказался тратить силу на подобные глупости.

Она удалилась, не произнеся более ни слова. Но каждый жест ее, отточенный, выверенный, как и все в этой пьесе, выражал негодование и еще, пожалуй, печаль.

Да, был бы сын, он бы…

А собственно, почему так получилось? Один ребенок в семье – это, мягко говоря, необычно. Здесь уж или боги карают пару, не оставляя ей шанса, или женщина рожает, пока…

Матушка мне не показалась излишне чадолюбивой.

Вряд ли это важно.

Я вздохнула. А вот то, что в пресветлую голову Иоко забрела мысль вызвать дух покойного батюшки, это уже прелюбопытно. И не просто забрела, но сподвигла на кое-какие действия… другой вопрос, что ей было отказано.

К слову, почему?

Сколь помню, в свитках не было ограничений, и, по сути, любой житель Островов мог обратиться к Наместнику с просьбой… и даже не к Наместнику, но к одному из Высоких судей, если, конечно, хватило бы денег, чтобы покрыть судейский сбор и заплатить исиго-взывателю, а еще свидетелям и душеприказчику, которому вменялось оформить волю духа надлежащим образом.

Дорого?

Пожалуй… да, весьма, а потому не так уж часто подобные просьбы озвучивались. И если Иоко… нет, не помню.

Темнота.

– Госпожа? – От попытки поймать в этой темноте черную кошку меня отвлекла Шину. – Быть может, госпожа желает отвара? Мацухито составила новый букет из трав…

А то, не сбор, но букет из трав.

И подавать его надлежит не в термосе, а в крохотном чайнике, который стоит на другом чайнике, побольше, а тот уже на махонькой переносной горелке. Все привычно, церемониально, и теперь, пожалуй, я в этих церемониях вижу спасение. Действия, знакомые телу, отвлекают и успокаивают. Я жестом приглашаю Шину присесть и снимаю заварочный чайник. Отвар пахнет мятой и ромашкой, но слабо, едва уловимо.