Текст книги "Путешествие в Икстлан"

Глава 8. Разрушение распорядков

Воскресенье, 16 июля 1961

Все утро мы наблюдали за грызунами, похожими на жирных белок. Дон Хуан называл их водяными крысами. Он рассказывал, что, спасаясь от опасности, эти животные могут развивать огромную скорость. Но у них есть пагубная привычка: стоит животному оторваться от погони, независимо от того, кто его преследует, как оно останавливается, а иногда даже взбирается на камень и садится на задние лапки, чтобы осмотреться и почиститься.

– У них исключительное зрение, – сказал дон Хуан. – Двигаться можно, только когда животное бежит. Поэтому ты должен научиться предугадывать момент, когда оно остановится, чтобы тоже остановиться и замереть в неподвижности.

Я полностью погрузился в наблюдение за животными, устроив себе то, что охотники называют «днем в поле», и я выследил много этих грызунов. В конце концов я научился предвидеть практически каждое их движение.

Потом дон Хуан научил меня делать ловушки. Он объяснил, что время у охотника уходит в основном на то, чтобы выследить места кормежки грызунов или их обитания. Зная это, он может на ночь соответствующим образом расставить ловушки. А на следующий день ему останется только спугнуть зверьков, и они со всех ног бросятся прямо в западню.

Мы набрали палочек и прутиков и взялись за сооружение ловушек. Я уже почти закончил свою и с нетерпением прикидывал, будет ли она действовать, как вдруг дон Хуан прекратил работу и, взглянув на свое левое запястье, как бы на часы, которых у него не было, сказал, что по его хронометру уже пришло время ленча. Я как раз мастерил обруч из длинного прута. Автоматически я положил прут на землю рядом с остальными своими охотничьими приспособлениями.

Дон Хуан смотрел на меня с любопытством. Потом он издал воющий сигнал фабричной сирены, означающий начало перерыва на ленч. Я засмеялся. Звук он скопировал в совершенстве. Я направился к нему и заметил, что он внимательно на меня смотрит. Он покачал головой из стороны в сторону и произнес:

– Будь я проклят…

– В чем дело? – поинтересовался я.

Он снова издал протяжный воющий звук фабричного гудка и сказал:

– Ленч закончен. Приступаем к работе.

Я на мгновение смутился, но потом подумал, что это он решил таким образом пошутить, так как еды у нас с собой никакой не было. Я настолько увлекся грызунами, что совсем об этом забыл. Я поднял прут и снова попытался его согнуть. Через несколько секунд «сирена» дона Хуана опять взвыла.

– Пора идти домой, – пояснил он.

Он взглянул на воображаемые часы, а потом посмотрел на меня и подмигнул.

– Пять часов, – сказал он, словно раскрывая большой секрет.

Я подумал, что ему, должно быть, надоела сегодняшняя охота и он предлагает все бросить и идти домой. Я положил все на землю и начал собираться. На дона Хуана я не смотрел, полагая, что он делает то же самое. Когда у меня все было готово, я поднял глаза. Скрестив ноги, дон Хуан сидел в нескольких метрах от меня.

– Я готов, – сказал я. – Можем отправляться в любой момент.

Он встал и взобрался на камень высотой около двух метров. Посмотрев на меня оттуда, он приложил руку ко рту и, делая полный оборот вокруг своей оси, издал очень длинный пронзительный звук, похожий на усиленный вой фабричного гудка.

– Что ты делаешь, дон Хуан? – спросил я.

Он ответил, что дает всему миру сигнал идти домой. Я был полностью сбит с толку, не понимая, шутит он или просто рехнулся. Я внимательно наблюдал за ним, пытаясь как-то связать его действия с чем-нибудь, что он перед этим говорил. Но мы почти ни о чем не разговаривали с самого утра, по крайней мере я не мог вспомнить ничего заслуживающего внимания.

Дон Хуан по-прежнему стоял на камне. Он взглянул на меня и еще раз подмигнул. И тут меня охватила тревога. Дон Хуан приставил ладони ко рту и снова издал длинный гудок.

Потом он сказал, что уже восемь утра и что я снова должен взяться за работу, потому что впереди у нас – целый день.

К этому моменту я был уже в полном замешательстве. За считанные минуты страх мой вырос до совершенно непреодолимого желания куда-нибудь удрать. Я думал, что дон Хуан – псих. Я уже совсем готов был броситься наутек, как вдруг дон Хуан соскочил с камня и с улыбкой подошел ко мне.

– Думаешь, я – псих, да? – спросил он.

Я ответил, что своей неожиданной выходкой он напугал меня до потери сознания.

Он сказал, что мы находимся примерно в одинаковом состоянии. Я не понял, что он имеет в виду, так как был погружен в мысли о том, насколько по-настоящему безумными казались его действия. Он объяснил, что специально старался напугать меня до потери сознания безумностью своего непредсказуемого поведения, потому что у него самого голова идет кругом от предсказуемости моего. И добавил, что моя приверженность распорядкам не менее безумна, чем его вой.

Я был в шоке и принялся доказывать, что у меня нет никаких распорядков. Я сказал ему, что считаю свою жизнь сплошной кашей именно из-за того, что в ней нет здоровой упорядоченности.

Дон Хуан засмеялся и знаком велел мне сесть рядом. Стоило ему начать говорить, как мой страх тут же растаял.

– О каких распорядках ты говоришь? – спросил я.

– Обо всем, что ты делаешь. Ты действуешь в соответствии с распорядком.

– А разве другие действуют не так?

– Не все. Я ничего не делаю в соответствии с распорядком.

– Что подсказало тебе такой ход, дон Хуан? Что я такого сделал, что заставило тебя действовать именно таким образом?

– Ты беспокоился по поводу ленча.

– Но я же ничего тебе не сказал, откуда ты узнал о ленче?

– Вопрос о еде возникает у тебя ежедневно около полудня, в шесть часов вечера и в восемь утра, – произнес он со зловещей усмешкой. – В это время ты начинаешь беспокоиться о еде, даже если не голоден. И чтобы продемонстрировать тебе запрограммированность твоего духа, мне нужно было только завыть сиреной. Твой дух выдрессирован работать по сигналу.

Он вопросительно уставился на меня. Мне нечего было сказать в свою защиту.

– А теперь ты готов превратить в распорядок охоту, – продолжал он. – Ты уже установил в этом деле свой ритм: в определенное время ты разговариваешь, в определенное время – ешь, в определенное время – ложишься спать.

Мне нечего было сказать. Дон Хуан очень точно описал мою привычку есть в одно и то же время. Похожая структура была во всем, чем я занимался. Тем не менее я чувствовал, что моя жизнь все же протекает по менее строгой программе, чем жизнь большинства моих друзей и знакомых.

– Теперь ты довольно много знаешь об охоте, – продолжал дон Хуан, – и тебе легко осознать, что хороший охотник прежде всего знает одно – распорядок своей жертвы. Именно это и делает его хорошим охотником. Если ты вспомнишь, как я учил тебя охотиться, ты поймешь, о чем я говорю. Сначала я научил тебя делать и устанавливать ловушки, потом рассказал о жизненных распорядках дичи, которую предстоит ловить, и наконец, мы на практике испытали, как ловушки работают с учетом этих распорядков. Это – элементы охотничьего искусства, образующие его внешнюю структуру. А сейчас я обучу тебя последней и самой сложной части этого искусства. По сложности она, пожалуй, намного превосходит все остальные, вместе взятые. Наверное, пройдут годы, прежде чем ты сможешь сказать, что понял ее и стал охотником.

Дон Хуан умолк, как бы давая мне время собраться с мыслями. Он снял шляпу и изобразил, как чистятся грызуны, за которыми мы весь день наблюдали. Получилось очень забавно. Круглая голова дона Хуана делала его похожим на одного из этих зверьков.

– Быть охотником – значит не просто ставить ловушки, – продолжал он. – Охотник добывает дичь не потому, что устанавливает ловушки, и не потому, что знает распорядки своей добычи, но потому, что сам не имеет никаких распорядков. И в этом – его единственное решающее преимущество. Охотник не уподобляется тем, на кого он охотится. Они скованы жесткими распорядками, путают след по строго определенной программе, и все причуды их легко предсказуемы. Охотник же свободен, текуч и непредсказуем.

Слова дона Хуана я воспринял как произвольную иррациональную идеализацию. Я не мог себе представить жизнь без распорядков. Мне хотелось быть с ним предельно честным, поэтому дело было вовсе не в том, чтобы согласиться или не согласиться. Я чувствовал, что то, о чем он говорил, было невыполнимо. Ни для меня, ни для кого бы то ни было другого.

– Мне нет ровным счетом никакого дела до того, что ты по этому поводу чувствуешь, – сказал дон Хуан. – Чтобы стать охотником, ты должен разрушить все свои распорядки, стереть все программы. Ты уже неплохо преуспел в изучении охоты. Ты – способный ученик и схватываешь все на лету. Так что тебе уже должно быть ясно: ты подобен тем, на кого охотишься, ты легко предсказуем.

Я попросил уточнить на конкретных примерах.

– Я говорю об охоте, – принялся спокойно объяснять дон Хуан. – Поэтому я так подробно останавливаюсь на том, что свойственно животным: где они кормятся; где, как и в какое время спят; где живут; как передвигаются. Все это – программы, распорядки, на которые я обращаю твое внимание, чтобы ты провел параллели с самим собой и осознал, что ты сам живешь точно так же. Ты внимательно наблюдал за жизнью и повадками обитателей пустыни. Они едят и пьют в строго определенных местах, они гнездятся на строго определенных участках, они оставляют следы строго определенным образом. То есть всему, что они делают, присуща строгая определенность, поэтому хорошему охотнику ничего не стоит предвидеть и точно рассчитать любое их действие. Я уже говорил, что, с моей точки зрения, ты ведешь себя точно так же, как те, на кого ты охотишься. И в этом ты отнюдь не уникален. Когда-то в моей жизни появился человек, указавший мне на то же самое в отношении меня самого. Всем нам свойственно вести себя подобно тем, на кого мы охотимся. И это, разумеется, в свою очередь делает нас чьей-то добычей. Таким образом, задача охотника, который отдает себе в этом отчет, – перестать быть добычей. Понимаешь, что я хочу сказать?

Я снова высказал сомнение, что его установка выполнима.

– На это требуется время, – сказал он. – Можешь начать с того, чтобы отказаться от ежедневного ленча в одно и то же время.

Дон Хуан взглянул на меня и снисходительно улыбнулся, состроив такую забавную мину, что я не смог удержаться от смеха.

– Однако существуют животные, выследить которых невозможно, – продолжал он. – Например – особый вид оленя. Очень удачливый охотник может встретиться с таким животным только благодаря редкостному везению, и едва ли не единственный раз в жизни.

Дон Хуан выдержал драматическую паузу, пронзительно взглянув на меня. Он, похоже, ждал вопроса, но у меня вопросов не было. Тогда он сам спросил:

– Как ты думаешь, почему этих животных так трудно отыскать и встреча с ними – столь уникальное явление?

Не зная, что сказать, я лишь пожал плечами.

– У них нет распорядков, – произнес он таким тоном, словно это было великое откровение. – И это делает их волшебными животными.

– Но олень должен спать по ночам, – возразил я. – Разве это не распорядок?

– Распорядок, если олень спит каждую ночь в строго определенное время и во вполне определенном месте. Но волшебные животные так себя не ведут. Ты сам когда-нибудь, возможно, в этом убедишься. Наверное, весь остаток жизни ты будешь выслеживать одно из таких животных. Это станет твоей судьбой.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Тебе нравится охотиться, и, вероятно, в один из дней ваши пути – твой и волшебного существа – пересекутся, и ты, вполне возможно, последуешь за ним. Волшебные животные являют собой зрелище воистину дивное. Мне посчастливилось, и мой путь однажды пересекся с тропой одного из них. Это случилось после того, как я уже очень много узнал об охоте и долго отрабатывал это искусство. Как-то я бродил по густому лесу в безлюдных горах Центральной Мексики. Вдруг послышался очень мягкий и нежный свист. Я никогда не слышал этого звука, ни разу за многие годы странствований среди дикой природы. Я не мог определить, где находится источник этого свиста: казалось, он доносится сразу со многих сторон. Я решил, что нахожусь в самой середине стада или стаи каких-то неведомых зверей. Дразнящий свист повторился, и на этот раз он доносился как будто отовсюду. И я понял, что мне несказанно повезло. Я знал, что это свистит чудесное существо – волшебный олень. Я знал также, что волшебный олень отлично разбирается как в распорядках обычных людей, так и в распорядках охотников. Вычислить, что в такой ситуации будет делать обычный человек, очень легко. Прежде всего страх превратит его в добычу. А добыча может действовать только двумя способами: либо бросается наутек, либо прячется. Если у человека нет оружия, он, вероятнее всего, бросится к открытому месту, чтобы там спастись бегством. Если он вооружен, он приготовит оружие к бою и устроит засаду, либо застыв неподвижно в зарослях, либо рухнув на землю. Охотник же, выслеживающий дичь среди дикой природы, никогда никуда не пойдет, не прикинув прежде, как ему защищаться. Поэтому он немедленно спрячется. Он либо бросит свое пончо на землю, либо зацепит его за ветку, а сам спрячется поблизости и станет ждать, пока зверь опять не подаст голос или не шевельнется. Зная все это, я повел себя совершенно иначе. Я быстро встал на голову и начал тихонько подвывать. Я так долго самым натуральным образом лил слезы и всхлипывал, что едва не потерял сознание. Вдруг я ощутил мягкое дыхание – кто-то обнюхивал мою голову как раз за правым ухом. Я попытался повернуться, чтобы взглянуть, кто это, но не удержал равновесия и перекувырнулся через голову. Я сел и увидел, что на меня смотрит светящееся существо. Олень внимательно меня разглядывал, и я сказал, что не причиню ему вреда. И он заговорил со мной.

Дон Хуан умолк и посмотрел на меня. Я непроизвольно улыбнулся. Говорящий олень – это было, мягко говоря, маловероятно.

– Он заговорил со мной, – с усмешкой повторил дон Хуан.

– Олень заговорил?

– Олень.

Дон Хуан встал и собрал свои охотничьи принадлежности.

– Что, правда заговорил? – переспросил я еще раз с растерянностью в голосе.

Дон Хуан разразился хохотом.

– И что он сказал? – спросил я полушутя.

Я думал, он меня разыгрывает. Дон Хуан немного помолчал, как бы припоминая. Потом глаза его посветлели, он вспомнил:

– Олень сказал мне: «Здорово, приятель!» А я ответил: «Привет!» Тогда он спросил: «Отчего ты плачешь?» Я сказал: «Оттого, что мне грустно». Тогда волшебное существо наклонилось к самому моему уху и произнесло так же ясно, как говорю сейчас я: «Не грусти».

Дон Хуан посмотрел мне в глаза. Вид у него был озорной до невозможности. Он раскатисто рассмеялся.

Я сказал, что беседа у них с оленем вышла несколько туповатой.

– А чего ты ожидал? – не переставая смеяться, спросил он. – Я же – индеец.

Его чувство юмора показалось мне настолько потрясающим, что я смог только рассмеяться вместе с ним.

– Ты не поверил в то, что волшебные олени разговаривают, да?

– К сожалению, я не могу поверить в то, что такие вещи вообще возможны, – ответил я.

– Я не виню тебя в этом, – сказал он ободряющим тоном. – Ведь эта штука – одна из самых заковыристых.

Глава 9. Последняя битва на земле

Понедельник, 24 июля 1961

Несколько часов мы с доном Хуаном бродили по пустыне. Около полудня он выбрал тенистое место для отдыха. Едва мы сели на землю, как дон Хуан заговорил. Он сказал, что я уже довольно много знаю об охоте, но изменился не в такой степени, как ему хотелось бы.

– Недостаточно знать, как делаются и устанавливаются ловушки, – сказал он. – Чтобы извлечь из жизни максимум, охотник должен жить так, как подобает охотнику. К сожалению, человек изменяется с большим трудом, и изменения эти происходят очень медленно. Иногда только на то, чтобы человек убедился в необходимости измениться, уходят годы. Я, в частности, и потратил на это годы. Но, возможно, у меня не было способностей к охоте. Я думаю, что самым трудным для меня было по-настоящему захотеть измениться.

Я заверил его в том, что понял, о чем он говорит. Действительно, с того времени, как он взялся обучать меня охоте, я провел переоценку всех своих действий. Наверное, самым драматическим открытием для меня стало то, что мне нравился образ жизни дона Хуана. Мне нравился сам дон Хуан как личность. В его поведении было что-то несокрушимое. В том, как он действовал, чувствовалось истинное мастерство, но он никогда не пользовался своим превосходством, чтобы что-либо от меня требовать. Его стремление изменить мой образ жизни выливалось в безличные поручения либо в авторитетную констатацию и разъяснение моих слабых сторон. Он заставлял меня в полной мере осознать все мои недостатки, но я все же не мог представить себе, каким образом его путь может что-нибудь во мне исправить. Я искренне полагал, что в свете того, чего я хотел достичь в своей жизни, его путь может привести меня только к нужде и трудностям. Отсюда и тупик, в который зашло мое обучение. Однако я научился уважать мастерство дона Хуана, неизменно восхищавшее меня своей красотой и точностью.

– Я решил изменить тактику, – заявил он.

Я попросил объяснений, потому что его заявление показалось мне весьма туманным, я даже не был уверен в том, что оно касается именно меня.

– Хороший охотник меняет свой образ действий настолько часто, насколько это необходимо, – ответил он. – Да ты сам знаешь.

– Дон Хуан, что ты задумал?

– Охотник должен не только разбираться в повадках тех, на кого охотится. Кроме того, ему необходимо знать, что на этой земле существуют силы, которые направляют и ведут людей, животных и вообще все живое, что здесь есть.

Он замолчал. Я ждал, но он, похоже, сказал все, что хотел.

– О каких силах ты говоришь? – спросил я после длительной паузы.

– О силах, которые руководят нашей жизнью и нашей смертью.

Дон Хуан снова умолк, словно столкнувшись с огромными затруднениями относительно того, что сказать дальше. Он потирал руки и, двигая нижней челюстью, качал головой. Дважды он знаком просил меня помолчать, когда я начинал просить его объяснить эти загадочные утверждения.

– Тебе непросто будет остановиться, – сказал он наконец. – Ты упрям, я знаю, но это не имеет значения. Когда тебе в конце концов удастся себя изменить, упрямство будет тебе на руку.

– Я стараюсь как только могу, – сказал я.

– Нет. Я не согласен. Ты не стараешься как только можешь. Ты сказал так, потому что для тебя это звучит красиво. Ты говоришь так обо всем, что бы ты ни делал. Ты годами стараешься как только можешь, и все без толку. Что-то нужно сделать, чтобы с этим покончить.

Я, как обычно, решил, что должен защищаться. Но дон Хуан, как правило, находил мои самые слабые места. Поэтому каждый раз, начав защищаться от его критики, я неизменно оказывался в дураках. Поэтому на середине длинного выступления в свою защиту я умолк.

Дон Хуан с любопытством оглядел меня и засмеялся. Очень добродушно он напомнил, что уже говорил мне, что все мы – дураки. И что я – не исключение.

– Ты каждый раз чувствуешь себя обязанным объяснить свои поступки, как будто ты – единственный на земле, кто живет неправильно. Это – все то же чувство собственной важности. У тебя его все еще слишком много, так же как слишком много личной истории. И в то же время ты так и не научился принимать на себя ответственность за свои действия, не используешь свою смерть в качестве советчика, и, прежде всего, ты слишком доступен, ты полностью открыт. Другими словами, жизнь твоя по-прежнему настолько же бездарна и запутана, насколько была до того, как мы с тобой встретились.

Чувство уязвленного самолюбия захлестнуло меня, и я снова собрался было спорить. Но он сделал мне знак помолчать.

– Человек должен отвечать за то, что он живет в этом странном мире, – сказал он. – Ведь ты же знаешь – это действительно странный мир.

Я утвердительно кивнул.

– Ты соглашаешься, но мы с тобой имеем в виду различные вещи. Для тебя мир странен своим свойством либо нагонять скуку, либо быть с тобой не в ладах. Для меня мир странен, потому что он огромен, устрашающ, таинствен, непостижим. Ты должен с полной ответственностью отнестись к своему пребыванию здесь – в этом чудесном мире, здесь – в этой чудесной пустыне, сейчас – в это чудесное время. Моя задача – убедить тебя в этом. И я все время старался ее выполнить. Я хотел убедить тебя в том, что необходимо научиться отдавать себе отчет в каждом действии, сделать каждое действие осознанным. Ведь ты пришел сюда ненадолго, и времени, которое тебе отпущено, слишком мало, действительно слишком мало для того, чтобы прикоснуться ко всем чудесам этого странного мира.

Я настаивал на том, что испытывать тоску или находиться с миром не в ладах – нормальное человеческое состояние.

– Так измени его! – ответил он сухо. – Это – вызов, и если ты его не принимаешь, значит, ты практически мертв.

Он предложил мне вспомнить хоть что-нибудь из своей жизни, что я делал бы с полной самоотдачей. Я назвал искусство. Мне всегда хотелось стать художником, и в течение нескольких лет я пытался реализовать свое желание. Иногда я все еще с болью вспоминал о постигшей меня неудаче.

– Ты никогда не относился с ответственностью к тому, что находишься в этом непостижимом мире, – сказал он таким тоном, словно выносил приговор. – Поэтому ты так и не стал художником и, наверное, так и не станешь охотником.

– Значит, на большее я не способен, дон Хуан.

– Неправда. Ты не знаешь, на что ты способен.

– Но я делаю все, что могу.

– И снова ты ошибаешься. Ты можешь сделать гораздо больше и действовать гораздо лучше. Ты допускаешь только одну-единственную ошибку – ты думаешь, что в твоем распоряжении уйма времени.

Он помолчал, глядя на меня как бы в ожидании реакции с моей стороны.

– Ты думаешь, что в твоем распоряжении уйма времени, – повторил он.

– Уйма времени на что, дон Хуан?

– Ты считаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.

– Вовсе я так не считаю.

– Тогда, если ты не считаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно, чего же ты ждешь? Почему ты колеблешься вместо того, чтобы решительно измениться?

– А тебе не приходило в голову, дон Хуан, что я не хочу меняться?

– Приходило. Так же, как и ты, я когда-то не хотел изменяться. Однако мне не нравилась моя жизнь. Я устал от нее, так же как ты сейчас устал от своей. Зато теперь я чувствую, что на все мне ее не хватит.

Я начал неистово доказывать, что его настойчивое стремление изменить мой образ жизни – это произвол и что оно меня пугает.

Я сказал, что на определенном уровне я с ним согласен, но лишь один тот факт, что он неизменно остается хозяином положения, делает всю ситуацию неприемлемой для меня.

– Дурак, у тебя нет времени на то, чтобы становиться в позу, – сурово произнес он. – То, что ты делаешь в данный момент, вполне может оказаться твоим последним поступком на земле, твоей последней битвой. В мире нет силы, которая могла бы гарантировать тебе, что ты проживешь еще хотя бы минуту.

– Я знаю, – сказал я, сдерживая гнев.

– Нет. Ты не знаешь. Если бы ты знал, ты был бы охотником.

Я заявил, что осознаю неотвратимость своей смерти, но говорить или думать об этом бесполезно, потому что я ничего не могу сделать, чтобы ее избежать. Дон Хуан засмеялся и сказал, что я похож на балаганного актера, механически твердящего заученную роль.

– Если бы это была твоя последняя битва на земле, я бы сказал, что ты – идиот, – спокойно проговорил он. – Свой последний поступок на земле ты совершаешь, находясь в совершенно дурацком состоянии.

Некоторое время мы оба молчали. Мысли у меня в голове перепутались и устроили бешеную свистопляску. Он, разумеется, был прав.

– Друг мой, у тебя же нет времени. Нет времени. Его нет ни у кого из нас.

– Я согласен с тобой, дон Хуан, но…

– Просто соглашаться ни к чему, – перебил он. – Вместо того чтобы так легко соглашаться на словах, ты должен соответствующим образом действовать. Прими вызов. Изменись.

– Что, вот так взять и измениться?

– Именно так. Изменение, о котором я говорю, никогда не бывает постепенным. Оно происходит внезапно. А ты даже не думаешь готовиться к неожиданному действию, от которого изменится абсолютно все.

Мне показалось, что он сам себе противоречит. Я объяснил ему, что если бы я готовился к изменению, то тем самым постепенно изменялся бы.

– Ты не изменился ни на йоту, – сказал он. – И поэтому веришь, что меняешься очень постепенно, понемногу. Но однажды ты, возможно, очень удивишься, обнаружив, что внезапно, без каких бы то ни было предупреждений, изменился. Я знаю, что так оно и бывает, и поэтому не оставляю попыток тебя убедить.

Я не мог продолжать спорить, потому что не был уверен в том, что действительно хочу что-то сказать. Немного помолчав, дон Хуан продолжил объяснения:

– Наверное, мне следовало бы сказать иначе. Я вот что тебе советую: осознай, что ни у одного из нас не может быть уверенности в том, что его жизнь будет продолжаться долго. Я только что сказал, что изменение происходит внезапно. Точно так же приходит смерть. Как ты думаешь, что можно с этим поделать?

Я решил, что его вопрос – чисто риторический. Но он приподнял брови, требуя ответа.

– Жить как можно счастливее, – ответил я.

– Верно! А ты знаешь хоть одного человека, который был бы по-настоящему счастлив?

Моим первым побуждением было ответить «да». Мне показалось, что я знаком с довольно многими людьми, которые могли бы послужить примером. Однако затем я понял, что с моей стороны это будет лишь пустая попытка оправдаться. И я ответил:

– Нет. Действительно не знаю.

– А я – знаю, – сказал дон Хуан. – Есть люди, которые очень аккуратно и осторожно относятся к природе своих поступков. Их счастье – в том, что они действуют с полным осознанием того, что у них нет времени. Поэтому во всех их действиях присутствует особая сила, в каждом их поступке есть чувство.

Дон Хуан замолчал, как бы подбирая соответствующее слово. Он потер виски и улыбнулся. Потом внезапно встал, словно давая понять, что разговор окончен. Я принялся умолять его закончить то, что он мне говорил. Он сел и выпятил губы.

– Поступки обладают силой, – сказал он. – Особенно когда тот, кто их совершает, знает, что это – его последняя битва. В действии с полным осознанием того, что это действие может стать для тебя последним на земле, есть особое всепоглощающее счастье. Мой тебе совет: пересмотри свою жизнь и рассматривай свои поступки именно в таком свете.

Я не согласился с ним. Я сказал, что для меня счастье состоит в том, что моим действиям свойственна определенная протяженность во времени и я могу по своему желанию продолжать делать то, что делаю в данный момент, особенно если это мне нравится. Я объяснил ему, что мое несогласие – отнюдь не банальная фраза, но утверждение, которое вытекает из глубокой убежденности в том, что и мир, и я сам обладаем свойством существовать в течение промежутка времени, вполне поддающегося оценке.

Все мои усилия доходчиво изъясниться, похоже, весьма забавляли дона Хуана. Он все время посмеивался. А когда я произнес утверждение насчет «свойства существовать в течение промежутка времени, вполне поддающегося оценке», он сорвал с головы шляпу, швырнул ее на землю и принялся топтать.

Закончилось это тем, что мы оба хохотали над его уморительной выходкой.

– У тебя нет времени, приятель, – сказал он. – В этом – беда всех человеческих существ. Времени нет ни у кого из нас, и твой «поддающийся оценке промежуток времени» ничего не значит в этом жутком таинственном мире.

– Надежда на этот самый «промежуток времени» делает тебя робким, лишает решительности, – продолжал он. – И в твоих действиях не может быть того духа, той мощи, той неодолимой силы, которая присутствует в действиях того, кто знает, что сражается в своей последней битве на этой земле. Другими словами, расчет на «промежуток времени» не делает тебя ни счастливым, ни могущественным.

Я признался, что боюсь мыслей о предстоящей смерти, и обвинил дона Хуана в том, что он своими постоянными разговорами о смерти лишает меня душевного равновесия.

– Но ведь нам всем действительно предстоит умереть, – сказал он.

Дон Хуан указал на далекие холмы.

– Есть нечто, что ждет меня где-то там. Это – несомненно. И когда-нибудь оно меня дождется. Это – тоже несомненно. Но ты, наверное, совсем не такой, и смерть вовсе тебя не ждет.

Я в отчаянии развел руками, и он рассмеялся.

– Дон Хуан, я не желаю об этом думать.

– Почему?

– Это бессмысленно. Ведь она, так или иначе, где-то меня ждет, так какой смысл по этому поводу тревожиться?

– Разве я сказал, что ты должен по этому поводу тревожиться?

– Тогда что я должен делать?

– Использовать ее. Сосредоточить внимание на связующем звене между тобой и твоей смертью, отбросив сожаление, печаль и тревогу. Сосредоточить внимание на том факте, что у тебя нет времени. И пусть действия твои текут соответственно. Пусть каждое из них станет твоей последней битвой на земле. Только в этом случае каждый твой поступок будет обладать силой. А иначе все, что ты будешь делать в своей жизни, так и останется действиями робкого и нерешительного человека.

– А что, это так ужасно – быть робким и нерешительным человеком?

– Нет, если ты намерен жить вечно. Но если тебе предстоит умереть, то у тебя просто нет времени на проявления робости и нерешительности. Нерешительность заставляет тебя цепляться за то, что существует только в твоем воображении. Пока в мире затишье, это успокаивает. Но потом этот жуткий таинственный мир разевает пасть, намереваясь тебя поглотить, и ты с полной очевидностью осознаешь, что все твои проверенные и надежные пути вовсе такими не были. Нерешительность мешает испытать и полноценно использовать свою судьбу – судьбу людей.

– Но, дон Хуан, это же противоестественно – все время жить с мыслью о смерти.

– Смерть ожидает нас, и то, что мы делаем в этот самый миг, вполне может стать нашей последней битвой на этой земле, – очень серьезно, почти торжественно произнес он. – Я называю это битвой, потому что это – борьба. Подавляющее большинство людей переходит от действия к действию без борьбы и без мыслей. Охотник же, наоборот, тщательно взвешивает каждый свой поступок. И поскольку он очень близко знаком со своей смертью, он действует рассудительно, так, словно каждое его действие – последняя битва. Только дурак может не заметить, насколько охотник превосходит своих ближних – обычных людей. Охотник с должным уважением относится к своей последней битве. И вполне естественно, что последний поступок должен быть самым лучшим. Это доставляет удовольствие. И притупляет страх.