Текст книги "Не исчезай"

29

В последний момент, когда мы уже упаковали и застегнули чемоданы, мама пошла звонить Рут. Она села на краю кровати в их с папой комнате, спиной к двери, и говорила тихо и долго. Хотя, как обычно, она главным образом слушала и только иногда вставляла короткие реплики, чтобы выразить свое согласие с глубокомысленными советами Рут:

– Да, мне это действительно нужно. Уехать и немного развеяться. Установить дистанцию…

Я нетерпеливо топталась в прихожей, сгорая от желания поскорее выйти. Летние каникулы только начались, и я мечтала уехать к бабушке. Вырваться из этого гнетущего замкнутого пространства, в котором проходила наша с родителями жизнь. Тишина и спокойствие бабушкиной квартиры манили почти так же сильно, как и ее ванильные булочки.

В последнее время родители стали ругаться еще чаще. Ссора могла разгореться из-за какой-нибудь записки, которая выпадала из кармана папиных брюк, как раз когда мама собиралась их постирать. Или просто из-за того, что папа поздно возвращался домой и мама требовала отчета о том, где он был. Папа не отвечал на ее вопросы, не просил прощения. Просто отмахивался и отпускал колкости. Тогда мама начинала всерьез сердиться, и вскоре по комнате летали обвинения. Мама швыряла ему в лицо женские имена – кажется, каждый раз, когда они ссорились, звучало новое имя. Папины ответы, наоборот, были почти всегда одинаковы. Интонации, конечно, могли слегка меняться. Но «мандавошка» никуда не девалась.

И через несколько мгновений мама оказывалась побеждена, повержена. Я никогда не могла постичь, почему гнев покидал ее именно в этот момент. Почему так получалось, что она покорно отступала. Но так было всегда. Моя мать проводила все дни, помогая другим – главным образом женщинам – обрести собственную опору и противостоять вероломным супругам, подчас применявшим насилие. Все ее знакомые считали ее сильным, компетентным и надежным человеком. Никто не подозревал о том, что в своих четырех стенах она показывала себя с совершенно другой стороны. Никто, кроме меня. И Рут.

– Мама!

В нетерпении я подошла поближе и постучала по дверному косяку.

– Мама, ну когда мы уже поедем? Пошли скорее!

Мы сели на автобус до вокзала, откуда ходили поезда до бабушкиного города. Мама молчаливо сидела рядом со мной и смотрела на зелень за окном. Я пыталась рассказывать ей разные истории – как я покаталась на велосипеде или что недавно видела по телевизору, но было заметно, что она не в силах заинтересовать себя моими делами. В конце концов мне пришлось замолчать.

На вокзале мама посмотрела расписание и нахмурила лоб. Она что-то пробормотала о задержках и отменах, мы подкатили чемоданы к скамейке, опустились на нее и стали ждать. На этой скамейке мы просидели до самого вечера. Три раза наступало время отправления нашего поезда, и три раза мама приподнималась со скамейки, давала волю своему возмущению, но потом покорно садилась обратно. «Точно так же она ведет себя в ссорах с папой», – подумала я, но не сказала этого вслух.

Наконец объявили, что поезда в нужном нам южном направлении не будут ходить до конца дня из-за повреждения электрических кабелей. Нам вернули деньги и предложили забронировать билет на какой-нибудь из утренних поездов. На обратном пути мы были еще молчаливее, если такое вообще возможно. До самой нашей двери, когда мама вставила ключ в замок, она не проронила ни слова. Я заподозрила, что она вообще не хотела брать меня с собой к бабушке. Возможно, она предпочла бы поехать одна. Об этом я думала, когда мы вошли в квартиру. Но там мысли сразу же приняли другое направление.

В квартире было темно, и сперва мне показалось, что папы нет дома. Но потом послышался какой-то шум, возбужденный шепот и хихиканье. Я посмотрела на маму, увидела, как она замерла рядом со мной. Она тоже это слышала.

– Эй, – крикнула она в глубину квартиры. – Есть кто-нибудь дома?

Потом мама сделала вещь, столь нехарактерную для нее, что у меня встал ком в горле. Мама, которая так всегда боролась за чистоту и порядок, прошла в квартиру в обуви. Уже тогда я осознала, что случилось что-то плохое, очень плохое. Мамины ботинки стучали по паркету, приближаясь к гостиной. Через секунду что-то белое промелькнуло в другом конце квартиры. Обнаженная женщина пронеслась из гостиной в ванную. Я успела увидеть большой зад, круглый, как полная луна, прежде чем он исчез вместе со своей обладательницей. Дверь за ней захлопнулась, и я услышала, как она заперлась изнутри.

Мамина спина напряженно замерла. Сделав короткую паузу, мама снова двинулась в сторону гостиной и заглянула внутрь. Я по-прежнему стояла на коврике у двери и не могла видеть то, что она там увидела, но я ясно и отчетливо услышала слова, которые она произнесла:

– Ах ты сволочь.

Она забрала меня с собой к Рут. Чемоданы у нас уже были упакованы, и мама схватила их с собой, когда мы вылетели из квартиры. Никто не гнался за нами, никто не умолял вернуться обратно. Несмотря на то что идти было тяжело, мама шла не останавливаясь. Поездки на автобусе и долгое ожидание на станции утомили меня, и было трудно поспевать за ней. Кроме того, я хотела есть. Но хотя я просила маму несколько раз, она не замедлила шаг.

Как только Рут открыла дверь, мама разрыдалась. Привычным жестом хозяйка дома пригласила нас войти, мамино поведение ничуть не заставило ее потерять самообладание. Может быть, такое уже случалось раньше, просто я при этом не присутствовала. Рут провела нас в свое жилище, усадила маму за кухонный стол, а сама села рядом. Я осторожно оглядывалась, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие, но вокруг были только книги, вязаные салфеточки и засохшие цветы. Вскоре я поняла, что Рут живет одна. Тут не было ни мужчин, ни детей, только Рут и две кошки.

Какое-то время я играла с ее питомцами, пока они не дали мне со всей очевидностью понять, что пресытились игрой. Тогда я вернулась на кухню к маме и Рут; они совместными усилиями разгружали посудомоечную машину.

– Но я все-таки не могу понять, – жалобно говорила мама. – Как он может? Как, черт возьми, он может?

Она протянула своей подруге несколько тарелок, которые та убрала в шкаф. Я заметила, что Рут выглядит немного скованной и в то же время решительной. Очевидно, она считала, что нам с мамой пора оставить ее в покое. Внезапно я ощутила огромную усталость. Уставшим было не только тело, а все мое существо. Я утомилась, и мне страшно надоело, что меня таскают туда-сюда.

– Мама, я хочу домой.

Она не ответила, даже не повернулась. Просто отмахнулась не глядя. Как будто пыталась отогнать назойливую муху. Обычно этого хватало, чтобы я замолчала и перестала приставать, но в этот раз что-то изменилось. Изменилось мое мышление, оно пошло какими-то новыми путями. Я посмотрела на маму, стоящую ко мне спиной. Я была ее дочерью, я устала и хотела есть, но ее, казалось, это нисколько не заботило. Ни в малейшей степени.

– Я хочу домой прямо сейчас! – повторила я громче и уверенней.

Она снова не обернулась, просто бросила что-то через плечо, давая понять, что мы останемся здесь еще на какое-то время. Потом она продолжила говорить, обращаясь к Рут. Я не знаю, что в этот момент произошло, но меня будто пронзило что-то, как острым копьем. Прежде чем я поняла, что делаю, я оказалось рядом с мамой и с силой дернула ее за свитер.

– Сейчас! – завопила я.

Рут сделала гримасу, которая, по всей видимости, должна была обозначать улыбку: слегка сочувственно изогнула уголки рта. Я снова закричала.

– Сейчас, сейчас, сейчас!

Когда мама наконец-то посмотрела на меня, ее лицо было суровым и решительным. Она хладнокровно высвободилась из моих рук.

– Слушай меня, Грета. Мы останемся здесь, пока я не скажу, что пора ехать, поняла?

И она снова повернулась ко мне спиной. Так случалось уже не раз, но теперь я не собиралась просто молча терпеть. Я заставлю маму слушать меня, добьюсь не меньшего, чем ее полное и безраздельное внимание. В первый раз, когда роковые слова выскользнули из меня, они прозвучали так тихо, что я сама едва их слышала. Тогда я набрала побольше воздуха и отчеканила их буква за буквой, чувствуя, как они с силой вылетают из груди:

– Сучья мандавошка!

Все замерло; казалось, даже время остановилось. Слова как будто еще звучали, они витали над нами под потолком. Только потом они стали реальностью. Мама и Рут замолчали так резко, будто кто-то нажал на выключатель. Потом я увидела, словно в замедленной съемке, как мама разворачивается ко мне. Увидела, как она замахивается, как ее рука рассекает воздух. И еще до того, как она достигла щеки, лицо словно обожгло яростное пламя.

Мы смотрели друг на друга, все трое, никто ничего не говорил. Рут закрыла рот рукой. Наконец мама охнула, опустилась передо мной на колени и крепко обняла. Должно быть, объятие длилось не больше пары секунд, но мне казалось, что прошла вечность, прежде чем мама отступила и восстановила расстояние между нами. Слова налетали одно на другое, они так торопливо сыпались из ее рта, что было трудно их разобрать.

– Милая Грета, я не хотела. Я просто обернулась, и вот… Ты ведь понимаешь, что я не хотела!

Она продолжала говорить, не давая мне возможности ответить. Она, естественно, не собиралась меня ударить, она просто была возмущена и резко повернулась, и так вышло, что я стояла как раз возле ее руки. Просто несчастное недоразумение. Спустя некоторое время ей удалось успокоить саму себя. Но тут в ее глазах появилось новое выражение, в голосе зазвучала новая нота:

– Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем.

Никому. Я сразу же поняла, о ком шла речь. Об отце. Даже ему нельзя было рассказать. Особенно ему. Теперь она была очень озабочена тем, чтобы я что-нибудь ответила, продемонстрировала, что все поняла. И я пообещала. Не рассказывать о том, что случилось в тот день у Рут на кухне. Никому. Мама поняла, что напряжение спало. Тогда она поднялась. Посмотрела на Рут. И снова повернулась ко мне спиной.

В этот момент судьба отца была решена. Ему оставалось жить два месяца.

30

Девочка замерла. Она вытаращенными глазами разглядывала меня и топор. Но это продолжалось всего несколько секунд. Потом она отвела глаза и стала что-то высматривать вокруг себя. Как будто что-то искала или, точнее, хотела убедиться, что что-то осталось на месте. Я проследила за ее взглядом; он шарил по земле передо мной и за моей спиной.

Только тогда я обнаружила, что маленький крест у моих ног был не единственным. На краю поляны торчало еще несколько крестов, сделанных из палок, и около каждого из них земля и мох были, очевидно, недавно разрыхлены, а потом выровнены обратно. Я находилась на лесном кладбище.

Судя по всему, девочка была удовлетворена своей ревизией, потому что ее лицо выразило облегчение.

– Ты их не испортила.

– Могилы? – спросила я. – Зачем мне их портить?

Она разглядывала меня какое-то время, не отвечая на вопрос. Я заметила, что она выглядит пристыженной. Но потом выражение ее лица снова поменялось.

– О’кей, но что ты тогда тут делаешь?

Она задала этот вопрос тоном землевладельца, в чьи угодья я будто бы незаконно вторглась.

– Я ищу, – ответила я. – Ищу кота. А ты что тут делаешь?

Девочка опустила глаза и пожала плечами. Ее длинные тусклые волосы трепетали на ветру, часть из них упала на лицо, как черная вуаль. С обеих сторон пробора виднелись светлые корни волос, и в слабом свете начинающегося утра можно было различить секущиеся кончики. Я не могла не заметить про себя, что ей не помешала бы хорошая стрижка. И новая одежда. И почему бы не капелька туши и блеска для губ? И тут я вспомнила о собственной потрепанной одежде, нечесаных волосах и немытом лице. Без своего обычного снаряжения я чувствовала себя голой, беззащитной и оставленной. Откуда-то снаружи пришли слова: «Нападение – лучшая защита».

– Так это твоя работа? Кого ты здесь похоронила?

Девочка снова посмотрела на меня своим долгим взглядом. Как будто оценивала. Я ожидала, что меня сочтут слишком ненадежной, и не надеялась на ответ. Но на этот раз я его получила.

– Ты ведь уже и так знаешь.

Она прошла мимо, едва меня не задев. Я прикрыла на секунду глаза, потом медленно развернулась. В онемении разглядывала эту другую Грету, пока она садилась на корточки перед каждым крестом и заботливой рукой поправляла и выпрямляла. Ее слова звенели у меня в ушах. Внезапно все встало на свои места. Девочка и ее страшные приятели. Нож с запятнанным лезвием, который я нашла на острове. Изувеченное существо, лежавшее рядом.

– Белка, – сказала я хрипло. – В какую из могил ты положила белку? Или она осталась на острове?

Девочка по-прежнему сидела ко мне спиной, но за ее склоненным плечом было видно, как дрожит рука, поддерживающая крест.

– Нет, – тихо ответила она. – Она не осталась там. Я съездила туда и забрала ее.

Она поднялась, но осталась возле могилы, пристально глядя на нее. Всем своим телом, не открывая рта, она как бы говорила «здесь». Под землей, прямо под нами, сейчас лежала та несчастная белка.

Я с трудом сглотнула и обвела взглядом печальную вереницу крестов. Могила белки была предпоследней в этом ряду. Догадка уже почти осенила меня, но тут девочка снова заговорила:

– Я сама сделала эти кресты. И иногда я прихожу сюда, чтобы… посмотреть на них. Но только когда никто не видит. Обычно очень рано утром, на рассвете, как сегодня. Никто не должен знать. Иначе…

Она замолчала. Я тихо ждала, давая ей время собраться с мыслями. «Никто не должен знать». Я знала это заклинание. Знала, что, когда говорят «никто», обычно подразумевают не чужих и незнакомых, а, напротив, самых близких людей. Родственников. Друзей. Любовников.

– Это просто животное. Ничего больше. Шкура да кишки. Но все-таки я не могла просто так оставить… я не могла просто так оставить ее там. Я бы, скорее, сама умерла.

Последние слова она произнесла с надрывом. Ее голос дрожал от тяжести, которую они несли в себе. Я увидела, что она сжала кулаки. Какая-то часть меня хотела протянуть руку и опустить ее на худенькое плечо. Но я этого не сделала.

– Зачем вы это делаете? – спросила я. – Какая радость в том, чтобы мучать и убивать беззащитных животных?

Прежде чем девочка успела ответить, в моей голове сверкнуло воспоминание. Я вижу перед собой возбужденное лицо Алекса, вижу, как пульсирует жилка на его виске, когда он наклоняется надо мной. На мне ничего не надето, кроме нового, черного шелкового галстука. Он уже сорвал с меня пиджак и трусы, эта часть ролевой игры уже пройдена. Я лежу в летнем домике на двуспальной кровати, руки привязаны к изголовью. Алекс ласкает меня, пощипывает соски. Поднимает галстук, который лежит между грудями, скользит по нему пальцами. Потом его руки подбираются к узлу галстука на моей шее. Он начинает медленно подтягивать его, тянет все сильнее и сильнее, пока мои протестующие возгласы не затихают, пока у меня не начинает жечь в груди и я не теряю способность дышать. Он смотрит мне в глаза, и я понимаю, что он видит, как там светится страх. Тогда он улыбается. И затягивает узел еще сильнее.

– Власть, – сказала я, отвечая на свой собственный вопрос. – Все дело в ощущении власти.

Девочка обернулась и равнодушно посмотрела на меня.

– Что ты знаешь об этом? Что ты вообще знаешь хоть о чем-нибудь?

Сначала я расстроилась, что она так буднично сочла меня безнадежной. Но это чувство быстро ушло. Я почувствовала, как сильно устала. Я была совершенно вымотана. Топор выскользнул из рук и с мягким стуком упал в мох.

Девочка ходила между могилами, оглядывала их одну за другой, если требовалось, поправляла кресты и смахивала нападавшие с деревьев иголки и веточки. Наконец она дошла до последней могилы – той, что находилась рядом с захоронением несчастной белки. Она встала перед ней спиной ко мне.

– Откуда ты знаешь, где я живу?

Она пожала плечами и ответила, не поворачивая головы:

– Это было не так сложно вычислить. Сразу заметно, живет ли кто-то сейчас в доме или нет. К тому же ты примерно описала, где дом находится.

– Что ты делала в моем саду той ночью? Если ты, конечно, пришла не за помощью, хочу я сказать.

Она даже не пыталась отрицать. Не пыталась объяснить. Тишина разлилась между нами. Во мне медленно начало расти раздражение.

– Ну скажи уже что-нибудь! Зачем ты туда пришла!

Она по-прежнему не отвечала. Я быстро подошла к ней и дернула за руку, заставив повернуться ко мне. Сначала показалось, что она плачет. Ее худенькое лицо сморщилось. Но слез я не видела.

– Мне так жаль, – сказала она тихо. – Прости меня.

Я нахмурила лоб, непонимающе покачала головой.

– Что я должна тебе простить? Что ты мне сделала?

Она протянула руку и неловко дотронулась до верхушки креста. Потом снова посмотрела долгим взглядом. И тут в ушах у меня зазвенело. Земля завертелась под ногами, в висках застучало. Краем глаза я заметила поваленное дерево. Шатаясь, подошла и тяжело опустилась на него, схватилась за шершавую кору обеими руками. Крест… Могила…

«Кого ты здесь похоронила?» – «Ты ведь уже и так знаешь». Да, понимаю я, знаю. И мне хочется завопить от отчаяния.

Смилла, милая, нежная, маленькая Смилла. Прости, прости меня.

31

Вопль не вырвался из моего горла. Ни обвинения, ни жалобы. Ни звука. Я пыталась найти правильные слова и не находила их. В конце концов я смогла произнести что-то едва шевелившимся ртом.

– Ты спросила, что я тут делаю.

Девочка беззвучно кивнула. Ничего не сказав, она ждала, что я продолжу.

– И я ответила, что ищу кота.

Снова кивок.

– Ты хочешь сказать, что ты… что ты нашла этого кота возле моего дома и забрала его с собой туда.

– Да.

Мое зрение помутнело и обострилось одновременно.

– А потом…

Девочка снова не закончила за меня предложение. В этот раз я и сама этого не сделала. Смотрела, как ее рука скользит по самому свежему кресту, как она ощупывает его верхушку. Потом мой взгляд опустился на землю под ее ногами, и я представила себе черно-белое тельце, погребенное под землей, представила, сколько всего ему пришлось вынести, прежде чем оно очутилось здесь. Я хочу забыть правду, хочу зажмуриться, но не осмеливаюсь этого сделать, так как передо мной сразу же предстанут чудовищные картины. Изувеченные тела, которые трепещут на ветру как кровавые паруса. Нет! Я с силой хлопаю себя по лицу, заставляю опустившиеся веки подняться и с упрямой надеждой смотрю на девочку. Это не может быть правдой.

– Я тебе не верю!

Какое-то время она молча стояла, не двигаясь, потом порылась в кармане и что-то оттуда достала. Ее рука протянулась к моей. Ладонь была сжата, что-то лежало там внутри. Я протянула ей свою ладонь, и она опустила на нее тонкий розовый предмет. Ошейник Тирита. Мой взгляд расфокусировался, мне показалось, что я мчусь куда-то вперед, хотя я сидела на месте. Как будто меня несло сквозь густой туман. Едва я убедилась, что голос более или менее вернулся ко мне, я снова заговорила.

– Его звали Тирит, – сказала я. – Он принадлежал четырехлетней девочке, которая очень его любила.

Почему-то кажется важным, чтобы тощая, колючая девица это знала. Что животное, которое она похитила и намеренно передала в кровожадные руки, имело имя и свою жизнь, что у него были друзья и что кто-то будет сокрушаться оттого, что его больше нет. Но, возможно, думаю я, глядя на неподвижную маску, в которую превратилось лицо девочки, такого рода рассказы для нее ничего не значат. Очевидно, ее трогают вещи совсем другого рода.

– Мы были связаны друг с другом, – добавила я. – Через кровь. Мою кровь.

Я не стала объяснять, что речь идет о том, как Тирит зализывал рану на моей ладони. Пусть девочка думает, что я сумасшедшая. Ее взгляд уперся в землю. Топор по-прежнему лежал во мху. Ближе к ней, чем ко мне. Она быстро подняла ногу и наступила на топор, потом подобрала его и просто засунула за пояс брюк.

– Слушай, – сказала она и сложила руки на груди. – Это Юрма сказал, что мы должны как-то отомстить.

Безрадостный смех вылетел из моего горла. Я сама слышала, что он звучит как смех сумасшедшего, но не могла сдержаться. Отомстить? Что за околесицу она несет?

– Он не в своем уме? Вы все не в своем уме? Что я вам такого сделала, можешь ты наконец объяснить?

Она закатила глаза, давая понять, что я напрасно прикидываюсь дурочкой. Потом отвернулась и закусила нижнюю губу.

– Я думала, Юрма быстро успокоится. И никого не будут наказывать. Я пыталась уговорить его забить на тебя, но он… когда у него такое состояние, не знаешь, чего от него ждать, он не видит берегов. Иногда мне кажется, что он даже способен…

Она замолчала и исподтишка взглянула на меня, как будто ей было неловко. Как будто она сказала слишком много.

Я посмотрела на нее, почти в отчаянии покачала головой.

– Я не понимаю. Я правда не знаю, о чем речь.

Девочка скептически оглядела меня, как будто я только что провалила экзамен. Она впервые, казалось, начала допускать, что я действительно ничего не понимаю, а не просто делаю вид. Она сделала глубокий вдох и с шумом выдохнула. Потом подошла к поваленному дереву и села на некотором расстоянии от меня. Хотя август еще не закончился, у нее на ногах были тяжелые кожаные ботинки. Носком ботинка она чертила на земле непонятные узоры.

– Лодка, – вздохнула она. – Речь, конечно же, о лодке.

Она испытующе взглянула на меня, но я снова помотала головой. Нет, я все еще не понимала.

– Наши лодки, – сказала девочка. – Это наши лодки.

Она говорила решительно, подчеркивала слово «наши». Я вспомнила про две лодки. Плоскодонка и грязно-белая шлюпка. Вспомнила окровавленное дно лодки, красный комок, лежащий с краю. Девочка продолжала говорить. Возможно, проблема были в том, что я уже несколько дней толком не спала и не ела. Может быть, виноваты были беременность и ее влияние на тело и душу. Или дело было в том, что в последние несколько дней я как безумная искала двух бесследно пропавших людей, но вместо того, чтобы найти их, уходила все дальше во мрак, проваливалась все глубже в болото.

Все это возможно, потому что мне было трудно уследить, куда ведут рассуждения девочки. А может быть, это была защитная реакция, сопротивление против озарения, которое вот-вот должно было осенить меня. Этого не может быть… Этого не должно быть… Удавалось уловить только отдельные куски ее речи. «В последний раз. Осталась. Исчезла. Нашли. На другой стороне острова. Юрма. Это сделала ты. Месть».

Где-то в отдалении я слышала грохот. Он надвигался и рос, так что в конце концов пришлось зажать уши руками. И все-таки он продолжался. Мир вокруг меня сотрясался. Это продолжалось так долго, что в конце концов я закричала. Кто-то взял меня за руки и осторожно отвел их в стороны. Приблизил свое лицо к моему и что-то мне говорил. Я не могла различить слов, но голос звучал неожиданно мягко. Наконец я поняла, что это та девочка, Грета, она села передо мной на корточки. Она нашептывала мне на ухо слова утешения и гладила по спине до тех пор, пока я наконец не успокоилась. До тех пор, пока шум наконец не заглох, пока крик не пересушил горло и не уморил тело. Теперь мы снова сидели рядом молча. Потом я повернулась к ней, увидела, как она поворачивается ко мне. И когда наши взгляды встретились, я начала рассказывать.

Когда рассказ наконец подошел к концу, когда вся правда излилась из меня, солнце уже стояло над верхушками деревьев и было тепло. Я стянула куртку через голову и вытерла пот со лба. Грета, вытащив топор из-за пояса, вернула его мне.

– Мне очень, очень тебя жалко, – сказала она. – Хотела бы я чем-то тебе помочь.

– Ты можешь, – ответила я. – Брось его. Сделай это сейчас, сразу же, пока не стало слишком поздно.

Она слабо улыбнулась.

– Ты будешь очень хорошей мамой.

Тут я снова услышала этот звук. Телефон. Он лежал в одном из карманов куртки. Кажется, в тысячный раз я шарила рукой по ткани, открывала молнии и кнопки, чтобы извлечь мобильный. Но в этот раз это ощущалось по-другому. Очевидно, я все знала с самого начала.

Я крепко прижала трубку к уху. Но в этот раз меня там встретила не гулкая тишина. Меня поприветствовал твердый, самоуверенный мужской голос:

– Привет, Грета, это Алекс. Соскучилась?