Текст книги "Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах"

В диско нет ничего такого!

26 октября 1974 года журнал Billboard сообщил о выходе нового сборника прифанкованного ритм-энд-блюза. В него вошли хиты Джеймса Брауна и Барри Уайта, а также песни “Love Doctor” дерзкой соул-звезды Милли Джексон и “Why Can’t We Live Together” – неожиданный R&B-суперхит малоизвестного певца Тимми Томаса; голос Томаса в нем звучал на фоне весьма необычного по тем временам инструмента – драм-машины. Пластинка, как указывал Billboard, была “новинкой индустрии” – не из-за композиций, которые по отдельности выпускались и ранее, а из-за способа их презентации: с помощью “продолжительного нон-стоп-микса, составленного специально для использования на дискотеках”. Сборник назывался “Disco Par-r-r-ty”: под удлиненным заголовком на обложке размещалась галерея фотографий счастливых танцующих в клубах. В том же выпуске Billboard запустили новый чарт под названием “Disco Action” – сюда попадали десять треков, особенно популярных на процветающей нью-йоркской клубной сцене. Этому хит-параду была уготована долгая жизнь: в наши дни журнал публикует целую сеть чартов, посвященных тому, что максимально широко обозначается как “танцевальная музыка”. Но в 1974 году топ-10 “Disco Action” просто фиксировал растущую популярность дискотек и звучавших на них скоростных R&B-записей – именно тогда их начинали обозначать как диско-записи.

По многим параметрам диско был просто ответвлением R&B – он и звучал похоже на филадельфийский соул, только с выкрученными на максимум показателями темпа и гедонизма. Многие звезды, прославившиеся в эпоху диско, вышли из мира R&B – например, Глория Гейнор, занявшая первое место в том самом дебютном диско-чарте Billboard с песней “Never Can Say Goodbye”. Карьера Гейнор стартовала в 1965-м с сингла “She’ll Be Sorry” во вполне “мотауновском” стиле, и “Never Can Say Goodbye” тоже была “мотауновской” записью: кавер-версией хита The Jackson 5 1971 года. Правда, трактовка певицы звучала весьма современно: ее трек был более чем в полтора раза быстрее оригинала по темпу, с гладким, лощеным продакшеном, полным духовых и струнных тембров, а также с настойчивым битом, создававшим ощущение постоянного движения. Плясунам в клубах он пришелся по душе: Billboard рапортовал, что “Never Can Say Goodbye” – самый популярный клубный хит вот уже пять недель кряду. А вот поклонники ритм-энд-блюза его не оценили – в соответствующем чарте он достиг лишь 34-го места. Вот хороший способ уловить появление нового жанра: обращать внимание на то, кто слушает песни. В 1974 году музыкальной индустрии стало ясно, что R&B-артисты могут создавать мощные хиты и без большой поддержки своей традиционной аудитории. Возник новый рынок – и вместе с ним, вероятно, и новый жанр.

Взлет диско манил R&B-музыкантов соблазнами, которые им было нелегко игнорировать. Приоритеты теперь были расставлены по-иному, и некоторых ветеранов ритм-энд-блюза это отталкивало. Милли Джексон, чья песня вошла в легендарный микс “Disco Pat-r-r-ty”, в итоге как раз оказалась одной из тех великолепных R&B-певиц, которые не смогли в полной мере почувствовать себя своими в мире диско. В 1979 году она выпустила альбом “A Moment’s Pleasure” с большим количеством танцевальных треков (один из них, “We Got to Hit It Off”, в 2010 году был взят за основу международного клубного хита “Use Me Again” голландского продюсера Тома Траго). Кроме того, в него вошла дерзкая песня-монолог женщины с разбитым сердцем, которая ищет возможность отвлечься от душевных невзгод. “Все будет норм, я приоденусь как следует и пойду в диско”, – говорит певица под крепкий бит. И тотчас же выполняет задуманное: приходит в клуб, разгоняет “любопытных шлюшек”, проявляющих чрезмерный интерес к ее личной жизни, узнает там несколько новых танцевальных движений и оказывается приятно удивлена этим опытом: “Чушь – ничего такого в этом диско нет!” – восклицает она. Однако ближе к концу того же года Милли Джексон высказывалась о нем уже не столь миролюбиво. “Ненавижу диско, – сказала она в интервью New York Times в декабре 1979-го. – Умца-умца, танцы-шманцы. Подавляющее большинство диско-записей ничего мне не сообщают. Уж лучше я послушаю хорошее кантри!”

Если лейбл Philadelphia International делал ставку почти только на мужские голоса, то у диско оказалось, наоборот, прежде всего женское лицо. “Темнокожие певцы-мужчины были в целом отвергнуты”, – писал Нельсон Джордж (он был уверен, что это как-то связано с тем, что многие клубные диджеи, законодатели вкусов эпохи диско, были “мужчинами-геями”). Радиостанции, на которых звучало диско, порой приветствовали и формат, получивший название “современная урбан-музыка”, – особенно его продвигал Фрэнки Крокер, влиятельный диск-жокей нью-йоркского радио WBLS. На его волнах слушателей ждали танцевальные, легковесные, ритмичные записи – но без избытка блюзовых элементов. Большинство программных директоров “урбан”-станций, по утверждению Джорджа, считали, что “некоторые темнокожие артисты «слишком черны» для их формата” – и посылали этот сигнал рекорд-лейблам. Он упоминал и два конкретных примера: Cameo, фанк-группу, в основном остававшуюся лишь на R&B-радио, и Милли Джексон, чей скепсис насчет диско, вероятно, как минимум отчасти был связан с тем, что, несмотря на танцевальный характер ее записей, к ней самой мир диско продолжал относиться скептически.

Для R&B-артистов, способных найти в своей музыке место для ровного, мощного бита, эпоха диско стала новым золотым веком. К тому моменту, как в 1976 году вышла кавер-версия песни “Don’t Leave Me This Way” Гарольда Мелвина и The Blue Notes, у ее исполнительницы, Тельмы Хьюстон, за плечами была десятилетняя карьера. R&B-хит она превратила в классику диско – со вспышками бита и неожиданно вкрадчивой вокальной партией: тихий, вздыхающий куплет песни запоминается даже сильнее, чем бравурный припев. Диско также стал источником вдохновения для самого громкого триумфа в сольной карьере Дайаны Росс – “Diana”, альбома-блокбастера 1980 года, сочиненного и спродюсированного Бернардом Эдвардсом и Найлом Роджерсом из опередившей время диско-группы Chic. В него вошло два суперхита – “Upside Down” и “I’m Coming Out”. Голос Росс никогда не обладал той же силой и мощью, что у иных ее современников, – критик Джеральд Эрли описывал его как “неглубокий” и “искусственный”. Однако Роджерс сообразил, что именно благодаря этим качествам ее песни безотказно производили требуемый эффект. Она пела в сдержанной, уравновешенной манере, как будто держала слушателей на расстоянии вытянутой руки – в композициях с “Diana” Росс звучит как единственный человек в ночном клубе, который даже не вспотел. В песне “Upside Down”, по воспоминаниям Роджерса, они с Эдвардсом специально использовали “многосложные слова вроде «instinctively» и «respectfully»”, чтобы добавить в вокальные партии синкопы и подчеркнуть присущую Росс изысканность. А композиция “I’m Coming Out” была красивым оммажем многочисленным дрэг-квин, поклонявшимся певице и подражавшим ей. Роджерс говорил, что хотел дать Росс возможность “обратиться к ее поклонникам-геям с более чем прозрачным намеком”: “Я выхожу [из шкафа], я хочу, чтобы весь мир узнал, я должна сделать это явным”.

Если взлет диско был вызовом жанру R&B, то как минимум не меньшим вызовом стал и его неизбежный и эффектный закат. К концу 1970-х диско-записи начали исчезать из топ-40; все шире распространялось мнение, что диско – это глупая и раздражающая музыка, иными словами, что диско – это отстой. Джордж указывал на то, что, хотя диско-бум принес выгоду далеко не всем темнокожим исполнителям, его разгром оказался куда менее избирательным: “Вся черная танцевальная музыка на какое-то время стала обозначаться как диско. Это было глупо, это было расизмом. Это в очередной раз напомнило о том, как многое в восприятии поп-музыки зависит от формулировок”.

С другой стороны, упадок диско позволил R&B вернуть себе независимость: это вновь был обособленный жанр, “эксклюзивная музыка”, по выражению Амири Бараки. Теперь его звезды могли вновь обоснованно заявлять, что они не просто диско-музыканты, а R&B-певцы. Дело оставалось за малым: понять, что означало слово “R&B” в мире после диско.

Удобства кроссовера

Когда Смоки Робинсон выпустил третий сольный альбом, диско-волна лишь набирала силу. Дело было в 1975-м – несколькими годами ранее он покинул свою группу The Miracles и теперь в одиночестве вживался в новую, но на самом деле уже хорошо знакомую ему роль адепта изысканных, зрелых песен о любви. Новый альбом артиста назывался “A Quiet Storm”, на обложке Робинсон был изображен коленопреклоненным и погруженным в раздумья на фоне деревьев – неподалеку многозначительно паслась лошадь. Первая песня, “Quiet Storm”, звучала непохоже на прославившие Робинсона лаконичные “мотауновские” хиты. Это была приджазованная баллада, длившаяся почти восемь минут – и, хотя в радиоверсии ее сократили вдвое, она все равно достигла только 61-го места в поп-чарте. Впрочем, как минимум на одной радиостанции песню действительно полюбили – это была WHUR, волна университета Говарда, вашингтонского вуза, в котором исторически учились в основном темнокожие студенты. Название песни “Quiet Storm” стало заголовком передачи, которую в 1976 году запустил первокурсник Мелвин Линдси. Программа, в свою очередь, подарила название целому новому формату: станции, ассоциирующиеся с “quiet storm”, ротировали мягкую музыку на стыке R&B-баллад и так называемого кроссовер-джаза – поп-ориентированного поджанра, который много лет спустя чаще стали называть “смус-джазом”. “Это красивая черная музыка, – сказал как-то раз Линдси. – Она соперничает со станциями, играющими easy-listening”.

Может показаться странным, что один из самых влиятельных диск-жокеев 1970-х вдохновлялся “easy-listening”, старомодным радиоформатом, давно сходившим на нет (Billboard публиковал easy-listening-чарт до 1979 года, когда он был переименован в “Hot Adult Contemporary”). Но в каком-то смысле Линдси просто продолжал дело Берри Горди, стремившегося сделать ритм-энд-блюз столь же уважаемым – и столь же доходным, – что и аристократичный поп Фрэнка Синатры, постоянного фигуранта easy-listening-плейлистов. Линдси и сам был весьма солиден: в отличие от большинства диск-жокеев на R&B-радио, скороговоркой выдававших потоки сленга, он говорил тихо и величественно, как метрдотель в дорогой гостинице; в интервью 1979 года он поведал, что редко ходит в ночные клубы и предпочитает общаться в “небольших компаниях”. Формат “quiet storm” нравился радиостанциям, потому что он нравился рекламодателям – эта музыка привлекала расово смешанную (хотя и преимущественно темнокожую) аудиторию средних лет и среднего класса. В 1987 году газета New York Times отметила, что специализирующиеся на “quiet storm” станции ориентируются на слушателей “с доходами от 30 тысяч долларов”, и снабдила заметку комментарием рекламного агента, горячо одобрившего формат. “Когда мы узнаем, что появилась новая станция в формате «quiet storm», то сразу же связываемся с ней”, – сказал он.

Демографические исследования подкрепляли тезис о том, что музыка “quiet storm” была саундтреком нарождающегося темнокожего среднего класса. И сама музыка этого не отрицала. Критик и историк культуры Марк Энтони Нил утверждал, что “quiet storm”-радио удовлетворяло принадлежавших к среднему классу темнокожих слушателей, потому что “подчеркивало их принадлежность именно к этой категории – и, наоборот, помогало им дистанцироваться от грохочущих звуков, ассоциирующихся с низшим городским классом”. “В большинстве случаев, – продолжал он, – музыка не содержала никакого внятного политического высказывания”, предпочитая вместо этого “в эстетическом и повествовательном плане оставаться на почтительном расстоянии от проблем, связанных с повседневной городской жизнью темнокожих”. На самом деле границы здесь не были очерчены настолько строго: по крайней мере, у Линдси были весьма разнообразные вкусы, и мягкие, но сохраняющие уличную аутентичность песни R&B-музыканта Вилли Хатча он ставил в эфир встык с композициями джазовой певицы Нэнси Уилсон. Впрочем, верно и то, что в числе прочего радиостанции в формате “quiet storm” предлагали своим слушателям возможность бегства от реальности в мир умиротворенных песен о любви и стремительного восхождения по классовой лестнице, которую символизировала уже знакомая нам картинка – темнокожий человек из Детройта, преклонивший колено на лесной опушке с мирно пасущейся рядом лошадкой.

Вот, стало быть, одно из определений R&B в начале 1980-х: “красивая черная музыка” – как противоположность ухающим ритмам песен из поп-чарта. Термин “соул”, слишком тесно связанный с надеждами (и саундом) конца 1960-х – начала 1970-х, начинал казаться устаревшим; это определенно стало одной из причин того, что Billboard с 1982 года перестал публиковать хит-парад соул-синглов, предложив вместо него чарт “Black Singles”. Перемена фиксировала положение дел в американской музыке: слушательские привычки по-прежнему в значительной степени были расово коннотированы. Правда, некоторые беспокоились, что переименование хит-парада лишь усилит сегрегацию благодаря тому, что “черная музыка” теперь заведомо будет существовать отдельно от остальных жанров. Но в то же время ход журнала Billboard фиксировал и растущее стилистическое разнообразие – это был сигнал, что афроамериканские радиостанции и афроамериканские музыкальные магазины могут привечать музыку в разных стилях и зачастую это делают (в конце концов, действительно существовало много совершенно разной “черной музыки”). Успех “quiet storm” также помог утвердить R&B как зрелый жанр, более взрослый и рафинированный, чем поп-мейнстрим.

Но параллельно внутри него набирала силу и нонконформистская фракция, стремившаяся сместить фокус в сторону фанка и танцполов – и обставить даже диско по жесткости, приземленности грува. Одним из свежих фанк-героев стал Рик Джеймс, в прошлом – сонграйтер Motown, который, как и Джордж Клинтон ранее, осознал электризующую силу тугой партии бас-гитары. Хрестоматийный хит Джеймса, “Super Freak”, сегодня считается классикой клубной музыки – он также стал источником одной из самых знаменитых басовых линий во всей истории поп-музыки: MC Hammer позаимствовал ее для своего сингла-блокбастера 1990 года “U Can’t Touch This”. Однако в 1981-м, по горячим следам, песня “Super Freak” стала лишь одним в серии хитов Рика Джеймса, которые не смогли в полной мере проникнуть в мейнстрим: третье место в R&B-чарте, 16-е – в поп-музыкальном хит-параде.

Джеймс в те годы был одним из самых популярных артистов в стране; его стадионный тур 1981-го, согласно Billboard, был на тот момент самым прибыльным в истории гастролей темнокожих музыкантов. Тем не менее запущенный тогда же телеканал MTV отказался включать песни Джеймса в ротацию – а вместе с ним и записи еще нескольких темнокожих исполнителей. В 1983 году в интервью Los Angeles Times музыкант заявил, что MTV – расистская организация, раз она игнорировала настолько популярные в США песни. Но один из сотрудников канала, Базз Бриндл, ответил, что решение основывалось на жанровых, а вовсе не на расовых соображениях: “Рок-аудитория, на которую мы ориентируемся, не интересуется R&B или диско – так она определяет черную музыку”. Десятилетия спустя в устной истории MTV темнокожая топ-менеджер телеканала по имени Кэролайн Бейкер сказала, что неподходящим для трансляции признали видеоклип на песню “Super Freak”: “Это не MTV не взял в эфир эту песню, а лично я. И знаете почему? Потому что там были полуобнаженные женщины, и в целом клип был полным дерьмом. Как темнокожая женщина я не желала, чтобы первое видео на телеканале, репрезентирующее мою расу, выглядело именно так”.

В 1980-е все беседы об R&B сводились к спорам на сложную тему кроссовера. Это правда, что MTV в те годы редко показывал клипы темнокожих артистов, отчасти из-за демонстративной фиксации на рок-н-ролле. Но верно и то, что в 1982 году именно телеканал взял в постоянную активную ротацию песню Майкла Джексона “Billie Jean” – это был первый из целой серии видеоклипов, превративших Джексона в самую значимую фигуру в эфире MTV. Когда в 1988 году Нельсон Джордж озаглавил свою книгу “Смерть ритм-энд-блюза”, он был озабочен не проблемами слабой репрезентации R&B в медиа. Экзистенциальная угроза жанру, согласно ему, заключалась не в его неспособности пробить броню мейнстрима, а наоборот, в излишней готовности его представителей идти на компромиссы, ассимилироваться с белым мейнстримом в поисках успеха. Ближе к концу книги Джордж делает мрачное предупреждение: “Одержимость черной Америки ассимиляцией ведет ее к культурному самоубийству”. Темнокожих музыкантов и продюсеров он призывает “отказаться от удобств кроссовера, заново обрести собственную расовую идентичность и бороться за право жить по своим правилам”.

История R&B 1980-х неотделима от истории “Thriller”, альбома Майкла Джексона, вышедшего в 1982 году и ставшего по некоторым версиям самой популярной записью в истории – он провел 37 недель на вершине альбомного хит-парада Billboard (если верить Американской ассоциации звукозаписывающих компаний, только сборник лучших хитов группы The Eagles покупали и слушали в стримингах еще чаще – но это лишь компиляция, то есть, строго говоря, не альбом). Клип на песню “Billie Jean” помог MTV откреститься от репутации канала, сконцентрированного исключительно на рок-музыке, а другие два видео с альбома, на песни “Beat It” и “Thriller”, продемонстрировали, насколько смелым и эффективным может быть сам формат музыкального видеоклипа. В итоге целых семь композиций с “Thriller” вышли на синглах и все без исключения попали в топ-10. Доминирование альбома в культурном пространстве привело к тому, что изменилось само представление о том, как должна звучать популярная музыка. Это был первый альбом темнокожего музыканта, возглавивший альбомный чарт Billboard более чем за три года. После 1982-го все знали, что саунд поп-мейнстрима – это саунд Майкла Джексона, ветерана Motown, который воплотил в жизнь кроссовер-мечту своего бывшего лейбла спустя много лет после того, как ушел с него. Другими словами, после 1982-го саундом поп-мейнстрима стал, грубо говоря, R&B-саунд.

“Грубо говоря” – потому что музыку с альбома “Thriller” было не так уж легко классифицировать. В 1979 году Джексон выпустил “Off the Wall”, невероятно изящную и захватывающую диско-пластинку. В “Thriller” музыкант и его продюсер, Куинси Джонс, модернизировали диско-шаблон с помощью механистических битов и электронных вспышек. С другой стороны, в запись вошел и дуэт с Полом Маккартни (один из трех их дуэтов того периода), а в песню “Beat It” – блестящее гитарное соло Эдди Ван Халена из хард-рок-группы Van Halen. Было здесь и несколько “слоу-джемов”, которые подошли бы для радиостанций формата “quiet storm”. Словом, “Thriller” являл собой бурлящий коктейль стилей – а заодно и расчетливую попытку создать альбом-блокбастер. “С раннего детства я мечтал записать самый продаваемый альбом в истории”, – вспоминал позже Джексон. Но Нельсон Джордж относился к этим амбициям скептически, видя их отражение в том, как менялось – и становилось, по его версии, обескураживающе чужим, неестественным – тело артиста: “В глазах многих темнокожих джексоновская ринопластика, часто откровенно неудачный макияж и искусственно завитые волосы – симптомы отрицания артистом цвета его кожи, иными словами, акт расового предательства. Прибавьте сюда вызывающую беспокойство андрогинность, и получится, что самый популярный темнокожий мужчина в Америке – не совсем темнокожий и не совсем мужчина”.

Задним числом тревоги Нельсона Джорджа немного озадачивают – и не только потому, что ему, очевидно, виделось что-то дурное в “андрогинности” Джексона. К моменту смерти музыканта, в 2009 году, он считался необычно влиятельным, но абсолютно не репрезентативным артистом: после всех экспериментов с телом Джексон выглядел не как темнокожий человек, продавший свою идентичность ради популярности у белых, а просто как некая аномалия – успешная, но очень странная. Вскрывшиеся впоследствии подробности о сексуальном поведении музыканта по отношению к детям лишь усилили уродливую гротескность его образа. Но Джордж, писавший свои строки в 1980-е, видел в успехе Джексона отражение более широкого тренда: “черной музыки”, которая стремится стать менее черной. Он считал, что Фрэнки Крокеру, диск-жокею с радио WBLS, популяризировавшему формат “современной урбан-музыки”, была свойственна “социальная мобильность на грани фола” – в доказательство этого тезиса цитировалась фраза Крокера о том, что артисты становятся ему интересны после того, как “музыка преодолевает ограничения, накладываемые их цветом кожи”. Джорджа Бенсона, джазового певца и гитариста, неожиданно превратившегося в конце 1970-х в поп-звезду, он подозревал в том, что тот пошел на некие “лицевые изменения”. А Джанет Джексон, Вупи Голдберг и Опра Уинфри, если верить Джорджу, носили “голубые или зеленые контактные линзы”, чтобы добиться большего успеха.

Среди объектов критики Нельсона Джорджа был и исполнитель, который сегодня кажется безупречным: Принс, дебютировавший в 1978 году, создавший свою собственную удивительную форму R&B и по сей день кажущийся абсолютно современным артистом – благодаря его эклектичному вкусу и провокационной самопрезентации. Принс был любимцем R&B-публики задолго до того, как стал поп-звездой – его песни не попадали в топ-10 вплоть до композиции “Little Red Corvette” с пятого альбома “1999”, вышедшей в 1983 году, то есть через год после “Thriller”. Со временем на MTV осознали, что сопротивляться его музыке невозможно, после чего он, подобно Майклу Джексону, стал образцом того, как R&B-певец может превратиться в поп-звезду. Но, по мнению Джорджа, Принс достиг кроссовер-успеха, “отказавшись от своего цвета кожи”. Критик отмечал, что в полуавтобиографическом фильме “Пурпурный дождь” роль его матери исполняла белая актриса, Ольга Карлатос, хотя на самом деле матерью Принса была темнокожая джазовая певица Мэтти Делла Шоу. А еще, утверждал Джордж, Принс снимал в своих видеоклипах “мулаток и белых женщин в главных ролях”, подспудно продвигая идею, что “темнокожие женщины менее привлекательны”. Рик Джеймс, однажды взявший артиста на разогрев своего гастрольного тура, высказывал еще менее нюансированную версию той же критики: “Принс – один из тех черных, которые не хотят быть черными и не хотят быть мужчинами”, – сказал он в интервью 1994 года.

В основе этих критических высказываний – тот факт, что в 1980-е жанр R&B стал ассоциироваться с определенным культурным консерватизмом. Пережив хаос рок-н-ролла, мятеж соула и бум диско, он стал традиционным. Эра музыкальной интеграции, о которой все долго мечтали, так и не наступила, но “черная” музыка по-прежнему была жива, однако жила в своем собственном, менее перспективном и прибыльном мире. Отсюда то обстоятельство, что к R&B часто относились как к второсортному жанру – недостаточно популярному или модному, чтобы действительно вызывать уважение. Но отсюда и тот факт, что жанр смог сберечь свою идентичность и независимость: все знали, что R&B по-прежнему жив, что в нем есть свои правила и свои звезды. Подразумевалось, что R&B-певцы будут представлять афроамериканское сообщество в комплекте с его гордостью – и с его предубеждениями. Некоторые артисты построили в этом мире славные карьеры – например, изящная группа Maze под управлением Фрэнки Беверли добилась регулярных ротаций на R&B-радио и стала одним из самых популярных гастролирующих коллективов черной Америки, оставаясь практически неизвестной белым слушателям. Определяющим голосом “quiet storm” в 1980-е была Анита Бейкер, исполнительница гладких песен о любви, передающих приветы джазу и блюзу. Наконец, нельзя не упомянуть Лютера Вандросса, мастера томного соула зрелого периода – и, пожалуй, одного из величайших R&B-певцов в истории. Стартовав в 1981 году с “Never Too Much”, он выпустил целый ряд альбомов – столь ровных и профессионально сделанных, что его место в каноне афроамериканской музыки невозможно поставить под сомнение (в голосовании журнала Ebony в 2002 году читатели признали Вандросса их любимым певцом всех времен). На протяжении карьеры музыкант неоднократно сетовал на то, что так ни разу и не попал на вершину горячей сотни Billboard – однажды он сказал, что “страстно жаждет” сочинить хотя бы один поп-хит номер один.

Но после выхода альбома “Thriller” многие другие R&B-артисты обнаружили, что способны прорваться в мир поп-музыки. Лайонел Ричи покинул фанк-группу The Commodores и стал регулярным поставщиком поп-хитов вроде “Hello” и “All Night Long (All Night)”. Тина Тернер, в прошлом – половина революционного R&B-дуэта Ike & Tina Turner, превратилась в хитовую соло-исполнительницу, черпавшую в том числе из колодца поп– и рок-музыки; то же касалось и Чаки Хан, экс-солистки прифанкованной R&B-группы Rufus. Мир наводнили межрасовые дуэты: не только Джексон и Маккартни, но и, скажем, Дайана Росс и испанский крунер Хулио Иглесиас (“All of You”), R&B-певец Джеймс Ингрэм и исполнительница поп-баллад Линда Ронстадт (“Somewhere Out There”), Дайон Уорвик и Элтон Джон, а также пара легенд Motown, Стиви Уандер и Глэдис Найт (“That’s What Friends Are For”). В 1987 году Арета Франклин записала совместный трек с британской поп-звездой, Джорджем Майклом: “I Knew You Were Waiting (for Me)”, электропоп-песню с чувственными госпел-интонациями. Если это было попыткой добиться ротаций на поп-радио, то она сработала – у Франклин появился первый хит на вершине поп-чарта со времен “Respect” двадцатилетней давности. В 1980-е R&B-небожители все еще могли покорить и поп-музыкальные хит-парады – если соглашались сделать то, что для этого требовалось. Даже Стиви Уандер, всенародный любимец 1960-х и 1970-х, изобрел себя заново в это десятилетие. В 1982-м он достиг вершины поп-чарта с “Ebony and Ivory”, дуэтом с Полом Маккартни. А два года спустя выпустил “I Just Called to Say I Love You”, не слишком-то фанковую песню о любви, которая стала самым продаваемым синглом за всю его карьеру и одним из последних хитов Motown в его оригинальной итерации. В 1988-м Берри Горди продал свою компанию крупному лейблу MCA – тот сохранил бренд, но не бизнес-модель. Старый, независимый Motown процветал в годы, когда ритм-энд-блюз был отдельным миром. Новый Motown стал составной частью музыкальной индустрии мейнстрима – он был к ней присоединен, но, к добру ли, к худу ли, не был в полной мере в нее интегрирован.