Текст книги "Ветер в ивах"

Глава пятая
Добрый старый дом

Овцы беспорядочно толпились у плетня, прочищая свои тонкие ноздри и топая изящными передними ножками, высоко задирая головы. В морозном воздухе лёгкий парок поднимался над овечьим загоном, когда двое друзей в прекрасном настроении проходили мимо, без умолку болтая и смеясь. Они возвращались через поля и сёла, проведя целый день с дядюшкой Выдрой, охотясь и исследуя обширные гористые места, где многие речушки, впадающие в их собственную реку, начинались малюсенькими ручейками.

Тени короткого зимнего дня уже надвигались на них, а им было ещё порядочно идти. Шагая наугад через пашню, они услышали овец и направились туда, и вот, прямо за овечьим загоном, они обнаружили утоптанную тропу, идти по которой становилось совсем легко, а к тому же направление дороги как раз отвечало тому тоненькому голоску, который живёт в каждом звере и который всегда безошибочно может сказать: «Да, совершенно верно, дорога ведёт к дому».

– Похоже, что мы идём в деревню, – сказал Крот с некоторым сомнением, замедляя шаги, потому что тропа постепенно превратилась в дорожку, а дорожка – в улицу, которая сейчас и собиралась поручить их заботам хорошо вымощенной щебнем дороги.

Звери не очень-то любят деревни, и их собственные тропы, по которым идёт оживлённое движение, прокладываются независимо от деревенских дорог, несмотря на то, что в деревне есть церковь, почта и пивная.

– Да ничего, – сказал дядюшка Рэт, – в это время года мужчины, женщины, дети, собаки, кошки – вообще все надёжно сидят дома, возле печек. Мы быстренько проскользнём без всяких неприятностей и даже можем взглянуть на них через окошки и посмотреть, что они делают, если хочешь.

Ранние декабрьские сумерки совершенно завладели маленькой деревушкой, когда они подходили к ней на мягких лапах по только что выпавшему, тонкому, как зубной порошок, снежку. Почти ничего не было видно, кроме тёмных, оранжево-красных квадратов по обеим сторонам улочки, откуда свет от камина или от лампы переливался через оконные переплёты в темноту лежащего снаружи мира. Большинство низких решётчатых окошек не были стыдливо прикрыты гардинами, и для заглядывающих с улицы все обитатели домиков, собравшиеся вокруг обеденного стола, занятые рукоделием или со смехом беседующие и жестикулирующие, обладали той прелестной грацией, которую даже самый опытный актёр не смог бы уловить и передать, – той естественной грацией, которая сопутствует полному неведению, что за тобой наблюдают.

У обоих зрителей, переходивших от «театра» к «театру», бывших довольно далеко от собственного дома, в глазах появлялась печаль, когда они видели, как кто-то гладит кошку или берёт на руки уснувшего малютку и переносит его на постель, или как уставший человек потягивается и выколачивает трубку о тлеющее в камине полено.

Но ощущение дома и уюта особенно чётко исходило от одного завешенного тюлем, обращённого к ночи лицом окна: так отделён был стенами и занавесками этот тёплый, уютный мир от внешнего мира Природы, что, казалось, он совершенно о нём позабыл.

Близко к белому тюлю висела птичья клетка, силуэт её ярко вырисовывался на фоне штор, каждая проволочка, каждая жёрдочка были ясны и узнаваемы, всё, вплоть до зёрнышек и наполовину склёванного вчерашнего кусочка сахара. На средней жёрдочке помещалась и сама нахохлившаяся птица, голова надёжно зарыта в пёрышки; она была так близко, что им представлялось, захоти они и хорошенечко постарайся, они смогут её погладить. Даже кончики её хохолка, точно нарисованные карандашом, были видны на их экране.

И пока они смотрели, маленькое существо забеспокоилось, проснулось, встряхнуло пёрышки и подняло головку. Они разглядели даже щёлочку в клюве, когда птица с недовольным видом зевнула, огляделась и снова спрятала голову в пёрышках на спине, они увидели, как взъерошившиеся было пёрышки вернулись на своё место и затихли. Потом порыв холодного ветра схватил их за загривок, мокрый снег, попавший за воротник, больно ужалил и точно разбудил ото сна, и они сразу же осознали, что ноги у них замёрзли и устали, что их собственный дом – на утомительном расстоянии отсюда.

Дома внезапно кончились, и сразу же с обеих сторон дороги сквозь темноту пробился к ним дружелюбный запах полей, и они взбодрились, приготовившись к последнему длинному переходу домой. А такой переход, как мы знаем, рано или поздно кончается, и кончается он щелчком замка, растопленным камином и встречей со знакомыми вещами, которые приветствуют нас как давно отсутствовавших путешественников, вернувшихся из-за дальних морей. Они шагали споро и молча, каждый занятый своими собственными мыслями. Мысли Крота в значительной степени вращались вокруг ужина, потому что было темно, и местность была, как ему казалось, незнакомой, и он послушно шёл позади своего друга, целиком полагаясь на него.

Дядюшка Рэт шагал, как обычно, немного впереди, подняв плечи и устремив пристальный взгляд на ровную серую дорогу прямо перед собой, так что он и не глядел на бедного Крота и упустил тот момент, когда Крота вдруг настиг неясный призыв и пронзил его, как электрическим током. С людьми дело обстоит иначе, мы давно утратили тонкость наших физических ощущений и у нас даже и слов таких нет, чтобы обозначить взаимное общение зверя с окружающими его существами и предметами. В нашей речи, например, есть только слово «запах» для обозначения огромного диапазона тончайших сигналов, которые день и ночь нашёптывают носу зверя, призывая, предупреждая, побуждая к действию, предостерегая и останавливая. Это был один из таких таинственных волшебных призывов из ниоткуда, который в темноте настиг Крота, пронизал его насквозь каким-то знакомым чувством, хотя пока он не мог отчётливо вспомнить каким. Он остановился как вкопанный, а нос его изо всех сил старался нащупать и ухватить тоненькую ниточку, этот телеграфный проводок, который донёс так сильно его взволновавший зов. Мгновение – и он его снова поймал, и на этот раз воспоминания обрушились на него потоком.

Дом! Вот что обозначали эти мягкие прикосновения маленьких невидимых рук. Чьи-то ласковые призывы, как лёгкое дуновение, влекли, притягивали и манили всё в одном и том же направлении. Ну да, он где-то тут, совсем близко от него в эту минуту, его старый дом, который он так торопливо оставил, никогда к нему больше не возвращался с того дня, когда впервые обнаружил реку! И вот теперь дом высылал своих разведчиков и посыльных, чтобы они его захватили и привели назад. С момента своего исчезновения в то ясное весеннее утро он о нём почти ни разу не вспомнил, погружённый в свою новую жизнь со всеми её радостями и сюрпризами, новыми и захватывающими приключениями. И вот теперь, когда на него нахлынули воспоминания о былом, собственный его дом вставал в темноте перед его мысленным взором удивительно ясно! Старенький, конечно, и небольшой, и неважно обставленный, но его, его дом, который он сам для себя построил и куда бывал счастлив вернуться после дневных трудов. И дом тоже, очевидно, бывал с ним счастлив, и теперь тосковал по нему, и хотел, чтобы он вернулся, и сообщал ему об этом, касаясь его носа. Он печалился и легонько упрекал Хозяина; но без горечи и злобы, просто напоминая ему, что он близко и ждёт его. Голос был отчётлив, призыв не оставлял сомнений. Крот должен его немедленно послушаться и пойти.

– Рэтти! – позвал он, приходя в весёлое возбуждение. – Обожди! Вернись! Ты мне нужен! Скорее!

– Не отставай, Крот, – бодро отозвался дядюшка Рэт, продолжая шагать.

– Ну, пожалуйста, постой, Рэтти! – молил бедняжка Крот в сердечной тоске. – Ты не понимаешь, тут мой дом, мой старый дом! Я его унюхал, он тут близко, совсем близко! Я должен к нему пойти, я должен, должен! Ну пойди же сюда, Рэтти, ну постой же!

Дядюшка Рэт был к этому времени уже довольно далеко, настолько далеко, что не расслышал звенящую, молящую нотку в голосе друга. Он даже не мог ясно расслышать, о чём говорил Крот. И к тому же его беспокоила погода, потому что он тоже улавливал в воздухе запах – запах надвигающегося снегопада.

– Крот, мы не должны медлить, честное слово! – крикнул он, оборачиваясь. – Мы вернёмся сюда завтра за тем, что ты там нашёл. Но нам нельзя останавливаться сейчас, уже поздно, и снег опять вот-вот повалит, и я не очень хорошо знаю дорогу, и надо, чтобы ты тоже принюхался, ну будь умником, иди, иди сюда скорее!

И дядюшка Рэт двинулся дальше, даже не дожидаясь ответа.

А бедный Крот стоял один на дороге, и сердце его разрывалось, и печальный всхлип копился, копился где-то у него в глубине, чтобы вот-вот вырваться наружу. Но преданность другу выдержала даже и такое испытание. Кроту ни на секунду не приходило в голову оставить дядюшку Рэта одного. А тем временем дуновения, исходившие от его старого дома, шептали, молили, заклинали и под конец уже стали настойчиво требовать. Он не мог позволить себе дольше находиться в их заколдованном кругу. Он рванулся вперёд, при этом в сердце что-то оборвалось, пригнулся к земле и послушно пошёл по следам дядюшки Рэта, а слабые, тонюсенькие запахи, всё ещё касающиеся его удаляющегося носа, упрекали за новую дружбу и бессердечную забывчивость.

Сделав усилие, он догнал ничего не подозревающего дядюшку Рэта, который тут же начал весело болтать о том, что они будут делать, когда вернутся домой, – и как славно растопят камин в гостиной, и какой ужин он собирался приготовить, – нисколько не замечая молчания и подавленности своего друга. Но наконец, когда они отошли уже довольно далеко и проходили мимо пеньков в небольшой рощице, которые окаймляли дорогу, он остановился и сказал:

– Послушай, Крот, дружище, у тебя смертельно усталый вид, и разговора в тебе уже никакого не осталось, и ноги ты волочёшь, точно они у тебя налиты свинцом. Давай минуточку посидим, передохнём. Снег пока ещё не начинается, да и большую часть пути мы уже прошли.

С покорностью отчаяния Крот опустился на пенёк, стараясь овладеть собой, потому что чувствовал, что вот сейчас, сейчас оно вырвется наружу. Всхлип, с которым он так долго боролся, отказался признать себя побеждённым. Наверх и всё наверх пробивал он себе путь к воздуху, а ему вдогонку другой всхлип, и ещё один, друг за другом, сильные и напористые, пока Крот наконец не сдался и не зарыдал откровенно и беспомощно, потому что он понял: поздно, и то, что едва ли можно назвать найдённым, теперь наверняка окончательно потеряно. Рэт, потрясённый и огорчённый таким сильным приступом горя, какое-то время не решался заговорить. Но вот он произнёс очень спокойно и сочувственно:

– Что с тобой, дружочек? Что могло произойти? Скажи-ка, в чём дело, и давай подумаем, чем можно помочь.

Кроту было трудно просунуть хоть словечко между частыми всхлипами, которые следовали один за другим, душили его и не давали говорить.

– Я знаю… это… это маленький тёмный домишко, – прорыдал он отрывисто, – не то что твоя удобная квартира… или прекрасный Тоуд-Холл, или огромный дом Барсука… но он был моим домом… и я его любил… а потом ушёл и забросил его… и вдруг я почувствовал его… там, на дороге… я тебя звал, а ты даже и слушать не хотел… и мне вдруг сразу всё вспомнилось… и мне нужно было с ним повидаться, о господи, господи, а ты даже не обернулся, Рэтти, и мне пришлось уйти, хотя я всё время слышал его запах, и мне казалось, что моё сердце разорвётся. Мы могли бы просто зайти и взглянуть на него, Рэтти, только взглянуть, он же был рядом, а ты не хотел обернуться, Рэтти, не хотел обернуться! О господи, господи!

Воспоминание принесло с собой новый взрыв горя, и всхлипы опять овладели им и не давали говорить.

Дядюшка Рэт глядел прямо перед собой, ничего не отвечая и только ласково похлопывая Крота по плечу. Через некоторое время он мрачно произнёс:

– Теперь я всё понимаю! Какой же я оказался свиньёй! Настоящая свинья! Свинья, и больше ничего!

Он подождал, пока буря рыданий несколько поутихла, всхлипы стали ритмичнее, потом он ещё подождал, пока Крот стал чаще шмыгать носом, чем всхлипывать, тогда он встал с пенька и заметил спокойным голосом:

– Ну, теперь уже нам точно надо идти, старина!

И двинулся по дороге назад, по трудному пути, который они уже было преодолели.

– Куда ты (всхлип) идёшь (всхлип), Рэтти?

– Мы найдём твой маленький домик, дружище, – ответил он ласково. – Поднимайся, пошли, нам ещё придётся его поискать, и тут без твоего носа не обойдёшься.

– О, вернись, не ходи, пожалуйста, Рэтти! – закричал Крот, устремляясь следом. – Бесполезно, я тебе говорю. Чересчур поздно и чересчур темно, и отсюда чересчур далеко, и снег пошёл! И… я не собирался тебе всего рассказывать, всё получилось ненарочно, случайно! И подумай о реке и твоём ужине!

– Да провались она, река, вместе с ужином! – горячо откликнулся дядюшка Рэт. – Я тебе уже сказал, я отыщу твой домик, даже если мне придётся проискать его всю ночь. Так что бодрись, старина, хватай меня под руку, и мы очень скоро туда доберёмся.

Всё ещё шмыгая носом, умоляя и внутренне сопротивляясь, Крот нехотя позволил повлечь себя назад по дороге, но понемногу окончательно покорился непреклонному своему приятелю, который весёлыми анекдотами и рассказами пытался поднять его настроение, чтобы обоим дорога показалась короче.

Когда наконец дядюшка Рэт почувствовал, что они приближаются к тому месту на дороге, где Крот его впервые окликнул, он сказал:

– Ладно, хватит болтать. Теперь – за дело. Пусти в ход свой нос и сосредоточься, пожалуйста.

Небольшой кусочек пути они прошли в молчании, как вдруг дядюшка Рэт ощутил рукой, просунутой под руку товарища, лёгкие удары, словно электрическим током пронизывающие тело Крота. Он тут же освободил руку, отстал на шаг и ждал, весь превратившись во внимание.

Сигналы поступали!

Крот постоял минуточку, весь напрягшись, в то время как его задранный нос, слегка подрагивая, ощупывал воздух.

Потом коротенькая перебежка вперёд, потеря следа, проверка, немного назад и потом медленное, уверенное продвижение вперёд. Дядюшка Рэт, волнуясь, старался держаться к нему поближе, пока Крот, слегка напоминающий лунатика, пересёк сухую канаву, продрался сквозь лаз в живой изгороди и бежал, узнавая дорогу нюхом, через поле, лишённое чьих-либо следов и растительности, слабо освещённое неяркими звёздными лучами. И вдруг внезапно, даже не подав знака, он куда-то нырнул, но дядюшка Рэт был начеку и тут же последовал за ним вниз по туннелю, куда привёл Крота его неошибающийся нос. Туннель был узкий, воздуха в нём было мало, в нём стоял сильный запах сырой земли, так что дядюшке Рэту показалось, что прошло довольно много времени, прежде чем этот проход кончился и он смог выпрямиться, расправить плечи и отряхнуться. Крот чиркнул спичкой, и при её свете дядюшка Рэт разглядел, что они стоят на чисто выметенной и посыпанной песочком площадке, а прямо перед ними – парадный вход в домик Крота, и на верхушке звонка красивыми готическими буквами написано: «Кротовый тупик».

Крот снял с гвоздя фонарь и засветил его. Дядюшка Рэт увидел, что они находятся во дворе перед домом. Садовая скамейка стояла справа от двери, машинка для стрижки газона – слева. Крот был аккуратным зверем и не мог допустить, чтобы у него во дворе другие звери протаптывали неопрятные дорожки, которые всегда кончаются взрыхлённым холмиком земли. На стенах висели проволочные корзины, в которых рос папоротник, они сменялись полочками, на которых стояли гипсовые статуэтки. У одной стены дворика был устроен кегельбан, а вдоль него стояли скамьи и маленькие деревянные столики с круглыми подставками, которые намекали на то, что тут угощают пивом.

В центре был маленький прудик с бордюром из ракушек, в котором плавали золотые рыбки. Из середины пруда поднималось занятное сооружение, тоже отделанное ракушками, увенчанное большим шаром из посеребрённого стекла, который отражал всё вкривь и вкось и выглядел очень приятно.

Личико Крота засияло при виде всех этих дорогих ему предметов, и он поспешно распахнул двери перед своим другом, зажёг лампочку в прихожей и оглядел свой старый дом. Он увидел пыль, которая покрывала всё толстым слоем, увидел, как печально, пусто выглядит его заброшенное жильё, осознал его маленькие размеры, старенькую обстановку и, снова зарыдав, рухнул на стул в прихожей и зарылся носом в лапы.

– О, Рэтти, – воскликнул он в отчаянии, – и зачем только я это сделал? Зачем я тебя притащил в этот старый нетопленый домишко, да ещё в такую ночь, когда ты бы мог уже быть на речном берегу и сушил бы ноги возле пылающего камина, а тебя бы окружали все твои милые вещи!

Дядюшка Рэт не обратил ни малейшего внимания на эти скорбные упрёки, которые Крот делал самому себе, он носился взад-вперёд, осматривая комнаты и шкафчики, зажигал лампы и свечи и всюду их расставлял.

– Какой прелестный домик! – воскликнул он бодро. – Такой компактный! Так хорошо распланирован! И всё есть, и всё на своих местах. Мы с тобой прекрасно проведём время. Сначала нам надо растопить камин. Сейчас я этим займусь, я всегда всё очень здорово нахожу. Это твоя гостиная? Прелестно! Это ты сам придумал приделать коечки к стене? Великолепно! Сейчас я принесу дрова и уголь, а ты неси тряпку. Крот, она в ящике стола на кухне, давай вытирай пыль. Ну, шевелись же, старина!

Ободрённый этими словами, Крот поднялся, стал энергично вытирать пыль, возвращая вещам их прежний лоск. А дядюшка Рэт носился с охапками дров и вскоре развёл весёлый огонь, который зашумел в трубе.

Рэт позвал Крота к огню обогреться, но Крот снова впал в тоску, рухнул на одну из кушеток в чёрном отчаянии и зарылся лицом в пыльную тряпку.

– Рэт, – простонал он, – а что же будет с твоим ужином, бедный, замёрзший, голодный, уставший зверь? У меня ничего нет, ничего, ни крошечки.

– Ну до чего же ты любишь сразу падать духом! – сказал дядюшка Рэт с упрёком. – Я только что совершенно отчётливо видел консервный нож в кухне на полке, а всем известно, что это обозначает, что где-то по соседству должна оказаться и консервная банка. Встряхнись, возьми себя в руки и давай займёмся розысками продовольствия.

Они взялись за поиски, исследуя каждый буфет и выворачивая содержимое каждого ящика. В конечном счёте результат оказался не таким уж печальным, хотя мог бы быть и получше: банка сардин, коробочка с печеньем, немецкие колбаски, упакованные в серебряную бумажку.

– Вот тебе и банкет, – заметил дядюшка Рэт, накрывая на стол. – Я знаю некоторых, которые дорого бы заплатили, чтобы оказаться сегодня за нашим столом.

И пока дядюшка Рэт расставлял тарелки, ножи, вилки, горчицу, которую он приготовил в яичной подставке, Крот, всё ещё вздрагивал от недавно пережитых огорчений.

Наконец Рэтти удалось завлечь Крота и усадить за стол. Когда он всерьёз занялся консервным ножом и сардинами, снаружи, со двора, донеслись какие-то звуки, вроде бы шарканье маленьких ножек по гравию и смущённые тоненькие голоса, а потом стали долетать обрывки фраз:

– А теперь все постройтесь в линеечку. Подними немного фонарь, Томми. Откашляйтесь. Не вздумайте кашлять после того, как я скомандую «раз, два, три». Где маленький Билли? Иди, куда ты запропастился, мы тебя все дожидаемся.

– Что происходит? – спросил дядюшка Рэт, прерывая свои труды.

– Я думаю, это, должно быть, полевые мыши, – ответил Крот с некоторой гордостью в голосе. – Они в это время года ходят по домам и поют песни. У них тут целое общество организовано. И они никогда от меня уже не уходят, ко мне приходят к последнему, потому что я всегда их хорошо угощаю. Они напомнили бы мне старые добрые времена.

– А ну-ка, поглядим на них! – воскликнул дядюшка Рэт, вскакивая и устремляясь к двери.

Они распахнули дверь, и их взорам предстало умилительное зрелище. Во дворе, освещённом слабыми лучами газового рожка, восемь или десять полевых мышек стояли полукругом, на шейках – красные шерстяные шарфики, передние лапки глубоко засунуты в карманы, а задние подпрыгивают, чтобы не замёрзнуть. Ясными глазками-бусинками, робея, они поглядывали друг на друга, хихикая, шмыгая носами и то и дело пуская в ход рукава своих пальтишек. Когда дверь открылась, самый старший из них сказал: – Ну, раз, два, три!

И тоненькие, пронзительные голоса понеслись вверх, в воздух, исполняя старинную песню, которую сочинили их праотцы на бурых, скованных морозом полях или где-нибудь в занесённом снегом уголке, сочинили и передали потомкам, чтобы эти песни пелись в декабре на холодных улицах перед освещёнными окнами. Голоса постепенно замолкли, певцы, смущённые, но улыбающиеся, искоса обменялись взглядами, затем последовала тишина. Но только на одну минуту. Потому что сверху и издалека, по туннелю, по которому они только что прошли, до их ушей долетел еле уловимый звон дальних колоколов, вызванивающих весёлую и звонкую колокольную мелодию.

– Хорошо спето, ребятки! – сердечно похвалил их дядюшка Рэт. – А теперь давайте все заходите, погрейтесь у камина и съешьте чего-нибудь горяченького.

– Да-да, заходите, полевые мышки, – воскликнул Крот возбуждённо. – Подумать только, совсем как в старые добрые времена! Закройте за собой дверь. Пододвигайте скамейку к камину. Теперь вы минуточку подождите, пока мы… О, Рэтти!

Крот сел на скамью, и слёзы уже подступили к его глазам.

– Что же мы с тобой делаем! Нам же нечем их накормить!

– Это ты предоставь мне, – сказал очень властный в этот момент дядюшка Рэт. – Эй, послушай-ка ты, с фонариком! Подойди-ка сюда, мне надо с тобой поговорить. Ну-ка, скажи мне, тут какие-нибудь магазины работают в это время?

– Ну, конечно, сэр, – почтительно ответил старший полевой мышонок. – В это время года наши магазины всегда работают в любой час.

– Тогда послушай, – сказал дядюшка Рэт, – быстренько собирайся вместе со своим фонариком и купи…

Тут последовал длинный приглушённый разговор, и Крот расслышал только обрывки, такие, как: «Только свежего, понял?», «Нет, одного фунта достаточно», «Гляди, чтоб от Баггинса, другого мне не надо, нет, нет, только высшего сорта, если там нет, поищи в другом месте», «Да, конечно, только домашний, никаких консервов, ну, давай, постарайся!». Наконец послышался звон монет, переходящих из лап в лапы, мышонок получил большую корзинку, чтобы сложить туда покупки, и умчался вместе со своим фонариком.

Другие полевые мышки уселись на лавке рядком, как на насесте, постепенно согреваясь и яростно почёсывая высыпавшие от холода пупырышки. Кроту не удалось вовлечь их в непринуждённый разговор, и он заставил их одного за другим называть имена бесчисленных братишек, которые были ещё слишком малы, чтобы отправиться петь песни, но которые в скором будущем ждали на это родительского разрешения.

Дядюшка Рэт тем временем внимательно изучал этикетку на одной из пивных бутылок.

– Я полагаю, что это старый Бэртон, – заметил он одобрительно. – Разумный Крот! Это как раз то, что нужно! Мы сможем сделать подогретый эль! Давай-ка готовь всё остальное, дружище, а я пока повытаскиваю пробки.

В самое короткое время смесь была готова, жестяной кувшинчик засунут в раскалённое сердце камина, и скоро каждый полевой мышонок прихлёбывал, и кашлял, и давился (потому что горячий эль не так-то легко проглатывается), вытирая глаза и смеясь, и вообще забывая, что он когда-либо в жизни замерзал.

– Они и спектакли ставят, эти ребятишки, – объяснял Крот дядюшке Рэту. – Сами их сочиняют и сами после разыгрывают. У них это здорово получается! В прошлом году было отличное представление про то, как полевого мышонка взяли в плен корсары и заставили грести на галере, и как он убежал, и вернулся домой, а его любимая ушла в монастырь. Ну-ка, вот ты! Я помню, ты участвовал, встань и представь что-нибудь.

Тот мышонок, к которому обращались, встал, смущённо захихикал, оглядел комнату и онемел. Его приятели зааплодировали. Крот уговаривал и подбадривал, а дядюшка Рэт даже обнял его за плечи и встряхнул, но ничто не могло победить его страха перед публикой. Они все трудились над ним, как члены Королевского общества спасения на водах над вытащенным из воды утопленником, когда услышали щелчок замка, и дверь открылась, и вновь появился мышонок с фонариком, сгибаясь под тяжестью корзины.

Разговоры о разыгрывании пьесы тут же прекратились, едва лишь только солидное и вполне реальное содержимое корзины было выгружено на стол. Все кинулись что-то делать или что-нибудь подносить, подгоняемые генеральскими командами дядюшки Рэта. В несколько минут ужин был готов, и Кроту на мгновение показалось, что всё это с ним происходит во сне. Он уселся во главе стола и увидел, что его ещё минуту назад пустынная поверхность была тесно уставлена пикантными закусками, увидел, как проясняются личики его маленьких друзей, без проволочки навалившихся на еду. Крот и сам позволил себе, потому что он умирал с голоду, наброситься на кушанья, которыми, точно по волшебству, всех наделил дядюшка Рэт. Он подумал, что это, в конце концов, очень счастливое возвращение домой. А потом все ели и говорили о старых добрых временах, и полевые мышки знакомили дядюшку Рэта с последними местными сплетнями и отвечали как могли на сотни его вопросов. Дядюшка Рэт почти ничего не говорил, а только следил за тем, чтобы каждый гость получил то, что ему вкусно, и чтобы порция была большая, и чтобы Крот решительно ни о чём не беспокоился и не тревожился.

Ножи и вилки отстучали и замолкли. Мышки стали собираться по домам, изливая на хозяина благодарности и пожелания, а карманы их были набиты гостинцами для младших братьев и сестричек, ожидавших дома. После того как дверь закрылась за последним из них и звяканье фонариков замерло вдали, Крот и дядюшка Рэт снова раздули огонь, пододвинули к нему стулья, приготовили себе ещё по одной, последней чашечке горячего эля и сели поговорить о событиях минувшего долгого дня. Наконец дядюшка Рэт, зевнув во весь рот, сказал:

– Крот, дружище, я валюсь с ног. Засыпаю, это просто не то слово. Твоя койка где, вот здесь, у этой стены? Очень хорошо, а я лягу на той. Какой восхитительный у тебя домик, всё так удобно!

Он забрался на свою койку, хорошенечко завернулся в одеяло, и дремота окутала его и втянула в себя, как заворачивает и втягивает в себя жатка полосу спелого ячменя.

И Крот тоже был рад улечься, повернувшись к стене, без промедления, и вскоре голова его оказалась на подушке в полном удовлетворении.

Но прежде чем сомкнуть глаза, он обернулся и позволил себе оглядеть старую комнату, розовую от догорающего огня, отблески которого то играли, то отдыхали на знакомых и дружелюбных предметах, что бессознательно уже давно стали частью его самого, и теперь, по-видимому, улыбаясь, радовались его возвращению, не затаив никаких обид. Он пришёл в такое настроение, в которое тактичный дядюшка Рэт спокойно и терпеливо как раз и старался его привести. Он отчётливо видел, какой это простой, обыкновенный, даже узенький, домик, но также отчётливо он сознавал особое значение вот такой надёжной пристани в существовании каждого. Он вовсе не хотел отказаться от своей новой жизни с её изумительными пространствами, повернуться спиной к солнцу и воздуху и ко всему тому, что они ему давали. Нет. Мир там, наверху, был силён, он был слышен ему даже и здесь, и Крот знал, что он туда вернётся. Но было хорошо сознавать, что ему и оттуда есть куда возвратиться, и что этот домик – это его домик, и что на все эти предметы, которые так ему рады, он может положиться и рассчитывать, что они всегда приветят его – радостно и душевно.