Текст книги "Ветер в ивах"

И тут, к своему ужасу, Жаб вспомнил, что оставил сюртук и жилет в тюремной камере, а вместе с ними и записную книжку, деньги, ключи, часы, спички, пенал – словом, всё, ради чего вообще стоит жить и что возвышает животное с карманами, венец творения, над теми несчастными, которые либо имеют всего один карман, либо не имеют вовсе и, таким образом, вынуждены передвигаться или путешествовать, не будучи приспособленными ни к какой настоящей жизненной коллизии.

В отчаянии Жаб предпринял последнюю попытку «сохранить лицо» и, пустив в ход свои прежние манеры, этакую смесь сельского помещика и университетского профессора, небрежно, но с достоинством произнёс:

– Послушайте! Я обнаружил, что оставил кошелёк дома. Дайте мне, пожалуйста, билет, а я завтра же вышлю вам деньги. Меня все здесь знают.

Кассир на мгновение поднял на него взгляд, увидел старомодную чёрную шляпку и расхохотался:

– Да кто же вас здесь не знает, если вы не первый раз такой трюк проделываете! Прошу вас, мадам, отойдите от окошка и не задерживайте других пассажиров.

Пожилой джентльмен, до того всё время подталкивавший его в спину, сейчас попросту отодвинул его и, что самое ужасное, назвал при этом доброй женщиной, что взбесило Жаба больше всего.

Ничего не соображая и не глядя по сторонам, Жаб в отчаянии брёл по платформе к поезду, а по щекам его текли слёзы. Какая досада: выбраться на свободу, оказаться в пяти минутах от дома и не попасть туда из-за отсутствия нескольких жалких монет! Очень скоро в тюрьме обнаружат, что он сбежал, организуют погоню, поймают, вновь закуют в цепи и потащат в тюрьму, на солому, к хлебу и воде. Охрану усилят, а наказание удвоят, и страшно подумать, какими насмешками осыплет его дочь тюремщика. Что же делать? Быстро бегать он не может, да и фигура у него, к несчастью, приметная. Может, спрятаться под сиденье в вагоне? Жаб видел, как это делают школьники, когда деньги на дорогу, выданные родителями, потрачены на что-нибудь другое, более полезное.

Размышляя, он не заметил, как очутился возле паровоза, где машинист, плотный мужчина с ручной маслёнкой в одной руке и ветошью – в другой, что-то смазывал и протирал, а потом услышал:

– Эй, мамаша! Что случилось? Что-то ты невесело выглядишь!

– О, сэр, – опять залился слезами Жаб. – У меня, несчастной бедной прачки, украли все деньги, и теперь я не могу заплатить за билет, чтобы попасть домой. Что делать, прямо не знаю! О боже, боже!

– Плохо дело! – глубокомысленно заметил машинист. – Без денег не можешь попасть домой, а там небось детки тебя ждут?

– Целая орава, – зарыдал Жаб. – Боюсь, проголодаются, или станут играть со спичками, или лампы опрокидывать, маленькие ангелочки, а то ссориться начнут и безобразничать. О боже, боже!

– Вот как мы поступим, – предложил машинист. – Ты прачка, верно? И хорошо. А я машинист, как ты видишь, и работа у меня, по правде сказать, грязнее некуда, так что рубашек нужна целая прорва. Моя жёнушка из сил выбивается их стирать. Вот если бы ты взяла несколько рубашек, выстирала, когда доберёшься до дома, а потом прислала их мне, я посадил бы тебя в свой паровоз. Правилами нашей компании это запрещено, но мы от неё далеко и не очень-то их здесь соблюдаем.

Отчаяние Жаба сменилось ликованием, и он поспешил вскарабкаться в кабину машиниста. Разумеется, за всю жизнь он не выстирал ни одной рубашки, да и не смог бы, если бы даже захотел. Ничего стирать, конечно, Жаб не собирался, но решил, как только благополучно доберётся до Жаб-холла, послать машинисту денег, чтобы компенсировать стоимость этих рубашек, что будет даже лучше: он сможет купить новые.

Проводник махнул флажком, машинист весело дунул в свисток, и поезд тронулся. Скорость увеличивалась, и по обе стороны пути мимо Жаба проносились настоящие поля и леса, изгороди, коровы и лошади, а он думал, что с каждой минутой приближается к Жаб-холлу, к друзьям, к привычной жизни: мягкой постели, вкусной еде и всеобщему восхищению его приключениями и умом. Жаб начал подпрыгивать и даже напевать, к величайшему изумлению машиниста, который хотя и повидал на своём веку прачек, но таких встречать не приходилось.

Поезд уже преодолел значительную часть пути, и Жаб принялся было мечтать, что хотел бы дома заказать на ужин, когда вдруг заметил, что машинист с озабоченным видом выглядывает из кабины и прислушивается, а потом и вовсе забрался на кучу угля, чтобы посмотреть назад сверху, и, вернувшись, сообщил Жабу:

– Очень странно. Наш поезд сегодня последний в этом направлении, однако могу поклясться, что за нами идёт ещё один!

Весёлость Жаба мгновенно улетучилась. Он помрачнел, загрустил, а тупая боль, появившаяся в пояснице, перетекла в лапы и породила желание сесть и не думать о том, что может произойти.

Взошла полная луна, и машинист опять залез на кучу угля, откуда можно было увидеть, что делается на путях далеко позади них, и воскликнул:

– Теперь мне всё видно! По нашей ветке на огромной скорости летит паровоз. Похоже, за нами гонятся!

Несчастный Жаб, зарывшись в угольную пыль, лихорадочно соображал, что же делать, но ничего не мог придумать.

– Они догоняют нас! – закричал машинист. – На паровозе какие-то странные люди: тюремщики, как из прошлого века, с алебардами; полицейские в шлемах размахивают дубинками; неприметные личности в потёртых костюмах и котелках – наверняка сыщики – потрясают револьверами и тростями. Все машут руками и хором кричат: «Стойте, стойте!»

Жаб повалился на колени прямо на уголь и умоляюще сложил лапки:

– Спасите меня, ради бога, спасите, добрый мистер Машинист, и я во всём признаюсь! Я не прачка, и у меня нет никаких детей – ни ангелочков, ни каких-либо ещё. Я Жаб, знаменитый мистер Жаб, землевладелец. Благодаря необыкновенной смелости и уму я только что совершил побег из ужасной тюрьмы, куда меня заточили враги. Если эти люди на паровозе схватят меня ещё раз, то закуют в кандалы, посадят на хлеб и воду, а спать придётся на соломе на полу. А ведь несчастный мистер Жаб ни в чём не виноват!

Машинист окинул его строгим взглядом:

– А теперь говори правду: за что тебя посадили в тюрьму?

– Ничего серьёзного, – пробормотал бедный Жаб, густо покраснев. – Я всего-навсего решил прокатиться на автомобиле, пока его владельцы обедали: им он на тот момент не был нужен, – и вовсе не собирался его угонять. Однако эти люди, особенно судьи, слишком строго отнеслись к моему легкомысленному и отчаянному поступку.

Машинист помрачнел:

– Боюсь, ты действительно нечестный Жаб, и, судя по всему, мне следовало бы отдать тебя в руки правосудия, но сейчас ты в беде и отчаянии, и я не брошу тебя. Во-первых, я не люблю автомобили, а во-вторых, не желаю, чтобы полицейские распоряжались у меня на паровозе. Кроме того, от вида плачущей зверушки у меня начинает ныть сердце. Взбодрись, Жаб! Я постараюсь тебе помочь. Мы ещё повоюем!

Яростно орудуя лопатами, они принялись кидать в топку уголь. Огонь завыл, искры взметнулись высоко вверх, паровоз рванулся вперёд, но расстояние между ними и преследователями медленно, но неуклонно сокращалось. Машинист со вздохом вытер ветошью лоб.

– Боюсь, Жаб, плохи дела наши: они едут налегке, и паровоз у них мощнее. Единственное, что поможет тебе спастись, это прыжок на ходу. Вот слушай: вскоре мы достигнем туннеля, за которым сразу начинается лес. Я постараюсь разогнать паровоз, мы проскочим туннель на всех парах, а тем ребятам придётся замедлить ход из-за опасности столкновения. Когда выскочим на открытое пространство, я перекрою пар и резко заторможу, а ты спрыгнешь и скроешься в лесу. Потом я опять прибавлю скорость, и пусть они гоняются за мной сколько влезет. Прыгать будешь по моей команде, так что слушай внимательно.

Они подкинули в топку ещё угля, и паровоз с рёвом и грохотом влетел в туннель, а когда выскочил в ночную прохладу с другой стороны, мирно светила луна, а по обеим сторонам пути лежал тёмный спасительный лес. Машинист перекрыл пар, резко нажал на тормоз, а Жаб встал на ступеньку, и когда поезд снизил скорость до почти пешеходной, сверху прозвучала команда: «Прыгай!»

Жаб скатился вниз по небольшой насыпи, вскочил и, целый и невредимый, бросился прятаться в лес.

Он видел, как поезд вновь набрал скорость и стремительно умчался. Затем из туннеля со свистом и рёвом выскочил паровоз. Его разношёрстный экипаж размахивал кто чем мог и кричал: «Стойте, стойте, стойте!» Когда и они скрылись из виду, Жаб от души расхохотался – впервые с тех пор, как попал в тюрьму.

Однако очень скоро ему стало не до смеха. Жаб понял, что тёмной холодной ночью оказался в незнакомом лесу без денег и шансов поужинать, вдали от друзей и дома. Гробовая тишина леса после паровозного рёва и свиста действовала ему на нервы. Жаб боялся выходить из-под сени деревьев и стал углубляться в лес, стараясь как можно дальше уйти от железной дороги.

После стольких недель, проведённых в четырёх стенах, лес казался ему чужим, неприветливым: он вроде даже насмехался над ним. Равномерный стук, издаваемый козодоем, наводил на мысли, что лес полон ищеек, которые смыкают вокруг него кольцо. Бесшумно спикировавшая сова задела его крылом, и ему на какое-то ужасное мгновение показалось, что это чья-то рука. Когда птица с насмешливым уханьем улетела, ему навстречу вышел лис и, остановившись и критически осмотрев его с лап до головы, с издёвкой произнёс:

– Эй, прачка! На этой неделе я не досчитался пары носков и наволочки. Смотри: больше такого не потерплю!

Посмеиваясь, лис важно удалился, а Жаб принялся искать камень, чтобы запустить ему вслед, но не нашёл и разозлился ещё больше. В конце концов, замёрзший, усталый и голодный, он нашёл себе убежище в дупле дерева, соорудил из сухих листьев и веток подобие постели, где и проспал крепко до самого утра.

Глава 9
Путешественники

Крысом овладело странное беспокойство, причину которого он никак не мог понять. Лето, судя по всему, в полном разгаре, и хотя зелень на полях сменилась золотом, рябина покраснела, леса местами приобрели охристо-коричневый оттенок, но света, тепла и летних красок было ещё предостаточно и зима не напоминала о себе промозглыми предчувствиями. Однако постоянный птичий хор, выступавший в садах и кустарниках, сменился редкими песнями одиночных неутомимых исполнителей. На сцену вновь вышла малиновка, а в воздухе ощущалось приближение перемен и расставаний. Кукушку уже давно не было слышно, однако и других пернатых, ставших привычной частью местного ландшафта и общества, заметно поубавилось и продолжало убавляться. Крыс, всегда чувствительный ко всем птичьим перемещениям, стал явно различать в их активности обращённость на юг, а ночами ему казалось, что он слышит над собой трепет нетерпеливых крыльев, повинующихся властному зову.

Подобно другим отелям в «Гранд-отеле» природы тоже есть свои сезоны. По мере того как гости один за другим пакуют чемоданы, расплачиваются и уезжают, за общим столом с каждым разом становится всё больше свободных мест, номера запираются, ковры сворачиваются, официанты получают расчёт, а постояльцы, живущие на пансионе до открытия нового сезона, не могут оставаться равнодушными среди всей этой суеты, прощаний, горячих обсуждений планов, маршрутов, новых квартир, которое сопровождает сужение дружеского круга. Некоторые из них становятся беспокойными, подавленными и ворчливыми: «Откуда такая тяга к перемене мест? Почему не сидеть спокойно на одном месте, как это делаем мы, и не получать удовольствие? Вы не были в этом отеле в межсезонье и не знаете, как хорошо здесь живётся нам, тем, кто с интересом наблюдает, как проходит год». – «Всё это, без сомнения, верно, – отвечали те, другие. – Мы вам даже завидуем, но в другой раз: сейчас у нас обязательства – автобус ждёт у дверей, нам пора»! И они с улыбкой, кивнув нам, уходят, а мы скучаем и обижаемся. Крыс хоть и был самостоятельным зверьком, привыкшим жить на одном месте, кто бы куда вокруг ни уезжал, но тоже чувствовал то, что витало в воздухе, и не мог оставаться равнодушным.

Трудно было серьёзно заниматься делами среди всей этой суеты. Покинув речной берег, где густые высокие заросли тростника торчали из почти стоячей воды, Крыс отправился прочь от реки, пересёк пару пастбищ с пожухлой травой и окунулся в широкое море пшеницы, жёлтой, волнистой, полной спокойной силы и еле слышных шорохов. Он любил бродить в этих зарослях, среди крепких сильных стеблей, раскинувших своё собственное золотистое небо у него над головой, – небо, которое постоянно колыхалось, мерцало, разговаривало, а порой падало вниз под ветром, но вновь поднималось, отряхиваясь и весело смеясь. Здесь у него тоже было много маленьких друзей, своего рода общество вечно занятых делами, но тем не менее всегда готовых отвлечься на минуту, чтобы сообщить последние сплетни или обменяться с гостем свежими новостями. Однако сегодня, несмотря на любезность мышей-полёвок и хомячков, чувствовалось, что они очень и очень заняты. Одни копали землю, прокладывая туннели; другие, собравшись небольшими группками, изучали планировку и расположение маленьких квартир, которые должны не только быть уютными и компактными, но и находиться неподалёку от припасов; третьи тащили пыльные чемоданы и корзины для одежды или, наполовину погрузившись в них, укладывали свои вещи. При этом повсюду лежали снопы пшеницы, овса и ячменя, а также кучки орехов, готовые к транспортировке.

– А вот и старина Крыс пожаловал! – раздались возгласы. – Не стой там, иди помогай.

– Что это вы затеяли? – недовольно поинтересовался Крыс. – Рановато вроде думать о зимних квартирах – ещё уйма времени впереди!

– О да, ты прав, – смущённо согласилась мышь-полёвка, – но лучше перестраховаться, правда? Нам нужно перетащить мебель, вещи и запасы отсюда, прежде чем эти ужасные машины начнут клацать на полях. Кроме того, ты же знаешь, что по нынешним временам лучшие квартиры быстро расхватывают: чуть зазеваешься – и окажешься в какой-нибудь дыре, где ещё прибираться и прибираться, перед тем как въехать. Конечно, ещё рано, но мы ведь только начали.

– Да будет уже вам, – не унимался Крыс. – Смотрите, какой прекрасный денёк. Пойдёмте покатаемся на лодке, или побродим вдоль изгородей, или устроим пикник в лесу, или что-нибудь ещё.

– Спасибо, но, думаю, лучше не сегодня, – торопливо проговорила мышь-полёвка, – лучше потом, когда у нас будет время.

Презрительно фыркнув, Крыс повернулся, намереваясь уйти, но споткнулся о шляпную коробку и упал, успев отпустить нелицеприятное замечание.

– Если бы звери были повнимательнее, – сухо заметила полёвка, – и смотрели, куда идут, то меньше ушибались бы и забывали о приличиях. Берегись коробки, Крыс! Ты бы посидел где-нибудь в сторонке, а через пару часиков мы освободимся и тогда сможем уделить тебе внимание.

– Мне кажется, что вы не «освободитесь», как ты выразилась, до самого Рождества, – пробормотал сварливо Крыс и направился прочь.

Опечаленный, вернулся он к своей реке, старой, преданной реке, которая всё так же текла, не паковала вещи, не суетилась и не отправлялась на зимние квартиры.

В ивах на кромке берега он заметил ласточку. Вскоре к ней присоединилась ещё одна, потом ещё. Птицы беспокойно суетились на ветке, а затем завели серьёзный тихий разговор.

– Что, уже? – воскликнул, подходя к ним, Крыс. – Зачем такая спешка? По-моему, это просто смешно.

– О, мы ещё не улетаем, если ты об этом, – ответила первая ласточка. – Мы лишь строим планы и занимаемся приготовлениями. Обсуждаем, знаешь ли, какой маршрут выбрать в этом году, где делать остановки и прочее. В этом половина удовольствия.

– Удовольствия? – удивлённо переспросил Крыс. – Этого я как раз и не понимаю. Если, когда приходит время, вам приходится покидать это чудесное место и друзей, которым вас будет не хватать, и свои уютные дома, которые вы едва успели обжить, я не сомневаюсь, что вы смело отправляетесь в путь, навстречу трудностям, невзгодам, переменам и неизвестности и не чувствуете себя несчастными. Но обсуждать это с удовольствием или даже думать об этом так загодя…

– Естественно, ты не понимаешь, – заметила вторая ласточка. – Во-первых, мы начинаем ощущать беспокойство, сладкое томление, затем одно за другим приходят воспоминания, возвращаются, словно голуби домой. Они летят сквозь наши сны, кружат с нами в небе днём. Мы жаждем расспросить друг друга, сравнить и убедиться, что это правда, по мере того как запахи, звуки и названия давно забытых мест постепенно возвращаются и манят нас.

– А вы могли бы хоть один год не улетать? – с надеждой спросил Крыс. – Мы постараемся, чтобы вы чувствовали себя как дома. Вы даже не представляете, как хорошо мы здесь проводим время, когда вы далеко.

– Однажды я не улетала, – присоединилась к их беседе третья ласточка. – Мне так полюбилось это место, что, когда пришло время, стая улетела без меня. Несколько недель всё было неплохо, но потом… Эти изнуряющие долгие ночи! Промозглые хмурые дни! Вязкий, влажный воздух! Ничего хорошего, и я не выдержала: однажды в холодную ненастную ночь решилась и полетела в глубь материка, воспользовавшись попутными восточными ветрами, и, когда пыталась перелететь высокие горы, начался сильный снегопад. Трудно дался мне тот полёт, но никогда не забуду блаженного ощущения прикосновения согревающих солнечных лучей к моей спине, когда спустилась наконец к голубым спокойным озёрам, а ещё вкус первого жирного насекомого! Прошлое казалось мне страшным сном, а будущее сулило счастливый отдых, пока я летела на юг неделя за неделей, легко, неторопливо, с долгими остановками, но всегда повинуясь зову. Тот раз был для меня предупреждением, и больше заведённый порядок я не нарушу.

– О, зов юга, зов юга! – мечтательно защебетали птицы. – Эти его песни, краски, тёплый воздух… А помнишь…

И, забыв о Крысе, товарки пустились в воспоминания, которые были так ярки и живы, что у него защемило сердце. В глубине души он знал, что какая-то доселе неведомая струна у него внутри, о существовании которой он никогда не подозревал, тоже начала вибрировать. Незамысловатый разговор этих птиц, навечно привязанных к югу, их простенькие рассказы, часто с чужих слов, тем не менее зародили в нём страстное желание узнать, как одно-единственное мгновение настоящей жизни отразится на нём – одно будоражащее прикосновение настоящего южного солнца, одно дуновение настоящего аромата. Он закрыл глаза и на минуту забылся, а когда снова открыл, река показалась ему тусклой и холодной, а поля – серыми и унылыми. Затем его верное сердце устыдилось этого предательства.

– Почему же тогда вы возвращаетесь? – продолжал он допытываться. – Что привлекает вас в этой убогой скучной стране?

– А ты полагаешь, – первой заметила ласточка, – что другой зов в иное время года не для нас? Зов сочной луговой травы, омытых дождями садов, тёплых прудов, кишащих насекомыми, пасущихся коров, сенокоса, сельских построек вокруг Дома с идеальными карнизами?

– Ты думаешь, – присоединилась к первой вторая ласточка, – что единственный, кому не терпится снова услышать кукушку?

– Приходит время, – подхватила третья, – и мы начинаем тосковать по неброским кувшинкам, покачивающимся на глади английских рек. Но сейчас всё это кажется тусклым и очень далёким, сейчас наша кровь стучит в ритмах другой музыки.

Ласточки опять принялись щебетать между собой, и на сей раз их опьяняющие речи касались лиловых морей, белого песка и скал, на которых греются ящерицы.

В смятении Крыс побрёл дальше, вскарабкался на пологий холм, располагавшийся на северном берегу реки, и улёгся там, глядя на кольцо холмов, что высились на юге и до сегодняшнего дня были его горизонтом, его Лунными горами, за которыми его ничто больше прежде не интересовало. Сейчас он смотрел на юг по-новому: чистое небо над невысокими силуэтами гор, казалось, обещало ему что-то, в невиданном заключалось всё по-настоящему стоящее, а неизведанное только и было подлинной жизнью. По эту сторону холмов всё было до примитивного банально, а по другую их сторону лежала оживлённая красочная панорама, которую он очень явственно видел внутренним зрением. Там – зелёные моря с хохолками волн! Там – залитые солнцем берега со сверкающими белыми виллами в окружении оливковых рощ! Там – тихие бухты с изящными кораблями, готовыми отправиться за специями к розовым островам, что покоятся среди лениво перекатывавшихся волн.

Он поднялся и решил было опять спуститься к реке, но передумал и пошёл к пыльной дороге, где устроился в тени густой прохладной живой изгороди, обрамлявшей её по бокам. Лёжа там, он мог размышлять о дороге и удивительном мире, к которому она ведёт, обо всех путниках, когда-либо проходивших по ней, о сокровищах и приключениях, которые они пытаются отыскать или считают недостижимыми где-то там, далеко-далеко!

Тут до его слуха донеслись шаги, и он увидел усталого путника – как оказалось, собрата, представителя крысиного племени, изрядно покрытого пылью. Незнакомец, поравнявшись с ним, сделал приветственный жест, в котором угадывалось что-то нездешнее, и после секундного колебания с учтивой улыбкой свернул с тропы и уселся рядом на прохладную траву. Он выглядел очень усталым, и Крыс дал ему отдохнуть, не докучая вопросами, понимая, что на уме у незнакомца. Он прекрасно знал, как все животные ценят дружеское молчание, когда можно расслабить натруженные мускулы, в уме отсчитывая время.

Путник был худ, с острыми чертами и некоторой сутулостью в плечах, длинными тонкими лапами, морщинками в уголках глаз и небольшими золотыми серьгами в изящно посаженных ушках. Вылинявший голубой свитер и заплатанные, в пятнах, бриджи, когда-то тоже синие, висели на нём как на вешалке, а его скромные пожитки лежали в синем хлопчатом платке.

Отдохнув немного, незнакомец вздохнул, повёл носом и, оглядевшись по сторонам, заметил:

– Пахнет клевером – тёплый ветерок доносит запах. А там, за нами, коровы щиплют траву и шумно дышат. Где-то далеко работают жнецы, а у леса поднимается голубой дымок от коттеджа. Здесь поблизости река, потому что я слышу крики куропатки, да и по тебе видно, что ты пресноводный моряк. Кажется, что всё вокруг спит, но всюду жизнь ни на минуту не останавливается. У тебя хорошая жизнь, приятель, лучшая на свете, если хватает на неё сил!

– Да, это настоящая жизнь, единственно стоящая, – задумчиво согласился Речной Крыс, однако на сей раз не слишком уверенно.

– Я не совсем то хотел сказать, – осторожно возразил незнакомец, – но она, несомненно, лучшая: пробовал, знаю. Вот потому, что жил так шесть месяцев, я и говорю: лучше не бывает, – и потому снова здесь, со сбитыми лапами и голодный, бегущий от неё, бегущий на юг, повинуясь древнему зову, назад к старой жизни, моей жизни, которая никогда не отпустит.

«Ещё один из них?» – подумал Крыс и поинтересовался:

– Откуда ты?

Почему-то он не осмелился спросить, куда незнакомец держит путь, – казалось, что ответ ему известен.

– С одной славной маленькой фермы, – лаконично ответил незнакомец и махнул лапой на север: – Она находится там. Но это не важно. У меня было всё, что только можно пожелать, всё, на что я только мог в жизни рассчитывать, и даже больше, но вот я здесь, перед тобой, и я доволен, доволен, что на столько миль и часов ближе к мечте, стремлению моего сердца!

Он быстро перевёл сияющий взгляд на горизонт, казалось, вслушиваясь в какие-то звуки, доносившиеся с полей, в какой-то голос, сопровождаемый весёлой музыкой пастбищ и фермерских дворов.

– Ты, должно быть, нездешний, – предположил Речной Крыс, – не из фермеров и даже, насколько я могу судить, не из этих краёв.

– Верно, – согласился незнакомец. – Я Корабельный Крыс родом из порта Константинополя, хотя, по правде сказать, и там был вроде иностранца. Ты слышал о Константинополе, приятель? Хороший город, древний и прославленный. Может, ты и о Сигурде слыхал, короле Норвегии, который прибыл туда с шестьюдесятью кораблями, и о том, как он со своими людьми проскакал по городу, украшенному в его честь лиловыми и золотыми полотнищами, и о том, как император с императрицей взошёл на его корабль и они вместе пировали там. Когда Сигурд вернулся домой, многие его товарищи остались на берегу и поступили в личную охрану императора. Вот и мой предок норвежец тоже остался там вместе с кораблями, которые Сигурд подарил императору. Что ж удивительного в том, что с тех пор мы потомственные мореплаватели. Что касается меня, то город, в котором я родился, такой же родной, как и любой хороший порт на всём побережье Англии. Я знаю их, а они знают меня. Высади меня на любом причале или пирсе, и я там буду как дома.

– Наверное, ты много путешествовал, – предположил Речной Крыс, заинтригованный. – Многие месяцы вдали от суши, нехватка продуктов и пресной воды, а ты один на один с могучим океаном, и всё в таком роде?

– Нет, – честно признался Корабельный Крыс, – такая жизнь не по мне. Я плаваю вдоль побережья и редко выхожу в открытое море. Весёлая жизнь на берегу мне так же по нраву, как морские путешествия. О эти южные порты! Их запах, ночные огни на рейде[4]4
  Водное пространство вблизи гавани, защищённое от ветра, предназначенное для стоянки кораблей.


[Закрыть], романтика!

– Что ж, возможно, твой путь лучше, – заметил Речной Крыс. – Тогда расскажи об этих плаваниях, если есть желание, и что о такой жизни сможет потом, на склоне дней, поведать отважный зверёк зимними вечерами у камина. По правде говоря, сейчас моя жизнь кажется мне пресной и предсказуемой.

– Моё последнее путешествие, – начал рассказ Корабельный Крыс, – в результате которого я и оказался в этих краях в надежде найти ферму вдали от моря, одно из многих, так что вполне может служить хорошим примером моей яркой жизни. Как обычно, всё началось с семейных проблем. Мой домашний барометр показывал бурю, и я покинул Константинополь на небольшом торговом судёнышке, которое следовало к греческим островам и Леванту через древние моря, волны которых хранят память о многовековой истории. Золотые денёчки и сладкие ночи: то в гавань, то из гавани, на каждом шагу старые приятели, сон в прохладном храме или у древнего водоёма в жаркий день, а после заката веселье и песни под яркими звёздами на бархатном небе! Там мы повернули к берегам Адриатики, утопающим в янтарно-розово-аквамариновом воздухе. Мы заходили в просторные, защищённые от ветра бухты, где бродили по древним, величественным городам, до тех пор пока, наконец, однажды утром, на рассвете, не приплыли в Венецию. О Венеция, чудный город, где любая крыса может свободно разгуливать и наслаждаться жизнью, а вечером, после долгих прогулок, сидеть с друзьями на набережной Большого канала, когда в воздухе разлита музыка, на небе звёзды, а на отполированных носах покачивающихся гондол[5]5
  Длинная лодка вытянутой формы с одним веслом, ставшая символом Венеции.


[Закрыть], так тесно приставленных друг к другу, что по ним можно перейти на другой берег канала, огоньки вспыхивают и дрожат. А еда! Ты любишь моллюсков? Впрочем, давай не будем об этом сейчас.

Он замолчал. Речной Крыс тоже хранил молчание, очарованный чудесным видением: каналами и беззвучной песней, взмывающей вверх между призрачными, отточенными волнами серыми стенами.

– Наконец мы опять взяли курс на юг, – вновь заговорил Корабельный Крыс, – и шли вдоль побережья Италии до самого Палермо, где я сошёл с корабля и провёл много счастливых дней на берегу. Я никогда не плаваю долго на одном судне – становишься ограниченным и предвзятым. Кроме того, я очень люблю Сицилию. Я всех там знаю, да и местная жизнь мне по душе. Весёлое время было у нас с друзьями на этом острове, вдали от больших городов. Почувствовав знакомую тоску, я сел на корабль, отправлявшийся на Сардинию и Корсику, и был счастлив снова ощутить морской ветер и солёные брызги.

– Но, наверное, там… в трюме, как вы его называете, очень жарко и душно? – поинтересовался Речной Крыс.

Мореплаватель, с хитрой усмешкой взглянув на него, улыбнулся:

– Я тёртый калач, да и каюта капитана меня вполне устраивает.

– И всё же такая жизнь нелегка, – задумчиво пробормотал Крыс.

– Разумеется… для команды, – с напускной важностью и лёгкой усмешкой ответил морской путешественник и продолжил: – С Корсики я отплыл на корабле, направлявшемся с грузом на материк. Вечером мы добрались до Алассио, бросили якорь, подняли из трюмов бочонки и спустили за борт, предварительно связав длинным канатом. Затем матросы уселись в лодки и погребли к берегу, горланя песни и подтягивая за собой гирлянду из бочонков словно стаю дельфинов. На берегу их уже ждали лошади, которые потащили груз дальше по крутым улочкам небольшого городка с ужасным шумом и грохотом. Когда с последним бочонком было покончено, мы расслабились, засидевшись за полночь с друзьями за ужином, а наутро я отправился в большую оливковую рощу, чтобы хорошенько отдохнуть. На время я решил покончить с островами, портами и кораблями, которыми насытился по горло. Я вёл праздное существование среди крестьян, лежа и наблюдая, как они работают, или забирался на вершину холма и валялся там, глядя на голубое Средиземное море далеко внизу. Потом не торопясь я добрался до Марселя, где по суше, а где по морю, встречаясь со старыми друзьями, всходя на огромные океанские корабли, наслаждаясь жизнью. А омары! Когда мне снятся эти омары в Марселе, я просыпаюсь в слезах!

– Ах да! – спохватился вежливый Речной Крыс. – Ты ведь голоден, и мне следовало бы раньше об этом позаботиться. Надеюсь, не откажешься пообедать со мной? Моя нора здесь, поблизости, уже полдень, так что добро пожаловать!

– Как это по-братски с твоей стороны! – ответил Корабельный Крыс. – Конечно, я проголодался, и каждый раз, когда ненамеренно упоминал моллюсков, у меня сильнее подводило живот. Но не мог бы ты принести еду сюда? По правде сказать, я не очень-то люблю замкнутое пространство, и, кроме того, пока едим, я мог бы рассказать тебе о своих путешествиях и приятной жизни – во всяком случае, приятной для меня, и, судя по твоему вниманию, тебе она тоже нравится, – а если мы пойдём в дом, то ставлю сто против одного, что там меня в момент сон сморит.

– Отличная идея! – согласился Речной Крыс и поспешил к дому. Там он достал корзинку для провизии и уложил в неё нехитрую еду, помня о происхождении и предпочтениях нового знакомого: длинный французский хлеб, чесночную колбасу, немного сыра, на котором выступила слеза, и бутыль с длинным горлышком в соломенной оплётке. Он быстро притащил свой груз и покраснел от удовольствия, когда старый морской волк похвалил его вкус и выбор, пока они вместе разгружали корзинку и выкладывали её содержимое на траву у дороги.

Утолив голод, Корабельный Крыс продолжил рассказ о своём последнем путешествии, проведя простодушного слушателя по портам Испании, высадив в Лиссабоне, Порту и Бордо, познакомив с удобными бухтами Корнуолла и Девона и далее пройдя через Ла-Манш, бросил якорь у того последнего причала, где он, прошедший бури и шторма, уловил первые волшебные признаки будущей весны и, влекомый ими, отправился в далёкое путешествие уже по суше, чтобы испытать себя жизнью на какой-нибудь тихой ферме вдали от биения утомлённого моря.