Текст книги "Ветер в ивах"

Единственное условие, которое старая леди поставила, желая избежать подозрений, – чтобы её хорошенько связали, швырнули на пол и засунули в угол. Этим не очень убедительным ухищрением и при помощи выразительного рассказа, который она сочинит, она надеялась сохранить своё место постоянной тюремной прачки, несмотря на то, что все, конечно, будет выглядеть довольно подозрительно. Тоуд был в восторге от этого предложения. Оно придаст блеск его бегству, и его репутация неисправимого и опасного существа снова подтвердится. Он с готовностью помог дочке тюремщика придать тётушке такой вид, будто она явилась жертвой непреодолимых обстоятельств.

– Ну, теперь твоя очередь, Тоуд, – сказала девушка. – Снимай-ка пиджак и жилет, ты сам по себе достаточно толстый.

Трясясь от смеха, она застегнула на нём крючки ситцевого платья, накинула на него шаль и завязала под подбородком ленточки поношенного чепчика.

– Ну, ты просто вылитая тётушка, – рассмеялась она, – и, я уверена, ты никогда в жизни не выглядел таким респектабельным. До свидания, Тоуд, счастливо тебе! Иди вниз тем же путём, каким тебя сюда привели, и, если эти мужланы стражники будут отпускать в твой адрес нелепые шуточки, ты лучше просто отшутись и помни – ты вдова, совершенно одинокая, которая вынуждена дорожить своим честным именем.

С бьющимся сердцем и настолько твёрдой поступью, насколько это ему удалось, мистер Тоуд двинулся в своё рискованное и опасное путешествие. Вскоре он с радостью обнаружил, что всё идёт как по маслу, хотя его немного унижало то, что ни пол, ни одежда которые облегчали ему путь, ему лично не принадлежали.

Приземистая фигура прачки в знакомом платье из набивного ситца сама по себе была пропуском, отпиравшим любую запертую дверь, дававшим возможность миновать мрачные тюремные коридоры, и даже, когда он один раз засомневался, не зная, куда было бы правильнее свернуть, ему помог стражник, стоявший на часах у ближайших ворот, который спешил выпить свою чашечку горячего чая и поэтому прикрикнул на «прачку», чтобы она проходила быстрее, а не заставляла бы его торчать тут целую ночь. Самой главной опасностью для мистера Тоуда были всякие шуточки и заигрывания, на которые он должен был быстро и язвительно отвечать. Мистер Тоуд был зверем с развитым чувством собственного достоинства, и ему трудно было отшучиваться, когда на него сыпались остроты, как ему казалось, лишённые всякого юмора и изящества. Он, однако, старался не выходить из себя и, хоть и с большим трудом, приспосабливал свои реплики к уровню умственного развития остряков, но при этом всячески старался остаться в рамках приличия.

Ему показалось, что несколько часов прошло, пока он пересёк последний внутренний двор, сумел отвертеться от настойчивых приглашений из последней дежурки, уклониться от протянутых рук последнего стражника, который, притворяясь очарованным, пытался обнять прачку на прощание. Но наконец он услыхал, как замок в калитке, вделанной в огромные наружные ворота крепости, защёлкнулся за ним, ощутил прикосновение вольного воздуха к покрытому испариной лбу и понял, что он свободен!

У него закружилась голова от того, как легко совершил он этот подвиг, и он быстро зашагал туда, где мерцали огоньки ближайшего города. Он не имел ни малейшего представления, что ему теперь делать, и знал только одно, что ему нужно срочно убраться из тех мест, где леди, которую он вынужден был изображать, была такой известной и популярной фигурой.

Когда он, размышляя, вышагивал по дороге, его внимание привлекли красные и зелёные огни чуть поодаль от него и слегка в стороне от города, а слуха коснулось пыхтение паровозов и лязг товарных платформ на стрелках.

«Ага! – подумал он. – Вот это повезло так повезло. В данную минуту железнодорожный вокзал – это для меня самое нужное место на свете. И главное, мне не придётся идти через город и делать вид, будто я прачка. Правда, мои находчивые ответы в стиле прачки послужили мне и помогли выбраться из тюрьмы, но они нисколечко не служат самоуважению».

Таким образом, он направился к вокзалу, изучил расписание и выяснил, что поезд, который шёл примерно в том направлении, какое ему было нужно, должен отправиться через полчаса.

– И снова повезло! – заметил мистер Тоуд.

Его настроение ещё улучшилось, и он направился в кассу покупать билет.

Он назвал город, который был расположен ближе всего к той деревне, где Тоуд-Холл был главной достопримечательностью, и машинально стал шарить в том месте, где находится жилетный карман, а в нём – деньги на билет. Но в дело вмешалось ситцевое платье, которое всё ещё было на нём и о котором он начисто забыл. Точно в дурном сне, он пытался победить эту жуткую незнакомую материю, которая, как ему казалось, ловит и держит его руки, и смеётся, и издевается над ним, а другие пассажиры, выстроившись за ним в очередь, ожидали с нетерпением, давая советы более или менее полезные и отпуская замечания более или менее сердитые. Наконец – он сам не понял, каким образом – он всё-таки победил этот ситец, достиг того места, где от начала веков располагаются жилетные карманы, и не обнаружил там не только денег, но и решительно никакого кармана, где эти деньги могли бы помещаться!

С ужасом он вспомнил, что и пиджак, и жилет он оставил в покинутой темнице, а вместе с ними и записную книжку, бумажник, ключи, часы, спички, пенальчик с карандашами – всё то, что придаёт смысл жизни и отличает зверя со множеством карманов от тех, которые имеют всего один карман или не имеют их вовсе, и прыгают, и бегают вокруг совершенно неэкипированные.

Приходя в отчаяние, он сделал безнадёжную попытку спасти положение и сказал в своей прежней манере, которая была смесью манер богатого помещика и кембриджского профессора:

– Послушайте! Я забыл захватить кошелёк. Дайте мне билет, и я пришлю вам деньги завтра. Имя моё хорошо известно в этих местах.

Кассир поглядел на него и на его поношенный чепчик и рассмеялся:

– Думаю, тебя и вправду хорошо знают в этих местах, если ты частенько пользуешься этой выдумкой. Отойдите от окна, госпожа, не мешайте другим пассажирам.

Какой-то старый джентльмен, который уже давно сверлил его пальцем в спину, оттолкнул его от кассы и, что хуже всего, назвал его «милейшая», что рассердило мистера Тоуда больше всего из случившегося с ним в этот вечер.

Впадая в полнейшее отчаяние, ничего не видя перед собой, побрёл он вдоль платформы, у которой стоял поезд, и слёзы струились по обеим сторонам его носа. Он думал, как это жестоко быть так близко от безопасного места, от собственного дома, и встретить препятствие в виде нескольких жалких шиллингов и вздорного формалиста кассира. Очень скоро его побег обнаружится, и будет выслана погоня, и его поймают, и закуют в цепи, и потащат снова в темницу, и посадят на хлеб и воду, и удвоят охрану, и удвоят срок! А какие язвительные замечания будет отпускать девушка! Но что же делать? Он не очень-то скор на ноги, а фигура его, к сожалению, легко узнаётся в этих местах. Может, втиснуться под лавку в вагоне? Он видывал, как школьники пользовались этим методом, когда деньги, данные на проезд заботливыми родителями, бывали истрачены на иные, более важные дела. Размышляя, он не заметил, как очутился возле паровоза, который смазывал, вытирал и всячески ласкал любящий машинист – здоровенный дядька с маслёнкой в одной руке и с ветошью в другой.

– Эй, матушка, – сказал машинист, – что случилось? Вид у тебя что-то не очень весёлый, а?

– О, сэр! – сказал мистер Тоуд, снова заливаясь слезами. – Я несчастная, убогая прачка, и я потеряла деньги, и теперь мне нечем заплатить за билет, а мне просто необходимо попасть домой, и что теперь делать, я не представляю себе. О боже мой, боже мой!

– Да, действительно плохо дело, – сказал машинист задумчиво. – Потеряла деньги, и домой тебе не попасть, и детишки у тебя, наверное, есть, правда?

– Страшное количество, – всхлипнул мистер Тоуд. – И они все останутся голодными, и начнут баловаться со спичками, и поопрокидывают керосиновые лампы, бедные, невинные крошки! И передерутся, и невообразимо что ещё натворят. О боже мой, боже мой!

– Послушай, я тебе скажу, что мы с тобой сделаем, – стал утешать его добрый машинист. – Ты говоришь, ты прачка по профессии. Ну и хорошо, пусть так и будет. А я, как видишь, машинист, и тут уж ничего не скажешь, работа эта страшно грязная. Рубашек уходит – сила, супружница моя замучилась их стирать, если ты выстираешь мне несколько рубашек, когда доберёшься до дому, я тебя довезу на паровозе. Это, конечно, запрещено администрацией, но в этих отдалённых местах мы не так уж строго придерживаемся правил.

Отчаяние мистера Тоуда мгновенно перешло в восторг, и он живо вскарабкался в кабину паровоза. Конечно, он в жизни не выстирал ни одной рубашки и не смог бы этого сделать, даже если бы и взялся, впрочем, он и не собирался этого делать. Он подумал: «Когда я доберусь в Тоуд-Холл, то у меня снова будут деньги и карманы, куда их класть. Тогда я пошлю машинисту столько денег, сколько хватит заплатить за стирку целой горы рубашек, а это будет то же самое или даже ещё лучше».

Дежурный махнул зелёным флажком, машинист ответил ему весёлым свистом, и поезд медленно отошёл от перрона. По мере того как увеличивалась скорость и по обе стороны полотна проносились мимо поля, и деревья, и живые изгороди, и коровы, и лошади, Тоуд чувствовал, как с каждой минутой к нему приближается и Тоуд-Холл, и добрые друзья, и деньги, которые будут звенеть у него в кармане, и вкусная еда, и похвалы, и восторги, которые последуют в ответ на рассказы о его приключениях и невероятной находчивости и сообразительности, он начал подпрыгивать, и кричать, и петь куплеты из каких-то песенок, что привело в страшное изумление машиниста, который в жизни и встречал иногда прачек, но таких – никогда.

Они уже покрыли много миль, и мистер Тоуд уже обдумывал, что он прикажет подать себе на ужин, когда он заметил, что машинист с озадаченным видом высовывается из кабинки и усиленно прислушивается. Потом он увидал, как тот вылез на тендер и пристально глядит назад. Возвратившись, машинист сказал:

– Очень странно. Мы – последний поезд сегодня, который должен идти в этом направлении, но я могу поклясться, что я слышу, как ещё один поезд мчится следом.

Тоуд мгновенно прекратил свои дурацкие ужимки. Он помрачнел, и тупая боль, образовавшись где-то в спине, спустилась в ноги, и он вынужден был присесть и попытаться не думать о том, что может вскоре последовать.

К этому времени полная луна взошла и светила ярко, и машинист, став поудобнее на уголь, мог видеть, оглядываясь назад, на довольно большое расстояние.

Через некоторое время он воскликнул:

– Теперь я отчётливо вижу. По нашим рельсам за нами вслед идёт паровоз на очень большой скорости! Похоже, что он гонится за нами!

Несчастный Тоуд, скукожившись на угольной пыли, изо всех сил пытался придумать какой-нибудь выход.

– Они нас нагоняют! – воскликнул машинист. – На паровозе толпятся какие-то чудны́е люди. Мужчины в костюмах старинных стражников размахивают алебардами, полицейские в шлемах машут дубинками, и какие-то люди, плохо одетые и в капюшонах, несомненно штатские детективы, это видно даже на расстоянии, они грозят револьверами и потрясают тростями. Все чем-нибудь машут и все в голос кричат: «Стой, стой, стой!»

Тогда Тоуд упал на колени прямо среди угля и молитвенно поднял лапы:

– Спаси меня, только спаси меня, милый, добрый мистер машинист, и я признаюсь тебе во всём. Я вовсе не простая прачка, как тебе с виду показалось! И меня вовсе не ждут никакие дети, невинные крошки. Я – жаба, хорошо известный мистер Тоуд, хозяин Тоуд-Холла. Мне удалось бежать благодаря моему уму и отваге из отвратительной темницы, куда меня швырнули враги, и если эти типы с паровоза меня поймают, то это означает – цепи, хлеб и вода, и соломенная подстилка, и нескончаемая печаль для несчастного, ни в чём не повинного мистера Тоуда!

Машинист посмотрел на него очень пристально и спросил:

– Скажи-ка мне честно, за что тебя посадили в тюрьму?

– Да так, чепуха, – сказал мистер Тоуд, сильно краснея. – Я просто одолжил автомобиль у хозяев, которым он в то время не был нужен, потому что они завтракали. Я вовсе не собирался его воровать, но эти официальные лица, особенно в магистратах, они делают такие скоропалительные выводы, не понимая, что может же кто-то поступить опрометчиво, если он человек темпераментный!

Машинист поглядел на него неодобрительно и сказал:

– Боюсь, что ты и вправду очень нехорошая жаба и тебя надо бы выдать полиции. Да ты, как видно, попал в большую беду, и поэтому я тебя не предам. Во-первых, я терпеть не могу автомобили. А во-вторых, я терпеть не могу, когда полицейские командуют мной на моём рабочем месте. И потом, если я вижу слёзы на глазах животного, это всегда смягчает моё сердце. Так что не вешай нос, Тоуд! Я постараюсь, и, может, мы их ещё победим!

Они набили топку углём, отчаянно работая лопатами, топка загудела, поезд подпрыгивал на стыках и качался, но всё-таки преследователи постепенно догоняли их. Машинист оттёр вспотевший лоб ветошкой и вздохнул.

– Боюсь, ничего не получится, Тоуд, – сказал он. – Понимаешь, они налегке, без состава, и ихний паровоз лучше. Нам с тобой осталось только одно, и это наш единственный шанс, поэтому слушай внимательно, что я стану говорить. Через некоторое время мы будем проезжать туннель. По ту сторону туннеля полотно идёт через густой лес. Когда мы въедем в туннель, я прибавлю скорости сколько возможно, а те наверняка притормозят, потому что будут бояться столкновения. Как только мы выскочим наружу, я нажму на все тормоза, а ты соскочишь до того, как они успеют выбраться из туннеля. Затем я опять помчусь на полной скорости, и пусть они за мной гонятся, если хотят, и сколько хотят, и докуда хотят. Будь готов прыгнуть, как только я подам знак.

Они снова набили топку углём, и поезд помчался, рыча и стуча, пока они не выскочили на свежий воздух по другую сторону туннеля и под лунным светом увидали лес по обеим сторонам полотна – густой и надёжный. Машинист выпустил пар и нажал на тормоза, поезд замедлил ход почти что до скорости пешехода. Тоуд, который спустился на последнюю ступеньку, как только машинист скомандовал: «Прыгай!» – прыгнул, скатился с невысокой насыпи, пробрался в лес и спрятался в чаще.

Выглянув из укрытия, он увидел, как его поезд снова набрал скорость и скрылся из глаз. В этот момент из туннеля вырвался преследующий его паровоз, пыхтя и свистя, а его разношёрстная команда продолжала неистово размахивать оружием и кричать:

– Стой! Стой! Стой!

Когда они промчались, Тоуд от души посмеялся – в первый раз после того, как он был брошен в тюрьму.

Но он быстро перестал смеяться, когда немного поразмыслил и вспомнил, что уже очень поздно, и темно, и холодно, а он находится в незнакомом лесу без денег и надежд на ужин и всё ещё далеко от дома и друзей. Мёртвая тишина, наступившая после рычания и рокота паровоза, оглушила его. Он не смел выйти из под защиты деревьев и поэтому двинулся в глубь леса, считая, что ему следует как можно дальше оказаться от железной дороги.

После долгих недель, проведённых в четырёх стенах, он не узнавал леса. Лес казался ему чужим, враждебным и способным на всякие каверзы. Козодои, чья ночная песня была похожа на механическую дробь, представлялись ему стражниками, которые рыщут по лесу и вот-вот нападут на него. Бесшумно пролетела сова, задев его плечо своим крылом, и он задрожал, уверенный, что это чья-то рука, но сова унеслась так же неслышно, взмахнув крыльями и смеясь «хо-хо-хо», обнаружив этим, как подумалось мистеру Тоуду, дурной вкус.

Один раз ему навстречу попалась лиса, которая остановилась, саркастически оглядела его с ног до головы и сказала:

– Привет, прачка! Опять не хватает наволочки и одного носка. Смотри, чтобы это было в последний раз!

И удалилась, важно задрав хвост и посмеиваясь.

Тоуд поискал на земле камень, чтобы швырнуть ей вслед, не нашёл и совсем расстроился. Наконец, продрогший, голодный и измученный, он отыскал дуплистое дерево, приготовил себе, как сумел, постель из веток и прошлогодних листьев и крепко заснул до утра.

Глава девятая
Путниками становятся все

Дядюшка Рэт чувствовал какое-то беспокойство, сам не понимая отчего. По всем признакам лето с его великолепием и пышностью было всё ещё в самом разгаре. И хотя на возделанных полях зелень кое-где начала отступать перед золотом, хотя рябины стали уже краснеть, а на лесные опушки кто-то ухитрился в разных местах брызнуть рыжим и бурым – и свет, и тепло, и цвет, – всего этого было вдоволь признаков уходящего лета ещё не было заметно. Но постоянно звучавший птичий хор в садах и кустарнике поутих, и лишь время от времени возникала спокойная песенка нескольких неутомимых артистов. Снова заявила свои права малиновка, и в воздухе витало ощущение перемен и расставаний.

Кукушка-то, конечно, давно умолкла, но и многие другие пернатые приятели, которые месяцами составляли часть пейзажа и его незатейливое общество, тоже уже отсутствовали, и птичьи ряды продолжали день за днём неуклонно редеть. Рэт, наблюдательный и никогда не пропускающий ни одного птичьего движения, видел, как с каждым днём всё чаще и чаще взмахи крыльев устремляются в южном направлении. И даже ночами, когда он был уже в постели, ему казалось, что он мог различить в темноте над головой хлопанье нетерпеливых крыльев, послушно возникающее в ответ на вечный, непрекращающийся осенний зов. Ведь и у Природы в её Большой Гостинице, как в любом курортном отеле, тоже есть своё сезонное и несезонное время. Когда сезон проходит, постояльцы упаковывают вещи, расплачиваются и уезжают, закрываются комнаты, сворачиваются коврики, обслуживающий персонал, нанятый на сезон, получает расчёт. И на тех, кто остаётся в гостинице на зимнее время до следующего сезона, тоже невольно влияют все эти отъезды и прощания, горячие обсуждения планов путешествий, маршрутов и новых квартир, которые предстоит занять или построить, это постоянное уменьшение числа друзей. Тем, кто остаётся, делается тоскливо, неуютно, у них портится характер, и они начинают ворчать. Ну к чему эта жажда перемен? Ну почему бы не остаться и не радоваться жизни, подобно нам? Вы ведь не знаете этого отеля в зимний сезон и как нам тут бывает весело – тем, кто остаётся и видит его весь год подряд. Всё это очень верно, отвечают им те, кто собрался в дорогу, мы вам даже завидуем, и может быть, когда-нибудь… но сейчас мы не можем, нас ждут, время уже подошло! Кивнув и улыбнувшись, они отбывают, а мы остаёмся, тоскуя по ним, затаив на них обиду. Дядюшка Рэт никогда не скучал в одиночестве и всегда умел найти себе дело, и кто бы куда бы ни собрался, он всегда оставался корнями своими привязанным к родному месту, но всё же и он не мог не замечать, что происходит вокруг, и где-то глубоко внутри, в костях, что ли, он чувствовал, что всё происходящее влияет и на него.

Трудно было всерьёз заняться чем-либо на фоне всех этих сборов и отъездов. Оставив берег реки, где густо рос тростник, возвышаясь над водой, которая становилась всё мельче и медлительнее, он побрёл в сторону полей, пересёк пару пастбищ, которые выглядели теперь пыльными и выжженными, и углубился в великое королевство пшеницы, жёлтой, волнующейся, говорящей, наполненной спокойным движением и короткими шепотками. Здесь он любил бродить, пробираясь через лес крепких, негнущихся стеблей, которые держали над его головой их собственное золотое небо, небо, которое всё время танцевало, поблёскивало, тихонечко разговаривало, или эти стебли низко наклонялись под пролетающим ветром, а затем снова распрямлялись, тряхнув головой и рассмеявшись. Тут у него тоже было множество маленьких друзей, целое общество, ведущее трудовую жизнь, но у кого всегда находилась свободная минуточка, чтобы поболтать с гостем. Но в этот день полевые мыши, хотя все они были вполне вежливы, казалось, были чем-то очень заняты. Многие копали, роя туннели, другие, собравшись небольшими группками, обсуждали планировку новых квартир, которые должны быть уютными и небольшими и располагаться недалеко от главного склада. Некоторые вытаскивали пыльные сундуки и дорожные корзины, а иные, перегнувшись и уйдя по локоть в корзины, уже паковали своё имущество. Кругом лежали узлы с пшеницей, овсом, ячменём, семенами вяза и орехами, готовые к отправке.

– Сюда, Рэтти, старина! – закричали они, как только его увидели. – Иди к нам, помоги, не стой без дела!

– Что это тут за игры вы затеяли? – спросил он строго. – Вы прекрасно знаете, что пока ещё рано думать о зимних квартирах, и время ещё не скоро наступит.

– Да, мы знаем, знаем, – отозвались полевые мыши, смутившись. – Но лучше всё-таки не прозевать сроки. Нам обязательно надо вывезти мебель, багаж и все запасы, пока эти кошмарные машины не начали стучать и тарахтеть в полях. И потом, ты знаешь, в наше время хорошие квартиры так быстро расхватывают, и, если прозеваешь, будешь жить бог знает где, и потом придётся всё чинить, пока туда въедешь. Мы рано собираемся, мы это знаем, но мы ведь только ещё начали.

– Гори оно, это ваше начало, – сказал Рэт. – Такой прекрасный день! Пошли покатаемся на лодке, или прогуляемся вдоль живых изгородей, или устроим в лесу пикник, или что-нибудь ещё.

– Спасибо, спасибо, но только не сегодня, – торопливо ответил старший из полевых мышей. – Может, как-нибудь в другой день, когда у нас будет побольше времени.

Дядюшка Рэт, презрительно хмыкнув, резко повернулся, споткнулся о чью-то шляпную картонку, упал и произнёс при этом несколько не достойных его слов.

– Если бы некоторые были бы внимательнее, – сказала одна мышь, – и глядели бы под ноги, они бы не ушибались и… не забывались бы до такой степени! Обрати внимание на саквояж, Рэт. А лучше сядь и посиди. Через часик-другой мы, пожалуй, освободимся.

– Вы не освободитесь до Нового года, это ясно, – ответил дядюшка Рэт раздражённо и поспешил с пшеничного поля.

Несколько подавленный, он вернулся назад, к реке, к своей верной, неизменной старой реке, которая никогда не паковала вещи, не суетилась, не перебиралась на зимнюю квартиру. Он разглядел ласточку, которая сидела в ивняке у берега. К ней вскоре присоединилась другая, а потом и третья. Все три птички, беспокойно и нетерпеливо ёрзая на ивовой ветке, тихими голосами тоже принялись беседовать о перелёте.

– Что, уже? – спросил дядюшка Рэт, перемещаясь к ним поближе. – Куда вы так спешите? По-моему, это просто смешно!

– Мы ещё пока не улетаем, если ты это имеешь в виду, – ответила первая ласточка. – Мы пока только заняты планами и приготовлениями. Мы обсуждаем, каким путём нам лететь и где мы остановимся передохнуть и так далее. В этом – половина удовольствия.

– Удовольствия? – сказал дядюшка Рэт. – Вот этого-то я и не могу понять. Если вам необходимо оставить это приятное местечко, и друзей, которые будут без вас скучать, и уютные домики, в которых вы совсем недавно поселились, что ж, когда ваш час пробьёт, я уверен, вы смело отправитесь в путь и выдержите все трудности и неудобства, и перемены в жизни, и новизну, и даже сумеете притвориться, что вы не так уж несчастны. Но хотеть ещё об этом говорить или даже думать об этом до тех пор, пока не придёт необходимость…

– Ты просто этого не понимаешь, – сказала вторая ласточка. – Сначала начинается какое-то движение внутри нас, где-то глубоко, такое сладкое беспокойство, потом появляются воспоминания, одно за другим, как возвращающиеся из полёта голуби. Они влетают в наши ночные сны, потом они начинают кружить рядом с нами днём. И тогда нам начинает очень хотеться поговорить друг с другом, сравнить наши впечатления, удостовериться, что всё, что было, это было на самом деле. Постепенно знакомые запахи и звуки, названия давно забытых мест возвращаются в нашу память и манят нас к себе.

– А вы не могли бы перезимовать здесь, ну хотя бы в этом году? – предложил дядюшка Рэт задумчиво. – Мы все постараемся, чтобы вам было хорошо. Если бы вы знали, как мы тут славно проводим время, пока вы находитесь где-то далеко.

– Я однажды попробовала перезимовать, сказала третья ласточка. – Я так полюбила эти места, что, когда настало время, я отстала от других и подождала, пока они улетят без меня. Несколько недель всё было хорошо. А потом! О! Какие утомительные длинные ночи! Знобкие дни без солнца! Холодный и сырой воздух и хоть бы одна мошка – сколько ни летай! Нет, этого нельзя было вынести! Я упала духом и однажды холодной, ветреной ночью расправила крылья и полетела, спасаясь от ледяного восточного ветра. Был страшный снегопад, когда я пыталась пробиться между вершинами высоченных гор. Я едва не лишилась жизни. И никогда я не забуду благословенное чувство, которое дало мне солнышко, согревшее мне спину, когда я спешила к озёрам, лежавшим внизу, голубым, сияющим. А какая вкусная оказалась первая же пойманная мною мошка! Прошлое показалось мне кошмарным сном, а будущее – сплошным праздником, и я продвигалась всё дальше и дальше на юг, неделя за неделей, не утруждая себя, отдыхая столько, сколько мне хотелось по пути, но постоянно прислушиваясь к тому зову, который звучал во мне. Нет! Всё это послужит мне предупреждением, никогда в жизни не решусь я больше ослушаться.

– О да, зов юга, зов юга! – защебетали две другие ласточки мечтательно. – Песни, влага, сверкающий воздух! А ты помнишь…

И, забыв о дядюшке Рэте, они соскользнули в страстные воспоминания, а он слушал, зачарованный, и что-то зажглось в его сердце.

Он понял, что и в нём – вот она – зазвучала до сих пор дремавшая струна, о существовании которой он и не подозревал. Простая болтовня этих собирающихся на юг птичек, их немудрящие рассказы разбудили такое новое и сильное чувство, что ему неодолимо захотелось ощутить хотя бы одно прикосновение южного солнца, почувствовать дуновение южного ветра, вдохнуть подлинно южные ароматы. Зажмурившись на один миг, он позволил себе помечтать в полной отрешённости, а когда снова открыл глаза, река показалась ему серой и холодной, зелёные поля – пожухшими. Потом его верное сердце пристыдило более слабую часть его души и обвинило её в предательстве.

– Зачем тогда вы вообще возвращаетесь сюда? – ревниво призвал он к ответу ласточек. – Что вас вообще привлекает в этом маленьком, бедном, бесцветном краю?

– Ты что же думаешь, – спросила первая ласточка, – тот, другой, зов не нас, что ли, призывает, когда наступает время? Это зов буйной луговой травы, покрытых росой садов, нагретых солнышком прудов, над которыми вьются всякие мошки, пасущегося на лугах скота, зов сенокоса и деревенских домов, пристроенных к прекрасным, удобным стрехам.

– Ты один, что ли, на свете тоскуешь и жаждешь снова услышать, как запоёт кукушка? – спросила вторая.

– Когда настанет время, – сказала третья, – мы снова затоскуем по родине, по водяным лилиям, спокойно качающимся на маленькой английской реке. Но сегодня всё это кажется нам побледневшим, истончившимся, далёким-далёким. Сейчас наша кровь танцует под другую музыку.

И они снова стали щебетать друг с другом, теперь о фиолетовых морях, золотистом песке и стенах, по которым бегают ящерицы. Дядюшка Рэт ушёл от них со смущённой душой, забрался по склону на холм, который полого поднимался от северного берега реки, улёгся там и долго смотрел в сторону большого кольца горных вершин, отгораживающих от него весь остальной мир. Эти горы были до сих пор его горизонтом, его Лунными Горами, его пределом, за которым лежало только то, о чём он не хотел знать, и то, что ему было неинтересно увидеть. Но сегодня ему, глядящему в сторону юга с какой-то рождающейся в душе жаждой нового, ясное небо над длинной низкой горной цепью казалось пульсирующим каким-то обещанием, сегодня всё невиданное казалось самым важным, всё непознанное – необходимым. И по эту сторону холмов теперь всё казалось пустым, а по ту сторону простиралась живописная панорама, которую он так ясно видел внутренним взором. О, какие залитые солнцем морские берега, где сверкали белые виллы на фоне оливковых рощ! Какие тихие гавани, сплошь забитые роскошными судами, направляющимися к розовым островам за винами и специями, островам, низкие берега которых омываются тихими водами!

Он встал и направился было к реке, потом передумал и выбрал пыльную тропинку между двумя живыми изгородями. Там, если он приляжет в прохладных густых зарослях, он может помечтать о хорошо вымощенных дорогах и о том удивительном мире, к которому они ведут, ещё – обо всех путниках, которые по ним, может быть, прошли, и о богатствах, и удаче, и приключениях, которые они отправились искать, или которые свалились на них случайно – там, за холмами, за холмами…

Его слуха коснулся звук шагов, и фигура, шагающая с несколько утомлённым видом, предстала перед ним. Он видел, что это крыса, и довольно-таки пропылившаяся. Путник поравнялся с ним, приветствовал его изысканным жестом, в котором сквозило что-то иностранное, потом, минуточку поколебавшись, свернул с дороги и сел рядом с дядюшкой Рэтом в прохладную траву. Он выглядел усталым, и дядюшка Рэт не стал его расспрашивать, давая ему перевести дух, понимая, о чём тот думал, и зная, что звери ценят умение вместе помолчать, когда расслабляются утомлённые мускулы, а мозг отсчитывает время.

Путник был худощав, с остренькими чертами лица и слегка сутулился. Лапы его были тонкие и длинные, возле глаз морщины, а в маленьких, красивой формы ушах были вдеты серьги. На нём был трикотажный бледно-голубой пиджак, брюки, залатанные и в пятнах, тоже когда-то были голубыми, а багаж, который он нёс с собой, был увязан в голубой платок. Когда незнакомец немного отдохнул, он принюхался к воздуху и огляделся.

– Пахнет клевером это тёплое дуновение ветерка, – заметил он. – А то, что слышится, – это коровы. Они жуют и, проглотив жвачку, фыркают и вздыхают. А там, я слышу, работают жнецы, а вот там поднимаются к небу дымки из труб на фоне лесной опушки. Тут, наверное, где-то близко протекает река, потому что я слышу, как кричат шотландские куропатки, а ты, судя по твоему виду, – пресноводный моряк. Всё притихло, вроде бы заснуло, но жизнь идёт. Хороший образ жизни ты ведёшь, приятель. Я даже уверен, что лучший на земле. Если только у тебя хватает на него терпения.

– Да. Это лучший образ жизни, единственный, который стоит вести, – отозвался дядюшка Рэт сонно, без своей обычной, глубоко прочувствованной убеждённости.