Текст книги "Ветер в ивах"

Заворожённый и трепещущий от восторга Речной Крыс вместе с искателем приключений преодолевал милю за милей по грозовым заливам, через переполненные судами рейды, на гребне прилива, вверх по рекам, за каждой излучиной которых притаился маленький хлопотливый городок, и оставил его со вздохом сожаления на скучной ферме, о которой уже не хотел ничего слышать.

К этому времени их трапеза уже подошла к концу, и посвежевший и набравшийся сил мореплаватель, голос которого стал звонче, а глаза зажглись словно от света далёкого маяка, наполнил стакан и наклонился к Речному Крысу. Его взгляд словно проникал внутрь, околдовывал и не отпускал душу и тело, пока он говорил. Глаза мореплавателя напоминали пенные серо-зелёные бурные моря севера, в стакане сиял рубиновый напиток, словно само сердце юга, обращаясь к тому, кто имел мужество ответить на его призыв. Два цвета: изменчивый серый и настойчивый красный – подчинили себе волю Речного Крыса, связали и околдовали. Обычный мир отодвинулся куда-то далеко и перестал существовать. И потёк рассказ: была ли это просто речь или временами переходила в песню, ту, которую матросы пели хором, подтягивая вверх роняющий капли якорь, или монотонное гудение вантов[6]6
  Канаты, натянутые между бортом и мачтами корабля, служащие для поддержания мачт.


[Закрыть] под натиском неистового норд-оста[7]7
  Северо-восточный ветер.


[Закрыть], или баллада рыбака, что тянет сеть на закате под абрикосовым небом, или звуки гитары или мандолины[8]8
  Струнный музыкальный инструмент, изобретённый в Италии, на котором играют палочкой или пальцами.


[Закрыть], доносившиеся с гондолы или каика? Или, может быть, в нём слышался вой ветра, поначалу жалобного, визгливого по мере крепчания, поднимающегося до пронзительного свиста и спадающего до музыки биения в надутые паруса? Зачарованный слушатель, казалось, слышал все эти звуки, а вместе с ними и голодные крики чаек, глухой рокот разбивающейся о берег волны, возмущённый скрип гальки. И опять полилась речь, и с бьющимся сердцем сходил он на берег в десятках портов, участвовал в битвах, побегах, нападениях, дружеских и любовных приключениях, искал острова сокровищ, рыбачил в тихих лагунах, целыми днями валялся на тёплом белом песке. Он слушал о ловле рыбы в глубинах моря, серебристом улове в сетях длиной в милю, внезапных опасностях, шуме прибоя в безлунную ночь, устремлённом вперёд силуэте морского лайнера, внезапно выплывающем из тумана, о том, как весело возвращаться домой, когда из-за мыса появляются огни порта, неясные очертания людей на набережной, и становятся слышны их радостные приветствия и плеск падающего якоря, и о том, как приятно взбираться по крутым улочкам к уютному свету в окнах за красными занавесками.

Под конец этого сна наяву ему показалось, что любитель приключений поднялся, но, продолжая говорить, цепко держал его взглядом серых глаз.

– А сейчас мне опять пора в дорогу, и впереди у меня долгий путь на юго-запад, туда, где к отвесной стене залива прилепился маленький серый приморский городок, так хорошо мне знакомый. Там в тёмные дверные проёмы видны убегающие вниз каменные ступени, над которыми нависают розовые метёлки валерианы, а внизу сверкает голубое море. Лодчонки, привязанные к кольцам и опорам старой набережной, так же весело раскрашены, как и те, в которые я залезал в детстве; лосось плещется в приливной волне, стайки макрели[9]9
  Название рыб из семейства скумбриевых.


[Закрыть] снуют и играют возле берега, а мимо окон днём и ночью проплывают огромные суда, следуя к причалу или в открытое море. Туда заходят суда всех морских наций, и в назначенный час там бросит якорь и корабль моей мечты. Я не буду торопить время и терпеливо дождусь, когда придёт тот самый корабль, встанет на рейде, тяжело нагруженный, с бушпритом[10]10
  Наклонный брус, выступающий вперёд с носа корабля.


[Закрыть], нацеленным на гавань. Я проберусь на него на лодке или по тросу, чтобы однажды утром проснуться под песню и топот матросов, скрип лебёдки и грохот поднимаемой якорной цепи. Мы развернём кливер[11]11
  Треугольный парус, прикреплённый к передней мачте корабля.


[Закрыть] и фок[12]12
  Нижний прямоугольный парус, закреплённый на первой от носа мачте корабля (фок-мачте).


[Закрыть], и белые домишки на берегу залива медленно поплывут мимо набирающего скорость корабля, и наше путешествие начнётся. Подходя к мысу, корабль оденется парусами и там, в открытом море, со звонким хлопком поймает ветер великих зелёных морей и двинется на юг!

И ты тоже пойдёшь, братишка, потому что дни проходят и их уже не вернуть, а юг ждёт тебя. Впереди – приключения; прислушайся к зову сейчас или никогда! Хлопни дверью, сделай один шаг из старой жизни в новую! Когда-нибудь придёт день, когда чаша будет выпита до дна и пьеса сыграна, и ты повернёшь к дому, если захочешь, сядешь у своей тихой реки в компании с толпой приятных воспоминаний. Ты легко догонишь меня, если захочешь, потому что молод, а я старею и хожу медленно. На всякий случай я буду почаще останавливаться и смотреть назад в надежде увидеть тебя, энергичного и весёлого.

Голос отдалялся, становился всё тише и, наконец, пропал, как постепенно замолкает тоненькое жужжание насекомого, а Речной Крыс, не трогаясь с места, продолжал смотреть вслед незнакомцу, пока он не превратился в маленькую точку на белой дороге.

Наконец он принялся собирать корзинку: действия его были замедленными, как во сне. Машинально вернувшись домой, Крыс уложил самое необходимое и несколько особенно дорогих ему вещей в сумку и медленно, словно лунатик, закинув сумку на плечо, ступил за порог, но столкнулся с Кротом.

– Куда это ты собрался? – удивился приятель, хватая Крыса за лапу.

– Как все, на юг, – безучастно пробормотал друг. – Сначала к морю, а оттуда на корабле к берегам, которые меня влекут!

Он попытался было обойти приятеля и продолжить путь, всё так же неторопливо, с твёрдой решимостью, но не на шутку испуганный Крот преградил ему путь и, присмотревшись повнимательнее, увидел совсем незнакомый взгляд и глаза какого-то другого зверька – встревоженные и бегающие. Ухватив друга за плечи, он втолкнул его обратно в дом и повалил на пол.

Крыс несколько минут отчаянно сопротивлялся, а потом силы словно оставили его, и, вздрагивая, он затих и закрыл глаза. Немного погодя Крот помог ему подняться и сесть в кресло, где он и остался, раздавленный, ушедший в себя. Его сотрясала дрожь, временами переходившая в беззвучные рыдания. Крот поспешил закрыть дверь, запер сумку в ящике шкафа и уселся за стол рядом с другом, ожидая, когда странный приступ пройдёт. Крыс забылся тревожным сном, вздрагивая и бормоча странные и непонятные непосвящённому Кроту слова, но вскоре дыхание его выровнялось, и он по-настоящему глубоко заснул.

Крайне обеспокоенный, Крот на время оставил друга и принялся хлопотать по дому. В гостиную он вернулся, когда начало смеркаться, и застал его на том же месте, но с открытыми глазами, молчаливого и безучастного. Поспешно заглянув приятелю в глаза, Крот, к превеликой радости, увидел, что они очистились и потемнели, опять превратившись в карие. Тогда он уселся и, подбадривая Крыса, попытался узнать, что же с ним случилось.

Бедный зверёк изо всех сил старался объяснить, но как выразить словами то, что было всего лишь намёком? Как передать навязчивые морские голоса, мелодию, что звучит в голове, как пересказать волшебные истории? Сейчас, когда чары развеялись и видения исчезли, он и самому себе не мог объяснить то, что ещё несколько часов назад казалось ему неизбежным и единственно важным. Разумеется, он не смог вразумительно рассказать Кроту, что же произошло с ним в тот день, и это неудивительно.

Впрочем, приятель не переживал по этому поводу: главное – приступ миновал, друг снова здоров, хотя пока ещё потрясён и подавлен. Крыс, казалось, утратил всякий интерес к тому, что раньше составляло его повседневную жизнь, равно как и к тем благам, что сулила смена времени года.

Будто невзначай, с напускным безразличием, Крот перевёл разговор на урожай, сбор которого был сейчас в разгаре, гружённые доверху повозки и лошадей, с трудом их тащивших, растущие стога сена и полную луну, что освещает опустевшие поля, с разбросанными кое-где снопами. Не позабыл он упомянуть краснеющие яблоки, зреющие орехи, а также домашние заготовки: джемы и наливки, – затем плавно добрался до середины зимы с её праздниками и домашним теплом.

По мере того как Крот впадал в лирику, Крыс распрямлялся, оживал, взгляд становился осмысленным.

Заметив, что приятель ему внимает, Крот выскользнул за дверь и вернулся с карандашом и стопкой бумаги. Положив письменные принадлежности другу под лапу, он заметил:

– Что-то ты давно не писал стихов. Может, попробуешь сегодня? Всё лучше, чем то и дело возвращаться к случившемуся.

Крыс устало отодвинул бумагу, но Крот, хорошо знавший приятеля, не собирался сдаваться. Он незаметно вышел из комнаты, а когда заглянул туда вновь, Крыс был поглощён делом: то грыз кончик карандаша, то что-то царапал на бумаге. По правде сказать, Крот испугался, как бы он и вовсе не сгрыз карандаш, но с радостью осознал, что друг возвращается в реальный мир.

Глава 10
Дальнейшие приключения жаба

Вход в дупло был обращён на восток, поэтому рано утром Жаб проснулся ни свет ни заря сразу по двум причинам: прямо в глаза ему светило солнце и страшно замёрзли лапы, из-за чего приснилось, будто холодной зимней ночью он лежит дома в постели, в своей красивой спальне с тюдоровскими[13]13
  Окна в стиле архитектуры эпохи правления королевской династии Тюдоров в Англии, обычно большие застеклённые окна, узкой прямоугольной формы.


[Закрыть] окнами, но без одеяла. Оно будто бы, ворча и возмущаясь, что не в силах выносить холод, убежало вниз, на кухню, греться. Жабу пришлось встать и босиком отправиться за ним следом по холодному каменному коридору, призывая одеяло к благоразумию. Возможно, он встал бы ещё раньше, если бы солома на каменных тюремных плитах не стёрла из его памяти ощущение уюта и тепла от одеяла, натянутого до подбородка.

Жаб уселся, протёр глаза, попытался согреть замёрзшие лапы и стал соображать, где находится. Не увидев знакомой каменной стены и маленького зарешёченного окошка, с замиранием сердца он вспомнил побег, паровоз, погоню и осознал, что наконец-то свободен!

Свобода! Да это лучше пятидесяти одеял! При мысли, что весь мир с нетерпением ждёт его триумфального возвращения и готов ему служить, им восхищаться, искать его общества, как это было в старые добрые времена, до того как с ним случилось несчастье, Жаб моментально согрелся. Он отряхнулся, смахнул сухие листья с головы и, выбравшись из дупла, бодро шагнул навстречу ласковому утреннему солнышку, замёрзший, но уверенный в себе, голодный, но не потерявший надежду. Все ужасы вчерашнего дня отступили после отдыха и сна, под ободряющими лучами солнца.

Этим ранним летним утром весь мир принадлежал ему. Лес, через который он шёл, казался тихим и безлюдным, зелёные поля за деревьями будто бы только и ждали его распоряжений, а одинокая дорога, к которой он вышел, словно бездомный пёс жалась к нему. Но Жабу сейчас нужно было существо, которое умело бы говорить и объяснило, куда идти. Очень приятно, конечно, шагать куда глаза глядят, когда у тебя легко на сердце, нет никаких забот, зато есть деньги в кармане и никто не рыщет по округе, чтобы схватить тебя и опять бросить в тюрьму. Практичный Жаб чувствовал беспокойство и готов был пинать дорогу за её беспомощное молчание, тогда когда каждая минута была на счету.

Вскоре к неразговорчивой сельской дороге присоединился робкий младший братишка в лице ручейка и, взяв её за руку, доверчиво засеменил сбоку, также, впрочем, не склонный разговаривать с незнакомцами.

«Да ну их! – с досадой подумал Жаб. – Одно по крайней мере понятно: они откуда-то идут и куда-то направляются. С этим уж не поспоришь!» И он терпеливо продолжил свой путь, теперь уже по берегу ручья.

Вскоре вдали показалась одинокая лошадь, что брела в глубокой задумчивости. От постромок, прилаженных к её хомуту, тянулся буксирный трос, который то натягивался, то провисал до самой воды при каждом её шаге. И с его дальнего конца падали сверкающие капли.

Жаб понял, что лошадь тянет какой-то груз, и стал ждать, кого же посылает ему судьба.

Неспешно рассекая гладкую поверхность воды тупым носом, через некоторое время из-за излучины показалась баржа, а затем её ярко раскрашенный борт поравнялся с дорогой. Единственным обитателем судна оказалась дородная дама в льняной панаме с румпелем в загорелой руке.

– Доброе утро, мадам, – приветствовала она Жаба, когда они поравнялись.

– Да, утро доброе, мадам, – вежливо отозвался Жаб, стараясь шагать вровень с баржей, и тут слова полились из него как из рога изобилия: – Доброе-то доброе, да только не для тех, кто в такой беде, как я. Моя дочь, замужняя, прислала письмо с просьбой приехать как можно скорее, вот я и бросилась в путь, не зная, что там могло случиться, но опасаясь самого худшего, как вы, должно быть, понимаете, если у вас есть дети, оставив свои дела, а надо сказать, я занимаюсь стиркой и глажкой, чтоб вы знали, мадам, кинув малолетних детей на произвол судьбы, а таких сорванцов, как они, только поискать, мадам. По дороге меня обокрали, я сбилась с пути, что так прямо и не знаю, как теперь быть!

– А где живёт ваша дочь? – участливо спросила незнакомка.

– Возле реки, мадам, неподалёку от красивого дома, который все называют Жаб-холлом. Может, слышали о нём?

– Жаб-холл? Да я ведь туда и направляюсь, – обрадовалась женщина. – Эта речушка через несколько миль отсюда впадает в реку чуть повыше Жаб-холла, а оттуда до него рукой подать. Залезайте на баржу, и я вас подвезу.

Она подвела баржу к берегу, и Жаб, рассыпаясь в благодарностях, легко прыгнул на борт и, довольный, подумал: «Вот повезло так повезло! Опять всех перехитрил умный Жаб!»

– Так вы, стало быть, прачка, мадам, – вежливо поинтересовалась дама, когда они отплыли. – Хорошее дело, должна заметить, не сочтите за бестактность.

– У меня лучшая прачечная в стране! – беспечно отозвался Жаб, сев на любимого конька. – Все благородные особы приходят ко мне, да и не пойдут они никуда больше, хоть ты им приплати! Видите ли, я знаю своё дело от и до и вкладываю в него всю душу. Стирка, глажение, крахмаление, упаковка – всем этим я занимаюсь собственноручно.

– Но вы же не можете всё делать сами, мадам!

– Конечно, нет. Лично я обслуживаю только самых знатных клиентов, а так у меня постоянно работают девушки, двадцать или около того. – Жаб уже не мог остановиться. – Но вы же знаете современных девиц, мадам! Вульгарные маленькие бесстыдницы!

– Совершенно с вами согласна! – горячо отозвалась дама. – Вы правы: их нужно вовремя ставить на место, этих лентяек! А вам нравится стирать?

– Обожаю! Просто жить без этого не могу. Это же такое счастье – опустить лапы в корыто с бельём, в мыльную пену. Одно удовольствие! Настоящее удовольствие, уверяю вас, мадам!

– Как же мне повезло, что я вас встретила! – обрадовалась дама. – Нас с вами просто судьба свела!

– Что вы имеете в виду? – несколько встревожился Жаб.

– Взгляните на меня: как и вы, я тоже стираю. Хотя люблю или нет, не важно – мне всё равно приходится этим заниматься, как и другой домашней работой, но у меня нет ни минуты, чтобы заняться своими делами, потому что мой муж постоянно увиливает от своих обязанностей и бросает баржу на меня. Вот и сейчас ему положено быть здесь, чтобы править баржей или вести лошадь, но вместо всего этого он отправился с собакой на охоту в надежде добыть к обеду кролика, пообещав встретить меня у следующего шлюза. Наверняка забудет, как всегда. Ну и когда, скажите на милость, мне заниматься стиркой?

– Да не думайте вы о стирке! – отмахнулся Жаб, пытаясь сменить тему разговора. – Поговорим лучше о кролике, жирненьком таком, молодом кролике. У вас есть лук?

– У меня на уме только стирка, – стояла на своём дама. – Меня удивляет, как вы можете говорить о кролике, когда у вас впереди такое удовольствие. В углу каюты лежит куча белья. Вот если бы вы, пока плывём, постирали кое-что – хотя я не рискую указывать, что именно, такой опытной мастерице, как вы, – то и сами получили бы удовольствие, как говорили, и мне помогли.

– Давайте лучше я порулю! – предложил Жаб, не на шутку испугавшись. – А вы тем временем постираете свои вещи, как привыкли. Я могу их испортить или сделаю не так, как вы любите, поскольку по большей части привыкла иметь дело с мужской одеждой.

– Дать вам порулить? – рассмеялась дама. – Это не так-то просто, здесь нужен опыт. Давайте вы займётесь своим любимым делом – стиркой, а я останусь у руля, с которым умею управляться. Не лишайте меня радости доставить вам удовольствие!

Жаб, загнанный в угол, лихорадочно обдумывал пути отступления, однако до берега было слишком далеко, чтобы прыгнуть за борт, так что с обречённостью пришлось положиться на судьбу. «Если уж на то пошло, подумаешь – стирка: любой дурак может справиться…»

Жаб принёс из каюты корыто, мыло и другие принадлежности, выбрал наугад пару вещей и, пытаясь вспомнить, что мельком видел в окне прачечной, принялся за дело.

Прошло не более получаса, но с каждой минутой Жаб всё больше и больше выходил из себя. Ничто из того, что он пытался делать с вещами, им не нравилось и не приносило никакой пользы. Он уговаривал их, шлёпал, пару раз даже стукнул кулаком, но они лишь улыбались ему в ответ из корыта, счастливые в своём первородном грехе. Пару раз он обеспокоенно оглядывался через плечо на даму, но она, казалось, смотрела только перед собой и была занята исключительно рулём. У Жаба разболелась спина и сморщились лапы: предмет его особой гордости, – и с губ его сорвались слова, которые не пристало произносить ни прачкам, ни жабам, и он в пятнадцатый раз потерял мыло.

Взрыв смеха заставил Жаба выпрямиться и оглянуться. Владелица баржи, откинувшись назад, хохотала до слёз, а потом, немного успокоившись, выдохнула:

– Я всё это время наблюдала за тобой. Ты так хвасталась, что я сразу всё поняла. Ничего себе прачка! Да ты тряпки в жизни не выстирала, ясное дело!

Жаб, раздражение которого всё это время возрастало и теперь дошло до точки кипения, перестал себя контролировать.

– Ты, мерзкая жирная тётка с баржи! Не смей разговаривать со мной таким тоном! Прачка, как бы не так! Да чтоб ты знала, я Жаб, известный, уважаемый, благородный Жаб!

Пусть сейчас я оказался в трудных обстоятельствах, но это не даёт права надо мной смеяться какой-то тётке с какой-то баржи!

Женщина подошла поближе и, бесцеремонно заглянув под шляпку, закричала:

– Так и есть! С ума сойти! Жуткая, противная, мерзкая жаба! На моей красивой, чистой барже!

На минуту она бросила руль, и одна огромная, в коричневых пятнышках рука схватила Жаба за переднюю лапу, а другая – за заднюю. Затем мир перевернулся вверх тормашками, баржа пронеслась по небу, а ветер засвистел в ушах Жаба, который летел по воздуху, быстро вращаясь.

Вода, в которую он, в конце концов, громко плюхнулся, оказалась, на его вкус, довольно холодной, однако даже она не смогла погасить его боевой дух. Всплыв на поверхность и смахнув ряску с глаз, он увидел толстую женщину на корме уплывающей баржи, которая смотрела на него и хохотала. В бессильной злобе Жаб, кашляя и задыхаясь, поклялся отомстить ей и поплыл к берегу.

Ситцевое платье ужасно мешало, и когда лапы наконец коснулись земли, оказалось, что бедный Жаб совсем выбился из сил и выбраться на крутой берег без посторонней помощи будет трудно. Минуту-другую он восстанавливал дыхание, затем, подобрав мокрые юбки, охваченный негодованием и жаждой мести, со всех лап помчался за баржей.

Женщина на барже продолжала хохотать, когда он поравнялся с ней:

– Пропусти себя через валики, прачка, погладь утюгом морду, сделай причёску, и тогда, может, сойдёшь за приличную жабу!

Жаб, жаждавший настоящей мести, а не пустой словесной перепалки, не удостоил её ответом, хотя ему было что сказать этой тётке. И тут прямо перед собой Жаб увидел то, что было нужно для его замысла. Помчавшись вперёд, он догнал лошадь, отвязал и отбросил буксирный трос, легко вскочил ей на спину и погнал галопом, колотя её пятками по бокам, в сторону от тропы, по ухабистой дороге, вьющейся меж полей. Оглянувшись посмотреть на дело лап своих, Жаб с удовлетворением увидел, что баржа села на мель у противоположного берега, а тётка отчаянно машет руками и кричит: «Стой, стой, стой!»

Рассмеявшись, он пришпорил лошадь, но та не могла долго бежать, и галоп скоро перешёл в трусцу, а затем и в медленный шаг, но Жаба это вполне устраивало – как-никак, но он движется, в то время как баржа – нет. Жаб обрёл душевное спокойствие, сделав что-то, по его мнению, правильное, и, довольный, неторопливо ехал трусцой на солнышке, направляя лошадь по узким тропинкам и стараясь забыть, сколько времени прошло с тех пор, как он досыта ел, пока речушка с баржей и толстой тёткой не осталась далеко позади.

Ближе к полудню солнце палило нещадно, Жаба разморило на жаре, и он чуть не упал, когда лошадь внезапно остановилась и, опустив голову, принялась щипать траву. Оглянувшись вокруг, Жаб обнаружил, что оказался на обширном пустыре, заросшем дроком и ежевикой, неподалёку от грязной цыганской кибитки, возле которой на перевёрнутом ведре сидел мужчина, целиком поглощённый созерцанием окружающего мира.

Здесь же горел костёр, над которым висел железный котелок, где что-то булькало и шипело, наполняя воздух ароматом дома. Запахи, самые разные: тёплые и насыщенные, – перемешивались и сливались в один восхитительный, совершенный аромат, словно сама душа природы обрела форму и явилась её детям, истинная богиня, мать утешения и уюта. Жаб понял, что до этого момента не был по-настоящему голоден: то, что чувствовал раньше, ничего не значило, – и, без сомнения, только сейчас действительно ощутил голод и действовать надо молниеносно, иначе кто-нибудь или что-нибудь пострадает.

Жаб внимательно оглядел цыгана, прикидывая, что проще: напасть на него или попытаться договориться. Так они и смотрели друг на друга, пока цыган небрежно не спросил:

– Хочешь продать свою лошадь?

Вопрос застал Жаба врасплох. Он понятия не имел, что для цыгана лошадь едва ли не самое главное в жизни: ведь кибитки переезжают с места на место и их надо кому-то тянуть. Ему даже в голову не приходило, что лошадь можно обменять на еду. Но Жаб не был бы Жабом, если бы сам себе не создавал проблем.

– Что? Продать этого прекрасного молодого жеребца? И не подумаю! А кто будет каждую неделю возить выстиранную одежду моим клиентам? Кроме того, я слишком его люблю, да и он во мне души не чает.

– Могу обменять на осла, – предложил цыган. – Авось и его полюбишь – некоторым удаётся.

– Ты что, не видишь? Этот прекрасный породистый конь не про твою честь. В своё время он всегда приходил первым на скачках, что видно с первого взгляда, если кто смыслит в лошадях. Нет, даже думать об этом не хочу.

Воцарилось молчание, потом Жаб, понимая, что от цыгана никаких предложений не услышит, тихо спросил:

– Но всё же, так, ради интереса, сколько бы ты дал за моего прекрасного скакуна?

Цыган внимательно оглядел сначала лошадь, затем самого Жаба и, сделав глубокий вдох, быстро проговорил:

– Шиллинг[14]14
  Английская монета, равная 12 пенсам.


[Закрыть] за ногу.

Больше не сказав ни слова, он отвернулся, чтобы продолжить невозмутимо созерцать окружающую действительность, а Жаб не на шутку разволновался:

– Шиллинг за ногу? Надо бы подумать: прикинуть, что к чему…

Он слез с лошади, оставив её щипать траву, и, подсев к цыгану, принялся загибать пальцы в подсчётах:

– Шиллинг за ногу? То есть всего четыре шиллинга… О нет! Я даже думать не хочу, чтобы продать за четыре шиллинга этого прекрасного молодого скакуна.

– Ну хорошо, – усмехнулся цыган. – Я дам тебе пять шиллингов, что на три с половиной шиллинга больше, чем стоит это животное. И это моё последнее слово.

Жаб сел и глубоко задумался. Голодный, без денег, вдали от дома, он мог бы посчитать пять шиллингов солидной суммой, но, с другой стороны, за лошадь это как-то маловато.

Вместе с тем ему самому это животное не стоило ни пенса, так что всё, что за него дадут, можно считать чистой прибылью.

Придя к такому выводу, Жаб твёрдо сказал:

– Послушай, цыган! Я скажу, как мы поступим, и это моё последнее слово. Ты дашь мне шесть шиллингов шесть пенсов наличными, накормишь до отвала: из твоего котелка идёт такой восхитительный и волнующий аромат, – а взамен получишь моего норовистого молодого коня со всей красивой упряжью и сбруей. Если тебе это не подходит – так и скажи, и я уйду. Здесь неподалёку живёт человек, который уже несколько лет мечтает о таком скакуне.

Цыган поворчал, что ещё несколько таких сделок – и он пойдёт по миру, но в конце концов достал грязный холщовый мешочек откуда-то из глубин брючного кармана и отсчитал в лапу Жаба шесть шиллингов шесть пенсов. Затем он исчез в кибитке, а вернулся с большой железной миской и ложкой. Наклонив котелок, цыган доверху наполнил миску восхитительным горячим рагу. Это было лучшее рагу в мире, приготовленное, казалось, из всей живности сразу: из куропаток, цыплят, кроликов, павлинов, цесарок и бог весть кого ещё. Жаб, едва не плача, поставил миску на колени и принялся жадно есть, а когда показалось дно, попросил добавки, потом ещё… Цыган не возражал, а бедному Жабу казалось, что лучшего завтрака у него в жизни не было.

Наевшись мяса до отвала, Жаб с трудом поднялся, тепло попрощался с цыганом и – очень трогательно – с лошадью. Цыган, хорошо знавший окрестности реки, показал ему, куда идти, и Жаб в отличном расположении духа вновь пустился в путешествие.

За прошедший час он совершенно преобразился. Солнце ярко светило, одежда почти высохла, в кармане опять лежали деньги, а дом становился всё ближе. Но что важнее всего, после горячего и сытного завтрака Жаб вновь почувствовал себя значительным, сильным, беззаботным и уверенным.

Бодро шагая по дороге, он размышлял о своих приключениях, пока не пришёл к выводу, что даже когда ситуация казалась безнадёжной, он всегда находил выход.

«Хо-хо! – раздуваясь от важности и тщеславия, шагая с гордо поднятым носом, сказал себе Жаб. – Какой же я умный и находчивый! В целом мире не найдёшь животного умнее! Враги заточили меня в темницу, окружили часовыми, стерегли день и ночь, но благодаря таланту и мужеству я преодолел все преграды. Они гнались за мной на паровозе, полицейские с револьверами, а я растворился в пространстве. Злобная толстуха швырнула меня в воду. Ну и что? Я выбрался на берег, завладел её лошадью, получил за неё кучу денег и отличный завтрак! Хо-хо! Вот так Жаб, красивый, знаменитый и удачливый Жаб!»

Но ему было явно недостаточно мысленно петь себе дифирамбы, и он сочинил хвалебную песнь, которую и принялся распевать во всю глотку, хотя ни одного слушателя вокруг не было. Вероятно, это была самая тщеславная ода из всех, что кто-либо когда-либо сочинил.

 
Героев знал подлунный мир,
И много книг про них,
Но Жаб – героям всем герой,
И не было таких.
 
 
Нет Жаба на земле умней,
Смекалистее и скромней,
И выход он всегда найдёт,
И с ним никто не пропадёт!
 
 
Вот Жаб корабль вперёд ведёт,
Он капитан, он мореход,
В морях и реках знает толк,
Покрытый славой морской волк!
 
 
Солдаты на плацу стоят,
«Ура! Ура!» кому кричат?
Решили все, что королю?
Нет, это Жабу самому!
 
 
Он всех смелее и умней:
И маршалов и королей —
Наш Жаб, красавец и герой.
На свете он один такой!
 

Вообще-то песня гораздо длиннее, но уже такая хвастливая, что приводить её здесь целиком, право, неловко.

Жаб пел и шёл, шёл и пел, с каждой минутой раздуваясь всё больше и больше от самодовольства, однако его гордость ждало суровое испытание.

Пройдя несколько миль по просёлочной дороге, он вышел на большак, белой лентой уходивший вдаль, и, присмотревшись, заметил, что издалека к нему кто-то приближается: сначала это была точка, затем она превратилась в пятно, потом – в шар, и наконец, в нечто вполне узнаваемое… Одновременно в уши ему сладкой музыкой влился до боли знакомый двойной предупредительный сигнал «Бип-бип!».

– Как здорово! – воскликнул Жаб. – Вот она – настоящая жизнь, и огромный мир, которого я был лишён так долго! Я остановлю его, своего автомобильного брата, расскажу что-нибудь занятное, и, разумеется, он подвезёт меня. А если повезёт, то приеду в Жаб-холл на машине! То-то утру нос Барсуку!

Он не раздумывая шагнул на дорогу, намереваясь остановить автомобиль, который ехал на небольшой скорости, притормаживая перед перекрёстком, но вдруг побледнел, сердце его ушло в пятки, колени затряслись и подкосились, и он рухнул на землю от охватившей всё тело судороги. А что ещё оставалось несчастному животному, если приближающийся автомобиль оказался тем самым, что был им угнан со двора трактира «Красный лев» в тот злополучный день, с которого начались его беды! И сидевшие в нём люди были те же самые, что зашли тогда перекусить и оказались в кофейной комнате!

Сейчас несчастный Жаб представлял собой валявшуюся на дороге жалкую кучку тряпья, из которой слышалось бормотание:

– Всё кончено! Опять всё сначала! Кандалы и полиция! Тюрьма! Сухари и вода! Как же я был глуп! Чего я добивался, расхаживая средь бела дня, распевая хвалебные песни и останавливая людей на большой дороге, вместо того чтобы дождаться ночи и под её покровом незаметно, скрытыми тропами добраться до дома! О, несчастный Жаб! О, невезучее животное!

Злополучная машина медленно приближалась, и наконец он услышал, как она остановилась неподалёку, а вышедшие из неё два джентльмена направились к дрожащей груде на дороге.

– Боже мой! Какая жалость! – произнёс один из них. – Какая-то старуха, скорее всего прачка, упала в обморок! Бедняжка, должно быть, перегрелась на солнце или ничего не ела с утра. Давай положим её в машину и довезём до ближайшей деревни, где у неё наверняка есть знакомые.

Они бережно отнесли Жаба в автомобиль, обложили мягкими подушками и поехали дальше.

Стоило Жабу услышать заботливые голоса и понять, что они его не узнали, как к нему начало возвращаться самообладание и он осторожно приоткрыл сначала один глаз, а затем и второй.

– Смотри! – заметил один из джентльменов. – Ей, похоже, лучше. Свежий воздух сделал своё дело. Как вы себя чувствуете, мадам?

– Большое спасибо, сэр, – отозвался Жаб слабым голосом, – гораздо лучше!

– Вот и хорошо, – удовлетворённо кивнул джентльмен. – А теперь лежите спокойно и постарайтесь не разговаривать.

– Не буду, – пообещал Жаб. – Только мне кажется, что на переднем сиденье, где обдувало бы мне лицо, я бы пришла в себя быстрее.

– Вы совершенно правы! – согласился джентльмен. – Конечно, садитесь.

Они аккуратно пересадили Жаба на место возле шофёра и продолжили путь.

Между тем Жаб полностью пришёл в себя и огляделся вокруг, стараясь унять колотившую его дрожь нетерпения и не поддаться охватившему его знакомому острому желанию. Поняв, что его стремление сохранять спокойствие тщетно, он сказал себе:

«Видно, это судьба! Зачем противиться? Зачем бороться?» – и, повернувшись к шофёру, попросил:

– Пожалуйста, сэр, не могли бы вы дать мне чуть-чуть повести машину? Я внимательно наблюдала за вами, и мне кажется, что это вовсе не сложно. А мне так хочется похвастаться, что мне довелось управлять автомобилем.