Текст книги "Ветер в ивах"

Некоторое время он молчал; и Водяной Крыс молчал, зачарованный, плывя по каналам грез и слыша призрачную песню, звеневшую высоко между туманными серыми стенами, омываемыми волнами.

– Потом мы снова поплыли на юг вдоль итальянского побережья, – продолжал Морской Крыс, – и, наконец, добрались до Палермо, где я провел на берегу много счастливых дней. Я никогда не задерживаюсь надолго на одном корабле, иначе становлюсь ограниченным и предвзятым. Кроме того, Сицилия – одно из моих любимейших мест охоты. Я всех там знаю, и тамошние обычаи мне вполне подходят. Я провел на острове много веселых недель, гостя у своих друзей, а когда мной снова овладело беспокойство, взошел на борт корабля, совершавшего торговые рейсы на Сардинию и Корсику. Я был очень рад снова ощутить на морде свежий бриз и морские брызги.

– Но там, внизу, в трюме… Кажется, вы так его называете… Разве там не слишком жарко и душно? – спросил Водяной Крыс.

Мореход посмотрел на него и слегка подмигнул.

– Я бывалый мореплаватель, – скромно заметил он. – Капитанская каюта мне вполне подходит.

– Все говорят, что в море тяжелая жизнь, – пробормотал погруженный в глубокие раздумья Крыс.

– Для команды – да, – серьезно ответил мореход и снова едва заметно подмигнул.

Потом продолжил рассказ:

– На Корсике я снова сменил корабль и сел на тот, что вез вино на материк. Вечером мы пришли в Алассио, кинули якорь, вытащили из трюма наши винные бочки и, связав их длинной веревкой, сбросили за борт. Потом команда села в лодки и поплыла к берегу, распевая и волоча за собой длинную вереницу бочек – это смахивало на вереницу дельфинов длиной в милю. На прибрежном песке ждали лошади, которые с грохотом, лязгом и стуком потащили бочки по крутой улочке маленького городка. Проводив последнюю бочку, я пошел подкрепиться и отдохнуть и до поздней ночи выпивал с друзьями. На следующее утро я отправился в большую оливковую рощу, чтобы немного прийти в себя. К тому времени я уже устал от островов, портов и морских перевозок, поэтому вел праздную жизнь среди крестьян: растянувшись на склоне высокого холма, наблюдал, как они работают, или любовался на синее Средиземное море далеко внизу. Наконец, совершив несколько легких переходов – частично пешком, частично по морю – я добрался до Марселя, где встретился со старыми товарищами по плаванию, посетил большие океанские суда и снова пировал. Кстати, о моллюсках! Иногда мне снятся марсельские моллюски, и я просыпаюсь в слезах!

– Это напомнило мне, что вы, наверное, голодны, – сказал вежливый Водяной Крыс. – Как я раньше не сообразил! Вы, конечно, не откажетесь со мной пообедать? Моя нора совсем рядом; сейчас уже далеко за полдень, и я буду рад, если вы отведаете все, что я смогу выставить на стол.

– Вот что такое доброта и братство, – ответил Морской Крыс. – Я и вправду голоден, а поскольку случайно упомянул о моллюсках, муки голода стали куда сильнее. Но не могли бы вы принести обед сюда? Я не слишком люблю лазать под палубой, если только от этого никуда не деться; а пока мы едим, я мог бы рассказать еще о своих путешествиях и о своей замечательной жизни… По крайней мере, мне она очень нравится, а судя по тому, как внимательно вы слушаете, вас она заинтересовала. Если же мы пойдем в дом, то сто к одному, что я тут же засну.

– Отличное предложение, – сказал Водяной Крыс и поспешил домой.

Там он достал корзинку и уложил в нее нехитрую снедь. Помня о вкусах странника и о том, что тот чужеземец, Крыс упаковал длинный французский багет, колбасу, благоухающую чесноком, немного сыра со слезой и закутанную в солому бутылку с длинным горлышком, в которой хранилось вино из винограда, собранного на далеких солнечных южных склонах.

Тяжело нагруженный, он вернулся и был очень рад, что старый моряк похвалил его вкус и рассудительность, когда они вместе распаковали корзину и разложили ее содержимое на придорожной травке.

Морской Крыс, едва утолив голод, продолжил рассказ о своем последнем плавании, ведя простодушного слушателя от порта к порту в Испании, высаживая его в Лиссабоне, Опорто и Бордо, знакомя с приятными гаванями Корнуолла и Девона… И так далее вверх по Ла-Маншу вплоть до последней пристани, где, сойдя на берег после долгих встречных ветров, истрепанный штормами и уставший, странник уловил первые волшебные предвестия новой весны и, воодушевленный, отправился в долгое путешествие вглубь страны, желая пожить на какой-нибудь тихой ферме вдали от утомительного морского прибоя.

Околдованный, дрожащий от возбуждения Водяной Крыс следовал за искателем приключений лига за лигой по бурным заливам, по рейдам, где теснились корабли, через портовые решетки во время стремительного прилива, вверх по извилистым рекам, скрывавшим за внезапными поворотами оживленные городки, и наконец, со вздохом сожаления, оказался вместе с ним в унылом сухопутном мире – на ферме, о которой он и слышать ничего не хотел.

К тому времени с едой было покончено, и Мореход, подкрепившийся и воспрянувший духом, наполнил свой бокал красным сияющим южным вином и, подавшись к Водяному Крысу, с еще большим воодушевлением продолжил рассказ. Его глаза были серо-зелеными, с прожилками пены, как бурлящая вода северных морей, и как будто отражали свет далекого морского маяка. В стекле сверкал горячий рубин, казавшийся самим сердцем Юга, бьющимся для того, у кого хватало смелости откликнуться на его призыв. Эти два огня – переливчатый серый и непоколебимый красный – овладели Водяным Крысом, связали, очаровали и лишили его воли. Тихий мир за пределами огней отступил далеко-далеко и перестал существовать.

И продолжалась чудесная беседа… Или то был монолог, временами переходивший в песню – в напевы матросов, поднимающих мокрый якорь, в звонкое гудение вантов на северо-восточном ветру, в балладу о рыбаке, вытаскивающем сети на закате на фоне абрикосового неба, в аккорды гитары и мандолины, доносящиеся из гондолы или каяка? Или в словах Морехода звучал вой ветра, сначала жалобный, а потом – гневно-пронзительный, переходящий в неистовый свист, что вырывается из глубины надувающегося паруса? Все эти звуки мысленно слышал зачарованный Водяной Крыс, а еще – крики голодных чаек и морских котиков, мягкий грохот разбивающейся волны, протестующий скрип гальки.

Эти звуки опять сменялись речью Морехода, и Крыс с сильно бьющимся сердцем следил за приключениями в дюжине морских портов, за драками, побегами, встречами товарищей и доблестными авантюрами или искал сокровища на островах, ловил рыбу в тихих лагунах и целыми днями дремал на теплом белом песке. Он слушал рассказы о рыбалке на глубине, о могучих скоплениях серебристой рыбы в сети в милю длиной; о внезапных опасностях, о шуме прибоя в безлунную ночь; о высоком носе огромного лайнера, проступающем над головой сквозь туман, – и о веселом возвращении домой. О том, как огибают мыс и видят огни гавани, как смутно маячат на набережной группы встречающих, как раздаются радостные возгласы, как слышится плеск троса и как потом поднимаются по крутой улочке к уютному сиянию окон с красными занавесками.

Наконец, утонувший в грезах Крыс смутно увидел, как искатель приключений встал, но продолжал говорить, по-прежнему не сводя с него серых, как море, глаз:

– А теперь я снова отправляюсь в путь и буду идти на юго-запад много долгих и пыльных дней, пока не доберусь до маленького серого приморского городка. Он жмется к крутому берегу гавани и прекрасно мне знаком. Там из темноты дверных проемов видны каменные ступени, сбегающие к искрящейся голубой воде, а над ступенями нависают огромные розовые кусты валерианы. Маленькие лодки, привязанные к кольцам на столбиках старой дамбы, ярко раскрашены, как те лодки, в которые я забирался в детстве. Там лосось выпрыгивает из воды во время прилива, косяки макрели мелькают у причалов и береговых отмелей, а за окнами днем и ночью скользят большие суда, направляясь к своим причалам или в открытое море. Туда рано или поздно прибывают корабли всех морских народов, и там в назначенный час бросит якорь корабль, который я выберу. Я не стану торопиться, я буду медлить и выжидать, пока наконец не появится подходящее судно – низко осевшее, верпующееся в середине течения, с бушпритом, нацеленным на выход из гавани. Я поднимусь на его борт в лодке или по тросу и однажды утром проснусь от песен и топота матросов, скрежета шпиля и веселого позвякивания якорной цепи. Мы поставим кливер и фок, белые домики на берегу будут медленно проплывать мимо, когда судно пойдет к выходу из гавани, – и начнется путешествие! Направляясь к мысу, судно облачится в парусину, а потом, оказавшись в открытом море, услышит звучный плеск огромных зеленых волн и повернет против ветра на юг!

И ты, ты тоже придешь туда, младший брат, ибо дни улетают и никогда не возвращаются, а юг все еще ждет тебя. Прими участие в приключении, прислушайся к зову, пока еще не поздно! Достаточно захлопнуть дверь за своей спиной, радостно шагнуть вперед, и ты покинешь старую жизнь и вступишь в новую! А потом, когда-нибудь, через много дней, если захочешь, беги домой, – когда чаша будет осушена и пьеса сыграна. Тогда сядь у своей тихой реки, чтобы составить компанию приятным воспоминаниям. Ты легко сможешь обогнать меня на дороге, потому что ты молод, а я старею и хожу тихо. Я задержусь и оглянусь назад, и однажды обязательно увижу, как ты приближаешься, энергичный и беззаботный, и в твоих глазах отразится желанный Юг!

Голос замер, словно писк насекомого, быстро стихающий в тишине, и Водяной Крыс, оцепенев и вытаращив глаза, увидел лишь далекое пятнышко на белой дороге.

Он механически поднялся и принялся аккуратно и не торопясь укладывать еду в корзинку. Так же механически вернулся домой, собрал несколько необходимых мелочей и самых любимых вещиц и сложил в сумку. Он действовал медленно, передвигаясь по комнате, как лунатик и продолжая прислушиваться с приоткрытым ртом. Закинув ремень сумки на плечо, Крыс тщательно выбрал крепкую дорожную палку; без спешки, но и без колебаний переступил порог… И столкнулся с Кротом.

– Куда это ты собрался, Крысик? – удивленно спросил Крот, хватая его за лапу.

– На юг, туда же, куда и все, – мечтательно пробормотал Крыс, не взглянув на него. – Сначала к морю, потом на корабль и дальше – к берегам, которые меня зовут!

Он решительно двинулся вперед, по-прежнему не торопясь, но с непреклонной целеустремленностью. Крот, теперь не на шутку встревоженный, встал перед ним и, заглянув ему в глаза, увидел, что они остекленели и сделались серыми с прожилками. Это были не глаза его друга, а глаза какого-то другого зверя! Крепко обхватив Крыса, Крот втащил его в дом, опрокинул и прижал к полу.

Несколько мгновений Крыс отчаянно сопротивлялся, потом силы как будто внезапно оставили его, и он остался лежать, дрожа и зажмурив глаза.

Вскоре Крот помог ему подняться и усадил в кресло. Крыс сидел, съежившись, уйдя в себя, его сотрясала сильная дрожь, которая сменилась истерическими рыданиями без слез.

Крот крепко запер дверь, бросил сумку в ящик стола, запер ящик на ключ и тихо сел за стол рядом с другом, ожидая, пока странный приступ пройдет. Постепенно Крыс погрузился в тревожную дремоту, которая прерывалась вздрагиваниями и сбивчивым бормотанием о вещах странных, диких и чуждых непросвещенному Кроту; дремота же сменилась глубоким сном.

Глубоко встревоженный, Крот на некоторое время оставил друга и занялся домашними делами. Уже темнело, когда он вернулся в гостиную и нашел Крыса там же, где оставил. Тот уже не спал, но был вялым, молчаливым и подавленным. Крот вгляделся в его глаза и, к своему великому облегчению, увидел, что они ясные и карие, как прежде. Тогда, усевшись рядом, он попытался подбодрить Крыса и помочь ему рассказать о том, что же с ним произошло.

Бедный Крыс всеми силами старался это объяснить, но как он мог облечь в холодные слова обольстительное наваждение? Как мог воскресить для другого навязчивые морские голоса, которые пели ему, как мог воспроизвести волшебство сотен воспоминаний Морехода? Даже теперь, когда чары рассеялись и очарование исчезло, ему было трудно объяснить самому себе то, что еще несколько часов назад казалось ему неизбежным и единственно правильным. Неудивительно, что он не смог донести до Крота ясного представления о том, что ему пришлось пережить.

Крот понял: припадок прошел, и Крыс снова в здравом уме, хоть и потрясен случившимся. Но он, казалось, утратил всякий интерес к своей повседневной жизни и ко всем приятным новым делам, которые всегда появлялись со сменой времен года.

Тогда, как бы невзначай и с кажущимся безразличием, Крот завел разговор об ожидавшемся урожае, о высоких фургонах и о впряженных в них упряжках, о растущих скирдах и о большой луне, что поднимается над голыми полями, усеянными снопами. Он говорил о том, как повсюду краснеют яблоки и наливаются орехи, говорил о джемах и вареньях, говорил о приготовлении ликеров… Пока мало-помалу, легкими шажками, не перешел к разговорам о зиме, о ее сердечных радостях и уютной домашней жизни – и тогда воспарил прямиком к высотам лиризма.

Мало-помалу Крыс выпрямился в кресле и начал вставлять свои замечания. Его тусклые глаза заблестели, он перестал напускать на себя вид равнодушного слушателя.

Вскоре тактичный Крот выскользнул из комнаты и вернулся с карандашом и несколькими листами бумаги, которые положил на стол перед другом.

– Давненько ты не писал стихов, – заметил он. – Ты мог бы попробовать заняться этим сегодня вечером, вместо того чтобы… Ну, так много размышлять. По-моему, тебе станет намного лучше, когда ты что-нибудь напишешь… Хотя бы просто набросаешь рифмы.

Крыс устало отодвинул листок, но здравомыслящий Крот воспользовался случаем и вышел из комнаты. Когда некоторое время спустя он снова заглянул в гостиную, Крыс был глух ко всему окружающему и то писал что-то, то посасывал кончик карандаша. Правда, сосал гораздо больше, чем писал, но Крот с радостью осознал, что его друг на пути к полному выздоровлению.

Глава десятая. Дальнейшие приключения Жаба

Дупло, в котором нашел приют мистер Жаб, выходило на восток, поэтому он проснулся рано – отчасти из-за яркого солнечного света, отчасти из-за того, что у него ужасно замерзли пальцы задних лап. Ему снилось, что он дома, лежит в постели в своей красивой комнате с окном в тюдоровском стиле, но в такую холодную зимнюю ночь, что его простыни поднялись, ворча и заявляя, что не в силах больше выносить холод, и побежали вниз, к кухонному очагу – погреться. Он босиком бросился вдогонку и бежал по бесконечно длинным ледяным, вымощенным камнем коридорам, умоляя простыни образумиться. Наверное, Жаб проснулся бы гораздо раньше, если бы до этого не проспал несколько недель на соломе в каменной камере и почти забыл, как приятно спать под толстыми одеялами, натянутыми до подбородка.

Он сел, потер сначала глаза, потом – ноющие пальцы задних лап, и на мгновение забыл, где он. Жаб оглянулся в поисках знакомой каменной стены и маленького зарешеченного окна, но потом его сердце подпрыгнуло: он вспомнил все! Побег, бегство, погоню, а самое лучшее – то, что он свободен!

Свободен! Одно это слово стоило пятидесяти одеял.

У Жаба потеплело на душе, когда он подумал о веселом мире снаружи, с нетерпением ожидающем его триумфального появления, готовом подыграть ему, помочь и составить компанию, как это всегда бывало в старые добрые времена, пока на него не посыпались беды.

Он встряхнулся, смахнул с головы сухие листья и, завершив тем самым свой туалет, вышел под ласковое утреннее солнце, замерзший, но уверенный в себе, голодный, но полный надежд. Все вчерашние страхи рассеялись благодаря отдыху, сну и бодрящему солнечному свету.

В это раннее летнее утро весь мир принадлежал ему одному. Росистый лес, по которому он шел, был пустым и тихим; зеленые поля и деревья принадлежали Жабу, и он мог делать с ними все, что заблагорассудится. Когда же он добрался до дороги, она показалась ему похожей на бродячую собаку, истосковавшуюся по компании. Однако Жабу хотелось найти такую компанию, которая умела бы разговаривать и четко объяснила, в какую сторону ему идти. Путешествовать в обществе дороги хорошо, если у тебя легко на сердце, чистая совесть и деньги в кармане, если никто не рыщет по твоим следам, чтобы снова затащить в тюрьму, и ты можешь шагать туда, куда ведет дорога, – все равно, куда именно. А практичному Жабу было не все равно, и ему хотелось пнуть дорогу за ее беспомощное молчание, ведь для него была важна каждая минута.

К пустынной сельской дороге вскоре присоединился ее застенчивый младший брат в виде канала – точно такой же молчаливый и не желающий разговаривать с незнакомцами.

«Как они оба мне надоели! – подумал Жаб. – В любом случае ясно одно: и дорога, и канал откуда-то явились и куда-то направляются. Тут уж ничего не поделаешь, Жаб, мой мальчик!»

И он терпеливо продолжал шагать вдоль кромки воды.

Из-за поворота показалась лошадь: она тяжело брела, склонив голову, словно погрузившись в тревожные раздумья. К ее хомуту была привязана длинная, усыпанная жемчужными каплями веревка, которая то туго натягивалась, то провисала в такт лошадиным шагам. Жаб пропустил лошадь мимо и остановился, ожидая, какую еще неожиданность пошлет ему судьба.

Неожиданностью оказалась тупоносая баржа, чей ярко раскрашенный борт плыл почти вровень с буксирной дорожкой. С приятным плеском баржа приблизилась к Жабу; на ней никого больше не было, кроме полной женщины в льняном чепце, которая держала на румпеле мускулистую руку.

– Прекрасное утро, мэм! – обратилась она к Жабу, поравнявшись с ним.

– Полагаю, так и есть, мэм! – вежливо ответил Жаб и зашагал рядом с ней по дорожке. – Полагаю, это прекрасное утро для тех, кто не попал в такую беду, как я. Моя замужняя дочь прислала письмо с просьбой срочно приехать, вот я и отправилась в путь, не зная толком, что у нее стряслось или должно стрястись, но опасаясь худшего. Вы меня поймёте, мэм, если вы тоже мать. Я бросила на произвол судьбы свое ремесло (а я, надо сказать, мэм, зарабатываю стиркой), бросила на произвол судьбы своих маленьких ребятишек… А они такие озорные чертенята и от них столько хлопот, что просто не приведи господь! В дороге я потеряла все деньги и заблудилась, а о том, что могло стрястись с моей замужней дочерью, мне даже думать не хочется, мэм!

– Где живет ваша замужняя дочь? – спросила хозяйка баржи.

– Недалеко от реки, мэм, – ответил Жаб. – Недалеко от прекрасного дома под названием Жаб-холл, который где-то в этих краях. Возможно, вы слышали о нем.

– Жаб-холл? Да я сама как раз направляюсь в ту сторону, – сказала хозяйка баржи. – Этот канал впадает в реку несколькими милями дальше, чуть выше Жаб-холла, а оттуда до поместья уже совсем недалеко. Залезайте ко мне, и я вас подвезу.

Она подвела баржу ближе к берегу, и Жаб, со множеством смиренных слов благодарности, легко ступил на борт и удовлетворенно уселся.

«Жабу снова повезло! – подумал он. – Я всегда выхожу победителем!»

– Так вы занимаетесь стиркой белья, мэм? – вежливо спросила хозяйка баржи, пока они скользили вдоль берега. – Осмелюсь сказать, это очень хорошее дело, если я не слишком много на себя беру.

– Лучшее дело во всей стране, – беззаботно заявил Жаб. – Все джентльмены обращаются ко мне… Они не пошли бы ни к кому другому, даже если бы им заплатили, настолько хорошо меня знают. Видите ли, я до тонкостей разбираюсь в своей работе и во все вникаю сама. Стирка, глажка, накрахмаливание, пошив вечерних рубашек для мужчин – все это делается под моим личным наблюдением!

– Но, конечно, вы не одна занимаетесь всей работой, мэм? – уважительно спросила хозяйка баржи.

– О, у меня есть девушки-поденщицы, – беспечно ответил Жаб. – Около двадцати девушек, и у них работы по горло. Но вы же знаете, что такое поденщицы, мэм! Маленькие противные нахалки, вот как я их называю!

– Я тоже так думаю, – сердечно согласилась хозяйка баржи. – Но вы, наверное, держите их в руках, дерзких лентяек! А вы действительно любите стирать?

– Мне это по душе, – сказал Жаб. – Я просто в восторге от стирок. Никогда так не радуюсь, как тогда, когда опускаю руки в лохань с мыльной водой. Но, с другой стороны, стирки даются мне так легко! Никаких хлопот! Это настоящее удовольствие, уверяю вас, мэм!

– Какая удача, что мы встретились, – задумчиво заметила хозяйка баржи. – Настоящая удача для нас обоих.

– Что вы имеете в виду? – встревожился Жаб.

– Ну, посмотрите на меня, – ответила женщина с баржи. – Я тоже люблю стирать, как и вы… Надо сказать, мне приходится делать все самой, нравится мне это или не нравится, а ведь я постоянно в пути. Муженек мой такой лоботряс, что вечно отлынивает от работы и оставляет баржу на меня, поэтому у меня на домашние дела не остается ни минутки. По всем правилам ему полагалось бы сейчас быть здесь – или править лошадью, или присматривать за ней… Хотя, к счастью, у лошади хватает ума самой за собой присмотреть. А вместо этого муж взял собаку и пошел проверить, удастся ли подстрелить на ужин кролика. Сказал, что догонит меня у следующего шлюза. Может, конечно, и догонит, да только не верится, раз он ушел с собакой, которая еще бестолковее, чем он сам. А пока он где-то шляется, как мне быть со стиркой?

– О, забудьте вы про стирку, – сказал Жаб, которому не понравилась тема разговора. – Лучше подумайте о кролике. Я уверен, что ваш муж принесет отличного, жирного, молодого кролика. У вас есть лук?

– Я не могу думать ни о чем, кроме стирки, – ответила хозяйка баржи. – Меня просто удивляет, как вы можете говорить о кроликах, когда перед вами открывается такая радужная перспектива. Так вот, в углу каюты вы найдете кучу моих вещей. Возьмите парочку самых необходимых (не рискну описывать эти предметы одежды даме вроде вас, но вы узнаете их с первого взгляда) и постирайте в лохани, пока суд да дело. И вам будет приятно, раз вы сказали, что любите стирать, и мне будет большая подмога. Там же, в каюте, вы найдете лохань, мыло, чайник и ведро, чтобы набрать воды из канала. Тогда я буду знать, что вы наслаждаетесь любимой работой, а не сидите тут без дела, любуясь пейзажами и зевая во весь рот.

– Ну-ка, дайте мне порулить! – сказал Жаб, вконец перетрусив. – Тогда вы сможете все постирать, как захотите. А то вдруг я испорчу ваши вещи или постираю их не так, как вам нравится. Я-то больше привыкла стирать мужскую одежду, это моя специализация.

– Дать вам порулить? – со смехом ответила хозяйка баржи. – Чтобы правильно управлять баржей, требуется кое-какой опыт. Кроме того, это скучное занятие и я не хочу вас напрягать. Нет, уж лучше вы будете заниматься тем, что любите, а я буду заниматься тем, в чем разбираюсь. Не пытайтесь лишить меня удовольствия ублажить вас!

Жаба загнали в угол. Он огляделся в поисках спасения, увидел, что берег слишком далеко, с разбегу туда не допрыгнешь, и угрюмо смирился со своей участью. «Если уж на то пошло, – подумал он в отчаянии, – наверное, стирать может любой дурак!»

Он принес из каюты лохань, мыло и другие принадлежности и выбрал наугад несколько предметов одежды. Потом попытался вспомнить, что видел, мимоходом заглядывая в окна прачечной, и принялся за работу.

Прошло долгих полчаса, и с каждой минутой Жаб злился все больше и больше. Казалось, все, что он делал с грязными вещами, не доставляло им удовольствия и не приносило пользы. Он пытался их уговаривать, он пытался их шлепать, он пытался их колотить, а они в ответ улыбались ему из лохани, все такие же грязные, счастливые в своем первородном грехе. Раз или два он нервно оглянулся через плечо, но женщина, казалось, смотрела только прямо перед собой, полностью сосредоточенная на управлении баржой. У Жаба заболела спина, и (как он с тревогой заметил) лапы начали сморщиваться. А ведь Жаб так гордился своими лапами! Он пробормотал себе под нос слова, которые никогда не должны слетать с губ ни прачки, ни жабы, и в пятидесятый раз выронил мыло.

Взрыв смеха заставил его выпрямиться и оглянуться. Женщина откинулась назад и безудержно смеялась – смеялась до тех пор, пока слезы не потекли по ее щекам.

– Я все время наблюдала за вами, – выдохнула она. – Я с самого начала думала, что вы обманщица, раз так себя расхваливаете. Хорошенькая вы прачка, ничего не скажешь! Держу пари, за всю жизнь вы, наверное, не стирали так много!

Гнев Жаба, давно уже бурливший подспудно, теперь выплеснулся наружу.

– Ты грубая, низкая толстуха с баржи! – потеряв голову, закричал он. – Не смей так говорить с тем, кому ты и в подметки не годишься! Какая я тебе прачка? Знай – я Жаб, известнейший, уважаемый, изысканный Жаб! Возможно, сейчас я немного не в форме, но я не позволю, чтобы надо мной смеялись простолюдинки!

Женщина придвинулась ближе и заглянула под его шляпку.

– Так и есть! – воскликнула она. – Ну, знаете ли! Ужасная, мерзкая, отвратительная жаба на моей симпатичной чистой барже! Этого я ни за что не потерплю.

Она на мгновение выпустила румпель и крепко ухватила Жаба одной рукой за переднюю лапу, а другой – за заднюю. Затем мир в его глазах внезапно перевернулся вверх тормашками, так что ему показалось, что баржа легко скользит по небу, ветер засвистел в ушах, и Жаб обнаружил, что летит, быстро вращаясь.

Когда он в конце концов с громким всплеском упал в воду, она оказалась холодной – и все же недостаточно холодной, чтобы остудить его гордыню и загасить его бешеный нрав. Он вынырнул, отплевываясь, стер с морды ряску и увидел, что с кормы удаляющейся баржи на него смотрит толстуха и смеется. Кашляя и давясь, Жаб поклялся поквитаться с этой женщиной и поплыл к берегу. Плыть в платье оказалось нелегко, а добравшись до берега, он понял, что выбраться из реки без посторонней помощи будет очень трудно. Все-таки вскарабкавшись на береговой откос, он передохнул минуту-другую, а потом, подобрав мокрые юбки, побежал за баржей со всех лап, вне себя от негодования, пылая жаждой мести.

Женщина все еще смеялась, когда он поравнялся с баржой.

– Простирни себя в своей лохани, прачка! – крикнула она. – Погладь утюгом морду и завейся – тогда сойдешь за вполне приличную жабу!

Жаб не остановился, чтобы ответить. Он жаждал настоящей мести, а не дешевых, легкомысленных словесных побед, хотя в голове его вертелись подходящие реплики. И вот он увидел то, что ему было нужно. Бросившись вперед, он догнал лошадь, отвязал и отшвырнул буксирный трос, вскочил на лошадиную спину и пустился галопом. Энергично ударяя лошадь в бока, он свернул с буксирной тропы, выехал на открытую местность и поскакал по изрытой колеями дороге.

Только один раз он оглянулся и увидел, что баржа сидит на мели на дальней стороне канала, а женщина дико жестикулирует и кричит:

– Стой, стой, стой!

– Мне это уже кричали, – со смехом сказал Жаб и снова пришпорил кобылу, продолжая нестись безумным галопом.

Но тягловая лошадь не умела бегать долго, и ее галоп вскоре перешел в рысь, а рысь – в легкий шаг. Жаб был вполне доволен и этим: в любом случае он движется, а баржа – нет.

Теперь, когда он совершил то, что считал по-настоящему умным поступком, к нему вернулось самообладание, и он наслаждался ездой трусцой по солнцепеку, направляя лошадь по проселочным дорогам и тропинкам и стараясь забыть, как давно он в последний раз плотно ел. И вот уже канал остался далеко позади.

Он проехал несколько миль, и его начало клонить в сон, потому что солнце жарко грело. Лошадь остановилась, опустила голову и начала щипать траву; Жаб, резко проснувшись, в самый последний миг удержался от падения, огляделся и обнаружил, что находится на широком лугу, где здесь и там, насколько хватает глаз, растут дрок и куманика. Неподалеку стоял грязный цыганский фургон, рядом с которым на перевернутом ведре сидел очень занятый мужчина – он курил и смотрел в пространство. В подвешенном над костром железном котелке что-то побулькивало, от него поднимался легкий парок. А еще от него исходили запахи – теплые, насыщенные, разнообразные… Они переплетались, кружились, сливались и наконец превратились в единый сладостный, идеальный аромат, который, казалось, воплощал в себе саму душу Природы, Богиню Утешения и Уюта, решившую в таком виде явиться своим детям. Теперь Жаб точно понял, что раньше не был по-настоящему голоден – днем он всего лишь испытывал легкое сосущее чувство в желудке. А теперь вот голод взялся за него всерьез, и с этим требовалось разобраться как можно скорее, пока кто-нибудь не пострадал или что-нибудь не пострадало.

Жаб внимательно оглядел цыгана, прикидывая, что будет легче – сразиться с ним или его задобрить. Он сидел, нюхал воздух и смотрел на цыгана; а цыган сидел, курил и смотрел на него.

Вскоре цыган вынул трубку изо рта и небрежно спросил:

– Хочешь продать свою лошадь?

Жаб был совершенно сбит с толку. Он не знал, что цыгане очень любят торговать лошадьми и никогда не упускают такой возможности, и ему не приходило в голову, что их фургоны всегда в движении, а значит, кому-то все время приходится их тащить. Ему и в голову не приходило обратить лошадь в наличные, но предложение цыгана прокладывало путь к двум необходимым ему вещам: деньгам и плотному завтраку.

– Что? Продать мою прекрасную молодую лошадь? – спросил Жаб. – О, нет, об этом не может быть и речи. Кто будет каждую неделю возить белье домой моим клиентам? Кроме того, я ее очень люблю, а она просто души во мне не чает.

– Попробуй полюбить осла, – предложил цыган. – Некоторые люди любят осликов.

– Вы, кажется, не понимаете, что моя прекрасная лошадь вам совершенно не по карману, – упорствовал Жаб. – Отчасти она чистокровная… Конечно, не от той части, которую вы видите, а от другой. И в свое время она брала призы на скачках… Это было еще до того, как вы с ней познакомились, но все равно это видно с первого взгляда, если вы хоть что-то смыслите в лошадях. Нет, мне ни на секунду не придет в голову мысль ее продать. И все же… Сколько бы вы предложили за моего прекрасного молодого скакуна?

Цыган осмотрел лошадь, затем так же внимательно осмотрел Жаба и снова перевел взгляд на лошадь.

– По шиллингу за ногу, – коротко бросил он и, отвернувшись, продолжил курить и делать вид, что смотрит на окружающий мир с абсолютным безразличием.

– Шиллинг за ногу? – воскликнул Жаб. – С вашего позволения, мне нужно немного времени, чтобы разобраться с вашим предложением и посмотреть, сколько получится в итоге.

Он слез с лошади и оставил ее пастись, а сам сел рядом с цыганом и принялся считать на пальцах.